Продолжение поста «Веник»⁠⁠12

Лешка – бледный, злой.

- Слышал?

Слышал, а как же.

И даже видел Юльку, безликой тенью уходящей со станции.

- Может, башку проломим этому ублюдку, а? Не шучу, где живет – могу узнать, карту...

Я, болезненно скривившись, сложил пальцы в решетку, поднял ее на уровень пылающих глаз Вересаева.

- Проломим, Леша. Дальше – сам сообразишь, или подсказку дать?

Лешка выругался, пнул ногой стену станции.

- Так что, промолчим просто, а?! Мирно примем и простим?!

Я уселся на лавку, сверля глазами пол. Да, именно. Промолчим. Примем.

Вызов шестнадцатой бригады ночью на «теряет сознание». Добрые, ласковые встречающие, отнявшие у приехавшей Юли Одинцовой сумку прямо на выходе из машины, вежливо препроводившие ее в достаточно благопристойную квартиру. Милый юноша, расставшийся с девушкой по ее инициативе, пьющий пятый день, мучающийся от абстинентных явлений – красивый, ухоженный, со слезящейся тоской по оборванной любви. Настойчивые просьбы «Доктор, прокапайте, мы отблагодарим, пожалуйста…», обещания подписать все, что надо, обещания любить до гроба, обещания молчать об этом отклонении от обязательного функционала работы «Скорой помощи» аки рыба. Юля, поколебавшись, согласилась (семья явно порядочная, а мальчик – симпатичный), влила в венозное русло страдающего юноши нужную дозу раствора Рингера с ацесолью, сдобрив все это витаминами группы В, и завершив терапию инъекцией феназепама в «резинку» системы. Страдающий от неразделенной любви и лютого похмелья благодарно задремал. Юле вложили в карман пять тысяч рублей – пятью красивыми, новенькими, купюрами. Вежливо, приобнимая за плечи и бесконечно благодаря, проводили до дверей. Распахнули их, широко и настежь – впуская сотрудников полиции с камерой. Дальше – по классике, номера купюр, разумеется, уже были переписаны, фельдшера бригады номер шестнадцать Одинцову Юлию Игоревну стали допрашивать…

Василий Анатольевич, скорбно вздыхая, на всю пятиминутку, то и дело задирая голову вверх, словно взывая «Ты слышишь, Отче, слышишь?!», выдал долгую и крайне красивую речь о волках в овечьей шкуре, которые вкрадываются под личиной девушек-фельдшеров в наши стройные ряды, и из-под этой самой шкуры злобно и намеренно позорят гордое звание медицинского работника, обирая пациентов, производя неположенные манипуляции, оформляя «левую» документацию, предавая саму идею клятвы Гиппократа…

Понятное дело – Юлю уволят. В лучшем случае.

Лешка опустился на лавку рядом.

- Ты же понимаешь, Громыч, откуда ноги растут?

Медленно киваю.

Да понимаю, как не понять. В этом беда всего, за редким исключением, мелкого начальства – в его мелочности. Амбиций хватает, а вот власти – нет. Любой щелчок по носу от нижестоящих в табели о рангах для них – как удар хлыстом по мошонке, заставляет взвиться, и начать ударно гадить смутьянам в карму, благо – должность дает такие возможности. Только для Василия Анатольевича сейчас объект для закидывания навозом имеется только один, к его жгучему сожалению. Меня он не тронет – боится. Игнатович, ага. После наших объяснительных, которые он, уверен, порвал сразу же после прочтения, рыпнуться повторно на бывшего главного врача ведомственного санатория – кишка тонка. Лешку Вересаева тронуть тоже не может, он фельдшер реанимационной бригады, неофициально, как я упоминал – личной бригады главного врача данной станции, священная корова. Остается только Юля.

Надо ли удивляться, почему так экстренно нашелся подставной вызов для шестнадцатой бригады с переписанными номерами купюр?

- Мы ничего не докажем, Леш.

- У меня знакомые в прокуратуре есть, - отвернувшись, говорит Вересаев. – Знакомая… могу попросить.

- Деньги нужны?

- Когда они были не нужны? – угрюмо произносит Лешка. – Выгребай из бюджета все, что не жалко, Громыч. Я по бригаде пройдусь, тоже спрошу.

