Сложный выбор

❖ 1970. Небом опять бредили все мальчишки. Когда тот — смуглый, в мятом галстуке, — расталкивая однокашников, шёл ко мне, я был уверен: ещё один «лётчик». Сколько ж можно…

1946

Из плена я угодил прямо в фильтрационный лагерь. Уже там, в карантине, начальство выясняло, кто чем занимался у немцев. Я сказал, что у немцев был в плену, а до того, до войны, почти закончил авиатех.

— Будешь в шарашке работать? Стране нужны самолёты.

Я хотел строить самолёты. Не военные. Такие, чтобы свечой взмывали в небо. Такие, чтоб несли спасение, а не смерть.

— Не пойдёшь — поедешь в особлаг. Кто тебя знает, что ты там делал, в плену. Шпионаж, диверсия… А в шарашке будет кабинет, цех. Работать станешь, и хлеба дадут сколько хочешь. Ну?

…В ЦКБ-39 при Бутырке кабинет мне, конечно, не дали. Работать определили к итальянцу Конте, конструктору с пятнадцатилетним сроком. А хлеба было не сколько влезет, но всяко больше, чем в деревне, когда я подбирал из борозды колоски и относил маме. Она отрезала дольку лепёшки и опять посылала в поле — каждое лето кроме того, когда пожаром выжгло всю пшеницу.

«Бомбардировщик в небо — вся группа по домам», — сказал Конте начальник шарашки.

1950

Приехавший в шарашку чиновник присел на край стула, улыбнулся:
— Пора вам и поучиться, а? Ваша команда себя прекрасно зарекомендовала. Направим вас в военно-воздушную инженерную академию, судимость снимем. Приказ о подготовке опытного полигона уже у ректора. А учиться вам надо, товарищ Кедров. Как давать орден тому, кто даже техникум не закончил?

Мы знали о таких предложениях; ходили слухи; уходили товарищи. В этой комнате с голубыми шторами на обитателей шарашки проливался золотой дождь. Входил зэком, выходил — учёным, уважаемым гражданином.

Но двери в комнате было две; можно было выйти и из другой. Туда, например, вышел Генка Лезвин: ему предлагали амнистию за наладку прослушки.

Мне предлагали за стабилизацию контенского бомбардировщика. Амнистию, полигон, возможность самостоятельных исследований, часы в академии («Товарищ Конте отмечал, что вы проводите для коллег прекрасные семинары»).

…За окном свистел ветер. Дежурный мёл просторный двор шарашки: добирался метлой до стены и разворачивался. А за стеной, в каких-то двадцати километрах, видны были дома, антенны, окраинные московские огни.

1970

Мальчик шёл ко мне, блестя глазами. Нёс стопку чертежей. Солнце через витражное окно цветными пятнами ложилось ему на лицо и руки.
Запинаясь, мальчик выдохнул:
— Зда… здравствуйте!
— Здравствуй, — буркнул я. Руководитель кружка просил: перспективный парень, поговорите, ободрите, если сочтёте возможным…

Быстрей бы уж кончилось.

— Меня зовут Дима Лиственницкий. Сергей Палыч должен был предупредить, что я подойду после встречи... Я занимаюсь тут три года. Пять лет назад увидел заметку про ваш «Гриф» и решил стать конструктором, как вы. Я все ваши статьи читал, а когда узнал, что вы будете выступать у нас, не поверил! Хочу придумать самолёт, чтоб мог взлетать с вакуума. Для космоса ведь понадобятся такие машины, доставлять грузы станциям и ракетам. Я подумал, что в брюхе может сработать та же конструкция, что у вашего Ке-67, и хотел спросить…
— Слушай, — перебил я. — Хочешь стать конструктором — сразу знай: будешь строить, что скажут. А не то, что захочешь.
— А как же «Гриф»? В «Науке» написано, что это ваша экспериментальная идея, что вы вложили весь опыт, чтобы сделать для Родины…

Царапнуло в горле; в памяти мелькнул полигон, чертежи пронеслись перед глазами, усатый механик, пилот… Громадный мой корабль-самолёт, взлетавший с воды…

…Я будто со стороны услышал свой голос: яростный, ровный:
— И где «Гриф» теперь? Из тысячи запланированных выпустили десять. Девять законсервировали. Последний разворовали и окопали в Начкаре. Ну? Где «Гриф» теперь?
— Ну и что, — опустив глаза, тихо ответил Дима. — Что ж, мне бросать теперь? Я всё равно попробую. Надо только с брюхом решить.
— Ну, решай…

1971

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Пишет вам Дима Лиственницкий. В том году вы приезжали к нам в секцию авиаконструирования. Жаль, что разговор наш вышел не из лучших. Пишу вам в первую очередь попросить прощения, во вторую — помощи. Мечтаю поступать в московское военно-воздушное инженерное училище, хочу достать пособия по подготовке, но у нас такое не добыть. Может, у вас остались методические рекомендации или какие-либо другие пособия от работы в академии?

Ученик 9Г класса шк.4 г.Крапивинска, Д. Лиственницкий».

«Прилагаю сборник задач для поступающих и примеры вступительных испытаний прошлых лет. Кедров».

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Огромное вам спасибо! Сборник проштудировал, ваши рекомендации на полях выполняю. Только не понял про гидросамолёты: вы отсылаете к работам Конте, но у него об этом сказано противоречиво. Я набросал несколько схем, могли бы вы посмотреть?

Дима Лиственницкий».

«Ты пренебрегаешь подъёмной силой крыла, отсюда ошибки. А в целом разобрался неплохо, мысли дельные. Заканчивай десятый класс и подавай документы в академию, в училище тебе делать нечего. Перед вступительными зайдёшь на проходную 15, покажешь это письмо. Скажешь, чтоб вызвали из цеха Кедрова».

1972

Дима огляделся, поёжился. Сразу заметно: другого ждал от кабинета профессора, конструктора, прогремевшего на всю страну. А тут потолок нависает, сыро…

— Чего встал? Заходи.
— Я думал, у вас кабинет больше…
— Был больше. Отобрали после «Грифа». Садись и слушай внимательно.

Я убрал со стула его же чертежи — те, что он присылал. Дима краем глаза покосился: похоже узнал.
— Ты парень головастый. Академии такие нужны. И мне нужны. Но нынче на первом курсе только два места на всех инженеров, и на оба уже папенькиных сынков наметили. Я тебе книжицу одну дам, сиди и читай, пока экзамен не начался. Твой вариант — только высший балл.
Вытащил из ящика стола методичку, сунул онемевшему Диме. По дороге в цех всё вспоминал, как сам, ошарашенный, онемевший, сидел в таком кабинете. «Начнёшь внедрять свои спасательные разработки — так и застрянешь в конструкторах, никакого руководства как своих ушей не видать. А в мою команду пойдёшь — поднимешься до начальника завода в два счёта».
Опять две двери. Опять выбирать.

