shayron

(Пролог вот здесь: http://pikabu.ru/story/provodnik_prolog_3988461)

В столовой, кроме нас, завтракал ещё один человек. Сумрачный мужик в свитере крупной вязки. Я долго смотрел на мужика, ожидая ответного взгляда, но так и не дождался. Обладатель уютного свитера неторопливо поглощал яичницу с сосиской, внимательно разглядывая стол, за которым сидел.

Я подумал о том, что с удовольствием выпил бы сейчас. Даже водки. В зале столовой было почти так же зябко, как и на улице.

Еда оказалась едва тёплой.

— Я не хочу, — сказала Аня и отложила вилку. Та звякнула о тарелку.

— Точно не будешь?

— Нет. — И через короткую паузу, догадавшись о смысле моего вопроса: — Не вздумай только доедать за мной.

— Почему?

— Это неприлично.

— Глупости, — я потянулся за тарелкой Ани, но Аня отвела мою руку в сторону и прижала к столу.

Я посмотрел на мужика. Мужик задумчиво пил кофе, всё так же пялясь на стол.

— Не надо.

— Как скажешь.

Аня убрала руку с моей руки. Я встал, отодвинув стул назад. В тишине просторного зала с высоким потолком звук получился похожим на крик умирающего животного.

Я представил косматое горло, перерезанное зазубренным тесаком. На чёрную спутанную шерсть густо выплеснулась такая же чёрная кровь. Большое животное, подумал я.

— Давай отнесу, — я снова потянулся за тарелкой старшей сестры своего лучшего друга.

— Не надо.

— Тебе кофе сделать?

— Нет.

— Тогда я тоже не буду.

Я положил на измазанную желтком тарелку вилку и нож. Накрыл жёлтым комком использованной салфетки.

Зря отказался от кофе, подумал я. Хотя бы согрелся немного. Только вот задерживать Аню мне не хотелось.

В номере, кажется, был электрический чайник. Найти, где продаётся всякая гадость, вроде жвачки и леденцов с ментолом, и там купить несколько пакетиков кофе «три в одном». И сигарет.

— Послушай, — сказала Аня. Я уже взял тарелку и почти развернулся, чтобы отнести её к неработающей ленте конвейера и там оставить.

— М?

— Возьми хлеба, пожалуйста.

— Ладно. Тебе какого?

— Любого возьми. Кусочков пять-шесть.

Я пожал плечами. Мол, без проблем.

— Чаек будем кормить, — сказала Аня тихо.

— Холодно. Ветер поднялся. Ни у тебя, ни у меня нет шапки.

— Заболеть боишься?

Аня посмотрела мне прямо в глаза. Без вызова, скорее устало.

— Нет. Просто не люблю холод.

Хотя, по правде если, то я боялся. Не люблю это состояние, когда не можешь с уверенностью управлять своим телом.

Я отнёс тарелку к пустой ленте. Возвращаясь, подошёл к корзинке с хлебом возле пустующей кассы. Посмотрел на мужика. Тот уронил ладони на стол и глядел перед собой несколько отрешённо, будто бы спал с открытыми глазами.

Я взял шесть кусочков чёрного, завернул в салфетку и опустил свёрток в карман толстовки. Посмотрел на Аню. Аня доедала сосиску.

Я пошёл к нашему столу.

— Передумала?

Аня посмотрела на меня так, словно я вырос перед ней прямо из воздуха.

— Отстань, — сказала она с набитым ртом.

Я пожал плечами и пошёл к выходу.

***

Покормить чаек не получилось. К сильному ветру добавился дождь. На берег моря мы, понятное дело, не пошли.

Аня закуталась в оба одеяла и сидела на кровати, уставившись в экран телевизора. Я пару минут посидел на краешке кровати, пытаясь сосредоточиться на том, что показывали.

Какая-то тягомотная передача про животных. Звук Аня выставила минимальный, и я никак не мог понять, о чём идёт речь в этой передаче.

Повертел головой, пробуя увидеть пульт, но тот, видимо, был где-то под одеялами.

— Что ты ищешь?

— Пульт. Хочу звук больше сделать.

— Зачем?

— Я не слышу ничего.

— Я тоже.

— Тогда давай немного увеличим.

Я посмотрел на Аню. Она выглядела довольно-таки забавно в этих одеялах, напоминала ручейника, выглядывающего из своего домика, но глаза у неё были какие-то несчастные и с таким маслянистым блеском, какой бывает у только что заболевших.

А может, она просто не выспалась. Ночь та ещё была.

— Не надо увеличивать. У меня голова болит.

— Так, может, выключим?

— Нет, я хочу посмотреть.

Я снова повернулся к экрану. Крупный чёрный хищник висел на загривке у не менее крупного животного с такой же чёрной шерстью, вцепившись зубами и отчаянно мотая головой.

Я никак не мог понять, кто это такие. Большие собаки? Волки? Волк и какой-нибудь специфический бык?

То, во что я так напряжённо вглядывался, снимали, похоже, на камеру мобильного телефона — изображение было смазанным, постоянно расползалось на невнятные квадратики, периодически пропадало совсем.

Я повернулся к Ане.

— Есть что смотреть?

Аня кивнула.

— Хм, — я пожал плечами.

Более крупное животное грузно обвалилось на землю, из шеи у него хлестало чёрным. Так буднично, словно и не кровь, а просто густое вино из пробитого в нескольких местах бурдюка.

Я отвернулся. Несколько секунд разглядывал дверь в номер. Мысленно я уже открыл её и вышел в коридор, но передумал.

— Ань. Можно я…

Я потянулся рукой к лицу Ани. Прижал ладонь к её лбу. Тот показался мне горячим, но не так чтобы очень.

Аня попыталась отстраниться, но я не хотел её отпускать до тех пор, пока точно не пойму, что у неё на самом деле жар. Или нет.

— Убери руку, пожалуйста.

— Ты горячая. Сама не чувствуешь разве?

— Какая вообще разница, — она высвободила из своего домика ручейника правую руку и взяла меня за запястье. Почти ледяными пальцами.

— Лоб горячий. Пальцы холодные. И глаза плохие.

Аня отвела мою руку в сторону и посмотрела на меня так, словно я заговорил на исландском.

— Какие глаза? Плохие? Это как?

— Ну нехорошие. У меня так мама говорит всегда, когда заболею. Что глаза плохие совсем.

— Ты свои видел?

Я вдруг почувствовал, что мои глаза несколько тяжелее, чем обычно. Буквально минуту назад всё вроде как было в порядке, а теперь я двигал глазами с некоторым трудом.

— Хм, а ведь и правда.

Я встал и подошёл к шкафу-купе с зеркальной дверцей. С той стороны зеркала смотрел на меня очень усталыми глазами среднего роста человек с короткими тёмными волосами, в толстовке, джинсах, с серьгой в ухе. Кожа бледная, под глазами похожие по цвету на плесень круги, белки глаз темнее, чем всегда, и неприятно блестят, словно смазанные машинным маслом металлические шарики.

Я приложил ладонь ко лбу. Лоб не показался мне особенно горячим, хотя…

— Не хватало только ещё заболеть здесь, — я повернулся к Ане. Та сидела в той же позе и смотрела на экран. — Дай сигарету, пожалуйста, я на балкон покурить выйду.

— Возьми. В шкафу, на полке.

Я сдвинул в сторону зеркальную дверь. На одной из полок с вещами действительно лежала слегка помятая пачка. В пачке нашлась и зажигалка.

Я вышел на балкон. Дождь хлестал немилосердно, но, правда, в другую от нас сторону. На меня изредка попадали приблудные капли. Я курил и смотрел на берег моря.