- Выгребу.

На крыльце возникла фигура заведующего.

- Чего сидим, молодые люди? Чего домой не идем? Смену отработали, вам на станции делать нечего.

Широкая, как арбузный ломоть, улыбка, зачесанные набок волосы, тщетно пытающиеся замаскировать лысеющий лоб, сутенерские тонкие усики, ухоженные, смазанные бриолином… или чем там их смазывают. Явная провокация – благо, над крыльцом подстанции торчит око камеры, которая все это снимает, говорят, даже со звуком, и в хорошем качестве.

«Строите планы мести, юноши?» - перевожу сказанное. – «Не стоит. Ляжете следом – дайте только срок, сучата. Никому еще не позволялось…»

- Уходим уже, - произнес я, вставая. – Спасибо, что напомнили. А то бы заночевали тут, ей-богу.

Лешка поднялся – молча, отвернувшись, сжимая кулаки.

Уходим со станции, провожаемые сверлящим наши спины взглядом заведующего.

- К Юльке? – произносит Лешка, когда мы выходим под тень магнолий Цветочного бульвара. – Или дадим время – пусть пока попсихует, пар выпустит, все такое?

- Втроем психовать веселее. Поехали, чего уж там.

- Да в душ хотел сначала…

- В морге вымоют, до блеска, когда пора придет. Поехали, говорю.

Машина ревела двигателем, визжала плохо натянутым ремнем генератора, грохотала железом дверей и носилок, виляла из стороны в сторону а-ля маркитанская лодка, но не справлялась с подъемом. Вчера выпал снег, и ночью счастливая детвора раскатала единственную дорогу на гору до зеркальной поверхности. Детям радость, а машина подняться не может. Никак. В кармане карта вызова с текстом «25 лет., ж., болит сердце, слабость», украшенная двумя красными полосками в знак срочности (сердце же!), под ногами уже наготове терапевтический ящик и черная сумка с кардиографом, в кармане куртки – маленький справочник по особо каверзным ЭКГ, в телефоне на кнопке быстрого набора номер нашего много лет работающего кардиолога. А машина подняться не может. Водитель, чертыхаясь, остервенело дергает рычаг ручного тормоза, бросает педаль сцепления, манипулируя педалью газа – все тщетно. Вокруг уже собрались люди, кто-то пытается машину подтолкнуть, кто-то засыпает советами и жестикулирует, демонстрируя участие и навыки дирижера, но толку от этого никакого.

Тротуар на спуске тоже заснежен и успел обледенеть, а службы, занимающиеся расчисткой и засыпанием песком, сюда не добрались – видимо, по той же причине, что и мы. Краем глаза вижу, как пешеходы осторожно спускаются по ступеням, нащупывая ногой каждую из них, прежде чем перенести вниз вес тела. Поэтому и успеваю заметить, как мужчина в кожаной куртке оскальзывается, и, нелепо взмахнув руками, падает. Удар головы о бордюр и хруст костей черепа я не слышу за ревом двигателя, зато отчетливо вижу всплеск темной крови, мгновенно пропитавшей снег.

Игнатович снова отсутствует – на больничном, как по заказу. Смешанные чувства – аккурат из того анекдота, где теща падает в пропасть на твоем новом «мерседесе». .

Я выскакиваю из машины, собирается толпа. Пострадавший без сознания, конечности судорожно подергиваются, из носа вытекает кровь, слишком густая, чтобы быть просто кровью, дыхание… проклятье, ну очень нехорошее дыхание, никак не попадающее под диагноз «Ушибленная рана волосистой части головы». Крики: «Доктор, да живее ты, ч-черт! Человек умирает!». Хватаю сумку, торопливо натягиваю перчатки, пытаюсь приподнять неестественно тяжелую голову упавшего, аккуратно, чтобы не дергать шею. Не получается. Ригидность затылочных мышц уже в наличии, кровь заливает мне руки, изо рта лежащего вылетают кровавые пенистые плевки. Торопливо наматываю бинт вокруг его головы – кровь пропитывает повязку моментально.