1982

Ветер шевелил Димкин галстук, и был он, несмотря на дороговизну, таким же мятым, как красный ситцевый. Грузный самолёт, метивший к «Салюту», легко бежал по взлётной полосе. Суетились рабочие. А Дима, кажется, вовсе не волновался.

Я сощурился, нашаривая в ночном небе огонёк «Союза». Не нашёл. Перевёл взгляд на Диму. Золотая голова, и технику хребтом чует. К двадцати шести годам — целый цех под началом, и никакого страха. А как был мальчишка, так и остался…

Я вспомнил свои первые испытания — июль, пятьдесят четвёртый. Горчил с утра кофе, руки дрожали, по затылку бегали мурашки. Я рвал клевер, пока самолёт готовили к пуску.

А этот, смотри-ка, улыбается, как ни в чём не бывало. Для него это воплощение мечты, венец лет учёбы, дерзаний… А для меня это был день, от которого зависело, оставят меня на заводе, вернут в шарашку, а то и закинут куда подальше. Туда же, куда выходивших во вторую дверь.

А впрочем, не самые худые это были испытания, несмотря на то, что лётчик катапультировался и самолёт взорвался. Куда хуже было с «Грифом». Куда хуже.

1992

Давило в груди, тёк пот: жаркое было лето. Лицо выплыло из темноты: знакомое, смуглое. Померещилось, что я в авиакружок пришёл, и тот мальчик всё шагает ко мне, шагает… Но потом взрослый Димка, придерживая съезжающий халат, сказал тихо и серьёзно:
— Валентин Тихонович, надо бы отпуск взять. Подлечиться.

Подлечиться! После того, как освистали «Грифа», обвинили в растрате, я инфаркт на ногах перенёс, и не знал даже. Что ж, теперь не выкарабкаюсь?

— Не шутки, Валентин Тихонович, — выкладывая на тумбочку груши, ещё тише произнёс Димка. Впрочем, какой Димка. Дмитрий Иванович, лауреат госпремий, ударник труда, замначальник КБ-8. — Мне на заводе сказали: отпуск не уговоришь взять — к работе не допустят.
— Надоел им… Выжить хотят. — Я увидел у торчавшую из Димкиного кармана коробочку, взглядом велел: дай! С каким наслаждением закурил… С тех самых пор, с фильтрационного пункта в рот курева не брал.
— А знаешь что. Закажи-ка мне билет до Начкара.
— Я с вами тогда.
— Нет уж. Грузовики свои строй космические, не отвлекайся.
— Нет. Я с вами. Хочу посмотреть на «Грифа».
Скребануло в горле. Я закашлялся, уронил сигарету на больничное одеяло. Сам не понял, как добавил:
— И я хочу.

***

Влажный горячий ветер гнал волны, раздувал штанины и рукава. Димка, раскрыв рот, глядел вверх — на прорезиненное, проржавевшее брюхо «Грифа». А я у меня все характеристики стояли перед глазами, будто вчера было:
— Размах крыла сорок метров. Воды мог поднять двести тонн для тушения пожаров. Госпиталь на сотню человек, критическая вместимость — четыреста человек. Экипаж — девять. Скорость — пятьсот километров в час, до пяти метров над водой. Корабль и самолёт в одном флаконе... Вся душа моя в нём, Димка, все силы. Для Родины. А Родине бомбардировщики нужны были… Повезло тебе, что то, что тебе по душе, и стране требуется.
— Но почему с «Грифом» так вышло? Это же машина-спасатель. Разве такой не нужен?
— Нужен. Да истребители с ракетоносцами куда важней.
Я постоял, вдыхая ржавый запах. Кончиками пальцев погладил позеленевшую переборку.
— Ну… Хоть раз тогда во вторую дверь вышел.

Всю дорогу до города молчали. В гостинице впервые выпили вместе.

— Спасибо тебе, Дим, что заставил съездить.

…Инженер-конструктор Кедров умер в Начкаре. В ту же ночь на завод спустили приказ: «В связи с необходимостью улучшения парка пожаротушительной техники возобновить законсервированные разработки машин серии “Гриф”».

Начальник вызвал зама. Поднял ладонь, останавливая возражения:
— Дмитрий Иванович, не уговаривайте даже. База ваших грузовиков космических в Москве, «Грифы» законсервированные — во Владивостоке. Нет, нет, даже думать не смейте. Что-то одно. Я только из уважения к памяти вашего наставника предлагаю выбор. Знаю, как дороги был для Кедрова «Грифы», как он и вас ими заразил… Но что-то одно, Дмитрий Иванович. Что-то одно. Решайте.

~

❖ Этот текст я писала для отбора в сборник издательства МИФ. "Вторая дверь" прошла во второй тур, но в сборник не попала. Потом я хотела отправить рассказ на отбор в Рассказы | Крафтовый литературный журнал, но прочитала условия и поняла, что "Вторая дверь" короче, чем нужно.

Тогда я решила просто выложить этот рассказ. Потому что да — можно было поискать другие конкурсы, где нужен незасвет (а таких масса, хороших и не очень, прозрачных и не очень, странных и не очень). Но я так устала от конкурсов. Видимо, я переела их в какой-то момент, и теперь неприятный рефлекс, отторжение при одной мысли что-то оформлять, куда-то отправлять, писать какие-то сопроводительные письма.

Я хочу просто писать. Просто писать, и выкладывать, и читать ваши отзывы, и радоваться, и писать ещё. Можно, пожалуйста? Можно, пожалуйста, набирать аудиторию без конкурсов? Без вечного верчения? Просто писать — а аудитория будет расти, и обратная связь будет топливом, и когда-нибудь я смогу не только кофе купить на прибыль с писательства. Можно, пожалуйста?

Нет, Дарина, нельзя без верчения, и в каком-то смысле это твои две двери тоже.
Ничего, прорвёмся.

За помощь с проработкой идеи огромное спасибо Юлии Думлер. Также благодарю за помощь и терпение Марину Думлер и Павла Стрельченко. А за то, что показал Волгу и рассказал про "Луни", спасибо Роме Голотвину — "Грифы" вдохновлены именно экранопланами "Лунь". А весь этот рассказ в целом — фильмом "Главный конструктор" Юрия Кары, дилогией "В круге первом" Александра Солженицына, "Мужской школой" Альберта Лиханова и "А завтра была война" Бориса Васильева.

Начало истории: Олеся

***

– Прямо во время совещания? – ужаснулась Света.

– Да. У меня была включена камера, и я как раз объясняла, почему не могу взяться за проект с такими сроками. И когда я доказывала их нереалистичность, ко мне ввалилась свекровь с ребенком на руках и словами «а кто это у нас такой соскучился по маме?»

