shayron

Я переехал на эту квартиру сегодня утром. Хозяйка, улыбчивая, но не очень-то разговорчивая женщина лет пятидесяти, отдала мне ключи и спешно ретировалась, невнятно сославшись на срочные дела — и даже ничего не показав мне в моём новом жилище.

Ну, квартира себе и квартира — однокомнатная, не сказать что просторная и несколько странной планировки. Обычно в старых советских домах санузел и кухня в квартирах расположены рядом, а в этой туалет был сам по себе, кухня — сама по себе, а дверь в ванную комнату я сначала вообще принял за дверь в кладовку — такая низенькая и неказистая она была.

Но в целом уютно — приятные зелёные обои, похожие на мох на ощупь, косматый ковёр на полу, несколько антикварных ламп — на подоконнике обнаружилось целых две, хотя зачем они там, казалось бы. Хорошая комната, разве что весь вид несколько портила вентиляционная решётка почти под самым потолком в левой от окна стене. Там, кажется, даже кто-то скрёбся внутри — я подумал, что, может, крысы, но решётка была чугунная, на вид очень тяжёлая и мелкоячеистая — крысиным зубам с ней не справиться.

На всякий случай я взял стул, подвинул его к стене, встал на него и попытался заглянуть внутрь, за ячейки. На секунду мне показалось, что я вижу бледное лицо с круглыми блестящими глазами, но стоило мне моргнуть — и лицо исчезло.

Надо больше спать — улыбнулся я нервно и решил пойти принять душ. Сейчас смою усталость тёплой водой, позавтракаю и сяду за ноут работать — хотя бы пару часов, а то я с этими сменами жилья много времени потерял. Так я думал по пути в ванную, а когда, целиком погружённый в свои мысли, открыл дверь и вошёл, то обнаружил, что забыл включить свет — и стою, как дурак, в почти полной темноте, только сантехника тускло поблескивает, слабо отражая свет из комнаты.

Я долго искал выключатель, который оказался вообще не там, где ему следовало быть, а в одёжном шкафу, встроенном в стену. Очередной раз удивившись странной планировке этой квартиры, я снова вошёл в ванную и... застыл на месте. В принципе, конечно, ванная как ванная, вот только прямо над собственно самой чугунной ванной была дверь. Не сильно высокая и широкая, но вполне себе дверь. Человек среднего роста, слегка пригнувшись, мог бы легко в неё войти.

Я стоял и смотрел на эту странность, окружённую весёленьким кафелем и думал, как же мне к ней относиться. Минуты через две я махнул рукой, мол, чего только не бывает, улыбнулся, сходил в комнату за полотенцем и вернулся в ванную. Повесил полотенце на крючок. Немножко постоял поразглядывал дверь в стене. Обычная фанерная дверь, запертая на стандартный шпингалет.

Ещё не совсем понимая, что делаю, я ухватился за язычок шпингалета и... Мне думалось, что дверь будет открываться тяжело, что придётся возиться и прикладывать усилия, но ничего такого — она просто открылась, чуть скрипнув петлями.

В проёме было темно — пришлось встать ногами в ванну, чтобы заглянуть внутрь.

Я никогда такого не видел раньше. За дверью оказался не особо широкий, но вполне настоящий коридор — параллельно стене ванной комнаты, то есть, получалось как бы два направления. Можно было пойти налево, можно было пойти направо. Можно было вообще никуда не идти, а закрыть дверь, помыться и сесть за работу, предварительно позавтракав, — думал я, уже идя направо.

Проём оказался не таким узким, как мне думалось, мне даже не пришлось сильно гнуться, чтобы пролезть внутрь, и коридор был куда шире, чем на первый взгляд, разве что идти по нему получалось всё равно боком, чтобы не цеплять плечами стенки.

Буквально на минуту меня охватил дикий ужас, когда я зачем-то вспомнил про крыс, но, остановившись и прислушавшись к абсолютной тишине, которая царила в коридоре, я убедил себя, что никаких крыс здесь быть не может, а если б и были, то я сразу их услышал бы. Логика, конечно, так себе, но я успокоился и пошёл дальше, оглянувшись через плечо — там, уже на приличном расстоянии от меня, слабо светился дверной проём.

