Отдел №0 - Жильцы⁠⁠

Утро в медблоке стало для Олеси уже почти привычным. Непривычным оставалось только то, что она каждый раз все же просыпалась.

Теплый свет, уютная кровать и заботливые мягкие руки — совсем не похоже на больницу. И от того тяжелее уходить в неприветливый мир с малоприятными людьми.

Олеся попыталась пошевелить пальцами, но получилось только глазами. Тело болело не отдельными частями — просто «все». Олесе казалось, что за ночь ее разобрали на части, прополоскали и кое-как собрали обратно, потеряв в дороге пару деталей.

— Не дергайся, — сказал над ухом знакомый старушечий голос. — Лежи, пока белые господа дозволили.

Берегиня Катя нависла над ней, уперев руки в бока. Седая коса, бурное море морщиной вокруг глаз, застиранный белый халатик.

— Я… — Олеся попробовала заговорить, голос вышел сиплым. — Который… день?

— Третий, — отрезала Катя. — Для тебя. А для меня — один длинный, слишком длинный день, в котором я никак не могу закончить тобой любоваться.

Она поправила капельницу, шлепнула по трубке.

— Вчера, между прочим, могли и не вытащить, — добавила. — Ты себя совсем не бережешь. И, между нами девочками, вот было бы ради кого так убиваться. Все равно помрут по глупости.

Олеся моргнула. Вчерашний день мелькнул в воспоминаниях кровью и тяжелой тьмой. Звон в ушах, испуганные голоса, граница, которая рвалась сразу в нескольких местах. И еще — крик, очень короткий, болезненный и полный удивления. Олеся надеялась, что он не успел понять.

— Шнур? — спросила она.

Катя на секунду замолчала, потом пожала плечом.

— В морге. Нечего было лезть туда, куда не положено. Ты тут не причем.

За дверью хлопнуло. Кто-то прошел по коридору острой походкой, выстукивая по кафелю нервный ритм.

— О, — поморщилась Берегиня. — Явился — не запылился .

Дверь открылась без стука.

— Ну что, женсовет, — бодрый голос Шута болью отдался в голове у Олеси. — Как наша любимая единица? Еще не списали?

Катя медленно обернулась.

— Наша любимая единица, — сказала она, — еще не стоит. И ближайшие часов восемь стоять не будет. Если ты, конечно, не хочешь тащить ее на себе.

— На себе я предпочитаю таскать женщин, которые могут хотя бы родить, — весело сообщил Шут. — А эта мне нужна по ведомости. У нас, между прочим, план. Ты же не хочешь сорвать замечательную статистику?

Он подошел ближе, заглянул Олесе в лицо. В глазах плескалась затаенная ненависть.

— Вставай, Штопка, — сказал он тихо. — Народ уже в машине скучает.

Катя громко, сочным жестом, положила карту на тумбочку.

— Я сказала, что она на ногах не стоит. У нее пульс как у дохлой черепахи. Я ее только вчера с того света за волосы вытаскивала. Ей нужны сутки в кровати. И точно без такой сомнительной компании, как ты.

— Ты мне еще режим дня тут распиши, — огрызнулся Шут. — Ты тут не хозяйка. Ты инвентарь для ремонта инвентаря. Я сказал «подъем» — ты молча сняла капельницу и поаплодировала.

— Обязательно, — она чуть улыбнулась. — Сниму, подниму, поаплодирую. А потом Грифу шепну, как именно его «инвентарь» используют. Он у нас мальчик воспитанный, объяснит тебе правила общения с дамами.

Шут сжал и без того тонкие губы в напряженную белую полосу и снова наклонился к Олесе:

— Подъем, единица. Никто тебе сегодня не поможет.

Олеся посмотрела на Катю.

— Помогите… встать, — тихо сказала она.

— Ты дура, — устало ответила та, но все же помогла встать. Тихо, у самого уха, добавила —  У тебя в кармашке особое обезболивающее. Принимай потихоньку, когда худо будет.

Олеся приподнялась. Мир дернулся, глаза заволокли темные пятна. Ноги подогнулись, но Катя держала крепко.

— Опирайся, — приказала Берегиня. — Не строй из себя героя. Герои у нас лежат в другом месте.

— Воодушевляющая терапия, — хмыкнул Шут. — Люблю ваш медблок. Прям санаторий.

Катя проигнорировала. Помогла Олесе натянуть штаны, куртку, сунула в руки рюкзак.