– И дедлайн тебе, конечно, не продлили.

– Ни на день. И начальник потом ещё отдельно позвонил и сказал, что если я не могу организовать дома нормальное пространство, то работать удалённо он мне больше не позволит. А я не могу выйти в офис! Каждую неделю хоть раз, но либо мама, либо Мария Леопольдовна не приезжают, во сколько обещали. А то и не приезжают вовсе… И я никак им не могу объяснить, что если я дома – я все равно должна работать… Знаешь, выход на полставки был очень глупым решением. Я почти каждый день сижу допоздна, только за меньшую зарплату…

Разговор с сестрой принес хоть небольшое, но утешение. Услышав шум из соседней комнаты, Олеся поморщилась: сын проснулся.

Вопреки всем обещаниям, день ото дня с ним становилось не легче, а сложнее.

Да, во младенчестве он гораздо меньше спал, больше плакал, а ещё порой совершенно невозможно было понять, что ему не нравится и что сделать, чтобы он замолчал.

Зато теперь он научился выражать свои желания. И очень часто эти желания распространялись на Олесино безраздельное внимание.

Это был полный провал.

Накормить, перепеленать, укачать – механические действия, не требующие много контакта. Это можно делать и не испытывая глубокой привязанности. А вот имитировать интерес к наивным и бессмысленным играм оказалось гораздо сложнее. И ещё сложнее становилось не называть сына по имени. Но каждый раз говоря «Максим» Олеся внутренне вздрагивала.

Интернет утверждал, что у Олеси – послеродовая депрессия. Она нашла у себя все описанные признаки, и могла бы добавить в список еще парочку новых.

Мама с диагнозом категорически не согласилась.

«Дурь у тебя, а не депрессия»

И посидеть с внуком, пока Олеся сходит к психологу, отказалась наотрез.

«Не гневи Бога! Максимка – идеальный ребенок. Если бы он хоть половину делал из того, что ты в детстве вытворяла, я бы ещё тебя поняла… А он же настоящий подарок!».

Однако от «подарка» и мама, и Мария Леопольдовна уставали очень быстро. Олеся была свято уверена, что если бы не работа, то её вообще не отпустили бы от сына ни на час.

Шум в соседней комнате сменился отчетливым звоном стекла. Уже через две секунды Олеся была в детской.

На полу лежала разбитая рамка с фотографией Максима.

Она стояла на высоком комоде, но сын проявил чудеса сообразительности и как-то смог туда добраться. Сам он стоял тихо-тихо, испуганно распахнув глазенки и гадая: накажут его или нет.

Умом Олеся понимала, что ребенок ни в чем не виноват, и ни эта рамка, ни фотография для него ничего не значат. Но она еле сдерживалась, чтобы не заорать от злости и отчаяния. Освобождая дрожащими руками фотографию от осколков, она услышала тихое: «Мама…»

– Меня зовут Олеся, – сказала Олеся и заплакала.

***

– Мама, ну пожалуйста, я просто не успеваю всё доделать в срок. А это очень важный проект!

Тишина в трубке каким-то непостижимым образом отчетливо передавала мамино неодобрение. После долгой паузы последовал длинный, протяжный вздох.

– Олеся, когда же ты уже поймёшь – у тебя не может быть ничего важнее, чем твой сын. А ты всё о какой-то ерунде переживаешь. Проекты, дедлайны…

– Эта ерунда нас кормит, – сжав зубы, процедила Олеся. Она знала, что услышит в ответ – и не ошиблась.

– У меня в твоем возрасте уже двое было. И ни машинки стиральной, ни посудомойки. В магазинах очереди и шаром покати. И я, между прочим, тоже работала. И всё успевала!

Олеся внутренне сосчитала до десяти. Нет смысла ввязываться в спор и напоминать маме, что зарабатывала она три копейки, а содержал семью отец. И что работала она строго до 17.00, и никогда в жизни ей не звонили в пол-одиннадцатого ночи и не требовали переделать презентацию к утру… и что она не отвечала за проекты с бюджетом в миллионы. Какой смысл это всё говорить, если это не поможет уговорить маму посидеть с внуком.

– Мама, ты же обещала помогать!

– И что, разве я не помогаю? Я по три-четыре раза в неделю к тебе езжу. Но у меня и своя жизнь есть! Я свой долг отдала, двоих вырастила.

Олеся сглотнула горькую слюну. Стиснула кулаки, и не стала напоминать маме вопли «только роди, а дальше мы сами». В прошлый раз на это ей ответили, что она не так всё поняла…

– Мама, пожалуйста. Я очень тебя прошу. Хотя бы на полдня.

Расслышав среди ворчания согласие, Олеся выдохнула. И хмуро усмехнулась: радоваться тому, что она выйдет на работу в субботу, раньше ей не доводилось.

– Мама! На!

Глядя на протянутую сыном игрушку, Олеся закатила глаза. Максим способен был десятки раз подряд бегать за брошенным мячом, как щенок. Громко топая, хохоча во все горло и доводя до неистовства соседей.

В очередной раз напомнив себе, что она обязана играть с сыном, Олеся натянула на лицо улыбку.

***

Дослушав тираду начальника до конца, Олеся нажала отбой.

Хотя возможно на его месте она говорила бы то же самое.

Мария Леопольдовна так и не появилась, не отвечала на телефон, и было непонятно, приедет ли вообще.

Хотя скорее всего, приедет. Просто в прошлый раз Олеся задержалась на работе, а свекровь принципиально опаздывала после такого на свои «смены» минимум вдвое дольше, чем ей приходилось ждать невестку. Не иначе как в воспитательных целях…

Олеся вздохнула. В принципе, она может позволить себе няню – после того как она вышла на полный день, с деньгами стало получше. Не так, как до декрета – полную зарплату ей так и не вернули, мотивируя это тем, что как работник Олеся стала менее результативна. Но все равно накопления быстро росли, а не таяли. Отчасти благодаря тому, что Олеся фанатично экономила почти на всем.

Но вот начать тратить эти деньги она не могла себя заставить. Ей всё время казалось, что она вот-вот заболеет, или её уволят, или случится ещё что-то плохое, и сбережения нужны будут для того, чтобы выжить.

Дверной звонок наконец ожил. Почему-то Мария Леопольдовна не любила пользоваться своими ключами, предпочитая, чтобы Олеся неслась через всю квартиру открывать дверь.

После обмена сухими приветствиями, Олеся начала торопливо одеваться. Поняв, что мама сейчас уйдёт, Максимка громко заревел.

«Мама, не уди».

Мария Леопольдовна строго посмотрела на Олесю. Свекровь тоже любила читать ей лекции о жизненных приоритетах.