Сдираю одну перчатку, хватаю рацию:

- «Ромашка», девятнадцатая бригада! У меня тут в пути… травма головы, ушиб мозга и кома… передайте мой вызов другой!

Шипение, тишина. Голос старшего фельдшера (любит она в диспетчерской сидеть, уши греть и особо обожает влезать в эфир):

- Так, Громов, прекратите тут панику! У вас есть вызов, езжайте на него! Там повод к вызову – «сердце»! К вашему «в пути» отправим бригаду сейчас!

Угу. Сердце. Двадцать пять лет. Где-то там. А прямо передо мной лежит во все увеличивающемся кроваво-снежном месиве мужчина, закатив глаза с уже разошедшимися в разные стороны зрачками, и очень паршиво дышит, сменяя череду дыхательных движений все увеличивающимися паузами. И толпа, которая готова тебя растерзать, если ты просто сейчас повернешься и уйдешь, оставив человека без помощи.

Вычленяю из всё густеющей толпы двух наиболее серьезных, пихаю одному бинты и перекись:

- Ребята, у меня там вызов срочный! Сердце болит у человека! Поймите меня тоже…

- Какое, на хрен, сердце! – тут же режет по ушам ожидаемый крик откуда-то – женский, злой, сочащийся нарождающейся истерикой. – Ты чё?! Тут человек умирает!

- Там тоже человек умирает… поймите! – говорю, и сам себя не слышу.

- Да не пускайте его никуда! – визгливо кричит та же женщина. – Охренели они совсем, в своей «Скорой»! Мужчины, слышите? Не пускайте его!!

Кто-то сильно толкает меня в спину:

- Давай, лечи его, падла! Куда собрался?

Не отвечаю на оскорбление, вручаю всё же перевязочные материалы выбранному мной «серьезному»:

- Я вас очень попрошу – сейчас другая бригада приедет. Голову ему поддержите, чтобы не захлебнулся, если его рвать будет… вот так вот, локтями подоприте…

- Он же помрет, - тихо, но рассудительно отвечает «серьезный», становясь в момент еще серьезнее.

- Вы, главное, его не оставляйте, - бормочу я. – Другие сейчас приедут…. скоро.

Торопливо, осыпаемый бранью и оскорблениями меня лично и всей моей родословной аж до Киевской Руси, хватаю терапевтический ящик, кардиограф, кислород – все, что может пригодится на кардиологическом вызове, уворачиваюсь от очередного, пытающегося дернуть меня за плечо, бегу в гору. Морозный воздух режет горло, гулко колотится в висках. Меня провожает истошный вопль той женщины: «Да что же это делается?! Держите его!».

Искомый дом по улице Лесной, ожидаемый пятый этаж без намека на лифт и встречающих. Вдавливаю кнопки домофона:

- Кто?

Дьявол! Хочется заорать, но не могу отдышаться после пробежки по зимней улице:

- «Скорая»… открывайте!

- Наконец-то!

Лестница, гулкий грохот моих шагов по бетонным ступеням, теплый зевок распахнутой двери натопленной квартиры, юная дева с заранее кислым выражением лица, закутанная в халат.

- Что случилось? Кто вызывал?

Дева окисляет гримасу до максимума (хам, даже обувь не снял), кивком приказывает следовать за ней в комнату:

- Я вызывала.

После этого теплота квартиры начинает вызывать у меня дурноту:

- Это у вас сердце болит?

- Да ничего у меня не болит, - презрительно отвечает вызывавшая. – Температура у меня пятый день, тридцать восемь. В поликлинику очередь, участкового не дождешься. Хорошо работаете, нет слов!

Я прислоняюсь к дверному косяку.

- Тогда какого… лешего вы сказали про сердце диспетчеру?

- А вы выражения выбирайте! – мгновенно вскидывается девица. – У меня тетя в Крайздраве, могу ей позвонить, если надо! Оборзели совсем! Если бы не сказала, что «сердце» болит, вообще бы не приехали!

Сам от себя не ожидал потока выражений, которыми я окатил ее в ответ.

- Да вы… да я вас… куда?!