Шут открыл дверь, галантно отступил в сторону, пропуская ее первой.

На улице было серо. Каждый шаг отдавался в руках и позвоночнике Олеси тяжелой пульсацией. Воздух был густой и влажный, хотелось лечь и перестать шевелиться вообще.

Буханка стояла у подъезда. Шофер курил, прижавшись к капоту.

— Опять эту тащите, — мрачно заметил он, глядя на Олесю. — Вы ее добить решили, что ли?

— Не свое — не жалко, — весело сообщил Шут.

— Тьфу, садюга ты, — водитель сплюнул в лужу и тихо пробормотал себе под нос. — Молодой еще, глупый.

— О, — протянула Мартышка. — Смотрите-как. Объект вернули с сервиса.

Андрей бросил на нее короткий, неодобрительный взгляд. Помог Олесе забраться и устроиться на одном из сидений.

Монах демонстративно отсел подальше и остервенело застучал четками.

— Слышь, объект, — тихо сказал Рыжий, подсев к Олесе. — Ты там, если че… напряги уж свои прелестные булки. Со Шнуром, хуй бы с ним…

Вовка зло дернул плечом:

— Да хер там. Он же человек, а не пустое место. Если б не эта… — он не договорил, но взглядом указал на Олесю. — Лезет в свои дырки, вместо того, чтобы людей спасать.

Андрей тяжело вздохнул и потер лицо:

— Так, не нагнетайте. Шут ослушался приказа, нечего тут обсуждать.

— Я просто… — начал Вовка.

— Просто помолчи, — прервал его Батя. — Шнур знал, куда подписывался. И ты знал. И эта, — он кивнул на Олесю, — тоже знает. Работа у нас такая.

Машина тронулась, мотнула и мерно заурчала в сторону шоссе.

Док замерил Олесе давление, как делал это всегда, когда ее состояние менялось в лучшую или худшую сторону. Олеся не была уверена, что это необходимая процедура, но решила не тратить сил на сопротивление.

— Тахикардия, — констатировал Док. — Сосудам жопа. Но жить еще можно. Если сильно не бегать.

Шут ухмыльнулся:

— Не волнуйся, бегать сегодня будем мы. Она у нас по стенам лазить будет.

— Куда идем-то? — спросила Мартышка. — Опять подвал?

— Не, — Шут довольно потер ладони. — Сегодня у нас эксклюзив: многоэтажный жилой ящик с сюрпризами. Там, говорят, уже три дня всякая херня происходит. Кто-то видит родственников, которые померли лет дцать назад, кто-то слышит, как ему из батареи шепчут. Одна бабка пожаловалась, что у нее в квартире живут другие люди, когда она выходит. Красота, да и только.

— Весело, — сказал глухо Корень из глубины машины, — прям обхохочешься.

— Весело будет, когда еще кто-нибудь помрет по вине объекта, — пообещал Шут. — Пока что у нас скучная культурная программа: поговорить с местными психами, найти прореху и дать Штопке поработать руками. Ты же любишь руками, Штопка?

Олеся не ответила, только представила, как чудесно смотрелся бы Шут где-нибудь в клетке с голодными псами.

Дом оказался не просто «многоэтажным ящиком». Он был огромным.

Девятиэтажка, вытянутая буквой «П», облезлые панели, которые щетинились гнилыми зубами-балконами.

— Умеют же человейники строить, — уважительно отозвался Рыжий. — Тут, если что рванет, полквартала в гармошку сложит.

— Лишние квадратные метры для эксперимента, — одобрил Шут.

У подъезда стоял мужчина лет пятидесяти в трениках и видавшей виды олимпийке. При виде военных он выдохнул и повеяло застарелым перегаром с нотками копченой колбасы.

— Это вы… — начал он.

— Мы, — привычно отозвался Шут. — Официальная комиссия по вопросам «тут такое, вы мне не поверите». Старший по дому?

— Ну, типа. Инициативное лицо, — поправил тот. — Карпов. Я заявку отправлял. Нам сказали…

— Нам тоже много чего сказали, — перебил Шут. — Начни с главного. Кто орет, откуда дует, кто первый с ума сошел.

Пока тот торопливо рассказывал про шорохи ночью и чужие голоса в трубах, Олеся стояла чуть в стороне, прислушиваясь не к его сбивчивой речи словам, а к более достоверному источнику. Сквозь бетонные плиты, продавленный линолеум и слои краски к ней тянулось привычное ощущение пустоты и голода.