Сейчас упрусь в тупик, подумал я, и вернусь назад. Какая забавная планировка! — в первый раз с такой сталкиваюсь, улыбался я про себя. Надо будет написать про неё пост, только сначала ополоснусь и позавтракаю.

Коридор сворачивал направо под прямым углом. Никакого тупика, хотя сначала мне показалось, что это он — я упёрся левым плечом в холодный бетон и хотел было развернуться, но левая рука, которой я собирался опираться на стену, провалилась в пустоту. Я чуть не упал, но сумел сохранить равновесие. Надо бы вернуться за фонариком, подумал я, но сначала проверю этот поворот — нет ли тупика там, немножко дальше. Вот найду тупик и сразу вернусь.

Но тупика не было. Свернувший направо коридор стал шире — боком идти уже было не нужно, плечи запросто помещались. Пройдя несколько метров я остановился и прислушался. И ничего не услышал, кроме собственных дыхания и сердцебиения. В коридоре было очень тихо. И темно. Выставив перед собой руки, я пошёл дальше, надеясь вот-вот упереться руками в стену, чтобы потом сразу же развернуться и пойти обратно. Но тупика всё не было.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я споткнулся — правая нога провалилась в пустоту, а я полетел вперёд — и скатился, как выяснилось потом, по бетонным ступенькам куда-то вниз. Здесь была лестница! Катясь, я больно ударился коленом и вскрикнул — звук получился такой, будто бы я находился не в коридоре, а в огромной зале с высоким потолком — мой вопль вернулся ко мне эхом откуда-то далеко сверху.

Я сел на бетонном полу, потирая колено. Темнота была абсолютной. Я встал и попытался найти руками стенки коридора, но руки постоянно проваливались в пустоту. Что это за фигня, думал я, откуда вдруг за стеной пятиэтажной панельки столько места? К дому не примыкает никакое другое здание, он вообще стоит на отшибе, рядом с озером. Какой-то бред, думал я, хромая вперёд, хотя, по идее, идти нужно было назад — в ванную, чтобы помыться, а после позавтракать и сесть, наконец, за работу.

Да, надо срочно возвращаться, пока не заблудился в темноте или, чего доброго, вообще не провалился в какой-нибудь колодец, где меня никто никогда не найдёт. Мысль о колодце вдруг так меня ужаснула, что я резко остановился — и не сразу понял, что слышу то, чего раньше не слышал. Кто-то достаточно шумно дышал.

Сначала я решил, что это так воспринимается в полной тишине и кромешной темноте моё собственное дыхание, и потому затаил его — но звук никуда не исчез. На приличном расстоянии слева от меня кто-то дышал, чуть всхлипывая. Я, чувствуя, как волоски на спине приподнимаются холодными иголочками и совершенно забыв про побитую ногу, готов был уже ринуться прочь, но ужас ещё не до краёв заполнил моё сознание — и я понимал, что если побегу, то с большой вероятностью впечатаюсь в стену и разобью себе голову.

Поэтому я стоял и не шевелился, молясь про себя, чтобы это дыхание поскорее исчезло. Просто исчезло. Я почувствовал себя ребёнком, который когда-то истово верил в то, что если накрыться с головой одеялом, то никакая страшная старуха из тех, что мучают детей по ночам, не сможет его забрать — и даже прикоснуться. Вот бы сейчас одеяло сюда, думал я, стараясь не дышать и не стучать так сильно сердцем.

Прошло минут пять, прежде чем дыхание сместилось вправо, стало гораздо тише, а после и вовсе исчезло. Не знаю, показалось ли мне, но вроде бы к дыханию этому прилагались лёгкие, чуть шаркающие шаги.

Я подождал ещё пять минут — чтобы наверняка — и, развернувшись на месте, пошёл назад, к лестнице. Вместо которой внезапно была стена.

Я настолько был уверен, что иду ровно к лестнице, что даже не подумал вытянуть перед собой руки — и потому впечатался головой и плечами в стену. Больно впечатался — так, что даже упал. Поднимаясь, я ощупывал лоб — крови не было, только стремительно росла шишка, прикасаться к которой было довольно-таки больно. Перед глазами плавали золотистые круги.

