prostoAnka

В первый раз я оказался здесь в мае 2000-го, за три недели до окончания полугодовой стажировки. Второй или третий серьезный выезд, хоть и не самостоятельный, а с наставником...

Я случайно стал опером. Точнее, пристроили-то меня в милицию по большому блату: когда тебе двадцать два, категория здоровья — «А1», а на дворе война, хорошие родители сделают все, чтобы в армию ты не попал. Кто победнее, прячет чадо по деревням и бабкам. У кого водится какое-то бабло, башляет врачам или там военкому. Моя мама заплатила своей подружке из отдела кадров городского УВД и еще немножко — ее подружке из поликлиники МВД, и когда мои документы дошли до призывной комиссии, я уже с гордостью носил в кармане стажерские корочки. Случайность выражалась в том, что я никогда не хотел быть ментом, и если бы не вторая чеченская, сроду бы не узнал о деле о своей жизни.

Тогда, в мае 2000-го, я, кажется, еще сомневался. Моим наставником был Федорыч, замшелый дед, который работал еще с 1966 года. Если вы не знали, ментов отправляют на пенсию после 20 лет выслуги. Федорыч проработал почти вдвое дольше, и на покой не собирался. Он знал в лицо каждого жульмана, каждого торчка и утырка на районе. В 95-м он помог фейсам поймать чеченского киллера, потому что с фейсами местные алкаши не общаться не стали, а Федорычу на раз-два слили заезжего «чурека». Его никто на пенсию и не просил: он был единственный толковый опер на все РУВД. Даже его лучшие ученики (включая и меня, когда я был в расцвете сил) в подметки ему не годились. Я сомневался, но учиться у Федорыча мне уже нравилось. А значит, сам того не зная, я пропал.

В тот день нас сначала вызвали в дежурку: заявительница пришла сама. Красивая молодая баба, искусственная блондинка с чуточку отросшими корнями, в домашнем халате и домашних тапочках. Она рыдала, размазывала по лицу сопли и икала, и мы не сразу поняли, что случилось. А когда разобрали ее сбивчивую речь, я развесилился, решив, что перед нами обычная истеричка, а Федорыч на глазах напрягся.

Да, да, потом я часто вспоминал тот день, и точно могу сказать: он напрягся, даже не зная адреса, где в последний раз видели третьеклассницу Большакову Катю десяти полных лет. А уж когда услышал, что девочка шла из 26 школы к дому № 149, просто окаменел лицом.

Опера циничны. Иначе нельзя, если регулярно сталкиваешься с таким ужасом, который нормальный человек за всю жизнь не встретит, с подлостью, ложью... Хуже их только сопливые оперята-стажеры, которые боятся того, что их окружает, но стремятся не подавать виду. Когда заявительница оставила нас, уже приехавших к школе одних, чтобы наконец одеться, я как-то неловко пошутил. Кажется, сказал, что наверняка девчонка уже дома: мать подняла на уши всю милицию города за те полторы минуты, что ее не было видно. А Федорыч ответил мне очень тихо: «заткнись, это темняк».

Темняками мы звали дела без шанса на раскрытие, и на секунду я подумал, что почтенный возраст наставника наконец дал о себе знать: здесь негде было пропадать. 26 школа состояла из двух двухэтажных корпусов, соединенных на уровне второго этажа застекленным переходом, один из них имел одноэтажную пристройку вроде дворницкой. Нелепая постройка стояла внутри двора, образованного двумя полукольцами девятиэтажек — 147 домом и 149-м. К первому ближе находилась школьная спортплощадка, ко второму — крыльцо и вход, но с четвертого этажа, где жили Большаковы, просматривалось и то, и другое.

Мария Игоревна, наша терпила (дело прокурорский следак возбудил через пару дней) стояла на балконе и курила, наблюдая, как дочь играет с одноклассницами. Кате всегда позволялось играть на школьном дворе полчаса-час после окончания уроков, но ни в коем случае не уходить оттуда. Занятия закончились в без четверти два, а в три девочка дисциплинированно подняла с асфальта ранец и пошла к дому.

Ее нельзя было увидеть с балкона даже не полторы минуты — от силы 15 секунд, когда ее перекрывали галерея-переход и пристройка.

И за это время девочка исчезла.

Ребенка не мог похитить никакой извращенец — из темного пятна было только два пути: вперед, на глаза к матери, и назад, к площадке, где бесилась толпа школьников. В стенах не было дверей, да и куда бы они вели? В полную учителей школу?

Здесь нельзя было пропасть окончательно. Разве что спрятаться, затихариться в тени, чтобы напугать маму, а когда та уйдет с балкона, куда-то сбежать. К этому выводу пришел я. Эту же версию поручил отрабатывать Федорычу следак. Наставник отрабатывал, но вяло, без всегдашнего огонька. В пику ему я буквально жил делом. Я опросил всех учителей, всех одноклассников Кати, всех игравших на площадке детей. Я обошел каждую чертову квартиру в 147 и 149 домах, а их было больше четырех сотен. Я даже приволок в РУВД пьющего дворника Серегу Нешумова: в 70-х тот был судим за износ малолетки, и меня не смутило, что самому Нешумову в тот момент было едва шестнадцать. Следак поначалу обрадовался, но потом оказалось, что в день исчезновения Нешумов был на свадьбе у родных в деревне, и видели его там человек сорок. Я облазил чертов проход сверху донизу — там не было ни следов борьбы, ни чего другого.

А потом Федорыч принес мне тощие старые папки с откопированными листами из дел. Сверху лежала копия машинописной справки об отказе в возбуждении уголовного дела по факту безвестного исчезновения малолетней Коростылевой Н.И. 1986 г.р. Я пробежался глазами. Девятилетняя Нина Коростылева бесследно исчезла в промежутке между 30 апреля и 20 мая 1993-го. Жила по адресу Ленина 151, квартира 112. Училась, естественно, в 26 школе. Следователь был уверен, что девочка просто сбежала из дома.

— Что это?

— Дальше смотри, — велел Федорыч.

Я открыл верхнюю папку. Об этой истории я слышал, о ней недавно показывали документальный фильм на НТВ. В 86-м году в нашем захолустье появился настоящий маньяк. Не Чикатило, конечно, но тоже редкостная мразота. Он предлагал маленьким девочкам сняться в роли Алисы в продолжении «Гостьи из будущего», заманивал к себе в квартиру и насиловал, а потом душил. Тела прятал в лесополосе за заводом Ильича. Его обвинили в убийстве шестнадцати девочек, в четырнадцати из них он признался, а причастность к еще двум — категорически отрицал. Одна из тех двух бедолаг, одиннадцатилетняя Наташа Овсянникова, пропала 6 мая, именно здесь, возле 26 школы, и касающиеся ее пропажи процессуальные документы Федорыч хранил у себя.

— Это раскрытое дело, — сказал я.

— Нет, — ответил наставник. — Дальше.

1 мая 79-го исчезла 11-летняя Саша Брунькина. Пошла с родителями на демонстрацию, те на секунду отвлеклись, а девочки и след простыл. Родители решили, что дочка сбежала к друзьям, и не искали ее до самого вечера. В милицию пришли только ближе к полуночи. Но Сашу тоже так и не нашли.

Копии протоколов были совсем слепые, и я вдруг понял: ксероксов тогда не было. Федорыч писал и печатал их сразу через копирку. Он почему-то собирал эти дела в архив.

В следующих двух папках, посвященных восьмилетней Рае Опанасенко, пропавшей 4 мая 73 года, и десятилетней Элине Ивановой (1, 2 или 3 мая 66-го), лежали нормальные документы. Похоже, наставник попросту спер их из архива.

— Ну и что? — спросил тогда я. — Дети постоянно пропадают. В том числе и девочки. Кто-то как раз здесь, возле 26 школы.

