Продолжение поста «Веник»⁠⁠12

Аккуратно я раздвинул ветви юкк – колючие, воткнутся в ладонь, потом будет зудеть – постучал пальцем по картону коробки.

- Веня. Спишь?

Внутри завозилось, закашляло.

- Артем… вы?

- Я, - не стал спорить, уселся прямо на землю. – Точно я. Вылезай. Или, хочешь – я к тебе залезу?

Веник выбрался наружу из своего домика. Он сильно похудел, щеки ввалились, глаза даже в ночном освещении фонарей станции (аж трех) горели нездоровым блеском.

Подлиза проструился по моим коленям, заурчал, ткнулся пушистой мордочкой мне в подбородок, требуя ласки. Я податливо почесал его под мохнатым подбородочком, чмокнул в розовый носик.

- Не сидите на холоде, там… это… плохо будет…

- Простатит, Веня? – участливо поинтересовался я, сидя задом на земле. – Да он у меня есть, не парься. И цистит. И паранефрит. И прочие гадости. Куда уж дальше. Да не п-парься… импотенту с полным от… тсутствием мужских прин-надлежной… стей это уже не пригодится. Давай уже…

Бутылка не хотела выдираться из кармана нормально, плеснула мне водкой на колени.

- Артем, - Веник встал на колени, принялся меня приподнимать. – Встаньте… ну? Не надо… плохо это…

- Плохо, - скорбно согласился я, пассивно наблюдая, как его слабые руки елозят по моим бокам, соскальзывая. – Плохо. Все в этой гнилой жизни плохо.

- Арт… ну я прошу… ну…

- Лааааааааадно, - я перевалился на бок, с трудом поднялся. Земля под ногами шаталась, станция шаталась, станционный сад шатался. Все шаталось.

- Стою… стою… д-доволен?

Веник, приобняв меня за талию, довел до лавочки курилки под навесом.

- Тут давайте. Стойте!

- Стою-стою… все стою, - покорно отозвался я, пассивно наблюдая, как бомж достает откуда-то толстый лист картона, подкладывает на холодное по зимнему времени дерево лавочки, аккуратно усаживает меня. Садится рядом.

- Я вот пью.

- Вижу, - коротко ответил Веник. Не комментируя. Ответил и замолк.

- Меня…

- Знаю, - произнес он. – Говорили тут ребята.

Пока отлежал неделю в отделении нейрохирургии – да, ходили ко мне. Лешка обязательный, Витька, Антон, Алина его, Анька-Лилипут, Юля… Подробностей никому не рассказывал, но слухи на станции всегда расползаются, как вонь от прорвавшейся канализации.

- Кто?

- Рассказали, - тон Громова-младшего ясно намекал на дальнейшее неразглашение. – Вы это… не пейте.

- Могу не пить, - сам удивился, насколько тупо звучали слова, мерзким таким, нудным голосом законченного алкаша. – Могу. А не хочу. Хочу пить. Меня побили, Веня, знаешь? За то, ч-ч….

- Вы бы лучше спасибо сказали.

На миг я осекся – настолько эти слова, сказанные задыхающимся от фиброзно-кавернозной формы туберкулеза моим подопечным, шли вразрез с моим настроением.

- С-с-спасибо?

- Да.

Глаза Веника – два горящих черных оникса.

- Бог от вас дрянь забрал.

- Да-ааааа! – заорал я, вскинув в воздух кулаки. – Даааааа! Божечка, холера тебе в простату, спасибо тебе! Забрал ты от меня дрянь!! Забрал жену! Забрал личную жизнь!! Забрал смысл жить! Вссе забрал, с-с-ссссука…! Херло ты гнойное!!

Смутно я понимал, что я пьян и плачу, уткнувшись во что-то теплое – кажется, в живот Веника, который сейчас меня обнимает, гладит по голове, молча, без слов, и это все неправильно, не должно быть так, не надо меня утешать, не родился еще тот, кто…

- Молодой ты еще, Артем, - тихо прозвучало у меня над ухом.