По берегу кто-то медленно шёл, с трудом переставляя ноги. Высокий, в мокром насквозь плаще непонятного цвета и широкополой шляпе. Я присмотрелся. Наверное, тот самый мужик из столовой, но уверен я не был.

По воде, которая собралась на полях его шляпы, нещадно лупили капли. Я вспомнил, как частенько наблюдал дождь из окна класса моей первой школы. Я видел тогда во дворе точно такие же лужи, как на шляпе у этого беспечного любителя пеших прогулок.

Когда я вернулся с балкона в номер, Аня уже спала. Телевизор был выключен.

Я лёг рядом с ней, натянув на себя совсем тонкое покрывало, не согревающее вообще. Полежал так несколько минут. После встал, вынул из шкафа вешалку с пальто, снял его, надел и лёг под покрывало. Стало намного теплее.

Во сне мне резали горло крышкой от консервной банки. Кто-то долго и крайне упорно водил по моему кадыку зазубренным краем крышки, я пытался оттолкнуть массивное тело обидчика от себя, но ничего не получалось. Руки мои слушались плохо, пальцы соскальзывали с жирной тёмной кожи человека или зверя, которого я никак не мог разглядеть.

Я попробовал поймать взглядом собственные ладони, но обнаружил на их месте какие-то бессмысленные косматые обрубки. А потом из горла моего выплеснулась первая порция крови.

Я резко сел на постели. Было уже темно. Видимо, мы проспали с Аней до позднего вечера.

В горле саднило. Хотелось пить. Я пошарил возле себя руками и обнаружил скрученное в жгут покрывало. Выбрался из душного пальто. Подумал о том, что надо бы сходить в туалет. Но как-то пошатывает.

Я почти встал, но замер, согнувшись в три погибели. Потому что услышал что-то странное. Словно бы едва различимое цоканье коготков по ламинату. Как если бы где-то в номере ходила кругами маленькая собачка.

Только вот где? Под кроватью? Или же это из номера, который над нами?

Я медленно-медленно сел на кровать и задрал голову, прислушиваясь.

Коготки продолжали цокать. Но точно не над нами.

Я посмотрел в сторону двери. И тут на моей спине встали дыбом ледяные иглы.

На смутном светлом фоне я чётко мог разглядеть маленькую чёрную фигурку какого-то животного. Точно не кошки. Чуть больше.

Животное нарезало круги, то приближаясь к двери, то отдаляясь. На один момент остановилось, натопырив уши и словно бы посмотрев в мою сторону. После снова принялось нарезать круги.

Это была лиса.

Я потянулся рукой за спину, чтобы как можно нежнее растолкать Аню. Зачем я это делаю, я тогда не думал. Просто импульс. Наверное, мне хотелось, чтобы она тоже это увидела.

Пальцы мои уткнулись во что-то холодное и твёрдое. Я, не разобравшись, попытался это холодное с пути убрать, но ничего не получилось. Оно не поддавалось, и сдвинуть его в сторону я никак не мог.

Тогда я развернулся всем корпусом и стал коленями на кровать, собираясь убрать то, что мне мешает.

Аня лежала на спине, раскрывшись. Глаза почти привыкли к темноте, и я хорошо рассмотрел её профиль.

— Аня, — зашептал я сдавленно. — Ань!.. Проснись!.. Аня…

Я потянулся к ней, намереваясь пару раз легонечко толкнуть в плечо. Цоканье коготков не утихало.

Я положил руку на плечо Ани. И тут же отдёрнул. Плечо на ощупь больше напоминало мебель, как если бы я потрогал угол шкафа. Холодное и твёрдое.

За спиной громко тявкнула лиса.

Продолжение следует...

— Я тебя ненавижу, — сказала Аня утром. Я лежал рядом и смотрел на её голую спину.

— Ладно, — сказал я.

В номере было холодно. Одеяла были тонкие, потому мы проснулись рано. Я посмотрел на часы: шесть двенадцать.

— Интересно, столовая будет работать? — спросила Аня. — Я бы выпила кофе.

— Вряд ли, — сказал я.

— Пойдём пройдёмся?

— Пойдём.

Ключ от номера я положил в карман пальто. На ресепшене никого не было, мы прошли мимо. Я, не останавливаясь, взял со стойки пару карточек с рекламой.

На улице тоже никого не было. Ветер трепал кипарисы.

Мы постояли немного, раздумывая. Можно пойти наверх, но там наверняка всё закрыто. Ноябрь всё-таки. Можно пойти вниз, но там море.

— Вниз? — спросил я.

— Давай. Надо было термос с собой брать.

— Извини.

Мы пошли вниз.

Аня — сестра моего лучшего друга. Этой ночью мы с ней переспали. Это вышло случайно, может быть, потому, что нам дали один номер на двоих. Так было дешевле для нас. И удобнее для них — не нужно обслуживать два номера. Особенно в такое время, когда никому в этих местах не хочется работать. Здесь уже началась зимняя спячка.

Мы шли вниз — мимо кипарисов и голых клумб.

Небо было серым. Пальто не грело. Ключ в кармане позвякивал, стукаясь о брелок.

Аня старалась на меня не смотреть. Я шёл, разглядывая свои кроссовки и думая о том, что в ботинках было бы лучше.

На берегу было по-хорошему скучно. Песок. Втоптанные в него пластиковые бутылки. Окурки. Какие-то коряги торчат.

Я присел на корягу.

— Давай посидим.

— Давай, — Аня присела рядом и сразу полезла в карман за сигаретами.

— Дай мне.

— Ты же не куришь? — и впервые за это утро посмотрела мне в глаза. Тут же отвернулась, как будто заметила что-то интересное. Ничего интересного там, куда она смотрела, не было.

Протянула мне сигарету. Закурила сама, протянула мне зажигалку.

Курить не хотелось, но хотелось какого-то действия. Хотелось чувствовать себя кем-то. Я курил и рассматривал свои кроссовки. Под левым лежало что-то белое, похожее на крабью клешню.

— Смотри, чайки, — сказала Аня.

— Ага, — сказал я, но продолжал пялиться на кроссовки.

— У тебя есть что-нибудь?

— М? — я посмотрел на Аню. Она смотрела на меня, но мимо меня. Подумать только, всего несколько часов назад эта девушка брала в рот мой член.

— Ну, хлеб там. Печенье.

— Есть жвачка.

— Думай, что говоришь, — обиделась и отвернулась.

— Ладно.

Мы продолжали сидеть. Аня курила вторую сигарету. Я забыл про свою первую, и она погасла.

— Плохие сигареты.

— Почему?

— Гаснут.

— Дешёвые, — Аня потыкала окурком в корягу, на которой сидела, и выронила его в песок. — Пошли?

— Пошли.

— Направо, налево?

— Налево. Там какой-то санаторий, кажется.

— Он заброшенный.

— Тем лучше, — я встал, отряхнул джинсы.

Зря я, конечно, шапку не взял. Уши мёрзли. Скоро сопли потекут.

Мы пошли, тихо шурша песком. Аня впереди, я за ней, согнувшись. Как провинившийся, подумал я. Как провинившийся ребёнок, а она — моя мать. Ну да, конечно. Она ведь старше. На пять лет. Тем более странно, что она обижается. Не я же начал. Но разговаривать с ней на эту тему я не буду, пусть не надеется.

— Смотри! Лисичка! — Аня резко остановилась. Я, задумавшийся и топающий чисто по инерции, впечатался ей в спину. — Ой, осторожнее!..

— Извини, — я поднял голову.

Точно. У здания санатория, под облезлой стеной и выбитыми окнами стояла маленькая рыжая лиса с чёрными лапками. Она смотрела на нас так, как будто бы ждала.