«Я – дрянь. Чудовище» – подумала Олеся, отлепляя от юбки детские пальчики и с облегчением закрывая за собой дверь.

***

– Надо же, – удивилась Мария Леопольдовна, – вы здесь!

Валентина Петровна нахмурилась:

– Неужели Олеся перепутала? Вот кукушка, совсем она с этой работой уже не соображает ничего. Хотите, я останусь с Максимкой? Все равно на сегодня все планы пришлось отменить…

– Да нет, мы с вами уже так давно не виделись! Давайте хотя бы чаю попьем, а то как не родные уже…

Пухлый конверт на кухонном столе не сразу привлек их внимание. Мария Леопольдовна заметила его первой, но проявлять любопытство сочла невежливым. Зато Валентина Петровна не колебалась ни секунды.

– А это ещё что? Ох уж эта молодежь, разве можно всякую гадость класть туда, где люди едят…

Она осеклась на полуслове, увидев, что конверт полон денег. И растерялась так, что поначалу не увидела записку. Зато прочитав её, начала медленно оседать, едва не промахнувшись мимо стула.

– Что случилось? – занервничала Мария Леопольдовна и потянулась к злосчастной бумажке.

На ногах она устояла. Только побледнела, став белее кружевной скатерти на столе.

***

Дыхание с шумом вырывалось из груди. Сколько лет она не была здесь? Три? Пять? Больше?

А ведь раньше они с Максимом частенько выезжали на природу. Не разбираясь ни в грибах, ни в ягодах, они с удовольствием разглядывали диковинные муравейники с огромными лесными муравьями, держась на достаточно почтительном расстоянии, чтобы не быть покусанными. Бродили по сосновым рощам, устраивали пикники у полузаросших речушек, подкармливая местных комаров…

А ещё она впервые после родов выбралась куда-то не по делу. Не на работу, детскую площадку, в поликлинику, магазин, а туда, куда захотела сама.

Впервые села за руль после аварии, в которой Максим разбил их машину и погиб.

Но об этом лучше не думать.

Олеся уже отчаялась найти это место и почти повернула назад, но вдруг оказалась на небольшой полянке, густо заросшей травой и цветами.

Он был на месте. Старый дуб, под которым они столько раз отдыхали. Здесь Максим сделал ей предложение. За эти годы ствол раздался еще сильнее, став просто огромным.

Олеся не знала, зачем сюда пришла. Протянула руку, желая прикоснуться к шершавой коре, но почему-то отдернула ладонь в последний момент. Всхлипнула, опустилась на колени и зарыдала.

– Господи, почему? Почему он, а не я? Ты же видишь, что я ни на что не способна! Почему ты не забрал меня! И зачем, зачем ты дал мне сына, но не можешь сделать так, чтобы я полюбила его?!

Остальные упрёки утонули в судорожных всхлипах. Олеся плакала некрасиво, открыв рот, размазывая слезы и слюни по лицу. А потом завыла. Протяжно, хрипло. Дыхания не хватало, нос забился, она замолкала на мгновение, а потом лесную тишину снова прорезал полный боли и страдания, почти звериный стон.

Никто не отозвался на её крики и мольбы. Совсем обессилев, Олеся легла на землю, не обращая внимания на насекомых. Время будто замерло, и она бы не смогла ответить, сколько здесь находится – часы или минуты.

Но постепенно всхлипы прекратились, дыхание выровнялось. Потерев опухшие глаза, Олеся стряхнула с себя несколько муравьев и поднялась на ноги.

Обратно к машине она вышла гораздо быстрее, будто чувствуя направление.

Старенький, но бодрый автомобиль радостно мигнул ей фарами в ответ на нажатие кнопки брелка. На выезде из леса Олеся замешкалась, буквально на секунду. А потом крепче стиснула руль, и повернула в сторону, противоположную дому.

До трассы «Дон» оставалось всего несколько километров.

– Маам, ну не начинай опять всё с начала! Так, мне уже правда пора. Не забудь в этот раз про запись к врачу, ладно? Я напомню, если получится. Люблю тебя, пока!

Выслушав ответ с того конца провода, Олеся вздохнула и нажала «отбой». Повозилась, зарываясь поглубже в одеяло, и прижалась к тёплому боку мужа. Он обнял её одной рукой и рассеянно поцеловал в макушку.

– Что, опять?

Олеся поморщилась.

– Да. Она и до этого-то частенько мне плешь проедала, а после дня рождения и вовсе как с цепи сорвалась. Ни один – ни один! – разговор не обходится без упреков. Если б так не надоело, я бы даже восхитилась: это же надо ещё ведь постараться, чтобы из любой темы вывернуть к разговору о детях.

– Да, твоя мама это мастерски делает. У моей топорнее получается, прямо как в том анекдоте про рыбу и блох. Хотя казалось бы, её позиция печальнее – у тебя-то хоть сестра есть с племяшками, а моей больше надеяться не на кого.

Они немного помолчали, размышляя каждый о своём.

– Но ты же не передумал? – осторожно спросила Олеся.

– Ты давно последний раз гуглила значение слова «чайлдфри»? – улыбнулся Максим, – нет, не передумал, и не передумаю никогда. Маму жаль немного, но не настолько. Это наша жизнь, и мы вправе её прожить так, так мы считаем нужным. Сейчас вот считаю, что пора вставать, а то есть хочется…

***

Олеся сосредоточенно разглядывала маленькое пятнышко на подоле юбки, не решаясь поднять глаза. Тишина в машине висела грозовым облаком: душным, тяжелым и страшным.

«Сама не знаю, что на меня нашло. Чёрт побери, ну почему я не сдержалась, а? Сколько раз молчала, а тут – на тебе… при всем честном народе…»

Максим остановился прямо напротив подъезда.

– Приехали, тёть Кать.

Пассажирка с заднего сиденья фыркнула вместо прощания и вышла, громко хлопнув дверью.

«Будто бы я лично ей юбилей испортила» – поморщилась Олеся. Собралась с духом, глубоко вдохнула и посмотрела на Максима. Заготовленные извинения застыли на губах – Максим улыбался. А потом, глядя на её растерянное лицо, и вовсе захохотал.

– Ты не злишься? – удивленно спросила Олеся.

– На что? – выдавил Максим, сквозь смех, – блин, я еле сдержался. Нет, ну грубовато получилось немного, но честно – они всё это заслужили. На самом деле, уже давно надо было так сделать. Но ты молодец – дождалась, пока вся родня в одном месте соберется. Чтобы дважды повторять не пришлось… Полный зрительный зал!

Глядя на смеющегося мужа, Олеся почувствовала, как пружинка стыда внутри неё постепенно разжимается. Перед свекровью, правда, каяться придётся еще ой как долго… Но главное, что не злится Максим.