— Ну что, — сказал Андрей, когда Карпов выговорился. — План?

Он смотрел на Шута, но краем глаза отметил, как дергается у Вовки левое ухо, как Мартышка сжимает и разжимает кулак, а Олеся при каждом вдохе чуть пригибается и вздрагивает, как под ветром.

— План простой, — улыбнулся Шут. — Пойдем пешочком. Сверху вниз или снизу вверх — по обстоятельствам. Штопка, ты нам сейчас скажешь, откуда сильнее воняет. Не стесняйся, дыши глубже.

Олеся медленно выдохнула. Выпрямилась, приложила ладонь к стене подъезда.

Холодный бетон откликнулся сразу, признав в ней свою. В глубине дома шуршало, перетекало, сквозило и перебирало лапками по несущим много всего того, что она предпочла бы не видеть. Его становилось все больше по мере того, как она смещала внимание к крыше.

— Там, — сказала она, глядя вверх, в шахту подъезда, где свет от лампочки расползался бледным грибком. — Высоко. Но тут небезопасно.

— Обожаю такие формулировки, — вздохнул Шут. — Ладно, детсад, беремся за ручки и идем по парам. Вас ждет архитектурный шедевр постсоветского градостроительства. Лебедь, твой цирк, твои обезьяны — давай строй их на свое усмотрение и попиздовали.

Лестница уходила вверх, виток за витком. Лампочки справлялись по мере своих скромных сил — где-то светило ярко, где-то мигающее желтое пятно только подчеркивало темноту.

На втором этаже дверь приоткрылась, из щели высунулась старушечья голова в платке.

— Вы из… — начала она.

— Из ЖЭКа, — мгновенно отрезал Шут. — Проверяем, не сдох ли кто. Сдохли?

— Я… вроде нет, — обиделась бабка.

— Ну и сидите, не бубните, — сказал он.

Она захлопнула дверь. Где-то наверху кто-то громко включил телевизор, репортер бодрым голосом сообщал о росте рождаемости.

Олеся только диву давалась, насколько упорно человеческие власти игнорировали то, что происходило с их миром. Она дышала часто, неглубоко. Каждая площадка давалась как отдельный марш-бросок.

Группа поднималась медленно, не столько из-за состояния Олеси, сколько от стойкого нежелания подниматься к эпицентру проблем.

На третьем этаже дверь приоткрылась сама, без звука. Из щели пахнуло прогорклым маслом, затхлостью и застарелым потом. В глубине коридорчика, спиной к ним, стоял мужик в майке. Телевизор напротив него шипел и рябил серым снегом, но мужик смотрел внимательно и отстраненно одновременно, как смотрят люди, которые привыкли засыпать под болтовню с экрана.

— Гражданин… — по инерции начал Андрей.

Мужик не повернулся. Голос раздался сразу отовсюду — от телевизора, из трубы, из щели под дверью:

— Поздно, товарищ… вы уже опоздали. Я тут надолго.

Олеся почувствовала, как дом отозвался на этот голос. Под полом что-то довольно поежилось и заурчало.

Корень чуть подался плечом вперед, перекрывая половину пролета собой. Лицо — камень, только пальцы на прикладе мелко дернулись.

— Живой? — хрипло уточнил он.

— Ну, это как посмотреть. Жизнь, знаешь ли штука неоднозначная. Штопка, вон, тоже к живым причисляется. А толку-то? — отозвался Шут. — Но у дядьки смена по ходу давно закончилась. В целом, похуй. Пока смирный — это не наша проблема.

Он медленно прикрыл дверь дулом автомата. Та тихонько клацнула и больше не пыталась открыться.

Монах пробормотал не то цитату, не то самодеятельность на тему и из-под бровей посмотрел на Олесю.

— О, у нас же тут батюшка на выезде, — фыркнул Рыжий. — Давай, Игнат, погромче. Как там у вас говорится? Упокой, Господи, душу жильца панельного?

— Не шутил бы ты так, Рыжкин, — буркнул Корень, не оборачиваясь. — Не по-людски это.

Они пошли выше.

На пятом этаже стены вдруг стали цветными. Вдоль лестничного марша, от перил до самой потолочной плиты, все было исписано фломастерами и красками. Солнце с рожицей, домики, человечки-головастики с ручками-палочками, раскидистые деревья. Внизу крупно: «ЭТО НАШ ДОМ, МЫ ТУТ ЖИВЕМ».