Запаниковал я потом, когда немножко очухался от удара и, пройдя вдоль стены приличное расстояние, так и не обнаружил выхода на лестницу. Наверное, пошёл не в ту сторону, подумал я, и готов был уже пойти обратно, как услышал какой-то звук. Как будто бы кто-то шаркнул ногой. Я поспешил, держась за стену, назад.

Я так напрягался, стараясь не шуметь, что не заметил, как шумно, на самом деле, дышу — и от страха даже всхлипываю.

В темноте точно кто-то был. Он шаркнул ещё раз. Я постоял некоторое время, пытаясь унять истерику, из-за которой так катастрофически громко дышал, но получилось так себе. Проще было уйти.

И я пошёл дальше по стеночке, через несколько минут обнаружив проём и ступеньки. Слишком обрадовавшись, чтобы обращать внимание на всякие мелочи вроде количества ступенек, которых, кажется, стало больше, я почти взлетел по ним наверх и чуть ли не бегом помчался вперёд по коридору. Это меня и подвело.

Я провалился в колодец — не такой высокий, чтобы сильно разбиться, но достаточно, чтобы не смочь выбраться наверх. Мне повезло, что из пола не торчала никакая арматура и я просто грохнулся на бетон задницей, ободрав в полёте спину о стенку.

Очень долго я пытался вскарабкаться по стене, но ничего не выходило. Расстояние между стенками колодца было не таким уж и большим, но упереться руками и ногами в противоположные стенки не получалось.

Промучившись в попытках выбраться минут двадцать, я, обессиленный, уселся на пол. Через некоторое время до меня дошло, что в левый бок прилично так дует. Я ощупал стенку слева — и обнаружил перпендикулярный стене узкий квадратный ход. Наверное, вентиляция, подумал я. Ещё минут десять я сидел, перебарывая свой страх застрять в этой трубе, а потом решил, что другого выхода всё же нет — и надо лезть. Что я и сделал.

Полз я очень долго, кашляя от пыли и постепенно замерзая — воздух в трубе был холодный, а на мне, кроме домашней одежды и тапочек, не было больше ничего.

Несколько раз труба поворачивала то налево, то направо, и я понимал, что если я упрусь в тупик и придётся выбираться назад, то... Ползти вперёд ещё ничего, но вот двигаться по такой узкой трубе задом и, к тому же, поворачивать... Не факт, что получится. Тем более, после очередного поворота труба стала ещё уже — и мне приходилось двигаться вперёд, больно обдирая плечи о стенки. Вполне может быть так, что, попытавшись двинуться назад, просто застряну, думал я и, когда уже почти выдохся, заметил, кажется, крохотный квадратик света впереди.

Я собрался с силами и пополз.

Квадратик рос, становился квадратом, только каким-то дырчатым. Прошло ещё несколько минут, прежде чем я чуть ли не упёрся лицом... в тяжёлую чугунную решётку с мелкими ячейками.

Какое-то время я привыкал к слишком яркому после такой продолжительной темноты свету, а после рассмотрел комнату за решёткой. Это была моя комната. Уже хорошо. А плохо то, что эту решётку придётся как-то выбить.

Я попытался её расшатать, но она сидела крепко. И тут краем глаза я заметил в комнате какое-то движение. Я замер. Человек в такой же синей майке, как и у меня, ходил по комнате. Лица его я не видел, только коротко стриженный затылок. Надо же, сутулый какой, подумал я и чуть отодвинулся назад, чувствуя, как же больно ободранным плечам, и стараясь не издавать лишних звуков. Человек в комнате чем-то гремел.

Вот же урод, думал я, что он там делает? Вор, что ли? Ещё и разделся, гад. Уютно ему, в майке ходит и ничего не боится. Тут я услышал шорох — и света резко стало меньше. Сквозь ячейки решётки на меня смотрело лицо. Моё лицо.

Я успел зажать рот ладонями и зажмуриться. Непроизвольно я дёрнулся всем телом назад и, кажется, крепко застрял. Когда я решился-таки открыть глаза, лица уже не было. Я попробовался пошевелиться, но ничего не вышло. От боли я глухо вскрикнул. Не получалось двинуться ни вперёд, ни, тем более, назад.