Я всхлипывал, надрывно, скрипя зубами, до боли сжимая исходящие слезами веки.

- Не понимаешь… меня вот жена бросила куда как сильнее. Жили двенадцать почти лет, душа в душу. Потом… как бабка отшептала. Пришла, говорит – вали, Венька, на все четыре, дом свой ты уже на меня оформил, все, хватит, другого нашла, отсидел уже, дождалась. Ходил, ругался, дрался… били меня.

Мозолистая рука мягко прошлась по моим волосам.

- Он бил … и Варька била, и отец ее.. вот какое дело. Долго в больнице лежал, там же и узнал, что заразила – ее-то хахаль из сидевших был. А я-то дурак наивный, уже все подписал – и дом, и корову, и участок…

Прижавшись к моему нежданному подопечному, я слышал ухом, как он резко, удлиненно, тяжело выдыхает.

- Никому я правду не доказал тогда – выгнали просто. Пить начал.

Как-то странно струилась его речь – без обычного запинания и пауз.

- Долго пил, пока было, на что. Ругался, помню… Снова пил. Ходил правду искать. Везде прогоняли. Жаловаться ходил – понял, что никому мои беды не нужны. Очнулся как-то вот так вот – а я в канаве, грязный, воняю. И документов нет, и денег. И лицо подбито. И не ждет меня никто. Ушел вот… Долго так вот… с разными путался, все думал, что сейчас еще злости наберусь – и жизнь по-другому пойдет, как надо. Не пошла, Артем. Только хуже стало.

Даже голос стал какой-то другой – сильный баритон некогда хозяйственного мужика, прочно сидевшего на своей земле, эту землю пахавшего, не чуравшегося тяжелой работы, встававшего в пять утра, заработавшегося мозоли не штангой в тренажерном зале, а в поле, надрывая живот пахотой.

- Скатился я так…. Заболел. А теперь вот – у вас… Живу вот – я и Подлиз. Хватает мне. А ты же еще молодой. Бога лаять – каждый может, тут много ума не надо. А спасибо ему сказать – это мужиком надо быть…

- Может, не мужик я… - глухо произнес кто-то, по имени Артем Громов, не желая отрываться от Веника.

- Людей лечишь, меня спас, Нину вон выходил, Максим Олегович за тебя глотку готов порвать, Подлиза кормишь… да? Не мужик? Еще какой мужик.

- С-сука он! – слезливо выкрикнул я, глухо, в вату пальто Веника. – Где был твой этот Максим, мамашу его, Олегович, когда я там лежал?! Пришел, помог? Хоть посочувствовал бы, ур-род!

Веник промолчал, продолжая гладить меня по голове – как недавно гладил я его. Все в жизни возвращается – верно же?

- Юля вон снова работает, - произнес он, закашлявшись. Отплевался, вытер рот ладонью.

Я вскинулся, выпучился на него:

- Юля?!

- Он как-то узнал, что ваш этот… ну, что заведует, знакомые его это были, которые с деньгами записанными были. Утром позавчера, когда заседание это ваше было утреннее, все рассказал, какие-то там видео показывал. Скандал даже был. Вроде увольняют, кажется…

- Игнатовича?!

- Заведующего вашего.

Моргая двумя глазами – здоровым и заживающим, я смотрел на бородатую личину Веника, расплывающуюся в пьяной фокусировке указанных глаз.

- Веня… ты серьезно?

Он кивнул. Снова закашлялся.

Я стиснул зубы, откинулся на спинку лавочки, тяжело дыша.

Неужели это правда?

- Таблетки мне купил… рифацин там какой-то, сказал в тетрадке писать, как пью. Пишу даже. Утром проверяет, как приходит.

Можно ли сильнее стиснуть зубы, чем сейчас?

Веник снова обнял меня.

Я молчал. Мне нечего было сказать.

* * *

В душе угнездилась пустота. Гулкая, щемящая, мерзко отдающая алкоголем и табачными парами, черными пустыми вечерами и шелестящим безумным шепотом стен квартиры, давящих на тебя со всех сторон. Медленно, неторопливо, вкрадчиво и неспешно – сводящая тебя с ума.