— Милота, бля, — пробормотал Рыжий. — Прям детская выставка.

Он провел пальцем по одной из линий — красной, яркой. Кожа под краской пошла мелкими волдырями, а след от пальца на стене расползся слизью.

Рыжий дернул рукой, стряхивая краску.

— Фу, сука, — вздрогнул он. — Больно же, гнида!

— А ты не суй пальцы, куда ни попадя — Шут ткнул его локтем под ребра. — А то такими темпами ты и в Штопку хуй воткнешь. А че, баба же.

Мартышка хрюкнула от смеха, прикрыв рот ладонью. Рыжий дернул губами, но улыбка вышла кривой.

— Молчал бы, Шут, — сказал Андрей. — У тебя и без того послужной список, куда ты суешь то, что не просили.

— Ревнует, — фальшиво восхитился Шут, пожав плечами. — Еще скажи, что за честь дамы переживаешь.

— За дисциплину, — отрезал Андрей.

Они прошли еще пару ступеней. Олеся на секунду отвела взгляд, и когда снова посмотрела на стену, рисунки уже были другими. Домик чуть перекосился, человечки вытянулись, руки у них стали длиннее и поднялись вверх. Солнце почернело, лучи превратились в острые, грязные штыри. Надпись расползлась, буквы перекосились: «МЫ ТУТ УМРЕМ».

Шут присвистнул:

— Во, прогресс. Переход от раннего развития к постмодерну.

На площадке между шестым и седьмым стояли четверо. Дед в тапочках, подросток в худи, баба в халате на молнии и мужик в спортивках.

Все четверо смотрели в голый бетонный угол. Судя по высохшим красным глазам, они не моргали уже довольно давно, просто стояли и пялились.

Андрей шагнул так, чтобы оказаться между ними и Олесей.

— Может, разойдетесь… — начал он.

— Тсс, — дед поднял руку, не оглядываясь. Пальцы у него дрожали мелкой дрожью, ногти были синюшные. — Он считает.

— Кого? — хмуро спросил Батя.

Тем же старым, прокуренным голосом ответил подросток:

— Нас. Сколько уже внутри, сколько еще осталось. Ему важно.

— Кому «ему»? — не выдержал Рыжий, нервно хмыкнув. — Председателю ТСЖ?

Никто не ответил. Угол стены чуть потемнел и по нему пробежала едва заметная рябь.

Вовка уже поднял ствол повыше, на всякий случай. Шут дернул его за ремень автомата вниз.

— Не трогаем, — коротко бросил он. — Пусть стоят, пока стоится. Начнут бегать — тогда и поговорим.

Корень развернулся боком, прикрывая их всем своим объемом, и почти за шкирку протащил через площадку Вовку. Тот дернулся, но не стал сопротивляться. Спорить с Корнем было примерно как с бетонной стеной — больно и бессмысленно.

— Глаза в пол, — тихо сказал Андрей. — Что-то мне подсказывает, что зрительный контакт с жильцами сейчас неуместен.

Они прошли вдоль стены, прижимаясь к перилам. Четверка смотрящих даже не шевельнулись.

На седьмом этаже из-под одной двери торчала рука. Маленькая, женская, ладонью вверх. Кожа белесая, на ногтях — облезлый розовый лак, с блестками.

Когда они подошли ближе, пальцы чуть-чуть сжались.

— Не трогать, — сказал Андрей, раньше, чем успел подумать.

— Да чо тут, такого-то — начал Рыжий и дернул носком берца — проверить, силикон или живое.

Рука резво ухватила его за ботинок. Пальцы вцепились клещами, и на коже берца проступили темные пятна. В воздухе едва слышно запахло паленой резиной.

Андрей перехватил его за ворот и рывком оттащил.

— Я сказал — не трогать, — тихо, но так, что отозвалось в животе, повторил Андрей. — Это приказ.

Рука медленно втянулась обратно, как улитка, уходящая в раковину. Дверь осталась призывно приоткрытой, но проверять больше никто не рвался.

— …благослови все пути ее ко спасению, выздоровлению, исцелению, — шептал Монах.

Чем выше, тем плотнее становился воздух. На восьмом этаже пахло не кошками и плесенью, а больницей и свежей мокрой землей. Оглушительно зазвонил телефон — где-то за стенкой, старый трескучий. Звон резал по нервам и становился все громче и настойчивее.

