Привет, Пикабу. Сегодня тяжелый день: мне сегодня исполнилось 34, и сегодня мой первый день рождения, с которым меня не поздравила моя мама. Кто-то назовёт это нытьём, я и сам назвал бы это так, но мне не с кем больше поделиться своими чувствами сегодня — единственный близкий друг, с которым я могу быть настолько откровенен, находится на другой стороне Земли и уже спит. А здесь мы все друг другу анонимы, и каждый сам может выбрать, читать это или нет.
Когда-то много лет назад мы с мамой сильно поругались и не общались несколько месяцев. Оба гордые, но в мой день рождения она мне позвонила — как всегда без двадцати четыре (в 15:40), ровно во столько, во сколько я родился. Конечно, мы сразу помирились.
Я не знаю, был ли я хорошим сыном. Мама наверняка тоже не знала, была ли хорошей матерью. У нас были сложные отношения. Больше всего на свете она боялась, что я женюсь, и что у меня будут дети. Я, конечно, сопротивлялся и считал, что она на меня никак не влияет; тем не менее, в 34 я не женат, и детей у меня нет.
Последние пять лет были очень тяжелые: маме поставили диагноз летом 2014-го, потом было лечение, ремиссия, рецидив, снова ремиссия, и новый рецидив, потом ещё, и ещё, и, наконец, одно из самых быстрых, но самых тяжелых решений в жизни: прекратить специфическое лечение и сосредоточится на паллиативной помощи. Это решение пришлось принимать мне. После этого мама прожила полгода, сначала постепенно, а затем — стремительно, как в пропасть, скатываясь в отказ всех систем организма.
Однажды, около ее постели, я не выдержал и сказал, чуть не заплакав, что не знаю, что я могу ещё сделать. Просто прощения за то, что не могу помочь. У мамы уже была деменция, вызванная метастазами в головном мозге и отеком, ее лицо было как надутый шарик из-за постоянного приема дексаметазона. «Ничего, прорвёмся», — ответила она, глядя мимо меня. Больше всего на свете мне тогда хотелось, чтобы она меня поддержала — как ребёнок, который не в силах решить проблему, я пришел к матери за помощью. Но какое право я имел просить поддержки у неё, когда она сама умирала? Но сейчас я понимаю, что она меня поддержала — как могла.
Мама умерла в начале января. Сначала был звонок от бабушки с вопросом вызывать ли скорую? У мамы каждый день были приступы, на каждый приезжала скорая, и врачи ручались, что из вызывают к пациенту, которому не помочь. Я быстро собрался и поехал к ним, и на полпути, только я выехал из Лефортовского тоннеля, мне позвонила сиделка: «Ну всё, умерла».
Дальше были похороны, поминки, уход с головой в работу, приступы ненависти к себе и суицидальные фантазии, первый за несколько лет отпуск на море, который я провёл практически полностью взаперти в номере, избегание поездок на кладбище, депрессия, опять ненависть к себе, несложившаяся любовь, потом ещё одна - такая же несложившаяся, внезапные выяснения отношений с бывшей, и снова ненависть к себе, странные сны, и опять депрессия, и опять фантазии... Все по кругу.
Я очень жалею о том, что последние годы у нас с мамой не было «контакта». Я был рядом, я заботился о ней, я занимался практически полностью организацией ее лечения, но... нам как будто не о чем было говорить. Так бывает, когда диалог ну просто не идёт. Я избегал ее, я боялся ее, потому что она умирала. С самого первого дня, как ей поставили диагноз, и я понял, что она рано или поздно умрет, я избегал своих чувств — ужаса от понимания, осознания этого факта. И любви к ней я тоже избегал. Жаль, но мы не «наобщались», не наговорились вдоволь. Маленький мальчик внутри меня кричит в истерике: да лучше бы я тебя вообще никогда не любил, лучше бы тебя вообще никогда не было. Потому что это невыносимо. А ещё я очень зол на неё, потому что так нельзя: нельзя быть рядом, любить, заботиться, а потом взять и заболеть — и умереть. Навсегда. И на себя я тоже зол, потому что не спас, не вылечил, не смог. Принимал решения, делал, организовывал — но не смог. И сколько бы ни повторяли умные взрослые, что человек бессилен против рака, тому мальчику внутри меня этого не понять. Он должен был, но не смог; а мама была рядом, а теперь нет. И я не знаю, куда мы «прорвёмся» и прорвёмся ли вообще.
Мама не дожили двух месяцев до 53-х. Мне сегодня 34, и это мой самый поганый день рождения. Когда мы с мамой поругались, я знал, что всегда можно позвонить и помириться. В глубине души я и сейчас думаю, что можно позвонить — и она ответит, и мы помиримся. И я хожу по квартире в истерике и в слезах, я бью кулаками стены и ору на потолок: ну, позвони! Ну, пожалуйста, позвони! Господи, пожалуйста, пусть мама позвонит! И пусть все будет, как раньше. Я хочу, чтобы все это просто ужасным сном, и чтобы я сейчас проснулся — и мне 15, и я в говно прихожу с последнего звонка, и мама бьет меня поим же пиджаком за то, что я нажрался. Или мне пять, и мы собираем землянику на поляне около дачи. Или... да что угодно, лишь до этого чертового 2014-го года.
Но это невозможно. Мама умерла, и она больше никогда не позвонит без двадцати четыре. Ни сегодня, ни через год, ни через десять — никогда. Хотя я в это все равно не верю.
Когда-нибудь я научусь с этим жить. Когда-нибудь мы обязательно «прорвёмся».