SidorovDezdemon

Ты что только не принимал...
Однажды вышел на улицу в феврале в шортах и громко утверждал, что "лето внутри каждого, просто замёрзло". Полиция тогда растерялась, но вызвала "скорую", потому что психов с гитарой трогать боялись. На носилках ты вертел рожи фельдшеру и спрашивал:
— "Ты кто вообще? Почему у тебя глаза как у моего кота в детстве? А я, кстати, ничей. Свободен, как пердеж в пустыне!"

Чёрти тогда покрутили у виска,
ангелы переглянулись и говорят:
— "Слушай, ну его нафиг. Пусть пока ещё погуляет… может, исправится?"

Ты гулял, да.
Годы шли — ты за ними, как вечно опаздывающий на поезд. Струны рвались — ты завязывал узлом и пел так, что собаки выли в три района. Подвал, в котором когда-то устраивали концерты, теперь под замком, а в твоём сердце — эхо несбывшихся мечт.

Но жизнь — злая шутка с крыльями.
Смотришь: вот он дом. Старая кухонька, чайник со свистком, и она — та самая. Близкая. Реальная. Такая, которая не убежала, когда увидела, как ты храпишь, обняв электрогитару. Вместе пьёте чай, вспоминая, как когда-то мечтали о сцене и революции. Не сбылось. Ну и ладно.

А где-то, в другом углу этого мира,
кто-то другой падает звездой на землю.
С усмешкой смотрит в облака, и знает — тебе пока рано.
Пусть черти ещё покрутят у виска,
а ангелы нежно, но смачно пнут под зад.

И пусть ты не рок-звезда,
но ты выжил.
А значит, ты победил.

Шли по глине, по вонючей жиже, по раскисшим дорогам. Броня впереди, мы следом. Земля гудела под нами, как будто кто-то снизу стучался: мол, хватит, хватит уже топтать.

В бою всё смешалось. Земля, крик, кто-то кричал "мама", кто-то "бей фашистов", кто-то молча умирал. Я видел, как у Вити-Козла открылась грудь — как консервную банку вскрыли. А он ещё шаг сделал. Потом упал. Так и остался — лицом в мох.

Павлуху разорвало на куски. Рядом. Я только и понял, что уши заложило, а потом что-то липкое стекло по щеке. Кровь — не своя. Павлухина.

Семёна не стало на третий день. Заслали в разведку, не вернулся. На вопрос — "где он?" — командир сказал: "Там." И махнул рукой, как будто махал мухе.

А потом было затишье. Мы лежали в воронке. Было тихо. Даже птицы замолкли.

Я достал корку хлеба. Последнюю. Сухую, как папин ремень. Разломил. Себе половинку. Вторую положил рядом — Павлухе. Вити. Семёну. Пусть по чуть-чуть, но с нами.

Поднял глаза — флаг. Прострелен, в дырках, будто истыкали его ножами. А всё равно он был красный. И как-то жутко ясно вдруг стало — больше нас никто не помнит. Ни мать, ни Родина, ни те, что в штабе сидят. Только мы друг у друга.

Когда нас всё же сменили, я остался один. "Хороший солдат", — сказали. "Пойдёшь дальше." А куда — дальше? К новым воронкам? К другим простреленным флагам?

Я не знал. Только шёл. Потому что назад нельзя.

Ни шагу назад.

«Ты — Будда», — говорили ему дети улицы, — «Ты не молишься — ты живёшь.»
Но дети исчезли. Их заменили манекены, высокие как чиновники, с криками вмонтированных динамиков, повторявших мантры Государства:
«Покой. Порядок. Подчинение.»

Он не кричал, когда его схватили. Не было смысла. Электрический пёс унюхал «поэтическую активность» в зоне его присутствия. Его творчество классифицировали как метафорическую диверсию.

Его допрашивал Ангел. В белом халате, с глазами, в которых не отражалась ни одна эмоция. Говорили, он раньше лечил людей. Потом — мысли.
Ангел включал воспоминания, выдранные из подсознания:
— Вспомни маму.
— Она... била посуду на счастье. Пела «Пой, моя шестиструнная»…
— Значит, анархистка. Подлежит удалению из памяти.

Он пытался держаться. Повторял мантру:

«Я больше не Будда. Я больше не верю. Я — пустота, я — ничто.»

Но даже пустота — форма протеста, а ничто — угроза порядку. Система не могла позволить это.

Они вживили в него устройство. Теперь каждое сомнение в системе отзывалось болью — словесной пыткой.
Слово «Любовь» — электрический шок.
«Свобода» — крик в ушах.
«Прощение» — жужжание пса за стеной.

Когда его вывели из камеры в последний раз, он уже не чувствовал лица. Только слова:

— Мама, прости… Я больше не…

Они стерли последнее. Имя. Личность. Песню.

Вместо него на улицу вышел пропагандист нового формата. Он цитировал лживые стихи о согласии и покое. Его шестиструнная превратилась в кабель, питающий усилитель идеологии.
Дети снова слушали. Но теперь — не сердцем. А по приказу.

А где-то под слоем бетона, в глубине архивов, осталась запись.