Развод состоялся быстро – относительно быстро, конечно, за два месяца. По добровольному соглашению сторон – моя сторона оставалась при своей квартире, разводящаяся сторона, обнимаемая скалящим зубы и корчащим мужественные гримасы Ярославом, оставалась без повестки в суд по делу об избиении супруга бывшего кандидатом в супруги будущим в публичном месте, под прицелом камер наблюдения. Насколько можно было торопливо, я подписал все, что надо. От бумаг смердело. Смердело от самого слова «развод». Смердело и от моей некогда жены, сидящей за одним столом со мной, нетерпеливо стучащей ручкой по столешнице, торопящейся поставить свою подпись на документе, который окончательно сделает нас чужими людьми. Так торопившейся, что в заявлении написавшей «Громов А. Н.» - вместо полных инициалов. Заявление не приняли, заставили переписать.

Пока вершилась эта унизительная процедура в загсе, мы упорно избегали встречаться взглядами, держались поодаль, смотрели в разные стороны. Словно издеваясь – в соседнем доме завопила музыка – песня была та самая, которая некогда нравилась нам обоим, которую мы часто пели, обнявшись... Зашипев и что-то невнятное выплюнув, я вышел на улицу, хватив дверью. Стоял, курил, тяжело сопя сквозь искривленные гримасой ненависти ноздри. Честно? Ждал, что прибежит, что обнимет сзади, скажет, что дура, что оступилась, что бес попутал, что не нужен ей никто, кроме меня, позовет порвать к чертовой бабушке это самое заявление, и не дождется нас штамп в кабинете номер тринадцать, ждущий, чтобы впиться в наши паспорта надписью «Брак расторгнут».

Никто не прибежал, не обнял и не покаялся. Окурок отправился в урну. Чуда не произошло.

Не прощаясь и не оборачиваясь, я покинул здание загса почти бегом. Какое-то время шел просто наобум, не понимая, куда и зачем я иду. Помню, что остановился, прижался к кипарису, обнял ладонями его чешуйчатый ствол… осознал, понял, что теперь я окончательно остался один, брошенный и никому не нужный. Теперь мою жену тот самый урод, что сидел в машине, пока я ставил подписи, стараясь не завыть от тоски и безысходности, может официально раскладывать на простынях и делать с ней все, что его сучья душа пожелает…

- Молодой человек, вам плохо?

Бабушка, опираясь на палочку, остановилась, положила сухонькую ладошку мне на поясницу.

Я очнулся – костяшки кулаков были разбиты в кровь о ствол дерева, из горла прекратил вырываться воющий звук – тот самый, который мне удалось задушить в душном кабинете номер тринадцать.

- Может, вам «Скорую» вызвать?

- Что..?

- «Скорую», спрашиваю, вызвать? – бабушка покрутила ладошкой над головой, изображая мигалку, надо полагать.

Я сделал шаг назад. Против воли начала хихикать. Действительно. А не вызвать ли мне?

- С вами точно вс…

Хихиканье перешло в хохот. Да, бабуля, да! Давай, вызови! Коллег моих! Всю станцию разом! Игнатовича того же! Или Лешку вместе с бригадой реанимации! Пусть вдолбит по мне разрядом дефибриллятора, самая показанная процедура при разводе, чтоб вас всех!

Бабушка опасливо отступила назад.

- Юноша? Вы точно..?

Я порывисто обнял ее, чмокнул в сморщенную щеку.

- Точно, моя сладкая, точно. Точнее не придумаешь.

Отстранился.

- Простите.

- Сынок, если тебе жить негде – у меня комната есть, могу сдать, - произнесла бабушка, поправляя сбившийся на голове берет с помпоном. – Только без наркотиков, сразу предупреждаю! И без этих… экстазов, что ли... Были одни такие тут…

Все еще смеясь, страшным, задыхающимся, икающим смехом, я несколько раз кивнул.