— Лисичка, — повторила Аня.

Я стоял рядом, нащупывая в кармане пальто ключ. Нет, я не боялся, просто мало ли. Лисы очень часто болеют бешенством.

— Ну что, — сказал я, — пойдём, раз нас приглашают.

— Думаешь?

— Да, — сказал я и пошёл вперёд.

Лиса, как только я двинулся, повернулась и исчезла за углом здания.

Мы пошли за ней по крохотным следам. Следы вели в здание, в пустой дверной проём. Внутри было на удивление чисто и пусто. Только на полу песок.

Следы вели к лестнице на второй этаж.

— Я боюсь, — Аня взяла меня за локоть. Впервые за утро мне на самом деле захотелось посмотреть ей в глаза. Но Аня смотрела на лестницу. — Давай не пойдём туда.

— Пойдём, раз уж начали.

— Ладно.

Мы пошли к лестнице. В здании было тихо. Где-то высоко, наверное, на втором этаже, ветер скрипел дверью.

— Скажи мне, — я пошёл первым. Перил не было, я держался за стену.

— Что сказать?

— Зачем ты меня с собой взяла?

Аня ответила не сразу. Ей, наверное, припомнилось то, что случилось ночью.

Я так понимаю, она хотела поскорее забыть и делать вид, что ничего не было. Но я вряд ли забуду. Сегодня ночью я трахнул сестру своего лучшего друга. Я не мечтал об этом, не думал. Я бы не сказал, что не хотел этого, но я к этому не стремился.

Но мне понравилось.

— Никто не захотел ехать сюда в такое время.

— А одной стрёмно?

— Одной стрёмно.

— Понятно.

На втором этаже было так же пусто. Длинный коридор. Много пустых комнат. В одной из них сохранилась дверь. Это она скрипела. Песка здесь не было, потому не было никаких следов.

— Нам сюда, — я пошёл к двери. Аня шла следом, сжимая мой локоть.

Понятное дело, лиса пропала. Как будто бы и не было никакой лисы.

— Ты думаешь, была лиса? — я повернулся к Ане.

Она посмотрела мне прямо в глаза. В её глазах не было страха или недоумения. Она смотрела на меня так, будто бы я её на чём-то подловил. С едва заметной улыбкой. Так, словно я её сейчас не мог видеть. Но я видел.

— Не говори ерунды. Ты сам прекрасно видел.

— Мало ли что я видел.

— Я тоже видела. Это была лиса.

— Не собака?

— Ну… не знаю. Может быть, собака. Я не понимаю в собаках.

— Нет, это точно была лиса. Только откуда здесь взяться лисе?

— Я не знаю.

Мы подошли к двери.

Я не обижался, нет. Я просто начинал неуютно себя чувствовать. Я как будто бы понимал, что она меня использовала, а теперь хочет избавиться от вины, повесив её на меня. Ей было скучно, я понимаю. И холодно.

Дверь тихонько открывалась и закрывалась. Как будто кто-то стоял с той стороны и легонько дёргал за ручку. Лиса, подумал я.

Дверь скрипела. Скрип походил на нытьё. Как будто у кого-то во сне болит зуб, и этот кто-то ноет сквозь сон, не имея возможности проснуться.

Я взялся за ручку. Холодная.

За дверью была пустая комната. Ничего, даже песка нету.

— Здесь ничего нет, — сказал я.

— Пошли тогда.

Я уже почти вышел и почти закрыл за собой дверь, когда кое-что заметил в правом дальнем углу.

— Подожди, — я распахнул дверь и прошёл в комнату. В ней было достаточно темно.

В углу лежал скелет какого-то животного. И кусок меха. Я наклонился. Рыжий. Наверное, обрывок хвоста.

— Вот тебе и наша лиса.

Аня подошла поближе, наклонилась.

— Что это?

На белом полу скелет был почти незаметен. Я увидел сначала как раз обрывок хвоста и только потом — косточки.

— Скелет. Надо так понимать, наверное, что это и есть наша лиса.

— Как это?

— Не знаю, — я пошёл к выходу.

Вышел из здания, пошёл в сторону ближайшей коряги. Присел. Полез было в карман за жвачкой, но тут обнаружил, что всё ещё держу в руках обрывок меха.

Подошла Аня, присела рядом. Закурила.

— Это, наверное, какая-то другая лиса, — сказала Аня.

— Какая другая?

— Ну, мёртвая. А та, которую мы видели, наверное, к ней приходила.

— Ага.

— Хотя странно.

— Да.

Мы посидели ещё немного.

Ветер лохматил обрывок в моих руках. Аня курила, глядя куда-то в сторону. На чаек, наверное, подумал я. Чайки. Что я, чаек не видел?

Я вспомнил её лицо этой ночью. Да уж. А теперь мы как будто бы совсем чужие люди. Ну, теперь точно совсем чужие.

— Пошли, что ли, — я поднялся с коряги.

— Выбрось ты эту гадость.

— Какую?

— Ту, что в руках держишь.

В руках у меня был кусок лисьего меха. Я посмотрел на него ещё раз, погладил и сунул в карман пальто.

Когда мы выходили с пляжа, я обернулся и посмотрел в сторону заброшенного санатория. Лиса была там — едва различимая, крохотная рыжая точка. Я помахал ей рукой.

Где-то далеко крикнула чайка. Стало совсем светло.

Продолжение следует...

Маленькое объявление для подписчиков: я взял слишком крутой темп и немножко выдохся. Хочу недельку передохнуть, а после продолжить писать рассказы в рамках "вселенной Грязнули". Новые главы буду публиковать по вторникам и четвергам, поскольку писать собираюсь медленнее и вдумчивее, чтобы не комкать.

В качестве бонуса – крохотный рассказик из 2013 года.

Ррр

Я снова рисую собаку.

Опять собака? – волнуются родные. Да, собака, – совсем не волнуюсь я. Белая собака, с красной пастью и голубыми глазами.

Ты говоришь с красной, – показывают пальцем родные, – а тут желтое. Это мячик, – смахиваю неуклюжие взрослые пальцы я.

А что она делает, – опасливо тянутся пальцы и резко поджимаются, уколотые карандашом: так отдергиваются щупальца осьминога, меняя цвет с любопытного на тревожный. Разве не видно, – раздражаюсь, – сидит.

Сидит с мячиком во рту? Да, сидит с мячиком, только в пасти, потому что у собаки пасть. А зачем она с мячиком сидит, а не играет? – пальцы забыли про карандаш и, вкрадчивые, медленно летят к моей собаке.

Она отдыхает, – буду колоться, предупреждаю я жестом, и взрослые ладони огорченно и устало опадают, на секунду зависнув недоуменно, бледными листьями или голыми птицами, кому как нравится. И вообще, как я тебе нарисую, что она играет? Это мне надо будет много раз ее рисовать, а много раз я похожую не нарисую, и получатся разные собаки.

А ты бы нарисовал вокруг нее такие черточки, – подключается к разговору другой взрослый, – как в карикатурах, знаешь? Знаю, – сварливо ухмыляюсь я, – только на кой черт она будет сидеть с этими черточками? Это что получится – она как бы гудит или излучение от нее? Она же не радио, волны пускать.

Нарисуй ее в движении рядом с неподвижной, – тянутся пальцы второго взрослого, худые и красные от недавнего мытья посуды, к пустому месту на листе возле моей отдыхающей собаки – и добавь черточки уже к движущейся, вот так, по бокам, и будет понятно, что она движется, а не гудит.

