Текст писался частями - много склеек. Могу не увидеть ошибки. Не ругайте сильно.

- Вставай, слышишь, ты так пол-лагеря разбудишь, - нетерпеливо тряс меня кто-то. Шепот одновременно был и почтительным, и неловким, - слышишь, лучше проснись.

Медленно, словно в забытьи я сел, оглядел округу. В нескольких метрах от меня в ночном мраке на фоне леса танцевали блики огня.

Ночное пламя отбрасывало тени вокруг, перемешивая причудливые силуэты деревьев с едва заметными в темноте очертаниями палаток, изредка поднимая сноп искр в ночное небо.

Искры поднимались выше, путаясь в лишь им известном танце, прячась в выси со звездами и полностью пропадая из виду.

Часть каравана уже спала, сегодня была не моя вахта – переход был долгим, и я нуждался в отдыхе. В ночь стоял наш самый диковинный спутник – парень, которого мы подобрали ободранным в глухом лесу. То ли друид, то ли еще кто, он так и не объяснил, а я не стал спрашивать. Захочет - расскажет.

Худющий, с светло-карими, слегка закрывавшими уши, волосами и выражением лица как будто слегка удивленным. Все время, будь то долгая поездка, рассказ или даже прием пищи – он, казалось, все время был удивлен происходящему, как некоей забавности. Неожиданно ловкий в движениях, со спокойным голосом – он казался неуместным в вечных тяготах каравана. Его не то, что бы не любили, но относились с опаской и недоверием. Накормить накормят, но рядом никто не сядет.

- Ты ругался во сне и что-то говорил, на чужом языке. Кошмар, да? – со своей непосредственностью спросил меня паренёк. С той же интонацией он задавал вопросы во время сожжения моего дома.

- Не кошмар, воспоминание. Далекое, из прошлой жизни. – нехотя отвечаю я. Лишь бы отстал.

- Уверен, что стоит молчать? Ты обычно спокойный как скала, а тут... Поделись, может полегчает.

Странно, но в его интонациях не было жадного интереса товарной бабки, скабрёзного удовольствия сплетника. Сочувствие и, наверно, забота. Так иногда спрашивал меня отец, если я грустил у окна. Особенно перед отъездом.

- Да не привык я общаться на такие темы... Рассказывать о себе...

- Если не хочешь говорить - я могу уйти. Оставлю наедине тебя, побудешь один.

Он начал вставать, глядя на меня. Странная податливость почти незнакомого человека. Не знаю, что сподвигло меня на ответ пареньку, но я махнул рукой и начал рассказывать

— Это случилось незадолго после, как меня продали, - начал было я, но парень удивлено прошептал:

- Так ты был рабом?

- Не совсем…. Мой отец был ремесленником и не стал участвовать в последней войне. Он посчитал, что не стоит бороться. Так поступили многие. Потом пришлось расплачиваться детьми. Нами. Начали продавать старших детей. Девочкам было хуже… Парней разбирали, кого на тягловую работу, кого в наемники. Я был с детства выносливым, меня взяли, чтобы перекупить на рынке где-нибудь на востоке… Наверно. До рынка мы так и не доехали.

Мой собеседник оглушено молчал.

- Ты удивлен?

- Почему сын уважаемого мастера отправился на невольничий рынок? Ведь можно было как-то устроиться в городе. Такие подмастерья как ты нужны. Наверняка отец тебя многому учил. Со временем смог бы выкупить себя, семью…

- Взрослые отказались от сражения. Решили договориться с наступавшими. А потом, нам уже не дали возможности выбирать. Наемник выкупить. Разницы почти нет - пока деньги цена твоей свободы, как и кому бы ты не служил.

На ветру слышалось как качались ветки деревьев. Где-то вдалеке ухала сова.

- Ладно, извини. Продолжай.

Мы распрощались с семьей, я видел их тогда в последний раз. Отец смотрел на меня странно, словно боялся взглянуть мне в глаза, мать плакала навзрыд, по-бабьи, с подвываниями, как на похоронах иногда. Больше я их не увидел.

Мы ехали долго, наверно несколько недель, может месяцев. Было очень сложно фиксировать время. Мне давали мелкую работу в караване, но из-за смены климата я быстро уставал. Было чудовищно жарко. Временами казалось, что начинает плавиться кожа и воды в тебе уже не осталось. Привык. Ко всему привыкает человек.

Иногда я носил воду, сидел с маленькими детьми, пару раз ставили в помощь поварам. Так понемногу я учился жить вне дома. Иногда вспоминая отца. Его шляпы. Задумывался, что будь он кузнецом может ковал был шлемы и не стал отказываться от участия в войне. Так же уставала матушка, когда готовила и убиралась в доме...

Со временем, работая на своих хозяев, в чудовищной жаре, я стал забывать эти мысли, пока они не стали мне безразличны. Дом, семья, Родина… Все забылось в бесконечном круге. Рабство началось именно тогда.

Через некоторое время, уже трудно сказать какое, мы остановились в одном селении. Это была деревня, стоявшая вокруг довольно большого оазиса. Дома — вот что поразило меня в первую очередь. Невысокие, из желтого, почти песочного цвета, камня. Покрытые трещинами стены, казалось вот-вот могущие упасть, казались настолько чужими, что, поначалу, мне казалось, что я сплю.

