Перекличка нытиков.

Можете минусить, так оно и есть.

Там выше зумер писал, что год пожить успел, так вот я даже года не пожил, как понеслось с 90х, так и не останавливалось. Просто в отличии от "постоянных" россиян, я успел в трёх Государствах пожить, не покидая родной город. А у нас тут не было времени расслабляться особо.

Можно жаловаться на власть вечно, но как говорил Вернон Роше - "Неважно где ты, в бою или на балу, у тех, кто выше по праву рождения, всегда будут и лучшие места, и лучшее платье. Не нам менять этот мир.»" Особенно, если никто не хочет ничего менять и только ноет. Уж простите за цитирование книжного/игрового персонажа, вам же он нравится (кто в курсе).

Ленин вам не нравится, например? Ну так под его началом люди пошли и добились своего. Где современные лидеры, не болтающие языками, а делающие дело? Нет их.

Всё закончилось у Тритона. Эскадра марсианских рейдеров нагнала их на обратном пути. «Громовержец» дрался, как раненый зверь, вырываясь из клещей. Он латал, чинил, воскрешал корабль снова и снова, слыша в наушниках голоса друзей: старпома Саши, штурмана Лены, десятка других. Пока не услышал последний, искаженный статикой крик капитана: «Михаил, живи…» - и оглушительную тишину. Взрыв плазменного аккумулятора выбросил его в аварийную капсулу. Он очнулся, когда спасатели с земного фрегата вскрыли люк. Он был единственным, кого нашли живым в том поле обломков, что когда-то было «Громовержцем».

Награды, психологи, реабилитация. Земля пахла чужим. Зелёная, спокойная, она казалась бутафорской. Здесь не нужно было слушать стук сердца реактора, предугадывая его сбой. Здесь не за что было держаться. Когда объявили набор в экспедицию «Ковчега» - безумный прыжок через разлом реальности в неизвестность, - он подал заявку в тот же день. Его ничто не держало в этой галактике. Только призраки. А в неизвестности есть шанс, что призраки не долетают.

Теперь его новое царство - вонючее, тесное машинное отделение на Фарисее-II. Здесь снова пахло гарью, потом и металлом. Здесь снова была война. Но война странная, подлая. Враг был не явный, с плазменными пушками, а тихий, всепроникающий, как эта «Ржавчина Фарисея», пожиравшая изоляцию. Он сражался с ней, как с марсианами: с той же яростью, тем же мастерством. Но здесь не было побед, были только отсрочки. Каждая удачная заплатка была маленьким реваншем за «Громовержец», который он так и не смог спасти.

«Это не планета, - бубнил он, выжигая микрофлору на силовом кабеле. - Это кислота в форме шара. А мы - словно в её брюхе. Марсиане хоть стреляли честно, гады».

Его цинизм был броней, сплавленной в горне той войны. Он видел, как колония повторяет те же ошибки: делёжку ресурсов, превращение в стаю, медленное предательство общего дела. Он видел капитана-губернатора, этого жалкого призрака власти, и вспоминал своего командира с «Громовержца», который до последнего делил с экипажем пайки и кислород. Здесь же люди начали травить друг друга из-за пасты.

Рождение Евы он воспринял не как надежду, а как приговор. Новый экипаж для этого дуршлага. Первое поколение, которое не будет помнить вкус настоящего хлеба и не узнает запах землистой пыли Марса. Они примут этот ад за норму. Для него же этот купол навсегда оставался аварийной капсулой, выброшенной с погибшего корабля в ещё более враждебное пространство.

И когда техник ворвался с криком о треснувших фильтрах, лицо Михалыча не дрогнуло. Он уже проходил это. «Громовержец» тонул в плазме, а он латал последний контур жизнеобеспечения. Тогда он латал для Саши, для Лены, для экипажа. И проиграл.

Теперь он посмотрел на полку с последними, неприкосновенными запасами. На эти рулоны уплотнителя, на которые молились все. Он вспомнил, как на «Громовержце» берегли последние катушки сверхпроводника для «последнего рубежа». Того рубежа, который так и не настал.

- Неси, - хрипло сказал он технику, и в его голосе прозвучала та самая сталь, что была в бою у Тритона. - Всё неси. И зови всех, кто может держать горелку.

- Но это же последнее! Что потом? - в глазах техника был тот же животный страх, что он видел у молодых матросов перед боем.

Михалыч подошёл к щиту. Его руки, покрытые старыми ожогами и новыми царапинами, легли на рубильники. Не машинально, а с почти ритуальной чёткостью. Он отключал блок А3.

- А потом, сынок, - проскрипел он, не оборачиваясь, - потом увидим. На «Громовержце» я до последнего латал дыры, чтобы сохранить корабль. Не спас. Здесь… - он махнул рукой вокруг, - здесь корабль уже на дне. Мы всё это время просто сидели в капсуле и пытались сделать из неё новый крейсер. Не выйдет.

Он взял в руки резак. Синее пламя с шипом вырвалось из сопла. Оно было холодным и чужим, как свет местного солнца. Но в его отблеске глаза Михалыча горели.

- Надоело латать труп. Будем строить… не знаю что. Плот, сарай, землянку. Но своё. Не из обломков «Громовержца», а из того, что есть. Или сдохнем, пытаясь. Зато честно.

В этот момент он впервые за долгие годы не был просто инженером, латающим чужой провал. Он был снова капитаном Михаилом Волковым, принявшим решение. Пусть последнее. Пусть безнадёжное. Но своё. Он больше не бежал от призраков. Он, наконец, начал строить для живых. Пусть даже это строительство началось с тотального, бесповоротного разрушения последней иллюзии.