— Это сейчас, — ответил Федорыч. — В Союзе было не так. Это было ЧП. Овсянникову и Брунькину пытались повесить на Михайлова, киноманьяка. Первая даже подходила по времени, но он не признался и не показал эти два тела — в отличие от остальных. Зачем ему было врать? Так и так вышка корячилась.

— Помучить родителей хотел, — повторил я объяснение из НТВ-шной документалки.

— Почему именно этих родителей? — риторически спросил наставник. — И кстати, Овсянникову ему с трудом пополам пришили, а Брунькину не смогли. У него алиби было.

— И что это тогда? — спросил я, все еще не веря. — Другой серийник? Которого столько лет поймать не могут?

— Я тоже поначалу так думал. По молодости, — ответил Федорыч. — А потом посчитал, сколько лет ему должно быть... Дети ведь и до 60-х годов пропадали. Только у меня к тем делам доступа не было, кроме рассказов товарищей, кто тогда служил. А теперь, наверно, и архивы уничтожили.

Я комкаю сигарету об асфальт, и тут же закуриваю новую. Ждать того, что должно случиться, невыносимо. В каждом кармане у меня по пистолету, один — прапорщика Косенко, второй — мальчишки, именем которого я не стал интересоваться. Я не знаю, придется ли мне стрелять, но оружие успокаивает. В последний раз я держал ствол в руках год назад, на последнем дежурстве. Забавно: когда-то я думал, что меня будут держать на службе до последнего, как Федорыча, пока не уеду с инфарктом на скорой в больницу. А вышло, что теперь опытные оперативники никому не нужны. Они слишком хорошо знают в лицо каждого жульмана, каждого утырка на районе. И слишком хорошо помнят своего начальника сопливым бездарем...

Может, и к лучшему: Федорыча из кабинета увезли в больничку, а привезли — в морг.

А я вышел на пенсию в сорок два, устроился в ЧОП, и не стал отказываться от поста в 26 школе. Сложнее было на него не напрашиваться слишком активно, чтобы не приняли за педофила.

Поверил ли я тогда наставнику? Конечно, нет. Я решил, что к старости Федорыч обзавелся типичной для старых сотрудников «идейкой». Пал Палыч Мартынов, например, выпив норму, звонил коллегам и звал их отстреливаться от бандитов. Мишка Леонов считал, что чеченцы стоят за всеми в городе преступлениями, только это не докажешь. Следачка Мирра Петровна была уверена, что за ней следит ФСБ. А Федорыч вон придумал потустороннюю злую силу, которой в нашем испокон веков православном городе приносили в жертву юных девственниц, а потом она начала забирать их сама.

С 1 по 7 мая. Каждые 7 лет.

В 2006-м моего наставника не стало, и я, сам не знаю почему, спрятал его архивы сначала в собственный сейф, а потом — унес домой, потому что сейфы проверяли все чаще. Не оттого что поверил, просто хотел сохранить на память о чудаковатом старике хоть что-то.

А потом 4 мая 2007 года в дежурную часть принесли заявление о потерявшемся ребенке. Пятикласснице Ире Филевой одиннадцати лет.

Ее приметы я и сегодня помню наизусть: рост метр тридцать, волосы русые, вьющиеся, до плеч, глаза серо-голубые. Была одета в школьную форму: клетчатую юбку, белую блузку с коротким рукавом, клетчатый жилет. На голове — ободок с «кошачьими ушками». При себе имела розовый рюкзак с черным логотипом Nike.

Я искал ее с тем же тщанием, что и Катю Большакову. Нет, больше: Ира возвращалась домой в семь часов вечера, с шахматного кружка, и пройти ей надо было вдоль четырех длиннющих девятиэтажек. У нее было больше шансов попасть в беду. Светануть вполне приличный мобильник-раскладушку гопнику, попасть в лапы педофилу... Как я надеялся тогда найти ее, избитую, изнасилованную, но живую. Как мечтал отыскать хотя бы изуродованный труп...

Но в глубине души уже понимал, что этого не случится. Ира Филева там, где раньше оказались Катя Большакова, Нина Коростылева, Наташа Овсянникова и другие девочки.

Я снова перечитал папки Федорыча — на этот раз тщательно, как самое важное дело. Старый мертвый опер был прав. Ни одна из девочек, кроме, разве что Коростылевой, мать которой на тот момент месяц была в запое, не могла исчезнуть бесследно.

И каждая из них пропала без без вести. В промежутке с 1 по 7 мая.

Помимо дат и периодичности там были и другие закономерности. Катя носила розовую кофточку. У Нины на рюкзаке висел брелок в виде прозрачного пластикового сердечка с блестящей розовой жидкостью внутри — единственная вещь, которую смогла припомнить ее пьющая мать... Наташа надела на физкультуру любимую, подаренную родственниками из Германии, розовую футболку. Саша обещала маме наконец забрать со школьной выставки розовую корзиночку, сплетенную в технике макраме.

Чем был для неведомой потусторонней силы розовый цвет, я не понимал тогда, и не понимаю сейчас. Может быть, символом чистоты и невинности?..

К маю четырнадцатого я начал готовиться за год. Начальником розыска тогда назначили Пашку Милованова, веселого разгильдяя, пришедшего в РУВД тремя годами позже меня. Одно время мы с ним дружили, я даже был свидетелем на его свадьбе. Но попробуйте убедить не друга, а начальника в том, что с 1 по 7 мая в окрестностях школы нужно круглые сутки держать патрули, чтобы ни одна девочка не оказывалась здесь в одиночестве.

Я трахал ему мозги целый год. Целый год, минимум дважды в неделю, рассказывал о жертвах. Был осторожен, молчал об архиве Федорыча, иначе Пашка мигом отправил бы меня на повторный ПФЛ, и я бы ни за что не прошел психологов. К тому моменту я был взвинчен до предела.

Я говорил о последних четырех девочках. Говорил, что если на момент исчезновения Наташи Овсянниковой таинственному серийнику было лет двадцать, сейчас ему нет и шестидесяти, и он еще в силе. Льстил возможной поимкой серийного убийцы и педофила.

Но думаю, сработало только то, что Пашкиной младшей дочери Леночке 1 мая исполнялось десять лет, и училась она в 4 А классе все той же 26 школы. Он поговорил с ППСниками, и вокруг учебного заведения выставили патрули. Опера тоже дежурили, называлось это «усиление на 60% личного состава». До классных руководителей довели, что с ученицами первых — шестых классов надо провести беседу о маньяке, который похищает девочек и очень любит розовый цвет.

С 1 по 7 мая мы стояли вокруг 26 школы, и ни один ребенок не пропал. Ни одна мама не заплакала. Думаю, та сила не любила публичность, или ей не хватало любимых розовых кофточек... а может, она просто обиделась.

И тогда я подумал, что победил.

Я хочу закурить третью сигарету, но захожусь в длинном, мучительном приступе кашля. Такое со мной происходит уже несколько лет. Я даже надеялся, что двадцать лет курения наконец довели меня до рака легких: так проще было бы решиться. Но нет, охранников, которые работают в школах, обследуют дважды в год, и это всего лишь хроническая обструктивная болезнь, в обиходе — бронхит курильщика.

За сорок два года своей жизни я не нажил ни денег, ни чинов, ни славы, только несколько неприятных болячек, самая поганая из которых — вовсе не кашель, а простатит.

Семьи у меня тоже нет и никогда не было. Если какая-то из случайных телочек, с которыми я спал, и родила от меня, сообщить отцу о ребенке она не потрудилась.

И все же я чувствую ответственность за то, что натворил. За общую стагнацию, за деградацию моих новых коллег. За то, что прежде у моих товарищей лица были усталые, а в глазах светилась мысль, у нового же поколения оперативников глаза похожи на оловянные пуговицы. За избитых на митингах детей, единственная вина которых в том, что они — доверчивые, по-своему видящие добро дети. За эпидемию коронавируса.