Не слушая ее, я бросился назад, вниз, в гулкий колодец подъезда. Четвертый этаж, третий, второй, быстрее, быстрее, черт возьми… и он же возьми эту проклятую ватную слабость в ногах, и холод страха в животе, и горький привкус предвкушения беды в горле. Спотыкаясь, я бегу обратно, поскальзываясь на поворотах тротуара. Мелькнул магазин, который я миновал не так давно, обледенелый тополь на повороте, заваленная снежными глыбами клумба… Уже слышу гомон толпы.

Уже вижу медленно крутящиеся синие мигалки моей «Газели».

И вижу труп на тротуаре.

Я опоздал.

Падаю на колени рядом с лежащим мужчиной, озябшей рукой пытаюсь нащупать пульс, задираю веко.

- Дождался, козел?! – бьет в уши назойливый голос. – Дождался, сука?! Дождался, Гиппократ хренов?! Дождался?!

Веник выбрался из кустов, тяжело дыша, моргая.

- Можно… вас?

Доктор мой отмолчался, я выдвинулся вперед – понятно, не по чину обратился.

- Что, Веня?

- Не… я не к вам… я к…

Пауза. Стою, молчу, перевожу взгляд со сгорбленной фигуры Громова-младшего на монументальный торс главного врача всея девятнадцатой бригады.

- Идите, Артемий.

Молча ухожу, без мин и выказывания гордости. У Веника на руках – заключение фтизиатра, я его читал, но – понятное дело, Игнатович все расскажет лучше и подробнее. И правильнее – смягчая. Не называя сроков.

- Лар, девятнадцатая на станции.

- Угу, - по желобку скользнул пластмассовый номерок бригады. – Тём, зайди к Алиевне.

- А?

Лариса мотнула головой, указывая в сторону кабинета старшего врача, поджимая одновременно губы – мол, нельзя же быть таким тупым на четвертом-то десятке лет. Просит тебя старший врач зайти… просит, а не приказывает.

Аккуратно, размеренно стучу костяшкой среднего пальца по двери с надписью «Старший врач».

- Нина Ал…

- Зайдите, Громов…

Глухо, как-то, нетипично. Захожу.

Нина Алиевна тяжело дышит, сидя на диване, ощутимо кренясь вбок, задрав подбородок.

В горле у нее что-то звонко булькает – словно закипающая вода в банке, куда заблаговременно был опущен кипятильник.

Острый взгляд врача с хрен знает каким стажем, сильной женщины, которая всегда лечила других, но никогда не вспомнила о своем здоровье. Острый, жалящий… молящий.

Пустая станция, все бригады на вызовах, кардиологи и реанимация – вернутся, в лучшем случае, под утро…

Молчала. Все это время. Юные девы с температурами и бабки с приливами крови к пяткам важнее же, проклятье!

- Давно?

- Два часа… - тяжело дыша, отвечает она.

Какого ж вы хера ждали, Нина наша Алиевна, драть мою спину!

И перестали ждать прямо сейчас….

- Лара!

- А?

- Бегом в машину, сумку и кислород тащи! И кардиограф!

- Что …. что?

- Да быстро ты, твою мать!!

Кажется, я добавил еще что-то, куда нецензурнее звучащее.

Ты же тоже фельдшер, Лариса – неужели не видела и не слышала?!

Падаю на диван рядом с Ниной Алиевной, аккуратно усаживаю ее в позу «ортопноэ», еще выше задираю ей голову.

- Ниночка Алиевна, слышите меня?

Обнимаю ее, задираю рукав халата, рассматривая вены на руке.

- Моя родная, моя хорошая, вы только сейчас не валяйте дурака, ладно?

Тяжелое, сопящее, клокочущее и неровное, с паузами, дыхание.

Вены есть – паршивенькие, но угадываются.

Дверь распахивается, Лариса вбегает, сгружая на пол укладки из машины.

- Лара, кислород врубай, я пока вену ставлю! Игнатович где?

Диспетчер откручивает вентили КИ-3, напяливает маску на запрокинутое вверх, заострившееся лицо Нины Алиевны. Губы у нее дрожат, руки – тоже.

- Сейчас, Тёма, идет уже…

- Нина Алиевна, слышите меня?

Ее веки опускаются, лицо скрыто маской.