– Я думала, ты меня убьешь. Если ты на моей стороне был, почему не сказал ничего?

– Прости, милая. У меня все остатки выдержки ушли, чтобы не заржать и не испортить трагичность момента. Ты бы видела их лица! Думаю, теперь они точно отстанут.

Олеся вздохнула. Ну уж если и это не сработает, то она просто больше никогда в жизни не пойдёт ни на какие семейные сборища. Хотя возможно её и так теперь не позовут…

Олеся и сама не поняла, как так вышло. Всё было, в общем-то, как обычно – поздравляя свекровь, каждый гость считал своим долгом многозначительно посмотреть на Олесю и Максима, и преувеличенно громко сказать: «а ещё, Маша, желаем тебе внуков поскорее. Пора бы уже! Затянули!». Мария Леопольдовна радостно кивала и тоже кидала косые взгляды на сына и невестку.

Олеся в такие моменты собирала волю в кулак, из последних сил старалась вежливо улыбаться и молчать. Но почему-то именно сегодня – в юбилей свекрови – не выдержала. Терпения хватило тостов на десять, а на одиннадцатый она громко сказала:

– А вы в курсе, Павел Александрович, что вы сейчас пожелали Максиму меня бросить и жениться на другой?

Павел Александрович – крёстный Максима – застыл, не донеся бокал с коньяком до рта.

– Леся, я абсолютно уверена, что ничего такого Пашенька не говорил, – начала было свекровь. Но Олесю уже понесло, а бесячее «Леся» только подлило масла в огонь.

– Нет, ну как же. Пал Саныч ясно сказал: «желаю внуков в самом скором времени». А от меня у вас никаких внуков не будет. Бесплодная я. Вот и выходит, что для таких пожеланий Максиму со мной надо развестись, и жениться на ком-то другом.

– Олеся, прости, я не знал, – покраснел Павел Александрович.

– Паша, да не извиняйся, не бесплодная она! – пошла пятнами Мария Леопольдовна, – Леся, что ты говоришь такое?

– Ага, – Олеся, в первый момент немного опешившая от своего вранья, теперь задохнулась от возмущения, – то есть вы уверены, что в курсе моего репродуктивного здоровья. А кто, интересно, ещё, кроме меня и моего мужа, должен быть посвящен в этот интимный вопрос? Вот здесь у нас в зале человек пятьдесят сидит. Я почему-то думала, что моя матка – это что-то личное, а оказывается – практически народное достояние. Каждому до неё есть дело. Вроде бы день рождения у вас, а ни в одном тосте без меня не обошлось. Только почему-то я не целиком интересую присутствующих, а сугубо одной частью тела. Может, хватит уже к нам с Максимом в трусы лезть, а?

Олеся смутно помнила, что она ещё наговорила. Её будто прорвало за все беспардонные намёки, непрошенные советы, и бесконечные «ну а когда вы уже?». Особенно Олесю злило, когда поучать начинала откровенно бедовая часть родни. Дядя Коля – в перерывах между очередными запоями; Марья Васильевна, воспитавшая дегенерата Сёмушку, который уже сорок лет жил с мамой безо всякой надежды, что за него выйдет хоть кто-то, Виктор Петрович, дважды побывавший в местах не столь отдаленных… Все эти люди, не сумевшие навести порядок в собственной жизни, смотрели на Олесю с Максимом свысока, с превосходством, и не упускали случая осудить или вставить шпильку.

«Насмотрятся на всякие там гейропы, нахватаются дури… У мамки твоей в этом возрасте уже двое было, а вы что? Что у вас за семья такая, без детей?»

«Да уж получше вашей, как минимум потому, что Максим не пьёт, а даже если выпьет – на меня руку не поднимает, в отличие от вашего благоверного».

Если подумать, то может оно и к лучшему, что она не сдержалась. Олеся посмотрела на Максима и попросила:

– Поедем домой? А перед мамой твоей я всё же извинюсь…

***

– Олеся, я больше не буду напоминать. Давай уже звони. Я тебя не узнаю просто, ты же никогда никому не завидовала.

– Да не завидую я! Просто… он сейчас опять рассказывать будет, как у него хорошо всё. Про лошадей, про море. В гости звать…А у меня на работе очередная запара, начальник на букву «м» и отпуска опять в этом году, похоже, не будет…

– Это всё равно не повод друга с днем рождения не поздравить.

Олеся легла на диван, положила голову Максиму на колени, задумчиво посмотрела на телефон, но номер так и не набрала.

– Какой же Митька молодец. Не каждый так может, на исходе пятого десятка взять и так резко всё изменить.

– Ну это с какой стороны посмотреть. Дети у него выросли, жена уже давно налево похаживала… Его тут не держало ничего, да и здоровье шалить стало. А там у него кони, свежий воздух… Гостевые домики, экскурсии возит – не соскучишься. Живёт человек, как душа просит.

– Макс… а чего у нас душа просит?

Максим посмотрел на неё, наклонив голову, и не ответил.

– Нет, ну правда, – Олеся резко села. – Ипотеку мы с тобой уже почти закрыли, там ерунда осталась. У меня уже второй год отпуска нормального нет, ты на работе постоянно задерживаешься… А чего ради мы горбатимся? Что потом?

Максим взял ее за плечи, легонько развернул и начал гладить по спине – так, как она любила.

– А что захочешь, то и потом. Надоест – уволишься. Я на удаленку переведусь, мне уже давно предлагают. Можем тоже на юг уехать. Квартиру сдадим… Будут и у тебя и лошади, и море. Олесь, у нас же только всё начинается. Машину купили, за квартиру почти расплатились, профессии, опыт – всё есть… Как решим, так и будет.

Олеся почти мурлыкала под ласковыми руками мужа. Телефон соскользнул с дивана и упал на ковёр с глухим стуком. Чёрт, надо же Митю поздравить…

Руки Максима плавно переместились на поясницу, а потом – ещё ниже. Олеся зажмурилась.

Не страшно, если они позвонят немножко позже.

***

– Не скажу, и можешь даже не уговаривать!

– Какой же ты противный! – капризно протянула Олеся, и украдкой улыбнулась.

– А ты совсем не умеешь получать сюрпризы. Но я же все равно тебя люблю. Потерпи немного, мне всего-то пару часов осталось.

– Ладно уж, так и быть, пущу тебя домой.

– Отрадно слышать. Не зря десять лет с тобой прожил.

Нажав отбой, Олеся еще немного посидела, а потом не торопясь пошла в ванную, приводить себя в порядок. Праздничный ужин был уже почти готов, оставалось только порезать всё для салата и поставить замаринованное мясо в духовку. Но это потом. Надо рассчитать всё так, чтобы к приезду мужа закуски были уже готовы, а горячее еще томилось.