— Никто не берет, — заметила Мартышка.

— И вы не берите, — предупредил Шут. — Даже, если зазвенит в кармане. Особенно, если зазвенит в кармане. Не по вам звонит.

Телефон вдруг умолк также резко, как зазвонил. В наступившей тишине отчетливо стало слышно, как дом дышит. На вдохе легкий сквозняк по лестнице, на выдохе — тихий, скрип перекрытий.

— Мне это не нравится, — хрипло сказал Корень. — Дом не должен дышать. Дом должен стоять и… молчать.

— Дом должен, — кивнул Док. — А этот уже ничего никому не должен, видимо.

Олеся остановилась, прижалась рукой к холодной стене. Под пальцами бетон на секунду стал теплым, живым.

— Тут полно всякого, — тихо сказала она. — Но они пока смотрят. Не лезут.

Монах сжал крестик через ткань так, что побелели костяшки.

— Видит Бог, — глухо произнес он, — я сюда не за этим шел.

— И Бог, и отдел видели, куда ты шел, — отозвался Андрей. — Мы здесь дыру залатать, а не молиться собрались.

— Смотри-ка, командир усвоил матчасть, — фальшиво восхитился Шут. — Не трогать, не гладить, не кормить после полуночи. Глядишь, и Штопку за человека считать перестанет — эх, заживееем.

— За человека я не считаю тебя, — устало выдохнул Андрей. — Пока, думаю, достаточно.

Шут только пожал плечами. Не считаешь, мол, и славно.

Они поднялись еще на этаж.

Олеся подняла голову. Потолок давил, в висках стучала боль.

— Здесь уже ближе, — тихо сказала она. — Надо выше. На крышу. Там… торчит.

— Торчит, Штопка, хуй поутру — подмигнул Шут. — А там у нас прореха.

Андрей посмотрел на дверь, ведущую на крышу. Железо, старая краска, поверх которой кто-то старательно выводил «ХУЙ», потом попытался стереть и получилась мохнатая зеленая клякса.

— Вверх, — коротко сказал он. — Корень первый. Мартышка — замыкаешь. Остальные между, чтобы никому не было скучно.

На крыше их ждала несвойственная весеннему дню темнота и тишина, от которой звенело в ушах.

— Красота, — сказал Док, глядя на все это. — Сейчас только маньяка с топором не хватает для полного комплекта.

— У нас своя развлекательная программа, — отозвался Шут. — Маньяки —  это в соседнем квест-руме.

Олеся сделала шаг, другой. Ноги протестовали, позвоночник гудел тихой, злой болью, которую она упорно игнорировала.

— Вон там, — она кивнула в сторону, где скученно стояли вентиляционные шахты.

К одной из них были придвинуты две старые двери, поставленные домиком. Поверх — ковровая дорожка, придушенная по краям кирпичами.

— Это кто тут шалаш строил? — огляделся Рыжий.

— Золотые руки, — хмыкнул Шут. — Сейчас мы, блядь, посмотрим, что они тут нахуевертили.

Он ногой скинул один кирпич, второй, отодвинул ковер. Под ним — дыхание. Прямо в лицо. Холодное и липкое, как из морозильной камеры.

Олеся почувствовала, как внутри у нее что-то отозвалось тоской, голодом и одиночеством. Но намного слабее, чем она помнила и ожидала от подобного места. В глубине души шевельнулась надежда, что это больше не ее, что она больше не оттуда. Впрочем, надежда быстро угасла, когда в спину уперлось дуло автомата.

Шут коротко кивнул ей на открывшиеся обломки вентиляционной шахты.

— Тонко, — выдохнула она. — Очень тонко. Тут уже почти порвалось все.

Шахта в этом месте была прикрыта плитой из какого-то не то бетона, не то спекшейся грязи. По краям ее уже пошли трещины, в щелях поблескивало что-то влажное и темное.

— Ну вот и наш геморройный узелочек. Штопка, твой выход. Подсекай, пока не лопнул, и разойдемся, — удовлетворенно резюмировал Шут и оглядел остальных. — Встаньте, дети, встаньте в круг. Если из этой дырочки или в нее что-то полезет — стреляем, не разбирая пола, возраста и вероисповедания.

— А если жильцы? — хмуро спросил Батя.