Нет, – отрезаю я, попросту не желая сознаваться в своем неумении рисовать любых других собак, кроме отдыхающих, – не хочу. У нее мячик, она отдыхает и будет отдыхать долго, пока не проголодается. Тогда я нарисую рядом котлету, а из глаз у собаки пущу такие вот тонкие стрелки, словно она смотрит на котлету и, тем самым, ее ест. Я котлету тогда потихоньку сотру и нарисую уже в собаке, только пунктирной линией, потому что собака просто белая, но не прозрачная же!

Твоя собака ест глазами? – удивляются взрослые слегка наигранно. Вообще-то, все собаки едят глазами, – ставлю я в тупик взрослых уже просто для собственного удовольствия, – а лучше всех, конечно, отдыхающие. Они спокойные, сосредоточенные и не лают – в общем, ни на что не отвлекаются. Тем более, желтый мяч мешает им брать котлету в пасть.

А если стереть мяч? – худые пальцы летят к лобастой голове моей собаки, по пути опрометчиво цепляя ластик, за что получают пару серьезных уколов – ластик падает на пол и по дерганной траектории неловко укатывается под кровать. Я злюсь, пыхтя, но только снаружи, потому как совершенно правильно укатился этот ластик – и теперь на желтый мяч никто не покусится.

Хватит, – жестко говорю я, – меня поправлять. Я сам лучше знаю, что и как ей делать, где отдыхать и почему. Это, в конце концов, МОЯ собака.

Взрослые заметно волнуются.

А где она отдыхает на этот раз? – спрашивают они как будто бы равнодушно, но звуком голоса меня не обманешь – я вижу, как спрятались за широкую спину большие бледные осьминоги папиных рук, а мамины красные и худые мучают передник так, что тот почти уже рвется, едва выдерживая.

Там же, где и обычно, – скушно говорю я, – вот здесь, в голове, справа – и я показываю карандашом, задрав подбородок, примерное место отдыха собаки.

В горле? – уточняет мама дрогнувшим голосом. Я же сказал, в голове, – стараюсь быть терпимым я, но получается не очень, – ну или под головой, я не знаю, как объяснить.

В соединении головы с шеей, – наивно подсказывает папа, за что мама смотрит на него уничтожающе.

Зря она так, папа, наверное, прав, но именно эта правота маму и злит. Лучше бы он был не прав, лучше бы я рисовал елку со звездой и игрушками, а не собаку, которая держит в красной пульсирующей пасти плотный шарик гноя – мяч, что вряд ли может сгодиться для игры, разве что для игры в одни ворота, за которыми – ничего, кроме снежной пустыни альбомного листа, такого белого, что для белой же собаки требуется только тонкий контур – и немного голубого цвета для глаз.

Собака растет, челюсти у нее становятся сильнее, и я знаю, что, когда и если желтый мяч лопнет, звук получится вязкий и тихий, как шлепок сырой котлеты на пол. Сырая котлета – это я, и, возможно, именно эта зима обозначит меня прозрачным пунктиром внутри белой собаки.

Я снова рисую собаку, и голубые глаза ее насмешливо улыбаются мне в лицо. Скоро отдыхать, – говорят они, – и без всяких нелепых черточек по бокам. Знаю, – вздыхаю я сокрушенно, – мертвые не гудят.

(Первая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_pervaya_3965779)

(Вторая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_vtoraya_3968014)

(Третья глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_tretya_3970675)

(Четвёртая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_chetvyortaya_3973180)

Не знаю, может быть, он был глухим. На него мой крик не произвёл никакого впечатления вообще. Нулевая реакция. Возможно, для него я в тот момент была всего лишь широко раскрывшим рот замызганным зверьком – порядком уже наскучившим.

Человек с пятном сгрёб меня в охапку, поднял над головой – и швырнул в пруд, словно я – большой кожаный мяч, а не живой человек. Я вошла в воду головой, не успев толком выставить руки перед собой.

На какое-то время стало темно, глухо и не понятно, где верх, а где низ, но после мне удалось сориентироваться. Я принялась бить руками и ногами от себя вниз, стараясь вытолкнуть тело на поверхность, направляя его к светлому пятну над головой. Там, вверху, разрасталось утро.

Пруд оказался неожиданно глубоким для своих размеров, а я была уверена, что даже обычный камень плавает лучше меня, и понимала, что если не выберусь как-нибудь на берег в ближайшие несколько минут, то так здесь и останусь. Но разве лысый даст мне выйти из воды? Сомневаюсь.

Уверена, он будет раз за разом зашвыривать меня в пруд, пока я не пойду ко дну.

Вода была тяжёлой, маслянистой и долго стекала по лицу, когда я вынырнула наконец к свету. С дикими звуками я пыталась втянуть в себя как можно больше воздуха – со стороны могло показаться, что я бесконечно чему-то удивлена и никак не могу перестать удивляться.

Густая вода затягивала меня в себя, как я – воздух в лёгкие.

Человек с пятном на лице стоял на берегу и смотрел, как я барахтаюсь. Сначала я предполагала, что он войдёт в воду, направится ко мне, схватит и утопит, но теперь стало понятно, что никаких лишних движений не требуется – я прекрасно справлюсь с собственным утоплением сама.

А если быстро не утону, то со мной разберётся переохлаждение – вода была ледяной, и к такой её температуре никак не получалось привыкнуть. Я хныкала, как маленькая, била руками по воде, чтобы продержаться наверху как можно дольше, но когда правую ногу мою кто-то трепетно облизал жгуче холодным языком чуть ниже колена, я не выдержала и заорала, прекрасно понимая, сколько сил отбирает такой крик.

Футболка моя плавала вокруг меня, вздутая водой, как чёрная медуза. Что-то мутно блестящее, будто бы одинокий слепой глаз с бельмом, на ткани футболки возле правого моего локтя, то пропадало под водой, то снова оказывалось на поверхности, обтекая.

Я перестала орать.

Это был значок Алёши. Олимпийский мишка всё так же улыбался в никуда. Его не пугала возможность утонуть.

Наверное, он зацепился за ткань, выпав из моей руки в тот момент, когда лысый ударил меня камнем по голове. Я не могла точно вспомнить. Он и правда пробил ткань длинной жёлтой иглой только с одной стороны, игла не держалась за ушко, и в любой момент значок мог соскользнуть с футболки в воду.

Забыв на пару секунд о том, что вот-вот собираюсь пойти ко дну, я потянулась к нему левой рукой и сорвала с футболки, крепко зажав в руке и не обращая внимания на впившуюся в ладонь иглу.

Не надо паниковать. Так только быстрее утонешь. Там, под водой, рыбы – одна из них, проплывая рядом, задела твою ногу. Вот и всё. Ничего другого там быть не может.

Лысый по-прежнему внимательно меня разглядывал. А чёрный пруд тянул мою чахлую тушку в себя с чётким намерением во что бы то ни стало её проглотить. Покормить своих рыбок, так сказать.

Я ушла под воду с головой. Под водой была ночь и даже как будто бы звёзды. Только странно, что подо мной, а не сверху, как полагается. И эти самые звёзды не оставались на своих местах, а двигались со всех сторон ко мне.

Вес моего тела играл сейчас против меня, я опускалась всё ниже, с трудом отталкиваясь ногами от воды, что помогало слабо, – я поднималась вверх разве что на парочку жалких сантиметров, а после уверенно шла вниз. Хотелось только одного – дышать.

Мысли неслись в голове несколькими параллельными потоками с почти световой скоростью, и в то же самое время голова моя была странно пуста, как шарик для пинг-понга, словно это не я сейчас просила у всех прощения, в особенности – у Алёши.