- Помните… фельдшер Громов, раздоблай… карточки хреново пишет… - лепечу я, вводя катетер, молясь, чтобы не промазать мимо вены. – Вы меня еще ругали часто… и бригаду мою… и медучилище, которое мне диплом выдало, да?

Сдобренный нитратами физраствор лился по пластиковой кишке системы, пропадая в узле впившегося локоть сидящей на диване женщины катетера.

- Помните, я диагноз еще такой поставил – «Счесанная рана лица»… помните? На пятиминутке же еще про него говорили…

Я гладил ее руку, пока кардиограф пищал, выплевывая «пленку», украшенную очагами ишемии на миокарде.

Игнатович влетел, протянул термоленту по руке, изучая.

- Коллега, нитраты подключаем, живо!

Директор землетрясения, черт бы тебя…

На миг сцепились взглядами. Мой – злющий, его – оценивающий, увидевший поставленную систему.

- Молодец, Артем. Лариса, бригада реанимации далеко?

(Артем?)

- На Колхозной-второй, Максим Олегович. Уже едут, уже сказала!

- Третья больница?

- Предупредили.

- Хорошо.

Он выдернул из кармана халата металлическую коробочку, стянутую резинкой, раскрыл, доставая ампулу морфина.

Я, сжимая запястье старшего врача, тихо, очень тихо, выдохнул.

Молча гладил Нину Алиевну по седой голове, прижимая резину маски к ее лицу.

Дышите, Нина Алиевна. Дышите, пожалуйста.

Дышите.

Дышите.

Пусть не врут вам глупцы – что никому врачи не нужны, пока со здоровьем проблем нет. Вы мне нужны. Вы станции нужны. Игнатовичу, тяжело сопящему у меня над ухом, Ларисе, трясущейся рядом, не знающей, кому сейчас и куда звонить – нужны.

Краем глаза увидел в приоткрытой двери сгорбленную фигуру Веника, прижавшегося к косяку входа на станцию, тревожно вглядывающегося.

Где-то под его ногами жалобно мяукал Подлиза.

Вы нам всем нужны!

Орите, ругайтесь, раздалбывайте нас на пятиминутках и в этом самом кабинете в пыль, что хотите, делайте!

Только дышите…

- Слышь, ты – Артем?

- А кто спрашивает? – поинтересовался я, не отрывая мутного взгляда от пивной кружки… которой уже по счету-то?

- Я спрашиваю.

- О как… - качнувшись, я перевел взгляд с пены, украсившей стеклянный сосуд изнутри, на стоящего рядом рослого парня – бритого наголо, широкоплечего, с крупным носом и выдающейся вперед челюстью, как у бульдога. – Я… кто – «я»?

- Поговорить надо!

- Кому – надо? – нарочито вежливо уточнил я.

Две ручищи сгребли меня из-за стола, выдернули рывком.

- Ты еще борзеть собрался, козлина?! – дыхнуло на меня.

- Нет, - коротко ответил я, с удовольствием заезжая коленом в пах держащего меня. Он взвыл, согнулся – но, к сожалению, рук не разжал. Наоборот – рванулся вперед, бодая меня в живот, бросая на пол бара через что-то угловатое и деревянно загрохотавшее при моем падении, затрещавшее и захрустевшее. Хана столу…. Дальше я, не успев еще почувствовать боль от падения, откинулся назад от трех подряд обжигающих и ослепляющих ударов в лицо. Один пришелся точно в левый глаз – и полутьма «Красного горна» на миг полыхнула кругами фиолетовых вспышек.

- Парни, хорош! Вы чего?

- Э-э! Прекратите!

Еще два удара в живот – ногами. Я, кряхтя, хрипя и глотая воздух, борясь с подкатывающей рвотой, отполз, попытался подняться – по затылку что-то сильно ударило, заставив воздух между ушей взорваться звоном, а рвотные массы – успешно рвануться по пищеводу наружу.

- УБЬЮ, ****ИНА!!

- Мамка твоя… бля… дина… - успел выдохнуть я, отплевываясь и уворачиваясь от очередного удара, дергая за пойманную ногу в ботинке-«дерьмодаве», и изо всех сил выкручивая.