— Жильцы у нас уже давно в прописаны в свидетельствах о смерти, — бодро сообщил Шут. — Здесь остались сплошные статистические погрешности.

Олеся опустилась на колени. Колени отозвались тупой болью, но это было даже хорошо. Хуже, когда болело то, чего у людей вообще нет.

Андрей молча скинул куртку, скрутил ее в рыхлый комок и положил перед ней.

Она секунду только смотрела, потом послушно опустилась на теплую ткань. Колени все еще продолжали раздраженно гудеть, но на душе стало как-то менее погано.

Где-то сбоку фыркнул Шут, ему вторило еще несколько голосов.

Олеся приложила ладонь к шву вокруг плиты. Под пальцами он ощущался горячей пульсирующей кожей вокруг свежего нарыва. Что-то снизу толкалось, перетекало, искало слабое место.

«Не смотри сюда, дура», — прошептала себе Олеся, но пальцы уже вошли глубже, ткань рукава прилипла к влажному бетону. Кожа на руках потемнела, суставы набрякли и деформировались, привычно и отвратительно.

— Док, — негромко сказал Андрей, — если ей станет плохо, коли, не спрашивая.

— Чем? — уточнил тот. — У меня на такой случай отдельной инструкции нет.

— Адреналином… не знаю, — сплюнул Андрей. — Чем-нибудь. Может, хоть что-то подействует.

Монах стоял чуть в стороне, с четками в кармане и крестиком под курткой. Губы шевелились бесшумно — он уже не цитировал, а явно импровизировал. Он напоминал обиженного ребенка, который спорит с невидимым взрослым.

— Если что, отец Игнат, — толкнул его в бок Рыжий, — отпевай нас оптом. По одному дорого выйдет.

Раздался нестройный, но все же живой смех.

Под плитой что-то ударило. Раз, другой. Олеся почувствовала, что оно потянулось наверх, как пузырь кипящей каши. Дышать стало тяжелее, в глазах начинало предательски темнеть.

Олеся с силой втянула воздух.

— Тихо, — сказала она в шов. — Тебе тут не место.

Из глубины ответили сразу несколько еле слышных голосов. Шепот, писк, скрежет. У кого-то там были свои аргументы.

— Слышу несогласных, — сказал Шут. — Работай быстрее, Штопка, а то у нас митинг намечается.

Олеся сжала зубы. Хребет выгнулся, плечи пошли буграми. Она чувствовала, что если отпустит, вывалится сразу все: крики, запахи, чьи-то руки, цепляющиеся изнутри за ее пальцы. И на секунду ей захотелось отпустить. Позволить тем, кто там взобраться по ней, как по веревке и вдоволь насладиться чужой жизнью.

Олеся скривилась. Эту помойную яму она ненавидела дольше, чем себя помнит. И проигрывать ей она не собиралась. Если сейчас открыть, назад уже не закроешь. Ни эту дыру, ни ту, что посеред ребер. После такого к людям возвращаться смысла нет. А ей впервые за много жизней было, к кому возвращаться.

В кармане приятной тяжестью лежал телефон. В нем Гриф по расписанию требовал «Отпишись», Мышь присылала дурацкие стикеры с котиками, Кеша — видосы, Шалом — рабочие наброски для будущих поездок, а Киса исправно поднимала настроение вульгарными селфи, которые ни один нормальный фильтр приличия бы не пропустил.

— Не подниматься, — выдохнула она глухо и сильнее вцепилась пальцами. — Лежать. Вам тут будет больно.

Под пальцами что-то коротко, зло дернулось.

Дом вздохнул. Плита на миг провалилась чуть глубже, трещины пошли шире — и снова стянулись. Воздух вокруг стал холоднее.

— Нравится? — спросил Шут у воздуха. — Нет? Мне тоже.

По плите снова пошла рябь. На этот раз дыру изнутри царапали сразу сотнями ногтей, зубов, обрубков конечностей. Треск заполонил пространство крыши.

— Быстрее, — сказал Андрей уже почти в ухо. — Кажется скоро хлынут.

Она хотела сказать «я стараюсь», но у нее не вышло. В горле пересохло, язык стал чужим. Все силы уходили на то, чтобы удержать собой ту дрянь, которая пыталась приподнять плиту, как коросту.

Она глубже вдавила пальцы, позволив ладони войти внутрь почти по запястье.

Мир закружился. Военные, мусор и трубы ушли на задний план. Впереди — только дыра. Живая, влажная, голодная. И на краю — она.