Звёзды, приближаясь, становились всё больше и ярче, и всё меньше света оставалось во мне – темнота толчками накатывала изнутри и заполняла меня собой. Ещё чуть-чуть – и я открою рот, расставаясь с последним своим выдохом.

Жаль, что водой нельзя дышать.

Я протянула руку с зажатым в ней значком к зеленоватым звёздам, без удивления делая пометку где-то совсем на краешке сознания о том, что это вовсе и не звёзды. Это грубо вылепленные из темноты люди, у которых светятся головы. А руки не светятся, руки подхватывают меня и держат, и я их почти не вижу, зато вижу, каким страшным, тёмным рубиновым светом горит значок на моей ладони – всё ярче и ярче.

Будто бы занавес рухнул перед глазами, убрав сразу всё, а после, без всякого перехода, я, стоя на коленях на замечательно твёрдой поверхности, выблевала из саднящего нутра не меньше, как мне показалось, ведра воды.

Очень страшно было открывать глаза, потому что лысый мог стоять рядом и наблюдать, как я извиваюсь, а потом взять и снова забросить меня в пруд.

Значка в руке я не чувствовала, только прожигающую до самого локтя пульсирующую боль. Значит, значок утонул. Своеобразная плата подводным людям за спасение. Если это, конечно, они меня спасли. И если это, конечно, люди, а не плод моего угасавшего воображения.

Я медленно открыла глаза, ожидая увидеть под самым носом ботинки моего мучителя, но ничего, кроме мокрого от блевотины песка, не увидела. Ну и ещё какая-то грязная тряпочка валялась комком левее.

Долго я не могла понять, что это такое, пока не сообразила, что это мои трусы. Не вставая с колен, я упала на бок, схватила тряпку, кое-как расправила и с трудом натянула. Конечности едва слушались.

Я осмотрелась, не торопясь, прислушиваясь к боли в шее, плечах, ключицах. На берегу пруда я была одна. Может быть, человек с пятном решил, что утонула. Или просто устал ждать.

Когда я, хромая на обе ноги, добралась-таки к ржавому остову, то не обнаружила ни останков Алёши, ни пледа, ни даже тряпки, накрывавшей железный лист. Сам остов был каким-то совсем печальным и словно бы просел под невидимым весом.

Я заглянула в так и оставленную мной на треть открытой яму, где недавно лежал Алёша, но в яме ничего не осталось, кроме клочка дёрна с тремя сухими травяными пёрышками. Дождик, до этого лишь слегка моросивший, постепенно набирал силу.

Я хотела уже пойти к остановке, поскольку та отсюда была ближе, чем конечная, но обернулась посмотреть ещё раз на заброшенную школу. В которую с разных сторон спешили дети. Окна которой источали синеватый дневной свет длинных ламп-трубок. Никаких досок – только абсолютно целые стёкла.

Силы удивляться кончились.

Я просто пошла в сторону школы, думая по кругу одну короткую мысль: «В школе должен быть телефон».

Наверняка был. Только я об этом ничего не знаю, потому что рухнула, едва войдя внутрь.

Дети обходили меня, будто бы я была просто досадной помехой, вроде пыльного мешка с цементом.

Дежурившая на вахте женщина не бросилась ко мне, нет. Она поднялась со стула нехотя, с раздражением выдохнув, и пошла, переваливаясь, прочь из моего поля зрения. Надо мной склонился светловолосый парень со смешными белыми ресницами и бровями и посмотрел очень серьёзно в моё лицо. После выпрямился, вынул из кармана телефон и стал снимать мой выход из сознания на камеру, глумливо ухмыляясь.

Узнаю родную школу.

В больницу ко мне приходил пожилой следователь, гладил седую макушку, неприятно шурша волосами, что-то конспектировал в блокнот. Просил повторить.

Я в очередной раз монотонно мямлила, повторяя подсказки Алёши, который сидел рядышком, на краешке кровати у моих ног, и ласково мне улыбался, подбадривающе кивая.

С малолетства страдаю лунатизмом, обнаружила себя под утро на пустыре возле школы, пристали пьяные подростки, избили, пытались изнасиловать, сумела вырваться и убежать.

«Не забудь сказать, что они все были в масках», – шептал Алёша, похлопывая мягко меня по ноге. «Страшные такие маски», – показывала я руками, а руки невольно тянулись к лицу, чтобы обозначить красно-коричневое пятно, но на себе показывать нельзя, и я прятала побитые пальцы под одеялом. «Как мёртвые головы».

Следователь смотрел на меня, думая о своём, и кивал, как бы одобряя мою ложь – мол, годится. Как раз то что нужно.

Когда он ушёл, напомнив, что скоро в палату заглянет на огонёк психолог, Алёша тихим осенним листком опал на постель рядом со мной. Мы рассматривали покрытый пятнами потолок, читали пятна и смеялись. Если верить им, то мне ещё жить да жить.

Но я ведь точно знаю, что мертва. Алёша мне всё объяснил, а уж он-то никогда не врёт.

(Первая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_pervaya_3965779)

(Вторая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_vtoraya_3968014)

(Третья глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_tretya_3970675)

Что-то надо было со всем этим делать.

Сначала остро хотелось накрыть яму листом, лист – тряпкой и пойти уже домой. Сделать вид, что ничего не было, что я ничего не знаю, что у меня всего лишь проблемы с головой, но это ерунда полная, ха-ха, не стоит обращать внимания.

Потом сквозь инстинкт самосохранения жирными каплями проступили сперва не очень уверенные, несмелые порывы непременно кому-нибудь обо всём сообщить. Пойти в милицию, связаться с родителями Алёши, рассказать хотя бы своим.

Я стояла рядом с останками авто, под которыми хоронились от чужих глаз останки Алёши, размазывала грязные слёзы по щекам и думала, как мне быть.

Как я вообще объясню, скажем, свой внешний вид, если прямо сейчас пойду в милицию? Сочиню страшную историю про раздевшего меня бомжа? От которого я из последних сил убегала и пряталась, потому и забрела сюда, на этот пустырь, влезла в труп машины, а уже будучи в нём – случайно! – обнаружила тело своего бывшего одноклассника? Ну ведь ахинея же.

Правильнее всего на данный момент оставить всё как есть, вернуться домой, там привести себя в порядок и придумать внятный способ, как ещё раз «найти» Алёшу, – желательно при свидетеле. И пусть он сам звонит в милицию. Если захочет, конечно.

Потом меня захлестнули мрачные мысли на тему «а кому станет хорошо от этой находки?» – да, вроде как лучше что угодно, чем неизвестность, но разве не отберу я у родных Алёши их последнюю надежду? Они-то верят в то, что он жив. Пусть это и не правда, в чём я только что убедилась.

Но если я оставлю его так, меня будет истязать совесть. Приятно убедиться в её наличии, никто не спорит. Я-то почти поверила в то, что сделана из дерева. Потому что какое у Насти домашнее прозвище лет с пяти? Правильно, «чурбан». Спасибо сестричке Оленьке. Даже мать иногда, раздухарившись, позволяет себе так меня называть.

Мой продрогший организм решил за меня. Я снова втиснулась внутрь павшего авто и склонилась над ямой. После стянула с себя плед и расстелила его на сдвинутом в сторону листе. Мне было крайне странно прикасаться к мертвецу, пусть я и знала, что это Алёша.

О том, кто его убил, почему спрятал именно здесь, по какой причине тело никто не обнаружил, ориентируясь по запаху разложения, я решила подумать потом. Вечером. Или завтра. Когда будет свободная минутка, тогда и поиграю в детектива. Нынче буду думать о другом.