- Я подумаю. Обещаю. И без наркотиков – обещаю!

Дальше просто шел, глядя прямо перед собой, чувствуя, как зудяще болят разбитые кулаки.

Потом – неделю пил, запоем, прерываясь лишь на дежурства, и продолжая сразу после них. Игнатович, словно не видя и не понимая, вел себя как бесплотное существо, на вызовах отдавал распоряжения вполголоса, вне вызовов, когда мы находились в бригадной комнате, утыкался в книгу. Лешка – не приближался, помня мою же просьбу – не трогать. Юля – работала эту неделю в другой смене, может, даже звонила и писала, я всю неделю жил без телефона, бросив его куда-то в угол опустевшей ныне кровати.

Венику становилось хуже. Он все чаще кашлял, несмотря на принимаемый рифампицин, глаза его приобрели отвратный блеск, худоба его стала настолько заметной, что даже пальто его болталось на нем, как на вешалке. Машины он мыл до сих пор, тяжело, натужно, иногда пошатываясь, кашляя в маску, которую стал надевать с самого утра, несмотря на уговоры фельдшеров не напрягаться и полежать. Как-то, выйдя на крыльцо и моргая мутными глазами, я увидел бригаду реанимации в полном составе, возящуюся в кустах – белый шест стойки капельницы, выдернутый из амбулаторного кабинета, пластик пакета раствора, синие спины Вересаева и Мирошина, согнувшиеся над распростертым на каремате Веником. Подобрался к ним.

- Леш… плохо все?

Лешка мотнул головой – не сейчас, мол, отвали.

Утром ко мне подошла Юлька – с красными, зареванными, глазами. Уткнулась в грудь, сжала кулачки.

- Я его домой хочу забрать, Тёма… папа не хочет, а я заберу!

- Юль… он уже всё, понимаешь ты?

- Не понимаю! – один из кулачков ударил меня в грудь, больно, от души. – Не понимаю! Не понимаю!! Не хочу, чтобы на сраной подстилке, в саду…! Тёма, он же хороший, он же добрый, он же…

Юлька плакала, колотила меня по плечам и спине. Я молчал, глядя куда-то поверх ее головы, механически ее обнимая.

Чем так нагрешила эта станция, отче ты наш небесный? Неужели мало мы по дерьмовым вызовам мечемся, раз ты нас так караешь, живьем душу в клочья рвешь?

- Купаться же его водили… спальничек купили… я ему подушку принесла…! Почему так?! ПОЧЕМУ ТАК?!

Котик Подлиза лежал на лавочке крыльца – мятый, осунувшийся, со свалявшейся шерсткой, ничего не кушал из того, что ему приносили Люся Микеш и Аня-Лилипут. Лежал, положив рыжую мордочку на пушистую лапку, опустив усы, и часто, протяжно мяукал.

Уходя со станции, я от души пнул мусорный бак, стоящий у ворот, повалив его на бок. Потом, остервенев, долго бил его ногами, вминая крошащееся синей краской железо…

В городе просыпалась весна. Еще было холодно – как всегда, море рядом, с него то и дело налетал на городок ледяной шквал, проходясь морозью по замершим в оторопи крышам домов, скользя между стенами, ввинчиваясь в створы подъездных дверей, завывая в лестничных пролетах. Снега уже не было, его пора прошла еще в феврале, и лишь этот промозглый, отдающий солью, ветер напоминал о том, что до сих пор еще пора зимы, расслабляться не стоит. Потом наступал день, из-за гор на небо выбиралось солнце, все левее и левее каждый раз, и его лучи губили этот холод, сгоняя его пинками в подворотни и дворы, растекаясь жгучим теплом по преющему асфальту. Почки на алыче, чутко реагируя на поцелуи солнца – начали набухать, высыпав на голых еще ветвях рядками зеленых бугорков.

Мы стояли в кабинете старшего фельдшера – я и Игнатович. Заведующего уволили, начмед в отпуске, жалобы разбирать отправляли по умолчанию – к Костенко. Кто еще добровольно займется подобным, как не заслуженный собиратель сплетен всея станции «Скорой помощи».