У Олеси перед глазами вспыхнуло белым. Она не почувствовала, как упала. Не почувствовала, как Андрей ухватил ее за плечи, потому что плечи перестали быть ее.

— Док! — рявкнул Андрей. — Она…

Док уже был рядом со шприцем. Ловко вогнал иглу в мышцу. Олеся ощутила укол как где-то далеко, как будто это делали кому-то другому. Потом ее накрыло волной страха, тревоги и последних остатков энергии.

Олеся снова впилась пальцами в прореху, пытаясь удержать расползающуюся границу реальности. Дом вздрогнул.

Где-то внизу расхлопнулось сразу несколько дверей. С лестницы донесся крик. Один, второй. Женский, мужской, детский — все вперемешку.

— Ну все, нахуй, — выдохнул Рыжий. — Мне хватит.

— Стоять, — осек его Андрей, но голос сорвался и вышло не слишком убедительно.

Плита под ладонью Олеси дернулась последний раз и с хрустом распалась.

То, что было под ней, взвыло. Негромко, но так, что все на этаже почувствовали этот звук внутри ушей, в зубах и промеж глаз.

Где-то в глубине, очень далеко, что-то звякнуло и щелкнуло. Потом — еще. Фонари мигнули и стали совсем тусклыми.

— Херово, — тихо сказал Корень. — Вообще херово.

Внизу, по лестнице, побежал другой звук. Тяжелые шаги.

— Лебедь, — Батя коснулся плеча Андрея. — Слышишь?

Андрей слышал. И уже считал варианты.

— Вниз, — коротко бросил он. — Быстро. Корень, ты первый. Рыжий, Марина, Док, прикрываете Шута и остальных. Сомов, Монах, постарайтесь не отстать и не сдохнуть по дороге. Батя, замыкай.

— А вы? — Мартышка кивнула на Олесю, почти висящую на руках Андрея.

— Мы, как получится.

Шут посмотрел туда же. На секунду в его глазах мелькнуло чистое, честное отвращение, потом что-то перемкнуло.

— Как ответственный за аномальную часть происходящего — начал он с улыбкой, — вынужден отдать приказ Штопке оставаться тут. Единица держит разрыв, пока мы валим. Иначе дом сложится нам на головы.

— С какого хера? — выдохнул Андрей. — Она не может уже ничего держать.

— Может, держит же. А ты ей поможешь, так ведь? — осклабился Шут. — Вытащишь ее сейчас, и оно рванет. Расхерачит не только нас, но и пол района. Тебе, как большому начальнику и командиру взвода, выбирать. Можешь даже в рапорте так и написать — «принял тяжелое, но мужественное решение». Ну, или я за тебя посмертно чиркану.

Шаги снизу приближались. Громко, мясисто, с гулом.

Олеся с трудом подняла голову, сглотнула.

— Он прав, нельзя отпускать. Но не идите по этой, — кивнула она лестницу, от которой шел гул. — По соседней. Там ему еще сложно быть.

Андрей сжал зубы до звезд в глазах. Выдохнул.
— Всем вниз. Выполнять.

Шут чуть повернул голову к бойцам:
— Слышали? Лебедь прикрывает. Остальные — за мной. Или можете тут героически откинуться, мне в целом похуй.

Шум берцев хлынул к лестнице в совершенно не уставном порядке. Андрей с досадой отметил, что командное сплачивание он с треском провалил.

Док метнулся следом за Мартышкой и Рыжим, которые ускакали только услышав приказ. Следом продрался через узкий дверной проем Корень. Вовка — за ним, то и дело оглядываясь на оставшихся. Монах почти побежал, прижимая к груди четки и автомат. Батя задержался на полсекунды, посмотрел на Андрея и Олесю.

— Догоняйте, как сможете, — хрипло сказал он.

Шут уходил последним. Окинул взглядом Олесю, сжавшуюся у пульсирующей темноты. Андрея, который держал ее под плечи. Ухмыльнулся.

— Не обижайся, Штопка, — елейно сказал он. — Кто-то же должен тут сдохнуть.

Он развернулся и пошел за своими. На прощание подмигнул Андрею:

— Удачи, хтонееб.

На крыше остались трое. Андрей, Олеся и дом.

— Обезбол… — выдавила Олеся. — В левом...

Андрей сунул руку в ее карман, нащупал пузырек, зубами сдернул крышку.