Может быть, я просто свихнулся, как это случается к пенсии почти со всеми сотрудниками, которые жили исключительно своей службой.

Но мне кажется, что Федорыч ошибался. То, что каждые семь лет забирало по одной маленькой девочке, спасало нас от бед на каждый следующий цикл. Сначала оно принимало жертву, затем — брало ее само. А потом мы выставили патрули, и сполна испили то, от чего нас спасало нечто, живущее в тени 26 школы.

А значит...

Я наконец откашливаюсь и немедленно закуриваю снова, щелкая дешевой розовой зажигалкой.

Я не пытался убеждать Пашку не выставлять в этом году посты. Вдруг оно действительно вновь забрало бы ребенка.

Нет, какое-то время я почти всерьез думал привести сюда какую-нибудь малолетнюю дрянь, на которой в ее нежном возрасте (а оно предпочитает девочек от восьми до одиннадцати лет) негде ставить пробы. Поверьте, такие есть.

Но я не смог. Вместо этого купил розовую куртку, розовую тетрадь и розовую ручку, чтобы записать свою историю. Еще розовую зажигалку, но это вышло уже случайно.

Я ждал почти неделю, и в ночь с 6 на 7 мая пошел к 26 школе, вырубил прапорщика Косенко и его юного напарника и сел на асфальт возле одноэтажной пристройки, под застекленной галереей. Там, где тень наиболее густа. Я знаю, что я не маленькая девочка, но оно постилось вдвое дольше, чем привыкло. И может быть, не откажется от сорокадвухлетнего мужчины, которому случалось лгать, мошенничать, несколько раз стрелять в людей и однажды даже убивать. Если, конечно, он тоже наденет розовое.

Если вы читаете это, и в вашем 2022-м все хорошо, значит, у меня получилось.

Она нескоро отошла, через неделю, опухшая уже вся – и то, потому что вспомнила про бабаню. Старуха совсем плохая была, соседи Лапушку и вызывали ее хоронить. А та лежала, не помирала, как специально держа при себе нервную городскую внучку. И додержалась, спасла. И только внучка вернулась, взялась снова болеть по-старому: день ходит, неделю лежит-охает, даже в запой с тоски не уйти. Долго так прохворала, еще лет шесть, пока соседку Дашку, молодую, толстую, веселую деваху не пережила, и дел у Лапушки совсем невпроворот не стало.

Сколько тогда она себя корила, что не взяла дочку с собой. Потом-то своих детей у нее уже не было: вторая беременность оказалась внематочной, заметили ее поздно... Да и к лучшему, может, здесь, в новом мире, разрыв трубы ее бы убил с гарантией.

Но бездетной Лапушка не осталась. Поднимать пришлось восьмерых для начала, у соседей еще до войны трое было, а после Дашка и вовсе каждый год рожала, без контрацепции-то. Восьмыми родами и померла: ребенок боком встал, а вызванный из Алтайского акушер не успел доехать, лошадь – не автобус. Сереня тогда к Лапушке пришел. Помялся, замуж позвал. Говорил прямо: с детьми одному никак, а другую после Дашки не полюбит.

Она подумала и согласилась.

Села в первый день в комнате, где дети спали, хотела на ночь сказку рассказать – и не смогла ни одной вспомнить, расплакалась. Тогда старший, Васенька, подошел к ней и сказал с взрослой мудростью: «Поплачь, тетя, нам тоже в последний раз сказки мама рассказывала». И тогда Лапушка поняла, что отревелась. Всю старую жизнь отревела и все старые сказки, которые дочке на ночь рассказывала. Когда через полгода бабаню хоронить пришлось, уже не плакала. Даже царствия небесного вслух не желала – что воздух сотрясать, когда и так понятно, что ангелы ей дорожку лунную ковром расстелили и перинку облачную помягче взбили. Шутка ли – шесть лет бабка за соломинку на этом свете держалась, чтобы Лапушку спасти, да пожалуй, и детей Серениных тоже.

Жить они стали, как брат и сестра. В разных кроватях спали, за руку здоровались. А только все равно дети – сначала те, кто поменьше, а потом и остальные, ее мамой звать стали. Младшенькая, которую Лапушка чудом выходила, а кормили по очереди все деревенские бабы,  и вовсе другой мамы никогда не знала. И имя носила особенное, заветное. Они с Сереней уговорились и Настей ее назвали.

За хлопотами страшное позабылось, спряталось на самое дно памяти. Где тут тосковать, когда на тебе и дети, и огород, и скотина. Корова которая и свиньи, Сереня-то, хоть и пьющий, а хороший человек, ветеринар, к тому же. Охотиться научился – сначала с ружьем, а как патроны кончаться стали, с силками.

У них в Никольском боеприпас беречь надо было – не на волков с рысями, даже не на желтоглазых, которые ночами в горах завывали и плакали. Те тоже хищники, хоть и калеченные радиацией. Без нужды к людям не выходили, разве только зимой холодной. Опасней в горах были люди. Здесь как и сто лет назад, и двести, прятались убийцы, которые хотели через границу в Монголию уйти. Бабаня Лапушке еще ребенком показывала на дальней остановке Алтайского, в Лесхозе, маленький фанерный домик. Сказала: «тут засады устраивают, жуликов ловить, которые на Куяганский автобус сесть хотят». Она тогда удивилась, зачем же. Меньше Куягана, конечной автобусной станции, только Никольское, где бабаня и жила. А за Куяганом, как Лапушке думалось в детстве и дорог никаких нет, конец географии. «В горы – и через границу», – был ответ.

Через много лет, уже после бабушкиной смерти, вспомнила. Когда те, кто границу так и не перешел, выходить к людям стали. Как узнали про войну, от кого? Может, просто припасы у них кончились? Никольские не знали и знать не хотели. Те, кто получив свою последюю амнистию, раскаялись и хотели дожить с миром, до села доходили редко. Оседали на «краю географии» в Куягане. До Никольского шли грабить и убивать, и встречали их соответственно: ружьями, вилами, топорами. Довелось и Лапушке поучаствовать: целую кастрюлю супа стервецу, который в дом с ружьем сунулся, на голову вылила.

И жили, хорошо жили. Хозяйство крепкое, рук много. Она сказок детям – и Настеньке – новых насочиняла. Как мужик желтоглазого обманул и заставил себе дом сложить. Как поп до Алтайского ходил. Как живет на вершине Мухи-горы козочка, Серебряное Копытце.

Дети выросли, Васенька с Егоркой женились, вон их мелочь лупоглазая с печки таращится. Таня замуж вышла и с мужем в Алтайское уехала, «в цивилизацию». Петьку, правда, похоронили – в горах то ли росомаха, то ли желтоглазый задрал. А так – слава богу. Отстроились. Из двух домов, бабаниного и Серениного, один сделали. Вышел огромный длинный домище с тремя разными входами, чтоб Васька с Егором семьи близко поселили.

–  Сказку, бабаня, сказку! Не спи!

Вот она уже и сама бабаня мелким-то. Открыла глаза – не то задумалась, не то и правда задремала.  –  Не сплю, – улыбнулась. – Про кого вам? Про желтоглазого? Про звезду железную?

–  Ага, не спишь, а сама глаза закрыла и голову подперла. – Это Игорешка, Васенькин старший. Лучше кота в темноте видит, а на свету все углы собирает. Днем носом клюет, а ночами – мышь рукой ловит, мальчик из нового мира. – Про Копытце рассказывай.