- Максим Олегович, вы должны понимать – ситуация серьезная.

Игнатович холодно смотрел куда-то за спину старшего фельдшера, сплетая руки за спиной.

- Роман Иннокентиевич хочет разобраться в данной ситуации, не доводя дело до искового заявления.

- Иннокентиевич, - произнес мой врач. – Надо же.

Мне бы научиться так вот – одним повторением нелепого отчества спустить жалобщика ниже плинтуса. Жаль, жалобщик был не один.

- Мой клиент не жалуется на отца и доволен отчеством, - тут же отреагировал лысоватый, упитанный, сидящий в закинутой ногу на ногу позе, его спутник. На верхнем колене покоилась рука, в ней – телефон, и окуляр его камеры далеко не случайно упирался в нас.

Клиент завозился – юный, ухоженный, с пижонистой челочкой на голове, и не менее пижонистой бородкой, подозреваю, тщательно взращиваемой на лице, подстригаемой в специальном заведении, с откровенно «голубоватой» серьгой в ухе. Молодежь. Ухоженная, чистенькая, изнеженная, отупевшая от интернета и обилия информационного мусора, льющегося оттуда в глаза и уши. Дергающая на Гитлера, сатану, Че Гевару и Боба Марли, бурлящая агрессией в онлайн-играх и скандалах на сетевых форумах – и моментально сдувающаяся при виде пьяной шпаны у подъезда.

- Вы ознакомлены с сутью жалобы?

- Уверен, что доставлю вам удовольствие, если попрошу ее повторить, – яда в голосе Игнатовича хватило бы на роту гремучих змей.

- Суть или жалобу? – подчеркнуто вежливо поинтересовался адвокат.

Не отвечая, мой доктор красноречиво скосил глаза на висящие на стене часы.

- Понятно. Жаль, я надеялся на большее понимание от людей, которые давали клятву Гиппократа.

Молча, разглядывая отрешенным взглядом происходящее, я вспоминал.

Паршивейший вызов. Дивноморская, тридцатый дом. Плохо стало Якулёву – почетному гражданину города. По рассказам – он, в очередной раз поругавшись с сыном, тем самым, что сейчас сидит, скрипя обтягивающими джинсами о тощие ноги, спустился во двор, допил то, что не успел допить с вечера и ночи. Якулёв пьет очень давно, и практически непрерывно, все это знают… Там же и тихо умер. Судя по положению тела, он какое-то время даже успел пролежать на пригревающем весеннем солнышке, прежде чем его заметили. Вызвали нас соседи. Игнатович констатировал биологическую смерть, выпрямился, успел отдать мне распоряжение вызвать полицию. Далее налетел сын – до того стоявший поодаль, не отлипая от телефона, и только сейчас осознавший боль утраты, когда загомонили соседи. Стоять и делать равнодушное лицо, строча сообщения многочисленным незнакомым друзьями уже было некомильфо, поэтому юнец, отыгрывая роль страдающего, схватил доктора за отвороты халата, пнул в живот и бросил на землю. Я стоял спиной, звонил в полицию, все это проморгал, а вмешаться не успел – удержали, растащили.

- Несвоевременность оказания медицинской помощи, Максим Олегович, - сверля глазами моего врача, произнес адвокат. – У нас на руках есть записи телефонных звонков – на 03 вызывающие звонили семь раз. По закону, который вы, надеюсь, знаете и соблюдаете, прибытие бригады должно было быть в течение четырех минут.

Игнатович молчал, рассматривая что-то далекое и невидимое. Хотя, может, просто мысленно пытался переварить выражение «прибытие должно было быть».

- По прибытию… вы слушаете меня, простите?

- Очень внимательно.

- Признателен. Так вот, по прибытию – вы обязаны были сначала провести весь комплекс реанимационных мероприятий, прежде чем выносить заключение «Биологическая смерть».