Я хотел было крикнуть тому себе, в комнате, чтобы помог, снял решётку и вытащил меня отсюда, но тут вдруг с ужасом осознал, что он уже, скорее всего, в ванной.

И открывает дверь.

Грузовик вёз гробы. Свежие. Зелёный такой грузовичок, новенький, чистый. Водитель – молодой и красивый улыбчивый парень в кожаной куртке и такой же кепке. Курит папиросу. Локоть в окошко выставил. Утро. Дорога почти пустая, впереди только две старенькие легковушки, а сзади – вообще никого. Город ещё не проснулся толком, прохожих нет, тротуары пустые. Настроение у парня отличное, даже спеть что-нибудь охота, а то, что в кузове – гробы, так это не страшно совсем, обычные ящики, только что для людей, а не для овощей, например. Длинные деревянные ящики. Парень усмехнулся и попытался вспомнить какую-нибудь песенку из тех, что каждый день по радио крутят, но в голову ничего не лезло, в голове было пусто и светло. Никаких мелодий. Только тихий звон. Как будто где-то далеко едва слышно вибрирует струна. В старенькой квартире, на стене без обоев – потемневшая гитара на грязном шнурочке, наискосок, грифом нацелясь в верхний правый угол стены. И первая, самая тонкая струна – чуть заметно вибрирует, нежно и тепло.

"У меня дома точно так же гитара на стене висит, – улыбнулся парень, – и один раз утром было такое, звенела струна, тихонько так, я даже слегка испугался сначала, но потом – забыл, некогда было задумываться. Да и чего тут пугаться? Звенит себе и звенит. Не такое ещё бывает. Я вот, например, гробы везу, – можно пугаться на полную катушку, глазки закатывать, сглатывать нервно и папироски дуть одну за другой. А мне не страшно. Так, только зябко слегка. Ну, гробы. И что? Ничего необычного. Футляры. Для покойников. Умер человек – в футляр его и в землю, чтоб не вылез. Знаю я этих мертвецов. Они хитрые. Притворяются – мы, мол, сдохли, двигаться больше не умеем, а стоит только отвернуться – они тебе – на спину и давай душить пальцами синюшными, пока сам в мертвеца не превратишься. Знаю я их. Меня не обманешь. Ведь если бы мёртвые опасными не были, их бы никто под землю не закапывал и не сжигал бы. Некоторые, правда, выкапываются, приходят домой, родных пугают. Так что лучше сжигать. Чтоб только пепел оставался. Его бояться нечего, пепел себе и пепел. Грязь, короче. Нет, я не боюсь. Вот если бы я полные гробы вёз, с пассажирами, – тогда, понятное дело, неприятно. А у меня гробы – пустые. Просто доски. Свежие. Вкусно пахнут. Чего бояться-то? Правильно – нечего. Ну и всё. Я вообще – не из пугливых. Когда я последний раз пугался-то, по-настоящему? Ну, разве что в детстве. Был один такой случай. Лет шесть мне было. Гулял себе во дворе, сам с собой в песочнице возился, – у нас двор старый, детей в домах нет, бабушки одни с дедушками, наша семья здесь вообще случайно оказалась, в одном из таких домов со старичками, уже даже и не помню почему, – и вот я один в песке ползаю в этом пропахшем близкой смертью дворе, почти полная тишина, только я соплю и радио где-то в одном из окон бормочет мужским голосом. Ползал я, ползал, ковырял песок старым солдатиком, – стало мне скучно. Вырос я уже давным-давно из песочницы. Хотелось новенького. Я встал, осмотрелся. Никого. Возле одного из подъездов – грузовичок, зелёный, такой же, в принципе, как и мой, ГАЗ. Кузов небрежно так брезентом накрыт. Подхожу ближе, кое-как карабкаюсь на колесо, цепляюсь за свисающий край брезента, подтягиваюсь, упираясь ногами в невысокий борт. Изо всех сил барахтаюсь и, в конце концов, оказываюсь наверху. Хожу осторожно по брезенту. Под ним что-то лежит, продолговатые какие-то предметы. Запах странный, незнакомый. Сладкий, но противный. Приседаю и аккуратно, с большим трудом отворачиваю тяжёлый брезент. В кузове – бабушки и дедушки, с открытыми ртами, встрёпанные, какие-то восковые, у некоторых распахнута на груди одежда, другие – без штанов или юбок. Лежат себе грудой в полной тишине, - даже радио перестало говорить, может, выключили. – Стоп! Стоп!! Твою мать, красный! Заснул, не может быть – заснул!!! Отключился!!!"