Жизнь свелась к циклу мелких поражений. Система рециркуляции влаги вечно хрипит и дает сбой, и вода, эта драгоценная, мутная жидкость, всегда отдает ржавчиной и антисептиком. Диарея стала нашим общим, постыдным недугом. «Бег к канализации» - утренний ритуал. Воздух, который мы вдыхаем, фильтруется через барьеры, вечно забитые местной пылью - мельчайшей, как кристаллическая мука, которая въедается во всё. Каждую субботу мы чистим фильтры, задыхаясь, и дышим потом тем, что пахнет затхлым сапогом и тоской.

И еда… Боже, еда. Гидропонные чаны рождают бледные пародии на растения. Томаты - безвкусные, водянистые пузыри. Из чахлой пшеницы мы печем «хлеб» - серую, клейкую массу, которая липнет к нёбу. Мясной синтезатор умер на втором месяце. Теперь наш «белковый паек» - густая коричневая паста со вкусом старых ремней и отчаяния. Украсть лишнюю порцию - значит рисковать публичной порцией тока от дефибриллятора. От этого безнадежного голода по вкусу, по текстуре, по памяти о еде, люди сходят с ума. Они тайком пробуют синие грибы-спирали или сочные коренья с фиолетовой мякотью. Одних находят утром с синими, скрюченными пальцами и пеной у рта. Другие возвращаются через день-два с пустым, блаженным взглядом, навсегда унесшие свой разум в чужие сны.

Наш главный враг невидим. Мы зовем его «Синей дрожью». Он приходит с местным миром: с царапиной от кристалло-растения, с укусом летающего тваря с хитиновыми крыльями, просто со спорами на ветру. Лихорадка за сорок, тело бьет неконтролируемая дрожь, а кожа и белки глаз медленно окрашиваются в мерзоватый аквамариновый оттенок. Ауто-доктор разводит манипуляторами - патоген неизвестен. Лечения нет. Мы бросаем больных в карантинный модуль, слушаем их бред и хрипы через тонкую перегородку и хороним потом в пластиковых мешках за периметром, под крестами из титановых балок. «Дрожь» - наш частый гость. Он унес механика Андерса, который всего лишь поскользнулся и разбил голову. Унес биолога Ли, сломавшую ногу в теплице. Он стережет нас в каждой царапине.

Техника предает нас с завидным постоянством. «Ржавчина Фарисея» - местная микрофлора, пожирающая изоляцию. Провода оголяются, платы замыкают в самый неподходящий момент. Наш главный инженер, Михалыч, седеющий, вечно перепачканный в смазке, ворчит, латая очередную дыру: «Это не планета, это кислота в форме шара. И мы в её брюхе».

А еще есть тишина. Не та, что пуста, а та, что полна. В безветренные ночи, когда затихает гул генераторов, некоторые слышат Шепот. Низкий, на самой границе слуха, будто сама планета что-то бормочет. Ученые говорят - инфразвук, эхо кристаллических пластов. Но те, кто его слышал - а я один из них, - знают другое. Он зовет по имени. Трое уже ушли «на зов». Мы нашли их утром в ступоре, без скафандров, с синими лицами и блаженными, неземными улыбками. Они живы. Но они не здесь. Их глаза смотрят куда-то мимо нас.

И среди этого ада - они. Аборигены. Мы звали их «ксеносами», пока не поняли, что мы для них - чужаки. Высокие, серокожие, с мерцающими биолюминесцентными узорами на коже. Их технологии - странная, живая архитектура из кристалла и плоти. Они пришли смотреть на нас, как на диковинных, опасных зверей. Мы же, в своем чудовищном эгоизме, сразу начали миссионерство, торговлю и захват. Мы рубили их «священные рощи» из шипящих кристаллов на стройматериалы, потому что они лучше нашей пленки держали ураган. Мы травили их своими земными вирусами, от которых у них нет иммунитета, и называли это «небесным проведением». Удобное слово для оправдания тихого убийства целого народа.

Отчаяние рождает чудовищ. Мы нашли «золото» - залежи нейронного минерала, усиливающего связь с имплантами. Теперь вся колония бредит им. Дисциплина, та хрупкая пленка цивилизации, рвется. Капитан-губернатор - призрак у власти. Реальная сила у того, у кого больше пайков и зарядов для импульсных ружей. Уже были стычки, первая кровь пролилась не в бою с ксеносами, а у склада, из-за ящика протеиновых концентратов.

Иногда, в редкие минуты затишья, я смотрю на звезды, которых не знаю, и думаю о Земле. Она стала мифом, сказкой, вкусом которой уже не вспомнить. Мы не покорители. Мы - выброшенные. Ринувшиеся к звездам с аркебузами в руках и всей древней человеческой мерзостью в сердцах. Мы повторяем здесь каждый грех своей кровавой истории, но под фиолетовым, безразличным солнцем.

Но вчера родилась девочка. Еву. Первый истинный гражданин Фарисея-II. Её легкие впервые вдохнули этот едкий воздух без страха. Её глаза привыкнут к этому свету. Для неё наш «хлеб» будет просто хлебом. Наш купол - домом.

Возможно, в этом и есть крошечное, хрупкое оправдание всего этого ада. Не мы. Мы - лишь грязные, больные, вонючие семена, брошенные в ядовитую почву. Мы сгнием здесь, отравленные собственной глупостью и чужим миром. Но может быть, именно из нашего гниения, из наших слепых, жестоких ошибок, прорастет что-то иное. Что-то, что сможет не завоевать эту планету, а наконец-то - стать её частью.

А пока что ветер с моря приносит запах грядущей кислотной бури, авто-доктор снова сигналит о новом случае «Дрожи», и Михалыч матерится где-то в глубине машинного отделения. Мы живем. Это не подвиг. Это - просто факт. Самый горький и единственный, что у нас остался.