Лига Защиты прав пациентов. Вот так вот – пафосно, с заглавных букв, никак иначе. Этот лысоватый, записывающий каждое наше слово, и готовый каждое оно же повернуть против нас – аккурат оттуда. Юнец Иннокентиевич, наглаживая то челку, то бородку, ерзает на стуле. Ему скучно, он ждет, когда речь зайдет о деньгах. Папа Кеша Якулёв тяжело бухал, был буен во хмелю, и черт бы с ним, но негоже смерть почетного гражданина города оставлять бесплатной.

- Вы, разумеется, в курсе, что существуют некие симптомы смерти, которые исключают реанимационные мероприятия?

- Конечно, - с готовностью согласился адвокат, пошевелив телефоном, не иначе – выбирая нужный ракурс. – А еще существует закон о медицинской тайне. И тот диагноз, что вы озвучили при множестве свидетелей – как думаете, он в этот закон укладывается?

- То есть, если бы я соврал, ваш подзащитный не кинулся бы меня бить?

- Вы играете словами и передергиваете факты, - сладко улыбнулся сидящий, покровительственно кладя руку на плечо занервничавшей рядом сироты. – А от прямого вопроса уклоняетесь.

- Мне непонятен ваш вопрос и ваше присутствие здесь, - Игнатович пожал массивными плечами. – Вроде бы здесь нет ни судьи, ни присяжных, да и повестку мне и моему фельдшеру никто не вручал. А допрос идет именно такой. Анна Петровна, вы сознаете, что вы сейчас действуете против своего коллектива, нарушая установленный порядок разбирательства, коль оно возникло вообще?

Костенко, жадно слушавшая до того, обмякла.

- То есть, я вас правильно понял – вы жаждете именно судебного разбирательства?

- Я жажду выспаться после суточной смены, юноша. Она была достаточно тяжелой, боюсь, вам сложно это понять. Поэтому, если я не задержан – и я вас не задерживаю.

- Тогда, Максим Олегович, встрет…

Дверь хлопнула, отсекая его слова.

Мы вышли в коридор. Игнатович, не прощаясь, тяжело зашагал в сторону комнаты девятнадцатой бригады. Я пригляделся – он слегка кренился на правый бок. Удар в печень коленом в его возрасте, могу предположить, не пройдет бесследно, как оно бывает в кино.

Стоя на крыльце, я выдернул из пачки сигарету, прикурил. Пуская дым, разглядывал домик Веника. Третий день он уже не моет машины, просто лежит, отплевываясь в баночку багровым содержимым каверн, в которые превратились его легкие. Мы его колем, капаем, кормим. Ждем… Кто-то молча молится, кто-то просто молчит, без молитв и нелепых надежд.

Молчу и я. Сколько раз я хватал Костлявую за ее тощую руку, выкручивал и давал ей смачного пинка? Эта тварь каждый раз покорно отступала, потому что знала – всегда будет тот миг, когда я буду не готов. Когда я буду стар, слаб, устану, расслаблюсь, поверю жене, своему врачу и своему эго, утрачу на какой-то момент бдительность. И ответный удар всегда будет точным, сильным и страшным.

Сродни этому.

Надо к нему подойти. Я боюсь. Мысленно толкаю себя туда, в кусты, и нахожу сотни отговорок, почему я не должен этого делать.

Почему не хочу даже мысленно произнести то, что уже давно понимаю.

Я фельдшер. Я ведь должен хоть что-то…

- Слушай, это! – меня в бок пихнули.

Юный Иннокентиевич. Юный, живенький, здоровый, откормленный, напичканный витаминами. Без морщин на щеках, без каверн в легких. Ни разу не избитый, ни разу не спавший на мокрой земле, отродясь не выдраивший ни одну машину «Скорой помощи». Ничего не сделавший для этой службы, в отличие от того, кто сейчас, задыхаясь, хрипит в мокром от пота спальном мешке в кустах.

Зато готовый требовать с нее.

- Давай мирно, а? К тебе у меня претензий нет.

И как по заказу – тоже телефон в руках, который все снимает.