Например, как не упасть в обморок, перекладывая кучку костей, завёрнутую в тряпьё, на другое тряпьё. Тяжёлые ли кости, и что будет, если они вдруг начнут сыпаться из тряпок, а мне придётся собирать их руками по одной, чего делать совсем не хотелось. Как себя вести, ежели покойный Алёша начнёт плясать у меня в руках или вообще разговаривать. В лист он как-то стучал же. Чем? Черепом?

Череп лежал спокойно, какой-то неприлично безмятежный в данной ситуации.

Нет, лучше об этом не думать тоже. Лучше просто сделать.

На удивление, мне легко далась процедура извлечения костей Алёши из ямы и водружения их на расстеленный плед. После смерти Алёша стал намного меньше, чем был. Я ведь буквально вчера видела его куда более высоким. Когда я принялась аккуратно заворачивать края пледа, закрывая ими тряпьё и кости, до меня дошло, наконец, что пропал и умер Алёша ребёнком. А видела я его тем взрослым, каким он не стал и никогда не станет.

Сейчас я отнесу его к школе, оставлю в ней где-нибудь недалеко от входа, а завтра приду сюда с кем-нибудь погулять и постараюсь сделать так, чтобы этот кто-то сам нашёл Алёшу.

Первой из машины выбралась я, потом – Алёша, с моей посильной помощью. Я развернулась, держа в руках завёрнутого в плед мёртвого одноклассника, и увидела, что в метрах пяти от меня стоит человек. Высокий лысый человек в длинном плаще эксгибициониста.

Плащ был старый и невнятного цвета, а правую половину лица человека захватило в плен вздувшееся красно-коричневое пятно. Руки этот неприятный на вид обыватель держал глубоко в карманах, и было заметно, что он уже давно за мной наблюдает, сумев подкрасться совершенно бесшумно. Он не был удивлён, испуган, не пребывал в недоумении. Он смотрел внимательно, прекрасно понимая, что такое я делаю.

А меня застопорило. Я не могла сдвинуться, словно бы спину мою проткнули сверху вниз штырём арматуры и пригвоздили к земле, как самое неказистое насекомое в коллекции невидимого гигантского энтомолога. Это он сейчас гладил порывами ветра траву, он плевал мне в лицо холодными каплями начинающегося дождя, он забирался ко мне под футболку ледяными пальцами и трогал за всё, до чего мог дотянуться.

Честное слово, если бы этот лысый скиталец распахнул плащ и показал мне свой налитый чёрной кровью болт, я бы вздохнула с облегчением и поспешила по своим делам. Но лысый не стал этого делать.

Я никак не могла понять, сколько ему лет – всё из-за пятна на лице. Как ни странно, но пятно ему шло, будто бы некий сюрреалистический аксессуар, без него он перестал бы казаться таким величественно грозным. С пятном он был опасным, без пятна – не более чем сереньким уличным онанистом в правильном для этого дела плаще. Пятно явно было самостоятельным существом, и в тандеме с лысым, без всяких сомнений, именно оно являлось движущей силой, лидером, начальником.

Человек не распахнул плащ, а вынул из кармана широкий кулак с зажатым в нём камнем, которым ударил меня по голове, в два быстрых шага преодолев расстояние между нами. Сильный удар, но не настолько, чтобы вырубить.

Я упала, чуть не выронив Алёшу, но осталась в сознании. И даже видела, как человек с пятном берёт меня за ногу и по чёрной траве куда-то тащит. Пальцы мои разжались – и Алёша остался лежать рядом со своим странным ржавым надгробием.

Я понимала, что совсем скоро меня будут убивать. Перед этим помучают. Может быть, избивая кулаками. Может, разрезая кожу на мне на полоски тёмным лезвием давно не используемого по назначению кухонного ножа. Может, подвесив меня за ноги на какой-нибудь крюк в потолке и поджигая на мне остатки одежды и волосы. Всё что угодно, кроме сексуального насилия.

Моя интуиция успокаивала меня, мол, на этот счёт можешь не сомневаться, никакого изнывающего болта под плащом нет, зуб даю. Не пахло от этого человека сексом. Только застоявшейся гнилой водой и мокрой собачьей шерстью.

Чувствуя себя временно сломанной куклой, я и не думала сопротивляться. Настя – дура, да, но не до такой степени. Нельзя его злить. Нельзя тратить силы. Не факт, что удастся, брыкаясь как заарканенная антилопа, вырвать ногу из его, честно говоря, фантастически сильных пальцев – ощущение такое, будто бы ступню по щиколотку залили бетоном, который мгновенно застыл.

Хотя, может быть, я и не права, и надо кричать, надрывая горло, в надежде, что услышат и поспешат на помощь, как Чип и Дейл, какие-нибудь утренние прохожие.

Но человек с пятном не тянул меня к цивилизации. Как раз наоборот. Через пустырь – к ранее не замеченному мной небольшому пруду искусственного происхождения. С поразительно чёрной водой. Кажется, я начала догадываться, что со мной сделают через несколько минут. И что, похоже, сделали с Алёшей.

В тот день меня не было, и он, наверное, долго выжидал в классе, когда же, наконец, рассосутся по домам уроды-одноклассники, а после пошёл один через пустырь, а не на конечную, чтобы не наткнуться на остановке на тех, кто мучил его и захотел бы продолжить. Эх, а я так радовалась тогда, что заболела. Дура.

Человека с пятном ни капли не смущала моя покорность, словно бы так и надо. Он тащил меня за ногу по траве, широко ступая длинными ногами. Футболка моя задралась на спине, и жухлая трава больно раздирала мне кожу стеблями и колючками. Я пыталась руками как-то стянуть футболку вниз и придерживать, но она всё равно задиралась.

Пару раз я проехалась головой по камням. Волосы путались в траве и оставались в ней целыми прядями. Не хотел меня мир отпускать, держал так крепко, как мог, но человек с пятном был сильнее. Он выволок меня на узкий берег пруда и отпустил мою ногу.

Я попыталась вскочить и рвануть от него на пределе всех своих сил, но, получив быструю и мощную оплеуху, мешком с мясом и костями рухнула на песок, нелепо шлёпнув по воде правой рукой.

Лысый наклонился надо мной, взял за шею сзади правой рукой и поднял. Я чувствовала себя котёнком, которого собираются утопить просто за то, что он никому не нужен. Я вцепилась в его пальцы своими, пустила в ход ногти, но никакого внимания он на это не обратил, мне же не удалось отлепить от своей шеи ни одного пальца – человек с пятном держал меня крепко.

Возьмёт и сломает хрупкую перемычку между головой и телом, между мной и отсутствием чего бы то ни было, переломит пальцами как веточку – и ещё одной девственницей на свете станет меньше.

Лысый макнул меня в воду головой и почти тут же вынул – я не успела нахлебаться. Лысый макнул меня второй раз, теперь на более продолжительное время, специально нажимая на шею так, чтобы я рефлекторно открывала рот, пытаясь не утратить доступ к воздуху, но вместо воздуха была непрозрачная вода. Пару раз я глотнула.

Ровный животный ужас готов был уступить место неистовой панике. Тело хотело жить и потому намеревалось биться, как вытащенная за жабры из пруда рыба. Если в этой жуткой воде может кто-то жить, конечно.

Я сдержала порыв зайтись в якобы спасительном припадке, ещё не совсем отключившимся мозгом соображая, что ничего мне это не даст. Будет только хуже. Но после третьего макания, которое, без сомнений, окажется куда продолжительнее предыдущих, я за себя ручаться уже не смогу.

Поэтому я оставила в покое пальцы лысого на моей шее и едва слушающимися руками стянула с себя трусы. Они повисли на коленях грязной тряпкой, я заболтала ногами, пытаясь их сбросить окончательно. Человек с пятном это заметил.