— Рот, — коротко приказал.

Она послушно приоткрыла рот. Прохладная жидкость обволокла язык мерзкой горькой пленкой. Через несколько ударов сердца боль стала другой — не слабее, но дальше. По крайней мере, снова получалось думать и двигаться.

— Катя, старая ведьма, — сказала Олеся с вымученной улыбкой.

Под ладонями бетон перестал быть бетоном. Горячая, живая корка пульсировала и перетекала.

Спина Олеси выгнулась дугой. Позвонки выперли под курткой острыми буграми, шея вытянулась, челюсть поехала вперед. Лицо сморщилось, как высохшее яблоко, губы почти исчезли, обнажая мелкие, острые зубы. Кожа покрылась сероватыми пятнами, глаза провалились и блеснули мутным болотным светом.

— …Все. Вышли, — прошептала она. Больше себе, чем Андрею.

Внутри, под слоем слизи и черноты, что-то шевельнулось и поползло к ней сразу со всех сторон. Ее тянули вниз, цеплялись за кости, за сухожилия, за все, до чего могли дотянуться.

Она удержала ровно на секунду дольше, чем могла. Этого хватило, чтобы разрыв не разлетелся сразу, а только надорвался с противным, мокрым звуком.

Дальше удерживать было нечем.

Олеся откинулась назад, выдергивая руки из темноты. Дыра ухватила ее в ответ напоследок. Кожа на кистях слезла, оставив под собой красно-белые переплетения.

Из разрыва хлынуло что-то черное и склизкое. В этой черноте мигали чужие лица, обрывки рук, куски домов, лестниц, детские ботинки, пачки документов — все, что когда-то туда провалилось.

Чернота полезла вверх, ломясь в их сторону. Дверь на крышу вздулась, как от удара. Железо выгнуло дугой, петли заскрипели.

Андрей развернулся боком, прикрывая Олесю собой. Прижал ее к груди одной рукой, второй покрепче перехватил автомат, упер приклад в бок.

Мысль о том, что он сейчас заслоняет собой то, что выглядит как существо из детских страшилок, промелькнула и тут же исчезла под давлением других более насущных вопросов.

— Держись, командир, — просипело существо. — Сейчас дернет.

Крыша под ногами пропала. На долю секунды не было ничего — ни бетона, ни воздуха, ни звука. Только холод, от которого сводило зубы.

Потом Андрей почувствовал, как их с силой шваркнуло о другой пол — теплый и на удивление мягкий.

Под спиной у Андрея был старый ковер, уже примявшийся под давлением времени и уличной грязи. Под боком — куча совершенно чудовищной обуви. Ботфорты, шпильки, какие-то блестящие туфли, вперемешку с парой одиноких мужских кроссовок и стоптанными ботинками. Над головой — тусклая лампочка под потертым абажуром. Пахло дешевым табаком, химозным куревом и сладкими духами.

Андрей решил, что их выкинуло в ведомственный бордель. Слишком много женской обуви для случайной квартиры и слишком знакомый запах «после смены». Потом он заметил, как в ковер впитывается кровь, и ощущение нелепости быстро сменилось тупым облегчением от того, что вокруг вообще есть живые люди. И животным страхом, за скрюченную в его руках женщину.

Прямо перед ними, в дверном проеме, застыл мужик в трениках с кружкой в руке. Щетина, помятый вид. Глаза не очень трезвые, зато очень злые и неприятно узнаваемые. В усталом мужике он узнал оперативника, который что-то говорил Шуту на ухо в день первого выезда.

Из-за его плеча высунулась босая девица с пергидрольными хвостиком, в тонкой майке и коротких шортах.

— Блять, — первым нашел слова мужик. — Я же просил хотя бы в дверь перед таким звонить.

Андрей сглотнул, мысли упорно не складывались во что-то вменяемое. И он спросил первое, что пришло на ум:
— Это у вас…бордель тут?

— Хамло камуфляжное, — фыркнула девица. — Мы, между прочим, культурно дома сидели.

Мужик только дернул щекой, переводя взгляд с Андрея на Олесю, на кровавые следы на ковре. И злость в глазах стала ярче.

— А я его предупреждал, — сказал он, глядя куда-то в пространство впереди себя.

***
Предыдущий рассказ серии: Отдел №0 - Свои, часть 2
Первый рассказ серии: Отдел №0 - Алеша