- Жидок твой просто борзый очень. Если поможешь с него нормально получить – поделюсь, отве…

Что-то тяжелое, жгучее и злое опустилось на меня сверху, окутав голову багровым туманом, запеленав глаза, выключая кору, растормаживая подкорку.

Даже не помню, когда я, сделав короткое движение плечом, заехал ему прямо в бороду, сбивая на пол. Кажется, из холеных волосков плеснуло красным, а едва зажившие костяшки пальцев рассадило зубами. Помню только, как разбил дорогущий телефон о пол, добавив по нему ногой.

- Это тебе за жида, падла!

- Т-ты… не…

- А это от меня лично! – добавил я, вскидывая руку и снова опуская. И снова.

И снова.

- Громов!!

- Тема, ч-черт! Тормози!!

- Ребята, держите его!!

Вдох-выдох, вдох выдох. Онемевшие уже от усилия пальцы жмут ребристую резину бока мешка Амбу.

- Леха, давай!

Нарастающее «уиииииии» дефибриллятора, набирающего заряд, короткий удар электричества в размазанный кардиогель, сухонькое тело старушки Филиппчук вздрагивает, и снова обмякает. На мониторе дефибриллятора пляшут разрозненные осцилляции вздернутого пинком кардиоверсии миокарда – и снова зеленой змеей тянется изолиния.

Пришпиленный скотчем к обоям, медленно худеет пластиковый пакет физраствора, сдобренного дофамином, капельно цедя раствор в длинный пластиковый хобот системы.

- Ссссссссука…

Лешка – злой, тяжело дышащий, снова наваливается на лежащую сверху, давя прямыми руками на грудную клетку, узенькую, впалую, украшенную вмятиной слипчивого перикардита.

- Качаем дальше! - командует Рысин. – Виктор, адреналин, атропин – по одному, струйно!

Мирошин с цвирканьем набирает препараты в шприцы, толчками вбивает их в катетер.

Игнатович молча присутствует – сидит на стуле, слегка кренясь на правый бок. На столе перед ним – длинные витки термоленты, где горячей иглой самописца последовательно расписан «кошачьими спинками» возникший инфаркт, а после – фибрилляция желудочков, и последующая трагедия в виде длинной траурной линии через несколько метров «пленки», регистрирующая вялую тишину остановившегося сердца. Ионы калия и натрия в нем, вздохнув, обмякли, расползлись по мембранам клеток, прекратив свое бесконечное движение, перестав расщеплять АТФ… Если менее муторно – бабушка просто захрипела и перестала дышать. Дочка дико заорала. Изабелла и Изольда Филиппчук – две старые девы, мама и дочка, дочке уже за шестьдесят, маме – и того больше. Обе глубоко верующие, отродясь не бывавшие замужем, сидящие на здоровом питании, оздоровляющем дыхании по Бутейко, практикующие в узком кругу цигун, рэйки и прочие альтернативные методы бесконечного самосовершенствования. Их знает вся станция – так же, как и ныне покойную бабушку Клуценко, разве что обе они – на хорошем счету, ибо всегда вежливы, встречают бригады улыбками, провожают благодарностями, и каждый вечер, выгуливая своего пекинеса Чапку по Цветочному бульвару, в старомодных, бог весть каких годов, шапочках-канотье, украшенных искусственными розочками и лилиями, видя идущих на смену и со смены медиков «Скорой помощи» - непременно узнают, и непременно раскланиваются и здороваются.

- Не-вмою-****ь-смену… - слышу я. – Не-вмою-*****-смену… не-вмою-*****-смену…

Лешка, сопя сквозь зубы свою талисманную фразу, помогающую отмерять ритм компрессий, раз за разом давит на грудь лежащей.

- Разряд!

Изабелла Львовна снова вздрагивает всем телом – дочь Изольда с неизвестным отчеством, сидя в полуобмороке на карло с гнутыми ножками, стоящем у дверей, синхронно охает и сползает по его спинке. Изольда, дочка-одиночка, ни мужа, ни семьи, никого, кроме мамы…

В соседней комнате, завывая, дерет дверь когтями пекинес Чапка.