Он поднял меня за шею повыше, разглядывая с недоверием. А я качнулась к нему всем телом и обхватила его ногами. За что получила такую пощёчину, что чуть не отключилась. Лысый отшвырнул меня, словно я, не до конца утопленный котёнок, умудрилась обгадить ему руку.

Я понимала, что это будет короткая передышка. Через две-три минуты меня просто не станет. Без длительных мучений. Потому что я неправильная жертва.

Только бы не зареветь.

Тело ходило ходуном. На мне осталась одна футболка, жизнь моя торопливыми шагами подходила к концу. Холодно и страшно. Интересно, побегут ли титры перед глазами?

Жаль, что я так и не смогу узнать, в каком забавном месте будет храниться скоропортящаяся упаковка моего «я». Под какой-нибудь очередной ржавой развалиной? Или же есть иные тайники, в каждом из которых – аккуратный набор костей. Выделят мне свой тайник – или же подселят к кому-нибудь? А может быть, я останусь плавать в этой воде, пока не раздуюсь?

Человек с пятном стоял и смотрел, как я пытаюсь сесть. Как трясётся моя нижняя челюсть – и как с неё падают чёрные капли воды пополам с кровью из ран в голове. Как я раз за разом без особого успеха натягиваю футболку на колени. Как пробую встать и не могу, потому что они подгибаются.

Вот бы он развернулся и просто ушёл, перестав разглядывать меня, почти голую, изукрашенную синяками, вывалянную в грязи,– короче говоря, предельно жалкую и едва ли разумную.

Трудно поверить в то, что у этого трясущегося ничтожества когда-то было имя. Настя. Дура ты, Настя. И уши у тебя холодные. И все в крови.

Человек потрогал пятно на лице пальцами, словно на миг замечтавшись, и шагнул в мою сторону.

Я думала, оглохну от своего крика.

Продолжение следует...

(Первая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_pervaya_3965779)

(Вторая глава вот здесь: http://pikabu.ru/story/kosti__glava_vtoraya_3968014)

Что сказала мать, когда я вернулась домой в половине одиннадцатого? Правильно – «где ты шаталась, почему такая грязная, ты что, употребляла наркотики?» – хотя, по идее, должна была радоваться, что дочь, «ленивая жопа», гуляла не три часа, а почти в два раза больше. Свежим воздухом надышалась по самое не могу.

Я спряталась от матери в ванной, где торчала под душем почти час, пытаясь отогреться снаружи и внутри. Ощущение такое, что во мне поселился сквозняк.

Я плохо помню, как вышла из школы. Стояла в классе, прислушиваясь, ожидая, что услышу шарканье, за которым мне следует следовать, но не было больше ни единого звука, кроме моего дыхания. Даже дождь за окнами перестал. А я перестала чувствовать присутствие Алёши в здании.

С некоторым омерзением ведя пальцами по стене, я пошла по коридору к лестнице, медленно-медленно, приставным шагом, спустилась по ней и, загребая подошвами по полу, чтобы не дай бог не наступить на что-нибудь с гвоздями, кое-как нащупала в темноте выход. И уже на улице, где стало вдруг удивительно тихо и спокойно, рванула по лужам к остановке.

Не знаю зачем, но я один раз обернулась, чтобы посмотреть на пустырь и чуть выдающийся из мокрой чёрной травы такой же мокрый и чёрный остов бывшего автомобиля.

После душа я тут же вползла под одеяло, потянула к себе ноут и попыталась отвлечься от кучи нехороших мыслей, которых скопилось уже порядком, а новые никак не переставали сыпаться. Вот уж чего мне точно не хотелось, так это как-то анализировать то, что со мной произошло, и пытаться понять, что это было.

Нет, я не стала смотреть на ютубе ролики с привидениями или читать статьи и треды на ту же тематику. Зачем лишний раз пудрить и так ничего не соображающие мозги? В интернете слишком много мусора, и я не особо верю тому, что там пишут.

Я просто листала пикабу, пробуя смеяться над умильными котиками и неуклюжими пандами, но получалось не то чтобы хорошо. Да, я улыбалась, но улыбка казалась мне словно бы нарисованной фломастером на тугой и тонкой плоти воздушного шарика, наполненного до отказа тревогой.

На глаза попался ролик про издевательства подростков над сверстниками, я почти уже миновала его, однако вернулась и стала смотреть.

Кучка дебилов избивала светловолосого парня, ничем остальным, впрочем, на Алёшу не похожего. Парень был пухлым, низеньким, с такими милыми коленками, какие бывают у толстячков, – как бы почти в обратную сторону. Из-за этих коленок мне стало совсем его жалко, я почти уже поставила на паузу, намереваясь двигаться по сайту дальше, но передумала.

Один из дебилов схватил паренька за капюшон и резко потянул. Паренёк в который уже раз упал, снова в лужу, и тут дебил с размаху, нелепо задрав ногу, ударил лежащего этой самой ногой в лицо. Тут за кадром послышался громкий женский визг, и дебилы бросились в рассыпную.

Естественно, на этом видео оборвалось, так как снимал один из этих конченых уродов. Ещё и ржал, сука, как последняя гиена. Мне просто до боли и дрожи в пальцах захотелось раз за разом опускать на его наверняка слюнявую ржущую морду Олькин велик. Чего не хотелось, так это разбираться в мотивах и причинах, во мне горело одно только острое желание – переключить восприятие на чёрно-белый режим и убивать, убивать, убивать.

Ага, подумала я, чуть успокоившись. В зеркало на себя посмотри, убивашка. Тебя саму коктейльной трубочкой перешибить можно.

Почуяв, что наконец устала, я поставила ноут на стол и спряталась в одеяло как можно глубже, опасаясь, конечно же, бессонницы, но вырубилась сразу.

А проснулась от холода. У меня всегда приоткрыта балконная дверь, я не люблю тухлый воздух, мне нравится кислород, но либо дверь на балкон распахнулась настежь, либо на улице стремительно похолодало, поскольку холод был какой-то уж чересчур собачий. Я, кажется, ноги высунула из-под одеяла, потому так промёрзли пальцы.

Я попробовала укутаться получше, но с одеялом что-то было не так. Какое-то оно тонкое. И почему-то без пододеяльника. Это вообще плед! В не очень проснувшихся мозгах вспыхнула было мысль о том, что это Олька, тварь, её работа, но тут же испуганно погасла, когда я вдруг услышала далёкое сонное кряканье, а после – как шумит ветер чёрной травой, в которой я, оказывается, лежала, завернувшись в старую тряпку, в прошлой жизни именовавшуюся пледом.

Какой интересный сон, подумала я, прекрасно понимая, что всё на самом деле, и, тем не менее, пробуя забыться. Через минуту я устала себя обманывать и проснулась окончательно.

Я лежала в траве, подо мной было мокро, высоко надо мной торчала одутловатая луна, издевательски синяя, как утопленник. На мне была моя чёрная старая футболка для спанья, позорные драные трусы для того же дела и незнакомый прежде плед в красно-жёлтую полоску, вонючий и страшно грязный. Хотелось его отбросить брезгливо, но мне было так холодно, что я пуще прежнего завернулась в него, трясясь и клацая зубами – больше от кромешного ужаса, который навалился на меня и давил изо всех сил на живот.

Я едва успела стянуть трусы, присесть и опорожнить мочевой пузырь прямо там, где стояла. Это был, мать его, тот самый пустырь у школы. А я, о боги, оказывается, сраная лунатичка. Да ещё и какая. Припёрлась сюда – это ж сколько идти надо было, при этом спя на ходу! – нарыла где-то бомжацкий плед по дороге и улеглась дрыхнуть дальше прямо посреди мокрой травы, прямо на мокрой грязи, волосами в эту грязь.