–  Ну, слушайте. На вершине горы Мухи, там, где стояла до войны дозорная пожарная вышка, стоит маленькая избушка, а в ней живет старушка. Ничего она о войне не знает: ни соседей, ни рации у нее нет. Жила одна-одинешенька, не тужила. И была у нее радость большая, козочка Серебряное Копытце. Вроде нашей Зорьки, только копыта и рога у нее из серебра. Топнет козочка ножкой – выбьет из камня и патроны, и пуговицы и ножи с ложками железные. Не страшны были старушке ни медведь, ни рысь, ни росомаха, не даже желтоглазые. А захочется ей поговорить – обратится козочка девочкой с серебряными пятками. Та и ласковая, и умная, и работящая. Воды старушке наносит, дров наколет, обед приготовит. Разговором ее развлечет – и снова козочкой станет, уйдет по Мухе бегать. Быстрая, как ветерок, не догоняли ее хищные звери.

И жила – у нас, в Никольском – другая девочка, самая обычная. Машенькой ее звали. Маленькая, вроде нашей Иринки. Ушла она как-то под вечер в лес, земляники набрать – и заблудилась. Стемнело в лесу. Ветер с гор тучи нагнал, желтоглазые проснулись. Учуяли девочку, полезли с сосен вниз. Воют, хохочут…

Совсем недалеко, за деревенской стеной забулькало, закашляло, послышалось низкое «у-у-уу-!», быстро повышающееся и уходящее в истерический визг. Задремавшие дети встрепенулись, ойкнула Ириша.

–  Тише, тише, – успокоила их Лапушка. – Не желтоглазых бояться надо, не зима.

–  А если они все равно проголодались?!

–  Ты, когда проголодаешься, на кухню пойдешь, супу попросишь, или в Алтайское побежишь к тете Тане?

–  Если супу не будет – то и побегу, – все еще испуганно отвечала внучка.

–  И они так же. – Оборвал ее брат. – Только зимой холодной нападают, а сейчас им проще зайца какого задрать. Не мешай слушать! Бабаня, ты лучше скажи: это у козочки после войны такие копытца выросли?

–  Нет, они всегда такие были, – улыбнулась себе Лапушка. – Волшебные. Вот села Машенька под дерево, дрожит, боится. И не знает, что по тому дереву прямо к ней вниз желтоглазый лезет. Только раз – и мелькнула вспышка серебряная.

Огляделась девочка – нет никого. Снова завыли желтоглазые, снова промелькнуло. Она от дерева-то отскочила, да желтоглазые уже на землю попрыгали. Окружают ее, обступают. Машенька думала, смерть ей пришла, да тут, откуда ни возьмись, выскочила козочка, рогами сверкнула, копытами своими хищных зверей перебила, и стоит перед ней – шерстка мяконькая, копытца сияют. Девочка ее за шею обняла, а козочка ей и говорит человеческим голосом: «Пойдем, Маша, вниз по горе, дом найдем, заночуем». Пошли они вниз да и наткнулись на заброшенную деревню. Переночевали, утро настало. Надо Машеньке вниз идти – а дорогу она и не помнит, накануне еще заплутала. Спустишься так с горы в другую сторону – никогда дому не найдешь. А козочке наверх пора, без нее бабушка загрустила уже. Да разве бросит она Машеньку? Хотели вместе наверх подниматься, а земля под ногами пружинит, осыпается. Устала Машенька, ботинки порвала. Так и пришлось им в той заброшенной деревне остаться – вырастет когда Машенька, будет шагать без устали, сильной и смелой станет – тогда и пойдут дальше вместе. Или вниз, к людям дорогу искать, или наверх, к бабушке-старушке, чтоб ей одиноко на самой маковке Мухи не было.

Дети сопели, уснули, видимо. Даже Игорешка-полуночник угомонился. Пора ей тесто на завтра ставить, к утру как раз поднимется.

Лапушка встала, пошла тихо к дверям – и чуть не закричала, натолкнувшись на мягкое, теплое. Мягкое, правда, поддержало ее, дверь приоткрыло. Лапушка сощурилась на свет: оказалось, дочка вернулась.  Младшая, Настенька.

— Без толку болталась только, – объяснила шепотом. – У Катерины и без меня помощниц хватает, даже полотенце держать есть кому. Я решила домой пойти, ты же тесто ставить собралась.

— Ну пойдем, поставим, – так же тихо ответила Лапушка. – Что, слушала?

— Слушала, – не стала врать дочка.  – Ты же для меня ее сочинила, чтоб я не расстраивалась. Только вот намеки твои на бабушку мне совсем не нравятся.

— А что? – усмехнулась, достала с опарой горшок. – Думаешь, вечно жить буду?

— Не думаю, – ответила девушка сосредоточенно. – А тебя правда до войны Машей звали?

Какая разница, что до войны было, – отмахнулась Лапушка. – Что было, то прошло. Доставай муку лучше… Серебряное Копытце.

Девушка задорно улыбнулась, стянула с правой ноги шерстяной носок и топнула по дощатому полу. Большой палец у нее на ноге с указательным сросся, а три оставшихся – между собой вместе, точь-в-точь раздвоенное копытце. Гулко отдался в досках не то вес Насти, не то толстая, плотная голубовато-серая кожа, которой обросла пятка.

— Иди теперь, руки мой. – Заворчала Лапушка. – Сначала за ноги хватаешься, потом к муке суешься.

— Да помою! – разулыбалась Настя. – А все ж-таки замуж меня никто не возьмет, копытную. Так и останемся… Машенька с Козочкой.

— С болтушкой я по всему останусь! Иди руки мой, помощница!

Девушка натянула носок, выскочила на веранду, где рукомойник висел. А Лапушка улыбнулась и за муку взялась.

И никто из них не заметил в щели в полу, там, где Настёна босой ногой топала, закатившийся винтовочный патрон.

Взглянув на часы, она заторопилась: было уже восемь утра, еще час — и начнут работать нотариусы, а ведь ей еще нужно вернуться домой. Толстая папка со свидетельствами о смерти Марты Давидовны и бабушки, свидетельством о рождении отца, доверенностью от папы и другими документами ждала своего часа в рюкзаке, взять ее с собой в интернет-кафе Леся и не подумала.

Утро и вправду вступило в свои права. Вчерашние старухи, например, уже сидели на своем посту, и Леся не удержалась: поздоровавшись и получив в ответ приветствие не более теплое, чем накануне, спросила:

— Бабушки, я в этом доме хочу поселиться в пятой квартире. Не расскажете, почему меня все ей пугают?

Старухи замолчали, пристально разглядывая ее. Леся вспомнила слова Ситниковой и старые фотографии, жестоко подтвердившие их с Мартой Давидовной внешнюю схожесть. А ну как бабки не захотят говорить с «внучкой людоедки»?

— А ты, девонька, часом не родственница Марте-покойнице будешь? — действительно поинтересовалась одна из старух.

— Такая дальняя, что о ее существовании узнала только после ее смерти, — чуть покривила душой она.

— Лучше б и не знала, — сплюнула вторая бабка. — Людоедка она была и убийца. Жидовка. Мальчонку соседского к себе заманила и кровь у него выпустила, а потом котлеты пожарила. Об этом весь дом знает, кто в войну здесь жил. Даже участковому писали, в прокуратуру, да они, видать, откупились: жиды ж богатые все.

— А вы сами это помните?

— Я-то? Нет, у меня мамку с предприятием вместе еще летом эвакуировали, в Новосибирск. Зоя Трофимовна вон помнит.

Ага, догадалась Леся. Очевидно, это и есть та самая баба Зоя, щедро потчующая маленького Севу страшными сказками. Она перевела взгляд на первую старуху, и та охотно открыла рот:

— Да что тут говорить? Тебе вон Антонина Васильевна все рассказала. В восьмой квартире мы жили, у соседей наших, Милехиных, сына и украли. Митьку. На два года меня старше был: мне три годика, как война началась, было, ему пять. Он пошел на двор зачем-то, да и не вернулся. А потом соседи рассказали: он не во двор, а в пятую, к дружочку своему Яшке пошел. Вот Яшкины сестры его и того... прирезали. Жиды — они такие, им христианских детей есть не привыкать.