Десять лет!

На этот раз им почему-то не захотелось ни звать гостей, ни идти в ресторан. Они оба в последнее время много работали, и времени друг на друга остро не хватало. Даже сегодня Максим не смог приехать пораньше – возвращался из командировки. Не страшно. На завтра они оба взяли отгул.

Олеся поправила бантик на коробке с игровой приставкой. Не только Максим умеет делать сюрпризы! Он давно уже заглядывался на плейстейшн, но не решался купить – говорил, что слишком взрослый, чтобы играть в игры. Подумаешь! Будто цифра в паспорте – это повод отказывать себе в том, чего хочется…

Телефон зазвонил, когда Олеся дорезала салат. Неловко прижав трубку к уху плечом и не дожидаясь вопроса, она сказала:

– Нет, ничего не надо покупать, всё есть. Ты скоро?

Услышав вместо Максима незнакомый голос, Олеся вздрогнула. Всего несколько слов – и она сильно полоснула ножом по пальцу. И, не обратив на это никакого внимания, сползла на пол, закрыв лицо ладонями.

***

– Олеся, поедем домой, а? – в который раз попросила Света. Олеся рассеяно кивнула, но не сдвинулась с места.

Немного осевший холмик был завален венками и цветами – вызывающе-яркими искусственными и вялыми живыми. После недавних дождей было сыро, и они обе изрядно испачкались, пробираясь по хаотичным проходам старого кладбища. Но Олеся не замечала грязи. Казалось, её вообще не интересует ничего, кроме фотографии в траурной черной рамке на кресте.

– Если ты будешь так себя мучить, я тебя сюда больше не повезу, – начала было Света.

– Тогда я поеду на автобусе.

Света вздохнула. Она не знала, что ещё можно сказать. Все утешения были проговорены по десятому кругу и не работали. Новые слова на ум не приходили. Да и что тут добавишь?

Видеть Олесю такой было странно. Всегда сильная, смелая и дерзкая, она будто уменьшилась в размерах и завяла, как цветы на могиле. От старшей сестры, к которой Света привыкла, осталась только оболочка, и та – изрядно помятая и потрепанная. Почти серая кожа, темные круги под глазами, тусклые волосы. Чувствуя, как от жалости сдавило сердце, Света сменила тон на суровый:

– Посмотри, до чего ты себя довела. Он бы такого не одобрил!

Ответный взгляд заставил Свету поёжиться. Может, зря она так? Но Олеся ей ничего не сказала. Вдруг вскочила на ноги, в панике заметалась и неловко согнулась в уголке возле оградки, исторгая то немногое, что Свете утром с таким трудом удалось уговорить съесть.

Света нашарила в сумке бутылку воды и салфетки. Не то чтобы она возила их с собой всегда, но в последнее время приходилось – Олесе уже не в первый раз становилось дурно.

– Можешь говорить что хочешь, но завтра ты едешь к врачу. Будешь спорить – в багажнике повезу.

***

Олеся в сотый раз перечитала распечатку из поликлиники, но так и не смогла осмыслить написанное.

Не может такого быть. Как это вообще могло случиться?

Суета мамы и сестры делу не помогала. Чёрт, чёрт, зачем она сопротивлялась Свете? Если бы сразу согласилась на врача, Света не притащила бы маму в качестве группы поддержки… А ещё лучше – вообще не надо было никуда ехать.

Хотя в данном случае незнание бы ничем не помогло.

На кухне засвистел чайник, подарив Олесе три минуты одиночества.

– Пей.

Мама поставила перед ней кружку с каким-то отваром. Олеся покачала головой.

– Пей, кому говорят. Мало ли что ты не хочешь. Тебе теперь не только о себе думать надо. В кои-то веки. И как же ты у меня только глупая такая получилась, ума не приложу. Меня не слушала, да вот Бог тебе помог.

Олеся поморщилась.

– Мама, ну что за ерунда. Просто сбой. Ошибка. Такое иногда случается, и это ничего не меняет.

– Какая ещё ошибка! – Валентина Петровна покраснела, – ты ещё скажи, что рожать не собираешься! Не смей даже! Не смей это дрянное слово произносить, и думать так не смей!

Олеся напряглась.

– Это моя жизнь. И это мне решать, что я буду делать, а что нет. И не кричи на меня, я не глухая. Мне тридцать шесть лет, а не шесть. Не надо со мной говорить, как с детсадовкой.

– А что делать, если ума у тебя ровно столько и есть! Вот именно! Тебе тридцать шесть! Ещё немного, и было бы поздно. Это чудо! Дар Божий! Тебе благодарной надо быть за него, а ты…

– Благодарной?! – Олеся впервые со дня похорон выпрямила спину. – За что я твоему Богу должна быть благодарной? За то что мужа у меня отнял? За то что я вдовой еще до сорока лет стала? За беременность эту идиотскую, которой я никогда в жизни не хотела?

Света вышла из комнаты. Ей не хотелось принимать ничью сторону, а слушать это всё больше не было сил. Она оглянулась вокруг, прочертила пальцем на тумбочке длинный след в пыли, вздохнула и пошла в ванную за тряпкой. Пока Олеся с мамой будут ругаться, она хотя бы сделает что-то полезное.

***

– Христом Богом тебя заклинаю, не губи! Последняя моя кровиночка, всё, что у меня осталось!

Олеся растерянно смотрела на лежащую у порога свекровь. Картина была настолько нелепая и неправдоподобная, будто сцена из какого-то малобюджетного кино. Причёска обыкновенно суровой и слегка надменной Марии Леопольдовны растрепалась, изящный шёлковый платок съехал с шеи и испачкался о не слишком-то чистый пол.

– Одумайся! Какой грех на душу берёшь! Это память тебе о муже, наследие его! – Мама с надрывом вторила сватье, разве что только рядом не ложилась. Света стояла молча, но вид был виноватый.

«Они сами со мной увязались» – будто говорила она.

– Мария Леопольдовна… встаньте, пожалуйста, что же вы…

Свекровь только громче взвыла и вцепилась Олесе в ногу.

– Не пущу! Умру, но не пущу!

– Только роди, – в очередной – тысячный? – раз попросила мама, – роди, а дальше мы сами! Не бери грех на душу, не губи!

Олеся взяла свекровь за руку и с трудом подняла её с пола.

Внутри было пусто и тошно, хотелось остаться одной и поплакать. Но даже это она сейчас, судя по всему, сделать не сможет.

***

– Не спишь?

Света мгновенно открыла глаза.

– Нет.

Олеся несколько секунд напряженно вслушивалась в ночную тишину. Из соседней комнаты доносилось негромкое сопение – боясь, что непокорная дочь сбежит к врачу, мама и свекровь остались ночевать под предлогом того, что они устали и уже слишком поздно куда-то ехать. Но сейчас всё было спокойно.