Бивший меня упал, не удержавшись, на миг растопырив ноги. Все еще лежа, смотря на мир одним глазом, я от души пнул его снова – и снова в пах, от души, надеясь, что там, в глубине джинсового гульфика что-то отзовется сочным хрустом.

Нас растащили. Помню, как кто-то настойчиво плескал мне воду в лицо, заливая рубашку, и так уж мокрую и липнущую от крови, видимо, уверовав, что именно она вернет меня обратно, исцелив от сотрясения головного мозга и прочих приятных последствий избиения.

Люди мельтешили вокруг, кричали, куда-то звонили, кого-то ругали. Я лишь моргал, лежа на полу и глядя на то и дело расплывающийся круг лампы на потолке.

Интересно, все разводы происходят таким вот образом?

В принципе, давно уже надо было догадаться – слишком уж часто Ира не брала трубку, когда я ей дежурно звонил со смены утром, в обед и вечером. Каждый раз – или в душе была, или с мамой разговаривала, или соседка попросила помочь… я не проверял, и верил, верил, разумеется. Любые отношения основаны на доверии, иначе их нельзя назвать отношениями в принципе. Даже тот странный факт, что меня все чаще встречала утром со смены тихая квартира и спящая наповал жена, в очередной раз проспавшая приготовление завтрака уставшему после суток мужу – я игнорировал, не делая выводов и глотая объяснения, что долго сериал смотрела, вымоталась, делая уборку, заболела, полночи утешала очередную разбежавшуюся с неудавшимся кандидатом в мужья подругу. Всякое же бывает – и подруги-неудачницы, и уборка, и сериалы. Жена же, святое же…

Кульминация наступила – все знают, что существует закон подлости – аккурат после той смены, когда мы с Игнатовичем передали Нину Алиевну бригаде реанимации и, пошатываясь, побрели в комнату отдыха. Отдыха, ч-черт – разумеется, до утра ни он, ни я глаз не сомкнули, сидя на кушетках, заключив временное перемирие, снова и снова обсуждая – все ли мы правильно сделали? Рассчитали ли дозу нитратов? Вовремя ли ввели морфин? Правильно ли интерпретировали кардиограмму? Я, плюнув на субординацию, то и дело открывал окно в бригадной комнате, курил, впуская в комнату морозный воздух. Игнатович не обращал на это внимания, снова и снова занудно заводя разговор про кардиограмму и нитраты. Не из страха. Он уважал Нину Алиевну… наверное, это был единственный человек на станции, перед чьей харизмой он добровольно отступал.

Первое, что я почувствовал, входя в квартиру – сильнейший запах перегара. Хорошего такого, который не может принадлежать одному человеку. Прямо в прихожей валялись брошенные ботинки… те самые, которые только что лупили меня по животу. На вешалке висела камуфляжная куртка. Чужая. Какое-то время я просто стоял, моргая, глотая сухим горлом, не веря. Не могла Ира… так вот, нагло, цинично, не стесняясь…

Почему-то крадучись, стараясь не шуметь, опустив рюкзак на пол, я открыл дверь нашей спальни. Долго смотрел на то, что лежало на нашей кровати.

Ира проснулась, словно почувствовав мой взгляд. С третьего раза попала ногами в тапочки – два пушистых котенка, с довольными вышитыми улыбками, я ей сам их выбирал в подарок. Пошатываясь, подошла ко мне, кривясь и моргая, натягивая халат на голое плечо.

- Давай т… ты только о… орать не будешь…

Здоровенный товарищ, всю ночь пользовавший мою жену на измятых в хлам простынях, громко храпел, хозяйски раскинувшись.

- Это кто? – ровно спросил я, глядя поверх ее головы. Научился у Игнатовича, видимо.

Минимум эмоций. Минус всегда притягивает к себе плюс.

Подействовало. Ира взорвалась.

Это оказался Ярослав, человек, который единственный на этом глобусе, кто ее любит и понимает, который видит в ней женщину и человека, который нужен был ей всю ее жизнь. В отличие от того урода, что приперся так не вовремя со смены, а еще изгадил всю ее молодость в частности, и ту самую жизнь - вообще.