Парень резко, слабо понимая, что он вообще делает, вдавил в пол педаль тормоза. Скрежет секунды две и – удар. Хряссь!!! На лобовом стекле вдруг поплыла вниз чья-то кровь и в ней – неизвестно откуда взявшиеся серые пёрышки.

(Третья часть - http://pikabu.ru/story/pilotyi_chast_tretya_4848642)

Зря я не уточнил, что лучше всего очутить меня на лестничной площадке, возле лифта. И не стоило мне выходить из своей комнаты в таком виде. Разбор полетов наступил немедленно и беспощадно.

До самого лета я был лишен буквально всех отдушин – никакого телевизора, никаких книг, кроме учебников, никаких моделей самолетов, ничего. Школа, школа, школа, все силы – школе.

Из которой, кстати, звонили (классная) и рассказали, что прямо посреди урока, когда Черкашину стало плохо и Иван Андреевич понес его в медпункт, я открыл окно (!) и, выпрыгнув со второго этажа, убежал в неизвестном направлении, изрядно напугав одноклассников и чуть не доведя до инфаркта Ивана Андреевича, которому одного Черкашина было уже чересчур, а тут на тебе – Кружко цирк устроил. Даже милицию с собакой хотели вызывать, но почему-то не стали.

Я стоял, грязный с головы до ног, громко рыдал и слушал, слушал, слушал, кто я такой и что со мной нужно сделать, не переставая думать: ну почему они не заметили, что я вышел из детской? Я же прямо к ним вышел, как они не увидели этого? А одноклассники? Я в окно выпрыгнул? Они там что, все разом ослепли, что ли? Какое окно, вы чего? Если меня в самую стену унесло!

Я был глубоко несчастен в тот вечер. Проклинал Пилотов с их непонятными играми и просил у них мысленно, чтоб отстали, чтоб оставили в покое, чтоб дали жить как раньше.

Обиднее всего было то, что я ничего не мог рассказать родителям. Если люди не верят собственным глазам, толку кормить их нелепыми по умолчанию россказнями? В словах правды нет.

В ответ на упорные вопросы, где я был все это время и почему вернулся так поздно и такой грязный, я так же упорно молчал. Рыдал, но не сказал ни слова.

Долго меня распинали. Особенно отец. Нет, говорил он мало, в основном словами давила мать, а отец больше смотрел, но так ядовито, с таким бесконечным презрением, что единственным избавлением от этой муки стал казаться максимально скорый выход в окно.

Я понимал его взгляд так: между нами, сын, наконец-то был установлен пусть шаткий, но мостик доверия; ты был беззащитен – и за это тебя стало можно любить, потому что вдруг оказалось, что ты живой человек, настоящий, и тебя может начать не хватать, даже если ты все еще есть, но настойчиво намекаешь на угасание; был мостик, а ты его так походя ломаешь; и ладно бы с тобой случилось что-то серьезное, какая-нибудь страшная травма, но нет, ты приходишь домой совершенно целый, при этом – катастрофически грязный, в безнадежно испорченной одежде, и – главное – не чувствуешь себя хоть чуточку виноватым, слезы твои – фальшивые насквозь.

Неправда, отец, не фальшивые, и мне жутко стыдно, только я еще не совсем понимаю, за что именно, а хуже всего – бессилие, поскольку стоит мне хотя бы только заикнуться о Пилотах, как я тут же буду просто размазан по стене криком матери, а отец вообще пойдет к себе и громко хлопнет дверью, мол, я не желаю больше тратить время, особенно на выслушивание подобного бреда.

Честно говоря, мои родители, я убит наповал вашей поразительной нечуткостью.

Ладно отец, он такой всегда, всеми исключениями в его поведении можно пренебречь, настолько они редки, но мама... Так цепляться за отца, быть только на его стороне и ни капельки меня не пожалеть. Одежда испорчена – ну и что? Может быть, я куда сильнее испорчен, почему не спросить?