– Свет, а может я и правда чего-то не понимаю? У тебя ведь двое уже. Скажи мне, только честно: неужели материнство – это и впрямь такое счастье? Единственное, ради чего стоит жить? Вот ты – рада, что стала матерью?

Света долго думала, перед тем как ответить. Перебирала в памяти всё – и хорошее, и плохое.

– Я ни о чем не жалею. Я очень люблю и Таню, и Полину, и что угодно ради них сделаю. Но сказать, что материнство – это только счастье… враньё. Помню, как боялась Полю на руки взять после роддома. Помню, как она плакала часами, а я ничего не могла сделать. Ненавидела себя за это, и ещё больше – за то, что крик дочери меня раздражал. А ещё родительство – это тревога и чувство вины. За то что накричала, за то, что поиграть не захотела. За то что злюсь на них иногда… Помню, у Полины зубы резались, и в очередную бессонную ночь я заревела от осознания, что больше себе не принадлежу. И что ещё очень, очень долго мне придётся делать то, что нужно, а не то, что мне хочется. Даже если это очень простые желания, вроде лечь поспать или сходить в туалет. Или выпить горячего чаю в тишине…

– Но если это так трудно, почему ты тогда второго родила?

– Понимаешь… когда у тебя есть ребенок - у тебя есть кто-то, кому ты очень сильно нужна. Кто любит тебя просто так, за то что ты есть. И вообще, всё что происходит – это что-то новое, удивительное. Это отдельная часть жизни, ни на что не похожая. Дети учат терпению, а ещё они забавные… Не знаю, почему второй раз родила. Мне просто хотелось детей, всегда. Я не жалею, что я мама, и верни меня назад – всё равно бы завела, и непременно двоих.

Но сказать, что только ради этого стоит жить, и больше ни для чего… Как-то неправильно. Я родила, потому что хотела. Для себя, а не ради какой-то высокой цели. А ты вот не хочешь – для себя. И чем это хуже? Я ведь с самого рождения тебя знаю. Тебе не нужен кто-то, чтобы чувствовать свою необходимость. И на подъем ты всегда легкая была, и свободу выше всего ценила… В родительстве приходится во многом себе отказывать, появляются ограничения. На годы, десятилетия. А ещё дети совершенно не обязаны оправдывать твои ожидания. Они могут не хотеть твою любимую еду, не слушать твои сказки, не играть в игрушки, которые тебе понравились. Знаешь, что Таня сделала, когда я ей первую колыбельную спеть попыталась?

– Светочка!

От приторно-елейного голоса обе сестры вздрогнули. И хоть обеим было за тридцать, на секунду они замерли как в детстве, когда их заставали за чем-то запрещенным, и вот-вот начнут ругать.

– Ты не могла бы мне помочь? Мария Леопольдовна чаю хочет, а я что-то сахар найти не могу…

– Сейчас, там на полке… – заворочалась Олеся, выбираясь из-под одеяла.

– Нет-нет, ты лежи. Ты устала. Пусть Света поможет.

Повинуясь металлическим ноткам в голосе матери, Света покорно поплелась на кухню. Мама плотно закрыла дверь, но Олеся все равно услышала злой сдавленный шепот:

– Ты совсем с ума сошла, такое ей говорить? Мы тут из кожи вон лезем, чтобы…

Продолжение утонуло в сердитом звоне посуды, но его и не требовалось. И так всё понятно.

Олеся тяжело вздохнула.

Кто-то, кто любит тебя безоговорочно, в обмен на спокойствие, сон и свободу. Она положила руку на живот, прислушалась к ощущениям.

Ничего.

Господи, она даже в самом далеком детстве никогда не играла в куклы, дочки-матери и прочие симуляторы семейной жизни. И с тех пор не изменилось ничего. Олеся даже думала что и замуж-то не выйдет, пока не встретила Максима. Его не пугал её характер и жизненные планы, и он всегда был ей не только мужем и любовником, а в первую очередь – лучшим другом.

Олеся отвернулась к стене и сжалась в комок, подтянув колени к подбородку. Нос заложило, а слезы закапали на подушку, несмотря на все попытки их сдержать.

***

– Ну что же вы, мамочка! – с укором посмотрела на неё медсестра, забирая из рук Олеси извивающийся кричащий свёрток.

– Меня зовут Олеся, – пробормотала Олеся, но её проигнорировали. Который раз.

С решением она тянула до последнего. Сказывалось и давление родни, и периодические приступы депрессии и бессилия. А когда всё же вырвалась и тайком отправилась делать аборт, оказалось, что уже поздно. При первом осмотре врачи ошиблись со сроками, и сделать ничего нельзя – только по медицинским показаниям.

Все оставшиеся недели Олеся надеялась, что судьба рассудит за нее. Что скажутся годы, или стресс, и найдется что-то, из-за чего ей позволят прервать беременность.

Не нашлось.

Мама утверждала, что как только Олеся возьмёт сына на руки, она и думать забудет о греховных мыслях. И что потом до конца жизни станет бегать ставить свечки и просить прощения за то, что сомневалась. Что её накроет такой любовью, какую она и представить себе не могла, несравнимой с чувствами к мужчине или ещё кому-либо.

Олеся смотрела на то, как медсестра укачивает её сына, и не испытывала ничего, кроме растерянности. Совсем недавно ей казалось, что она неплохо подготовилась. По крайней мере она не удивилась и не разочаровалась, когда вместо розовощёкого младенца из рекламы ей дали что-то сморщенно-страшненькое. Всё, что можно было найти о темной стороне родительства, Олеся изучила и постаралась себя морально настроить.

Но реальность раз за разом находила, чем её удивить. Например, потерей имени.

Почему-то все, от врачей до уборщиц, игнорировали тот факт, что у Олеси есть имя, и иначе как «мамочка» к ней не обращались, несмотря на прямые просьбы. Это не умиляло а злило, но конкретно сейчас Олесе было плохо настолько, что продолжать спорить она не стала.

– Почему он так плохо ест? Молоко же пришло… А он мало ест, и всё время кричит…

Медсестра посмотрела на Олесю, будто та сморозила страшную глупость.

– Мамочка, вот вы думаете, ему легко? Он же совсем недавно родился, ему тяжело сосать грудь. Мышцы еще не развиты. Устаёт быстрее, чем наедается. Прикладывайте чаще, держите дольше.

– Но не могу же я его держать часами…

– Могу-не могу… сколько надо, столько и будете, – закатила глаза медсестра, – Это ваш сын, терпите, привыкайте. И спасибо скажите, что здоровенький! Как назвали, кстати? Такой крепыш, папаша, наверное, рад?