«Я весёлый бунтарь анархии мамы…»

Её слушать запрещено. Но её помнят. Её боятся.

В вагоне электрички дышится трудно. Рисую на стекле птицу — как в детстве, когда верил, что улететь можно в любую сторону. Птица тает, как я сам — от холода, тоски и бессмысленных разговоров. Осень — моя сестра, злая и красивая. Она умеет смотреть в душу и молча уходить, не попрощавшись.

Я возвращался от себя к себе столько раз, что уже не знаю, где начало, а где тупик. Смеются надо мной — провинциальный, мол, дурачок. Но я помню, как с одиночеством пели под дождём, как делили хлеб и сигарету. Это было настоящее. Это было моё.

Теперь всё тише. Даже мысли шепчут. Победа давно лежит где-то на койке, без сил, укрывшись серой простынёй. Осталась только шинель — старая, потёртая. И голос внутри:

— Бери шинель. Пошли домой.

— Спой про войну, где ты не был, — говорил один, у которого в глазах жили мёртвые дети.

— А может, про Бога, который ушёл? — предлагал другой, держась за сердце, будто оно ещё билось.

Он пел.

И в его голосе была вся боль отца, спившегося в тишине. Вся тишина друга, выбравшего петлю вместо слов. Весь холод ночей на лестницах, где мечты оставались как окурки. Он пел, и гитара плакала струнами. Пальцы до крови, сердце — в клочья.

Над храмом кричали вороны. Не как птицы — как души, забытые между мирами. Храм стоял закрытый, брошенный, будто Бог здесь больше не живёт. Но он знал — Бог смеётся. Смеётся тихо, изнутри, когда ты думаешь, что Он ушёл. Потому что смеяться легче, чем плакать вечно.

Прохожие спешили, отворачивались. Они были свободны — не знали, как это, носить в себе пустоту, в которой когда-то был свет. Они слышали аккорды, но не понимали слов. А он рвал струны — за пятачок с ржавым орлом, за признание, которого никто не просил.

Он не был на войне, но он знал, каково это — умирать без выстрела. Умирать каждый день в городе, где равнодушие — валюта, а одиночество — закон.

Ночью он возвращался. Снова к лестнице, к темноте, к цифрам. К её голосу, которого больше нет. Ангел, что когда-то хранил его, теперь крестился от него, отворачивался. И всё, что у него оставалось — шрамы, рваные молитвы и несколько монет, чтобы пережить ещё одну утро.

И он знал: этот город не для спасения. Он — для тех, кто ищет истину среди разбитого стекла и мёртвых песен.

Потому что иногда, чтобы понять жизнь, надо петь о смерти. Даже если ты там не был.

Я вспоминал наш чердак — горячее дыхание под самой крышей, где мы прятались от всего. Где не было планов, долгов и уколов. Только ты, я, и рассвет, окрашивающий всё в кроваво-желтый.

На Невском — фонари, сияющие ярче звезд. Прохожий прикурил от моей сигареты, не глядя. На твоих щеках блестели капли. «Ты плачешь?» — спросил я. Ты улыбнулась: «Это дождь. Весна пришла». Весна в Петербургском гетто — как шутка Бога.

Потом мы сидели на Сенной. Время было из соломы, сухое и горючее. В проеме двери пылало солнце — не согревающее, но родное. Мы пили дешёвую, но честную, а в граненом на дне плескался свет, как надежда, которую никто не просил, но она всё равно приходила.

Так хочется жить. Дышать. Свободы — хоть каплю. Но каждый день этот город, будто старый друг, смотрит тебе в глаза и говорит: «Ты мне должен». Мы — как псы ленинградской породы. Верные, но бездомные. Нас хоронит в себе не земля, а воздух, этот влажный, дымный, пропитанный стихами и смертью Петербург.

Дальше — веселее. Чай для девушки. Или жены. Или девушки, которая еще не знает, что она уже жена. Я пошел заваривать — как раз вода закипела. Подумал: «Ну хоть умру как настоящий мужчина — с чайником в руках и чувствами в груди».

Мелочь соседу на водку я действительно подкинул. Положил под дверь монетку. Он открыл дверь, глянул, кивнул и прошептал:
— Помяну.
— Я еще жив, между прочим! — крикнул я в ответ.
Он лишь пожал плечами:
— Ну, на всякий случай…

Почувствовав тревожную поэтичность происходящего, я решил удалить все соцсети. Пока удалял, меня настигла философия: «Некролог в бесплатной газете? А лайки-то кто поставит?»

И тут, как в хорошем клипе, пошел дождь. Я вышел на балкон, весь в мыслях. Не то чтобы я собрался умирать — просто такое чувство, что мир сегодня слишком литературный. Даже кошка смотрела на меня как будто знает что-то.

Я вскинул руку к небу и показал фигу — белым ангелам, серым облакам и вообще всем, кто наверху.
— Подождите, вы что, там ставки делаете, выживет он сегодня или нет?

Вечером я сел писать. Страницу заголовил: «Жизнь». Решил, что пока дышу — буду дописывать. А если что — сосед допишет. С его опытом поминок у него точно получится.