Интересно, что я ещё успела натворить по пути сюда? Показывала отсутствие сисек редким ночным прохожим? Или ещё чего хуже? Надеюсь, хотя бы с бомжом не заигрывала. У которого подбрила плед.

Я привстала, натянув по ходу трусы, и завыла, не успев толком распрямиться, – скукожилась и скулила, глядя на свои чёрные от грязи ступни. Что происходит вообще? Что я творю?

Послышался какой-то звук, мягкий и вроде бы рядышком. Такое лёгкое «плап». Я тут же заткнулась. Надо выбираться отсюда. Очередное «плап» придало мне ускорение – я поспешила, оскальзываясь и обдирая ноги о жёсткие чёрные стебли, к торчавшему над травой остову. Там была тропинка.

Я понятия не имела, который час и сколько ещё до утра. Но лучше идти домой ночью, пока никого ещё нет. Мало ли что кому придёт в голову сделать со мной. В таком-то виде.

На тропинке никого не было. Темнел мёртвый автомобиль. Далеко за спиной раздавалось время от времени это самое «плап». Я постояла немного. Если и идти, то не к школе точно. Хватит с меня.

Я повернулась было, чтобы уже пойти, думая о том, как буду не меньше часа с половиной ступать по мокрой, холодной земле и такому же асфальту, как вдруг раздался уже знакомый мне характерный лязг.

Это кот! – заорала я сама себе мысленно, чувствуя, как разливается по спине неразбавленный ничем ужас. Там живёт кот! Или какая-нибудь птица! Или крыса – не важно! Просто животное, нет причин паниковать. Оно само паникует, потому что я куда страшнее для него, чем мне может казаться.

Я хотела сорваться и бежать – и уже даже подняла ногу, придерживая плед на плечах на манер супергеройского плаща, когда лязг повторился. Та нога, на которой я стояла, заскользила стремительно по грязи, и я рухнула на спину, высоко задрав ноги и как-то слишком больно ударившись для такого падения.

За лязгом последовало новое «плап», уже куда ближе. Они что, сука, переговариваются, что ли? Я барахталась в панике, пытаясь подняться, слушая, как сменяют друг друга «лязг» и «плап», причём «плап» явно приближалось, а лязганье становилось всё громче и увереннее.

Налетел ветер, по траве пронеслась невидимая гигантская ладонь, в неистовой ласке пригибающая чёрные стебли к самой земле, а вместо лязга раздался вдруг такой грохот, что я закричала. Будто бы кто-то влетел с разбегу лбом в продавленный бок проржавевшей машины. Мне показалось, что я видела, как сотрясся остов. Может, так оно и было.

Я стояла на коленях, упираясь ладонями в грязь тропинки, когда прямо над моей головой прозвучало ещё одно «плап». Посмотреть, что это? Ещё чего не хватало! Я натянула плед на голову, будто бы в случае чего это могло меня как-то спасти, ценой невероятных усилий поднялась на ноги и пошла, стараясь не торопиться, чтобы в очередной раз не растянуться.

Я прошла уже приличное расстояние, чувствуя, как сводит челюсти и немеют пальцы, и почти покинула это страшное место, но снова услышала лязг, на этот раз какой-то по-собачьи жалобный. Меня словно просили не уходить.

На востоке стало заметно светлее, луна потускнела и потеряла ко мне всякий интерес. Мягко подкатывалось утро, а вместе с ним укатывался вслед за ночью и мой животный ужас. Да, происходит что-то дикое, что никак не вписывается в рамки моей уютной повседневности. Да, я впервые в жизни лунатила по-чёрному, не подозревая до сегодняшней ночи, что так вообще можно. Да, вчера я видела такое, о чём и рассказать-то некому. Но чёрт возьми! Зачем же я так боюсь и треплю себе страхами драгоценные нервы?

Это просто пустырь с обыкновенной осенней травой, которая пожухла и пропиталась дождём. Торчит эта трава из элементарной грязи, сделанной из песка пополам с говном. А там, дальше, просто старый автомобиль без стёкол и колёс, ставший домом для каких-то животных. И «плапает» какая-нибудь мелкая засранка с крылышками, которой не спится в тёплом гнёздышке. У птички бессонница, у меня лунатизм, а животные в остове тупо меня боятся, о чём и сообщали птичке посредством лязга, а она им отвечала – успокойтесь, мол, никого страшного тут нет, только шарахается какая-то никогда не дружившая с физкультурой малявка, её любой кот одной левой запросто завалит.

Ну да, ну да. Сама себя накрутила.

Зачем я вернулась к брошенной на пустыре машине, я плохо понимала. Мне стало жаль её? Так ведь это же идиотизм. Разве может кусок ветхого железа умолять вернуться и не бросать? Наверное, сработало внезапно проклюнувшееся чутьё. Не ясновидение, нет, я не верю в этих шарлатанов. Просто окрепшая не понятно на каких харчах интуиция.

Я подошла к остову. Он молчал. «Плапов» тоже больше не было. Небо светлело, я видела куда лучше, чем когда проснулась посреди травы. Так медленно, как только могла, я заглянула внутрь бывшего авто, стараясь не всовывать туда голову. Никого и ничего. Я думала, тут будут разодранные сидения, но их кто-то снял, вероятно, давным-давно. Один только накрытый грязной тряпкой пол. Я потянулась к тряпке.

Где-то внизу бумкнуло почти ласково.

Я ухватила тряпку за кончик и потянула. Под тряпкой был ржавый тонкий лист, весь в дырках. Им-то и лязгали, поняла я, вползая по пояс внутрь и наклоняясь над листом. Прислушалась. Тихо. Долго не решалась, но всё же стукнула по листу костяшками пальцев три быстрых раза. Ответ последовал незамедлительно. Лёгкий приветливый «бух». Получается, что когда снизу в лист стучали сильнее, он бился о металлический пол автомобиля, издавая характерный лязгающий звук.

Кто-то живёт под этим листом. Кто-то маленький и дружелюбный. Надо быть, конечно, клиническим идиотом, чтобы проверять прямо сейчас, кто же всё-таки проживает на дне океана. То есть, там, под ржавым железом. Судя по всему, я как раз такой клинический идиот. Потому как тут же принялась сдвигать плоский кусок металла, достаточно тяжёлый и с опасно рваными краями, о которые можно хорошенько так разодрать пальцы.

Мне удалось сдвинуть его на треть. Под листом никто не жил. В полу автомобиля была дыра, в дыре – яма, а в яме лежало почти истлевшее тряпьё. Над кучей тряпья куполом возвышалось что-то округлое, размером с мяч, покрытое с одной стороны как будто бы кукольными волосами, редкими и бледными.

Взгляд, беспорядочно шаривший в потёмках по вороху гнилых тряпок, вдруг зацепился за что-то тускло поблёскивавшее. Я влезла-таки внутрь машины, празднуя победу «слабоумия и отваги» над чахлыми зачатками здравого смысла, и потянулась рукой за блестяшкой. Она легко отделилась от тряпок. Я поднесла её поближе к глазам. Старый советский значок с забавным олимпийским медвежонком.

Когда до меня дошло, что же лежит в этой яме, я резко встала и ударилась головой в потолок. Зажимая протекающую чёрной кровью пробоину в коже головы одной рукой, а другой сдавливая острый значок, я вывалилась сквозь окно в траву. И, кажется, взорвалась.

Так я не плакала ещё никогда.

Продолжение следует...