Олесе будто под дых ударили. Она даже согнулась немного, но не успела ничего ответить, как с порога раздалось:

– Максимом назвали. Да, отец был бы очень рад! очень рад! Но он умер. Максим – сирота.

Медсестра рассыпалась в извинениях, но почему-то не перед Олесей, а перед Марией Леопольдовной. Свекровь что-то ещё говорила, но Олеся стояла как оглушенная, и только и смогла что выдавить:

– Как – Максимом? Ваней же договаривались…

Ваня-Максим снова заплакал. Мария Леопольдовна не ответила Олесе и заворковала над внуком.

– Мамочка, ну вы зовите если помощь нужна… Завтра я тоже дежурю… – сочувственно сказала медсестра.

«Меня зовут Олеся» – подумала Олеся. Но промолчала.

***

Так плохо она не выглядела даже после похорон мужа.

Олеся разглядывала почти черные круги под глазами, отяжелевшие веки, новые морщины, воспаленные белки. Разглядывала почти равнодушно, как фотографию совершенно чужого человека. Да она и была для себя совершенно чужим человеком.

Настоящая Олеся никогда бы не оказалась в такой ситуации.

Из спальни сына доносился громкий, требовательный плач. Удивительное дело – привыкнуть можно ко всему, кроме него. Олесе доводилось пожить рядом с железной дорогой, и она переставала слышать поезда. Спала под перфоратор вечно что-то ремонтирующего соседа, под неумелые гаммы его сына. Но оказалось, что привыкнуть к крику младенца сложнее, чем к гудку локомотива.

Хлопнула входная дверь. Когда Олеся умылась и вышла из ванной, сын уже успокоился на руках у бабушки

.

«У меня он никогда не замолкает так быстро».

– Ты что, не слышала, что Максимка плачет? – вместо приветствия сказала ей мама.

– Слышала. Но мне тоже иногда надо ходить в туалет.

Мама закатила глаза, но от комментария удержалась.

– Через два часа мне надо уехать, успеешь?

Олеся кивнула. А что, у неё есть выбор? Два часа, так два часа. Лучше, чем ничего.

Когда они с мужем выплачивали ипотеку, Олеся и представить не могла, что ей когда-нибудь будет настолько тошно в этой квартире, и так сильно захочется оттуда сбежать. Даже если этот побег – всего лишь прогулка до МФЦ.

Ещё одним из бесконечных сюрпризов материнства стало количество всевозможных бумажек, которые нужно оформить. Справка о рождении, свидетельство о рождении, прикрепление к поликлинике… Почти каждый выход Олеси из дома был связан с очередной бумажной волокитой или походом к врачу. Но любой повод был лучше, чем сидеть в четырех стенах с младенцем.

Обещанного чуда не случилось. Олесю не накрыло вселенской любовью, не донимали приступы нежности, не тревожил материнский инстинкт. Она так и не смирилась с тем, что сын носит имя умершего мужа.

В лучшие дни она не испытывала ничего. В другие – крики, памперсы и слюни вызывали стойкое отвращение.

Хотя и она сама у себя вызывала отвращение. И не только за то, что не смогла полюбить собственного сына – она была противна себе физически. Тело будто предало её: талия и бедра безобразно расползлись, живот и грудь покрылись растяжками, соски растрескались и кровоточили. Вместо крема для лица любимым кремом стал от геморроя, который так и не удалось победить. Хотелось завесить все зеркала в доме, особенно те, рядом с которыми она оказывалась без одежды.

Мимо Олеси прошли две воздушные, щебечущие мамочки с колясками. Олеся сжала зубы.

Черт, черт, ну почему, почему она не может так же?

Единственной, кто её хоть как-то могла понять, была Света. Но она приезжала очень редко, и Олеся её не винила – Света больше всех носилась с ней после похорон и в последние месяцы беременности, а её собственная семья молча страдала. Но вечно это продолжаться не могло, и Денис вежливо, но твердо начал возвращать жену и выстраивать границы между Олесей и сестрой.

Так и должно быть. В этом и есть секрет счастливого брака: муж и жена – главные люди друг для друга. Важнее родителей, детей, друзей. Что бы не происходило, надо находить время для двоих, чтобы не растерять то, ради чего они женились.

И уж точно они не виноваты, что и у Олеси всё это было, но теперь – нет.

Говорят, что время лечит.

Интересно, а сколько времени пройдёт, прежде чем она сможет вспомнить о Максиме и не заплакать? Хотя бы не так как сейчас, у всех на виду…

***

– Ну… да, конечно, мы поможем… – неуверенно сказала мама.

– Но… не слишком ли ты торопишься? – наклонила голову свекровь, – нет, пойми правильно, я всегда рада побыть с Максимкой, но он ещё такой маленький, ему нужна мама…

– А его маме нужны деньги, – твердо сказала Олеся, – если вы не забыли, то я должна его вырастить одна. Накопления мои не бесконечные, а начальник уже безо всяких намеков сказал, что они не могут держать пустым моё место. Пока я выхожу на полставки, на гибридный график. Но даже когда я буду работать из дома, нужно, чтобы кто-то здесь был. В сад нас не приняли, так что другого выхода нет. Так что, кто в какие дни приезжает на следующей неделе?..

После недолгих споров и торгов, мама и свекровь вдруг вспомнили о каких-то неотложных делах и испарились. Олеся тяжело вздохнула и начала собирать сына на прогулку.

Она ненавидела детские площадки.

Количество происходящей там дичи превышало пределы, которые она могла вынести.

Ярослав лупит Клеопатру по голове, пока их мамы яростно о чем-то спорят. Елисей жрёт песок, а его бабушка, с виду – ровесница Олеси, уткнулась в телефон. Абсолютно одинаковые близнецы ожесточенно делят красную машинку, игнорируя принесенную с собой вторую – зеленую.

Интересно, почему родители просто не купили им две красные?

Но особенное удовольствие в этом филиале ада на земле Олесе доставляли другие мамы. Иногда ей казалось, что её ущербность как матери была написана у неё на лице. И именно поэтому к ней так часто подходят знакомиться и хвастаться успехами. Но это можно было бы потерпеть, если бы не обязательная часть программы: сравнение.

А ваш уже пополз? Нет? Ой, надо же… а вот мы в этом возрасте…

Вы ещё не разговариваете? Нет? А вот мы знаем несколько слов, а первым было…

Ой, не пошел, да? Ну не переживайте… Если хотите, могу посоветовать прекрасного врача!

Олеся и без того знала, что из неё получилась совершенно никудышняя мать. Но раньше она как-то не задумывалась, что эта никудышность приведет к тому, что её сын будет развиваться медленнее других детей.

Как там говорила Света? Дети не обязаны оправдывать наши ожидания…

Продолжение: Олеся (продолжение)