— И что потом? Посадили их? — едва не рассмеялась Леся.

Дремучий, вылезший из темных исторических глубин народного бессознательного антисемитизм старухи неожиданно успокоил ее. Евреи, пьющие кровь христианских младенцев, надо же... Странно, что не грудного ребеночка придумали, а вполне себе взросленького. Жива, жива еще память народная. Ей сразу следовало сообразить, что слишком уж гротескной выглядит эта история.

— Да говорю же, откупились, — махнула рукой Антонина Васильевна. — Даже Марту не забрали, хоть она и взрослая совсем была. Их потом тетя Рая, мамка Митькина прокляла всех до седьмого колена, а после ее на Пряжку отвезли. В дурдом. Мать их, Лифшицев, только и посадили, а детей пожалели всех.

В очереди к нотариусу она раз за разом прокручивала в голове этот разговор, а заодно с ним — и ночной кошмар. Да, убийства ради людоедства были редки, но они были. И мальчику в жутком нелепом сне действительно было лет пять. Неужели...

Как же ей не хватало Борьки... Он бы сейчас обстоятельно, по полочкам разложил все ее заблуждения, шутливо упрекнул в любви к Стивену Кингу, Дину Кунцу и дешевой крипипасте, поиронизировал бы над ее внушаемостью... Она написала ему СМС о том, что скучает, и почти сразу получила ответ: «Жди, в понедельник рано-рано утром». Ох, если бы он написал в в среду, то есть, завтра... Лесе казалось, что целую неделю она не выдержит. Хотя...

Все же она не маленькая перепуганная девочка. Да, она устала и вымоталась, попала в незнакомую обстановку, к тому же всю дорогу до Петербурга действительно читала ужастики. Адский коктейль, но ее он не сломит. Тем более что ничего особенно страшного-то и не происходит, разве что, противное.

Жуткий ребенок ей приснился уже после впервые озвученной истории про людоедку.

Старухи, с которыми она говорила, толком ничего не знают. Леся сначала почему-то приняла их за очевидцев тех событий, а ведь они тоже говорили с чужих слов: одна вообще не присутствовала, другой в блокаду было три-четыре года. Скорее всего, детская память запечатлела такие яркие события, как исчезновение ребенка и проклятие его несчастной безумной матери, а то, что этому сопутствовало — стерла, такое часто случается.

И главное! У нее есть прекрасный свидетель тех лет, гораздо лучше, чем посторонняя старуха или мальчишка. Лидия Антоновна Ситникова — ровесница Марты и Анны, она наверняка в курсе, что происходило в пятой квартире в годы войны.

Отдав (уже ближе к обеду) свои документы и расписавшись в сотне строк, Леся поспешила домой. Вверх по обшарпанной лестнице она едва не взбежала, по-детски скрестив пальцы, чтобы соседка оказалась дома.

— Лидия Антоновна!!!

— Ну что вы так кричите, Сашенька?

Ситникова сидела у себя в комнате. Хрупкое ее старческое тельце утопало в махровом халате, морщинистое личико скрывала тканевая маска. Вот уж точно, слова с делом у бабки не расходятся, о себе она действительно заботится.

— Лидия Антоновна, почему соседи говорят про Марту Давидовну, что...

Леся запнулась, но Ситникова ее поняла. Тяжело вздохнула, сняла маску с лица.

— Тетя Рая Милехина это всех завела, царствие ей небесное. Она и до войны была не совсем здорова, а как сын у нее пропал, окончательно помешалась. Шизофрения. Я точно знаю, я ведь в той больнице, где она лежала, и работала. Тогда вас, евреев, сильно не любили, и вот Лифшицы хорошо на роль злодеев пришлись, накрепко. Уже и тех, кто помнит блокаду, почти не осталось, а люди все говорят...

Она массирующими движениями вбила в кожу остатки лосьона, пошевелила плечами:

— Я не хотела вам, Сашенька, говорить, чтоб не портить настроение, но наверно, надо было предупредить сразу.

— А за что тогда арестовали Розу Соломоновну? — не отставала Леся.

— За дело, — еще тяжелее вздохнула Ситникова. — Тетя Роза хлеб отпускала. И когда Ида, младшенькая, свою и братову карточки потеряла, стала недовешивать. Не спекулировала потом обрезками, нет, домой несла — детям. Вот за это ее и взяли. Я иногда думаю: не дай бог никому выбирать: своих детей спасти, но чужих объесть, или честной остаться да смотреть, как родные с голоду пухнут.

— А почему тогда бабушка Аня после войны сразу уехала, и потом с семьей не общалась? — не отставала Леся.

— Ну, в голову я к ней не влезу, — усмехнулась Лидия Антоновна. — Но полагаю, нашей Аннушке просто стыдно перед сестрой было. Она же жениха у Марты увела, дедушку вашего, Жору Тамарина. Они работали вместе, он ее провожать стал. Машенька аж светилась вся, помню. И здесь Аню и увидел. А та не чета сестре была — красавица сказочная, да веселая такая, бойкая. Ну, Жорка пометался-пометался, да и начал с Анькой гулять.

— Это точно? Вы правду говорите?

— Ох, господи, грехи мои тяжкие! — кажется, старуха окончательно рассердилась. — Пойдем, горе мое луковое!

Она выбралась из кресла, вдела ноги в тапочки и потуже запахнула полы халата. Леся недоумевающе последовала за Ситниковой в коридор, потом дальше...

— Смотрите. — Соседка требовательно обвела рукой грязные плиты, пожелтевший кафель и ряд ржавых умывальников. — Ни на какие мысли не наводит?

Лесю вид кухни наводил на мысли о ремонте или, хотя бы, приборке. Но Лидия Антоновна явно имела в виду не это:

— Как вы себе это представляете, Александра?! — загремела она. — Ваши бабушки готовят мясо, а все остальные — нюхают, глотают голодную слюну и молчат? Здесь в восьми комнатах жили шесть семей! Что, по-вашему, в этой квартире можно было скрыть от соседей?!

— Лидия Антоновна, простите... и спасибо, — едва не расплакалась окончательно успокоенная Леся.

Она действительно... не подумала... никогда не жила в коммуналке, вот и не учла особенности местного быта.

Зато теперь страшная, мутная, мерзкая история о каннибализме и детоубийстве на глазах истлевала, расползалась клочьями, обнажая пошленькую, но вполне человеческую историю. Прабабушка недовешивала хлеб. Ребенок пропал, и его так и не нашли. Бабушка увела жениха у собственной сестры. Соседи — юдофобы, совершенно эталонные, да что там, наверняка просто ксенофобы, и Алоянов и Низаметдиновых тоже за что-то не любили и что-то про них придумывали.

Хорошо это? Плохо, конечно. Но лучше, чем съеденные дети.

На груди у нее присвистнул мобильник, Леся глянула на дисплей и расплылась в улыбке.

— Что там у вас? — ворчливо, но тепло осведомилась Ситникова.

— Мой жених, Борька, — улыбнулась Леся. — Он смог поменять билеты, и будет здесь в субботу. В субботу, а не в понедельник!

***

Оставшись одна, Лидия Антоновна тяжело вздохнула. Как ни следи за собой, а старость, все же, не обманешь. Ей семьдесят девять, и это, наверное, край. Но жаль, как жаль, что все происходит не раньше и не позже... Пятнадцать, да что там, десять лет назад — и она знала бы, что и как делать. Позже, когда она была бы уже мертва — и ей наверняка было бы все равно, ведь нет никакого посмертия.