Люди набежали, окружили караванщика, начали галдеть, дети носились вокруг, пытаясь стянуть что-нибудь из седельных сумок.

Мы остановились в деревне на пару дней. Лошадей надо было сменить, людям дать отдых.

И тогда я впервые увидел в своей жизни их. В городе, у нас на Севере наемников не сильно жаловали – верность за деньги не взять…

Их было двое. Один был здоровый, выше, чем я сейчас, в легких доспехах, с тяжелой секирой за спиной и широченной улыбкой на лице. Его секира наводила на меня ужас. Здоровая, метра в полтора, рукоятка, местами оббитая железом, увенчивалась тяжелым металлическим обухом. Метал был темного, почти черного цвета. Весь в узорах и, что удивило и зачаровало меня больше всего – множестве небольших зазубрин. Режущая кромка тускло сияло в свете ночных костров, как может лишь оружие, пившее кровь в бою. Вспоминая мечи стражников в родном городе, ярко блестевшие на солнце во время праздников, я не видел ничего даже близко напоминавшего этого странное лезвие. Бандура за спиной наемника очень плохо вязалась с его широченной, искренней улыбкой.

Еще меньше к месту была его спутница. Маленькая, раза в полтора меньше, девушка. Огненно-рыжие волосы, казалось, состояли из пламени. Особенно красивы были на солнечном свету. Она как будто сама источала свет, который так часто отражался в улыбке ее спутника.

Небольшой, прямой и узкий нос, почти орлиный, розовые изогнутые губы. И ярко, ослепительно голубые глаза. Нельзя было отвести взгляд от нее. В безжизненной пустыне она казалась... Даже яркость красок оазиса не помогала ощутить жизнь. Жаркое палящее солнце и не уступающая ей копна рыжих волос.

Я и по сей день не знаю, кем они были друг другу. Мы даже ни разу не заговорили. Лишь издалека я мог наблюдать за этой странной парой и любоваться девушкой.

- Неужели ты способен на чувства? – с легкой усмешкой, уворачиваясь от подзатыльника подначил меня мой единственный слушатель.

Не знаю, может и да. Таких я больше не встречал.

- Ну, а снилось-то тебе что? Солнце или девушка.

Дурак…

- Что было дальше?

Оазис был большим, мог вместить несколько караванов. Говорят, так раньше и строили города.

Бурная жизнь, языки сотни стран, голоса тысяч народов. Яркие наряды, одежды, золото и оружие со всего мира. Чего там только не было.

Кто-то решил купить услуги наемников. После заключения сделки попросили об услуге. Ее.

- Она отказались?

- Разумеется отказалась. Они оба считали, что это позор, продавать свои тела.

- Разве нет? Это ведь действительно позор.

- Придя наемником на рынок, торговать собой частями нельзя. Став продажным орудием, нельзя остановиться на середине. Они этого не поняли. Предложение отвергли. Грубо.

- Смело.

- Глупо. Нельзя выжить, играя по чужим правилам, особенно если не принимаешь их.

Я нашел ее прибитой к столбу на окраине базара. С утра пошел за водой к колодцу. Она висела рядом. Обезображенная до неузнаваемости, в лохмотьях. Даже ночью на базаре шумно, криков никто не услышал. Или не захотел слышать. Я позвал наших охранников. Казалось, солнце село, мир стал серым.

Сидя рядом, наблюдая как ее снимают со столба, я не мог ни о чем думать. Пустота, пришедшая с этим страшным зрелищем, звенела внутри меня.

На шум стали подтягиваться люди. Кто-то причитал, некоторые неодобрительно качали головами.

Прорываясь сквозь толпу, как зверь через кусты, на площадь вывалился напарник несчастной. Подойдя к телу, он встал как вкопанный. Я увидел, как старится его лицо. Как навсегда покидает лицо улыбка, превращаясь в трещину на лице. Его ноги подломились, рухнув на колени он завыл. В этом звуке было в десять раз больше тоски и печали, чем могут вынести люди. В толпе раздались рыдания.

Судорожно он пытался руками потрепать ее по щеке. Надеясь, что жизнь еще не покинула ее. Последнее человеческое в нем покинуло мир вместе с ней. Уткнувшись лицом ей в грудь, он начал выть. Так воют собаки, так от тоски воют люди на погостах. Его плечи мелко потряхивало, пальцы скребли песок вокруг.

На площади молчали все. Многие плакали, повсюду начали мелькать слезы в толпе. Лишь его тоскливое завывание разносилось по площади, утопая в толпе.

Он резко замолк. Замер. Рука сомкнулась на рукояти секиры. Вой из тоскливого стал яростным. Не было в том звуке уже человека. Звериная ярость, чудовищная утрата. Зеваки в ужасе побежали в стороны.

Я замолчал, глядя на танец костра. Мерно пощелкивали угли. Легкий ветер трепал волосы, заставляя тени метаться на коре деревьев. Из леса доносился скрип деревьев.

- Чем кончилось? – шепотом спросил парень. Он уже был не рад что спросил.

- Его угомонили через пару часов. Лучники. Он успел зарубить больше 20 человек. Умирая, он плакал, спрашивая, за что ее убили. Их похоронили вместе, у дороги. Иди спать, я подежурю. Все равно не усну.