- Дышим, дышим! – толкнул меня в спину Рысин. – Не тупим!

Я снова вцепился правой рукой в мешок, сдавливая и распуская его, левой рукой прижимая маску к лицу лежащей.

Молодец Игнатович. Вовремя вызвал бригаду реанимации, вовремя наорал на Костенко, заставив вернуть ее с улицы Благодатной (повод «задыхается», вызывает третий раз за сутки, и пятый – за неделю, дочка очень богатого папы, у которого ноги растут откуда-то из администрации аж региона, пристрастившаяся к инъекциям реланиума на сон грядущий ввиду общей ослабленности своего девятнадцатилетнего организма). Когда «реанимальчики» во главе с Рысиным ворвались в дверь, я успел только поставить катетер и начать лить физраствор с дофамином, шаря по укладке, разыскивая адреналин.

Возимся с лежащей. Понятно, что возраст уже за восемьдесят, что уставшее и измученное всякого рода диетами, методиками дыхания, его задержки и усиления, сердце уже не справляется – но, собака ваша тетушка, тучки небесные, вечные вы странники, не вам решать, шлюха ваша бабка, когда Изабелле отправляться к вам в гости, слышите, твари?! Не сейчас, не сегодня, не в этом году!

И не…

- Не-вмою-****ь-смену… не-вмою-*****-смену….

- Мама… - тихо, в полузабытьи стонет Изольда.

Короткие толчки отмеряют шипение Лешкиного речитатива.

Игнатович вытягивает еще одну ленту из кардиографа, отрывает, изучает. Тяжело вздыхает, показывает Рысину. Тот видит и сам, но – не какой-то интерн ему очевидное показывает, а Игнатович, человек, выпнувший со станции урода-заведующего, отмеченный судьбой, Избранный, просветленный, аватара практически. Качает головой, показывает часы на запястье. Более тридцати минут уже возимся. Игнатович хмурится, глазами показывает на лежащую, коротко сверкает в свете лампы глазами и стеклами очков.

- Разряд!

Вой дефибриллятора, удар взбесившихся джоулей в мокрое мясо растекшегося в сердечной сумке миокарда.

Хриплый кашель, вырвавшийся из пересохшего горла лежащей…

Торжествующий писк кардиомонитора, регистрирующего ритм – крайне паршивый, сбивающийся, лупящий экстрасистолами и выдающий зловещие провалы желудочковых комплексов, но – ритм!

Лешка отваливается, проводя ладонью в синей перчатке по мокрому багровому лбу.

- Ааааа!

- Вить, лидокаин подключай, шустрее! – мгновенно реагирует реаниматолог.

- Уже, - отозвался Мирошин, выдергивая шприц, до того впившийся в бок пакета физраствора. – Завели, Григорьевич! Завели, а? Завели же!

- Не в мою… ****ь… смену… - прохрипел вымотанный Лешка, сидящий на полу, привалившись потной спиной к худым ногам обморочной Изольды, затянутым в толстые вязанные чулки, скалясь счастливой, идиотской, но безумно красивой сейчас улыбкой. – Не в мою… хер вам…

Рысин, недоверчиво глядя на Игнатовича, с какой-то легкой опаской протягивает ему руку – и крепко жмет.

Я, убирая маску, медленно, осторожно, смотрю, как медленно, сама, без принуждения, поднимается и опускается грудная клетка лежащей бабушки Филиппчук. Замираю, боясь спугнуть.

Изабелла Львовна без сознания, но дышит. Такое бывает? После того, что я видел на ее кардиограмме долгих полчаса назад?

- Артем, кислород давай, охренел?! – стегнул меня голос Рысина.

Торопливо напяливая маску на лицо бабушки, я поймал взгляд Вересаева.

Мысленно повторил его талисманную фразу.

Какое-то время молчал, разглядывая его счастливую ухмылку, расплывшуюся на потном, исходящем паром, лице. Потом кивнул.

- Не в твою смену, Леш.

И не в мою.

Продолжение следует...