А теперь... Наверняка эта сладкая парочка комсомольцев затеет генеральную уборку в коридоре, а ведь они с Машенькой с таким трудом затаскивали тюки на антресоли, боясь нести их на мусорник... и ведь ни с чем ей уже в одиночку не справиться! А проклятая девица все ходит, выспрашивает, кривится на тусклый свет и снова задает вопросы.

Конечно, на коммунальной кухне ничего ни от кого не скроешь.

Им и не требовалось.

Ситниковы, Клименки, Лифшицы, Алояны, Кузнецовы и Низаметдиновы хором и добровольно хранили молчание. Шутка ли — двенадцать детей и подростков на одну квартиру, а сколько стариков...

Они бы не пережили блокаду. Умерли бы с голоду, замерзли ледяной зимой 41-42 года, особенно Лифшицы: отец на фронте, мать арестована, карточки — потеряны. И даже Митя их не спас бы: его и на неделю не хватило.

Это они с Анькой тогда сглупили. Надо было привести другого ребенка, незнакомого, уже лишившегося родителей беспризорника. Но Аня сказала: «давай!», и Лидочка наотмашь ударила его топориком. Он не сразу тогда умер, все повторял: «тетечка, не надо». А когда соседи, и Машенька тоже, вечером пришли с работы, они уже доварили суп и накормили малышей.

И все, все всё поняли и промолчали! И когда спустя два дня в пятую пришли наконец милиционеры, в один голос говорили, что не видели Митьку, и не представляют, куда бы тот мог пойти, и лишь иногда водили носом, будто чуя выветрившийся уже фантомный запах бульона.

Потом уже они были осторожнее, искали мясо на улицах. Дети не боялись подростков — Марта уже их пугала, а вот Аня и Лидочка еще воспринимались как свои.

И что им было делать, что?.. Малыш Яша, худенький, изломанный полиомиелитом Валя, крошечная прозрачная Алечка-Алияшка... престарелая Мэри Гамлетовна и надсадно кашляющий, насквозь больной Ким Петрович... Никто бы из них не дожил не то что до конца войны, даже до весны 42-го.

Они все сделали правильно.

Пять лет назад Лидия Антоновна даже сходила к священнику на исповедь. Тот выслушал ее и наложил епитимью: пойти в милицию и во всем сознаться. И, видит бог, она бы пошла, сроки давности давно вышли. Но тогда пришлось бы рассказать и другом.

О том первом риэлторе, молодом парнишке, что хотел расселить их коммуналку в 92-ом, когда Марат Низаметдинов и Машенька были еще живы, и все они трое были в силе... о беспризорной героиновой наркоманке лет тринадцати, не старше, что хотела заночевать у них в 94-м. О приехавшей из Ташкента заполошной беженке — она вроде и искала младшенького, но так, что было понятно: минус один голодный рот ее только радует.

90-е пережить было не так сложно, как блокаду. Но тоже непросто. А если хочешь долго и счастливо жить, нужно хорошо питаться.

Появись Машина наследница в 90-м, хотя бы в 95-м, и Лидия Антоновна знала бы что делать. Ее руки были тогда крепкими, а старый топорик — по-прежнему острым. Заодно и на мясе бы сэкономила, а старые склочницы Тонька и Зойка пусть пишут во все инстанции, что девица зашла в квартиру и не вышла. Они уже столько писали, что веры им ни у кого не осталось.

Но сейчас силы в  дряблом старческом теле у нее почти не осталось, не сумеет даже снять с антресолей и унести на помойку тюки со старыми костями.

Слабеет и разум. Временами Лидия была даже готова поверить в проклятие тети Раи. Почти все из их квартиры умерли, и не только старики, но даже и наследники. И Митька все приходит по ночам и просит: «тетя, тетенька, не надо».

Хорошо, что она знает: это лишь игра усталого от жизни ума, всего лишь ее тайный страх. Кроме нее Митьку никто не слышит – и никогда не услышит.

Надо же, какой интернационал... не хватает только оленевода Бердыева... Из шести фамилий Лесе была известна только одна, и пытаться дозвониться до ее обладателя не было никакого смысла. А если хозяева не ждут гостей, и ей попросту не откроют?

Не успела она обдумать эту мысль, как дверь с треском распахнулась, и на пороге возник крошечный, едва ей по плечо ростом, вертлявый мужчинка с зализанными назад светлыми волосами и светлыми же усиками, в полосатой рубашке и бежевом пиджаке не по росту.

— Подите вон, Максим Сергеевич, и не возвращайтесь, пока я жива, — донеслось звучно из недр квартиры. — Имейте, в конце конце концов, уважение к моим годам: мне осталось не так много, и этот срок я хочу прожить в привычных мне стенах.

Леся едва успела отшатнуться в сторону, как мужчинка — Максим Сергеевич — решительно шагнул прямо на нее, задрал головенку и шипяще просвистел:

— Ты «Нева-сити-плюс»?! Так передай начальству: зря стараются, старуха — кремень!

Что отвечать, она не успела придумать: крошечный развернулся на каблуках и слетел вниз по лестнице, будто его и не было. Ну надо же, какие страсти. Санта-Барбара, не иначе.

Леся подняла руку и решительно надавила на кнопку звонка: в конце концов, если одна из хозяек дома, кто-то должен ей открыть.

Дверь вновь открылась, так быстро, что стало понятно: решительная дама, изгнавшая Максима Сергеевича, не успела выйти из прихожей.

— А вы откуда, милочка? Собес? Поликлиника? Благотворительный фонд, названия которого вы даже не помните?

На вид хозяйке было лет шестьдесят — шестьдесят пять. Невысокая, хрупкая, с гладко зачесанными назад седыми волосами, в длинной черной юбке и светло-серой блузке с эмалевой брошкой у горла, она, по всему, куда-то собиралась.

Из полутемного коридора за ее спиной тянуло пылью, духами и ладаном.

— Я из Омска, — ответила Леся решительно. — Внучка покойной Марты Давидовны. Приехала вступать в наследство.

— Вну-учка? — недоверчиво протянула грозная хозяйка. — Что-то я не припомню, чтоб у Машеньки были внуки... и даже дети.

— У нее были две сестры и брат. Не знаю, как насчет всех, но у Анны Давидовны есть сын и даже внуки. Двое. Я например.

— Ситникова, — посторонилась хозяйка. — Лидия Антоновна. А вас как звать?

— Александра.

— А фамилия, прошу прощения, ваша?

— Тамарина.

Леся наконец прошла в прихожую и с наслаждением принялась расстегивать ремни на животе и груди. Рюкзак у нее был кондовый, туристский, со специальными фиксаторами, но все равно здорово оттягивал плечи.

Квартира оказалась под стать дому — нечеловечески огромная, старая, запустелая. У стены высилось зеркало в деревянной раме, против него — две грубые доски с крючками под одежду, на одном из которых висел старомодный старушечий плащик. Ровно под ним, будто по линеечке, стояли черные «лодочки» на низком каблуке. Другой одежды и обуви в прихожей не было, очевидно, бесконечные Алояны и Кузнецовы предпочитали не хранить свой скарб в местах общего пользования.

— Никто тут давно не живет, — поймала ее взгляд хозяйка. — Мы с Машенькой, две старухи одинокие, свой век вдвоем доживали, а теперь вот совсем одна я осталась.

Сейчас она спросит, что я за внучка такая, что пока бабка была жива, носу не казала, на похороны не приехала, а в наследство вступать — впереди паровоза примчалась, загадала Леся. Винить себя ей, по большому счету, было не в чем: о существовании Марты Давидовны она, конечно, знала, но о ее одиночестве и королевской — на сегодняшнее их финансовое положение — жилплощади бабушка молчала. Она вообще никогда не общалась со старшей сестрой, да и с братом — тоже.

Но все равно, как-то перед самой собой было неловко.