У любого поступка есть свои причины, даже у такого, которого ты не совершал. Почему можно так легко поверить абсолютно чужому человеку, а мне верить нельзя, своему, самому родному, роднее некуда?

Но мать не видела меня в упор, хоть и выговаривала мне неприятно прыгающим голосом. Дешевая копия отцовской злобы, этакий детский ее вариант, переполненный экспрессией и потому отвратительно театральный.

Мама сделалась некрасивой, я внезапно заметил, какие у нее неопрятные, спутанные волосы, давно не мытые, а под ногтями – грязь. Фиолетовые синяки под глазами, не такие выпуклые, как мой, которого, кстати, никто не заметил, а будто бы просто нарисованные прямо на коже моими цветными карандашами.

У матери неприятно пахло изо рта, и я заметил в этом запахе какие-то особенно резкие нотки, от них хотелось прятать лицо или хотя бы зажимать нос, настолько они били по мозгам.

И тут до меня дошло, что это за запах. Открытие мое повергло меня в шок, я даже затих на минуту, пораженный, а после зарыдал еще горше. Мать пьет. Пьет, плохо скрывая это от отца, а тот либо не замечает, либо ему все равно. Второе более вероятно.

Между мной и матерью скоренько расползлась извилистая трещина, противная, как многоногое насекомое. Во мне начала расти жуткой силищи злость на мать, какой только может быть злость ребенка на номинально сильного человека, оказавшегося на деле трусом и слабаком.

Куда мне было, маленькому и глупому человечку, понимать тогда реальные масштабы ее боли. Однако о том, что являюсь скорее побочным эффектом внезапно отмененной смерти, чем любимым сыном, я уже начал догадываться.

Может быть, и не всегда избежать погружения в небытие – это к добру. Бывает, по всей видимости, и так, что умеренный ад, приготовленный для тебя там, медленно, но необратимо проявляется темным из белого здесь, как лица ушедших навсегда родных и близких – на окунаемом в проявитель неровном клочке фотобумаги.

Я был абсолютно растерзан.

И тогда я начал чуть ли не вслух умолять Пилотов о новой всерьез и надолго болезни, которая все исправит, вернет состояние призрачного покоя в нашу семью.

Пилоты молчали. Я их вообще не чувствовал, словно и правда были они только выдумкой, искусной работой воспаленного воображения. И даже толком представить их себе я не мог – понятное дело, чья работа.

Может, думал я, они уже и отключились от меня, и больше не будет никаких Пилотов, что с одной стороны хорошо, а с другой немного обидно.

Бесплатный билет в кино Дениса Круглова я спрятал в жестяную коробку с разнообразными монетками, которая обычно была задвинута далеко в стол – в нем у меня такая открытая полка прямо под столешницей, плотно забитая незавершенными рисунками и прочей маловажной мазней на бумаге, которую жалко выбрасывать.

Я выковырял коробку из бумажных завалов, с трудом открыл ее, зарыл билет в монетки, закрыл плотно коробку и заковырял ее обратно, старательно завалив бумагой так, чтобы никому и в голову не пришло искать ее здесь. Хотя никому бы и не пришло, кроме меня. Но мало ли. Паранойя порой очень полезна.

Спрятав коробку, я, вымытый и почти успокоившийся, пошел к своей кровати и... вдруг с ужасом осознал, что завтра мне опять в школу.

Ох, теперь мне на каждом уроке уделят внимание и наверняка прочитают лекцию, имея в виду и всех остальных, а Пистон так вообще будет феерически свиреп и обязательно вызовет меня к доске и по ней непременно размажет.

Я влезал под одеяло, сострясаемый сильной дрожью – будто бы раковый больной, которому завтра предстояло удаление опухоли. А ведь могут удалить с опухолью и всего меня. А может, я и есть опухоль. А про милицию с собакой наверняка вранье.

И тут меня пронзила мысль, окончательно добившая мой и так весь израненный и едва на ногах стоявший внутренний покой: а вдруг исключат? Я снова заплакал. И так и заснул, обливаясь горькими слезами несправедливо наказанного человека.

Но все получилось еще хуже, чем я думал.

Продолжение следует, но не знаю, как скоро.