В идеале, конечно, надо было бы заорать, смести Иру ударом по лживой физиономии куда-нибудь в сторону, поднять что-нибудь тяжелое и заехать развалившемуся понимающему и любящему Ярославу, демонстрирующему пробивающимся сквозь шторы солнечным лучам голый зад, поросший шерстью, прямо по затылку. Мужик, в том понимании, в котором его рисуют в боевиках, так бы и поступил. Значит, я не мужик. Я просто выдохшийся после паршивой смены фельдшер, уставший и желающий отоспаться, пришедший домой и внезапно обнаруживший, что жена давно уже ему ветвит рога – ведь нелепо думать, что данный индивид сумел разглядеть в моей супруге женщину и человека за одну короткую пьяную ночь.

- Раз… - Ира в очередной раз икнула – возлияния, обозначенные стоящими и лежащими бутылками из-под вина около кровати, дали о себе знать, - раз… вестись…

- Потом поговорим, - я повернулся и направился к двери.

Развестись, значит? Со столь любимым разделом «совместно нажитого имущества» разводящимися дамочками, конкретно – квартиры моих родителей, в пользу чудесного юноши Ярослава? Жирновато будет.

Я вышел во двор, посидел, куря одну за одной сигареты, пока слизистая рта, покрывшаяся жесткой на ощупь языка коркой, не запротестовала. Вздернул на плечо рюкзак, где воняла потом суточная форма. Прыгнул в маршрутку – не понимая, куда она меня отвезет.

Тогда я промолчал. Не звонил никому, не жаловался, не закатывал скандалов. Вечером, вернувшись домой, застал пустую квартиру – распахнутая форточка выхолодила ее до уличной температуры, бардак на кровати, который никто не собирался убирать, разил кислой вонью измены. Бутылки исчезли, вместе с ботинками и курткой плечистого Ярослава – и вместе с моей женой. До боли укусив губу, я сгреб с кровати все постельное белье, скинул его в кучу, принялся рвать на части… Потом очнулся. Вынес все это за дом, залил «розжигом» для костра, чиркнул зажигалкой. Добрался до магазина, вымученно улыбнулся продавщице, сгреб бутылку коньяка, открутил крышку прямо на выходе…

Через два дня начались звонки – я не брал трубку. Потом – сообщения на телефон, с предложениями развестись, угрозами, обещаниями проблем. Были и звонки с незнакомых, потом – с закрытых номеров. Живя и работая по инерции, я лишь пассивно наблюдал, как мой телефон, неделю как лишенный голоса, тихо жужжит, в очередной раз напоминая мне о желании моей некогда жены разорвать все то, что нас связывало пять лет. Читая периодически прилетающие сообщения, я с вялым удивлением узнавал, что являюсь импотентом с коротким «хозяйством», вызывающим у любой женщины естественное отвращение, узнал от трех сделанных абортах, ибо рожать «от такого» - себя не уважать, прочитал про то, что почти все мои друзья (включая Лешку) успели побывать в моей постели, пока я «своих вонючих бомжей и бабок» лечил… даже жаль, что Лешка со мной в одной смене работает, не укладывается в легенду. Узнал и про то, что моя трижды проклятая «Скорая помощь» развалила все, что Ира пыталась выстроить в нашей семье за все это время. И именно благодаря ей увиденный мной кусок мяса оказался в моей постели. Только благодаря ей.

Сменившись в очередной раз, я коротко кивнул Игнатовичу в знак прощания, погладил Подлизу, отделался от Лешки, Витьки Мирошина и Антона Вертинского, ушел в сторону нашего любимого бара, желая наконец-то надраться вдрызг – один, без сочувствующих, советующих и лезущих в душу. Уселся за самый дальний столик, выстроил перед собой небольшой бруствер из пивных кружек с целью одолеть все их содержимое.

Горящий жаждой справедливости герой-любовник Ярослав не дал мне завершить начатое.

Я слушал, как он орет, пока его скручивают и прижимают мордой к полу охранники бара.

В глотке стоял кислый вкус рвоты.

Глаза закрывались.

Накатывал сопор.

Я ведь просто хотел людей лечить, боженька, чтоб тебя… Это – награда?

Молчишь?

Сволочь…

Продолжение следует...