Ситникова молчала, внимательно вглядываясь в ее лицо, как будто в коридорной темени можно было что-то рассмотреть. Наклоняла голову вправо, влево, то отклонялась чуть назад, то вновь вставала ровно. Наконец она заключила:

— Похожа. И не на Аньку, та красавица в молодости была редкая, а как раз на Машеньку. Пойдемте на свет, паспорт покажете.

Обижаться Леся не стала: в своей «дивной красоте», обретенной за трое суток пути по северной железной дороге, она и не сомневалась. Но вот что хозяйка хотела увидеть в паспорте, интриговало. Она ведь не Лифшиц, как Марта Давидовна, бабушка, выйдя замуж, передала фамилию отцу, а тот — своим детям.

Путь по коридору казался бесконечным. Если в прихожей было пусто, в коридоре вдоль стен громоздились высоченные темные шкафы — гробы, да и только. Сверху был кое-как напихан разнообразны хлам: жестяные корыта, ведра, детские санки, огромные серые тюки. Интересно, это вещички «двух одиноких старух», или их поленились забрать бывшие соседи? Высоко-высоко, будто в другом измерении, тускло калила желтым лампочка без абажура. Интересно, как Лидия Ивановна ее меняет, когда приходится?

Неожиданно старуха свернула влево, сухо щелкнул ключ в замке — и Лесю буквально облило желтым солнечным светом. Оба окна в комнате выходили не во двор-колодец, а на набережную, и вид из них — Леся даже ахнула — открывался просто потрясающий.

Контраст был просто разительный. Желтоватый паркет на полу буквально сиял, мебель, хоть и старая, была без пылинки, на стенах висели репродукции картин и старые фото, расположенные изящно, будто в музее. Вдоль одной из стен высились книжные полки, настоящая библиотека. У противоположной победно сияло черным лаком пианино, а посреди комнаты торжественно стоял круглый стол под кружевной скатертью.

Из угла сурово смотрели из-за металлических окладов потемневшие от времени лики православных святых.

— Нравится? — довольно улыбнулась Ситникова, явно подметившая Лесин восторг. — Это моя комната, не Машенькина, но у нее не хуже, к тому же — целых две.

И тут же ловко цапнула из ослабевшей Лесиной руки паспорт.

Леся потрясенно кивнула. У них дома никогда не было такой бедноватой, но торжественной старины. Не было ни в Семипалатинске, где она родилась и прожила до одиннадцати лет, ни, тем более, в Омске, куда Тамарины переехали вскоре после развала Союза, чудом приобретя одну квартиру на деньги, вырученные от продажи двух казахстанских.

— Вот поэтому-то к нам риэлторы и захаживают, как на работу... ко мне, — поправилась Лидия Антоновна. — Так что простите, Александра, за неласковый прием.

— Понимаю, — потрясенно кивнула Леся.

— Здорово выглядит, да? А в войну, да и после, мы в этой комнате жили вчетвером, — продолжала хозяйка, явно уверившись в благонадежности гостьи. — Родители наши, я и младший братик Валя. Он слабенький был, больной — после полиомиелита еле выжил, и потом всю жизнь на костылях ходил. Сначала его папа погулять на руках выносил, а потом, как он на фронт ушел, нам с мамой пришлось. С третьего-то этажа не наносишься... Но, по счастью, нам соседи помогали — мы дружно все жили.

Только тут до Леси начало доходить. Прежде и озвученные воспоминания о том, как выглядели бабушки в молодости, и интерес к фамилии отца (а значит, и деда) как-то затмевал моложавый облик Ситниковой.

— Простите... а сколько вам лет? — выпалила она.

— 1926 года рождения я, — довольная произведенным эффектом подтвердила ее подозрения Лидия Антоновна. — На год младше Машеньки и на два года старше вашей бабушки Анны Давидовны. Стало быть, семьдесят девять мне, в будущем году — юбилей.

Леся поперхнулась. Ба умерла на на семьдесят четвертом году жизни, и выглядела тогда намного старше. Не зря она, видимо иной раз в сердцах говорила деду, что тот ее лучшие годы забрал. Или это вот такой эффект Питера?

— Вы потрясающе выглядите, — искренне сказала она, забирая назад паспорт.

— Это от того, что заботиться о себе надо, — торжественно заявила Ситникова. — Питаться хорошо, но в меру. Многие блокадники после войны ударились, прости господи, в обжорство, и нажили себе кучу болячек. А я, как видите, держусь. Пойдемте, Сашенька, покажу вам комнаты Марты Давидовны, клозет и ванную, вы наверняка хотите ополоснуться с дороги и отдохнуть.

Если коридор просто удручал, туалет и ванная Лесю едва не убили на месте. И то понятно: заниматься ремонтом у двух очень пожилых женщин наверняка не было ни сил, ни денег. Но и она далеко не настолько богата или рукаста, чтобы привести этот кошмар в человеческий вид, пускай даже с помощью Борьки. Возможно, самый лучший план — продать эти комнаты, как удастся дорого.

Лезть под душ она рискнула только в резиновых тапках. Когда-то белая, эмалированная ванна за годы использования вся покрылась ржавыми, кроваво-бурыми в полумраке потеками. В трубах шуршало и подвывало. Леся открыла горячи кран, и он излил струю цвета крепко заваренного чая. Потом она посветлела и наконец стала прозрачной.

Первым делом она заменит здесь все лампочки, пусть даже придется купить не только их, но и стремянку. Во вторую очередь — займется сантехникой. Какое-то время здесь все равно придется прожить.

Сквозь плеск воды ей послышался заунывный детский плач, и против воли она даже рассмеялась: ко всем прелестям старой коммуналки не хватало только отличной слышимости.

Купание, пусть и в таких условиях, освежило. Леся растерлась полотенцем, переоделась в джинсы и свежую футболку, провела рукой по коротким мокрым волосам. Завтра она пойдет к нотариусу, а пока осмотрит хозяйство, которое оставила ей, вернее, бабушке, Марта Давидовна.

После прекрасной залы, в которой жила Лидия Антоновна, собственные комнаты Лесю впечатлили значительно меньше, хотя и они были неплохи.

Первая, потеснее, располагалась у самой кухни и судя по всему изначально предназначалась для прислуги. Единственное ее окно, давно немытое и лишенное шторы, подслеповато смотрело на двор, вдоль стен громоздились шкаф, буфет, какой-то комодик, одна на другой — две кровати с панцирными сетками. Похоже, оставшись в одиночестве, хозяйка использовала комнату как склад, хотя и могла бы пустить в нее квартирантов. Очевидно, пенсии Марте Давидовне хватало, как и сил: пыли в комнате было не так уж много, кое-где Леся заметила разводы тряпки. Даже странно: все же старуха умерла почти месяц назад.

Вторая, жилая комната была через стенку от Ситниковской и очень походила на нее: просторная, светлая, неплохо, хоть и старомодно обставленная. Комната казалась отражением жилья Лидии Антоновны, только вместо икон на полке стояла электрическая ханукия, уже слегка облезлая, но все равно явный китайский новодел. В отличие от бабушки, и в новой стране оставшейся ярой коммунисткой и безбожницей, Марта Давидовна к старости, кажется, решила вспомнить о вере.

Кровать располагалась в закутке и была отгорожена от остального пространства красивой, но ветхой китайской ширмой, до того пыльной, что Леся расчихалась, едва подошла ближе. Потом этот антиквариат можно будет почистить, но пока наследница безжалостно отволокла ее в маленькую комнату. Туда же отправилось и само ложе, предварительно разобранное, вместе с периной, подушками и атласным покрывалом.

Марта Давидовна умерла не в постели, а в больнице, а Леся не была суеверна, но спать на старушечьей кровати она бы не стала. Ляжет на диване (вполне уютном и почти новом по меркам квартиры, купленным не позже 70-го года), его и разложить можно, когда Борька приедет.

Остальная мебель была прекрасна. Что-то наверняка можно будет отреставрировать и продать в антикварный магазин, мелочи вроде прелестного маленького зеркальца в почерневшей от времени металлической оправе, забрать на память.

А еще здесь были фотоальбомы. Целых три. Ба увезла с собой из Ленинграда только две карточки, обе сделанные в ателье. На одной из них она фотографировалась с дедом, другая, еще довоенная, изображала всю семью. Бабушке там было лет десять, не больше, и она казалась совсем чужой, незнакомой девочкой.

Здесь же, в пыльной картонно-бархатной роскоши альбомов, любовно были разложены сотни снимков — и профессиональных, и любительских (очевидно, у кого-то из членов семьи или соседей был фотоаппарат), и даже одна газетная вырезка из «Ленинградской правды», изображавшая измученных большеглазых детей неясного пола на каком-то заводе. Только прочитав подпись, она отыскала «четвертую слева Лифшиц Аню 14 лет». Эх, не дожила бабушка, но можно показать папе.

Здесь, до 41 года были прабабушка Роза Соломоновна, никогда Лесей не виданная, полная, улыбающаяся, неизменно со вкусом одетая, и прадед Давид Иосифович, худой, красивый, похожий на писанного в православной традиции святого, с неизменно грустным лицом, будто предчувствующий, что останки его так и не найдут, и долго еще он будет числиться пропавшим без вести под Курском. Даже совсем легендарная прапрабабка Эсфирь Самуиловна, родившаяся еще в 19 веке. Крошечная, согбенная, в неизменном платке, она, по словам ба, до смерти брила голову, была...

И конечно, здесь были бабушка, ее сестры и брат. До войны они чаще фотографировались все вместе, позже собственная жизнь началась у каждого. Марта Давидовна, чернявая и угловатая, как подросток, и вправду очень похожая (хотя кто еще на кого) на Лесю обычно снималась на работе, у кульмана или с коллективом. Младшая из сестер, Ираида, в институте, а позже — с мужем, а после и с детьми, где-то в старом пригороде. В середине 60-х (каждая карточка была любовно подписана) фотографии ее пропадали, и Леся вспомнила, как бабушка вскользь обмолвилась, что Ида с мужем и детьми жили в доме с печным отоплением и угорели во сне.

Младший из детей, дедушка Яков Давидович похоже был до сих пор жив: пролистав до конца последний альбом, Леся обнаружила вполне себе цветные снимки с незнакомыми мужчинами и женщинами, судя по всему, дальней своей родней, живущей в Израиле.

Бабушка... бабушка уехала из Ленинграда сразу после войны. Сначала в Сибирь, потом в Казахстан, а потом — ирония судьбы — снова в Сибирь. Ее послевоенных фотографий здесь тоже не было.

Пролистав альбомы, Леся снова поставила их на полку. Она не привыкла думать о семье как о чем-то большом, имеющем длинные корни, и разветвленную крону, и теперь была в легкой прострации. Эти альбомы, эта квартира, эти комнаты с их легким запахом сладковатой стариковской затхлости будто перенесли ее в прошлое. И тишина этой квартиры лишь способствовала странному эффекту путешествия во времени.

День уже клонился к вечеру, но на улице было светло. Леся решила прогуляться и посмотреть на легендарные петербуржские белые ночи, а заодно купить себе чего-нибудь на ужин.

— Лидия Антоновна! — постучала она в дверь соседке. — Не подскажете, где здесь ближайший продуктовый?

Соседка не ответила, и Леся подумала, что она все же ушла. Неслучайно была одета, будто в театр. Что ж, найдет сама.

Едва она вышла в подъезд, как мимо нее вниз по лестнице скатился мальчишка лет десяти и на ходу выпалил:

— А вы знаете, что здесь бабка-людоедка жила?!!

— Чего? — растерялась Леся.

Но мальчишка уже унесся вниз.

У подъезда на Лесю бдительно посмотрели две сидящие на лавке старухи, на вид — ровесницы дома. Неудивительно, что у пацана такие фантазии. Леся поздоровалась с ними, и те кивнули, но почти сразу же зашептались, поглядывая на незнакомую девушку. Ничего, ничего, она знала эти игры: здороваться надо сразу и всегда, а то не успеешь оглянуться, как превратишься в глазах всех местных в наркоманку и проститутку. Вежливость много времени не занимает, зато как потом облегчает жизнь.

Она думала, что будет долго плутать, но почти сразу отыскала грязноватый и тесный «Дикси». Зал был пуст, из трех касс работала лишь одна, и возле нее терся — вот сюрприз — давешний мальчишка. Покупок у него не было, продавщица сурово отчитывала ребенка. Неужели не только хулиган, но и воришка?

Леся набрала себя йогуртов, хлеба, сыра в нарезке и пакетированного чая, и уже дошла до кассы, а диалог все еще продолжался:

— И если наполучаешь за год троек, никаких компьютерных игр...

— Про бабок-людоедок? — провокационно спросила Леся, сгружая покупки на ленту.

— Простите? — удивилась кассирша.

— У сына спросите, — не удержалась девушка. — Мы с вами, по всей видимости, теперь соседи.

— Сева? — сурово поинтересовалась кассирша.

— Ну ма-ам, — протянул мальчик, не спеша признаваться.

— На самом деле ничего страшного, — поспешила ее успокоить Леся. — Просто мне интересно, почему квартира, в которой я буду жить, вызывает такую бурную реакцию.

— Вы в пятую въехали? — безошибочно угадала кассирша. — Ерунда, сказки. Слушайте больше.

— Не сказки! — быстро вставил Сева и тут же спрятался за Лесю. — Там людоедка жила.

— Сева!!!

— И все же?

— Говорю же сказки, — продавщица споро взялась за ее йогурты. Мы тут всего восемь лет живем, и ничего толком не знаем. Байки какие-то местные.

— Мне Димка рассказал, а ему баб Зоя, — вякнул мальчишка.

— Вот видите, бабкины россказни, — зло заявила кассирша. — Скидочная карта есть?

Из магазина Леся вышла в задумчивости. Чем-то неприятно царапнул ее не столько дурацкий выкрик мальчика, сколько реакция его матери. Если бы это были действительно сказки, зачем она так замялась?

Часы показывали восемь, но солнце сияло, как прежде, ярко. А говорят, Петербург — город дождей и туманов...

— А там правда людоедка жила!

Сева явно был счастлив. Наверное, впервые взрослые относились к нему так серьезно.

— С чего ты взял? — мирно спросила Леся.

— Все знают. Там жила бабка, она в блокаду детей в квартиру заманивала и ела. Потому что больше кушать нечего было. А теперь померла. Вы ее дочка?

— Я похожа на дочку старой бабки?

— Не очень.

— Вот именно. Как ты считаешь, приятно мне теперь в этой квартире жить будет?

— А вы ее не можете обратно продать и новую комнату купить? — осторожно спросил Сева.

Да если бы Леся могла купить хоть какую-то квартиру, пусть не в Петербурге, а в Омске... Зарплата интерна — пять с половиной тысяч рублей. Боря старше, он уже учится в ординатуре и мечтает написать кандидатскую, а потом открыть собственный кабинет. Психоанализ — это модно, и психиатр, в отличие от тупого психолога из заштатного техникума, может получить специализацию психотерапевта и — в теории — грести деньги лопатой. На практике он получает на пару тысяч больше, чем Леся. Им даже ипотеку не дадут, без родительской помощи.

— Я надеюсь продать эти комнаты, — ответила она скорее своим мыслям, чем ребенку.

— Это хорошо, — рассудительно ответил он. — А то вдруг людоедка вернется? Она страшная была.

Она вернулась в пятую квартиру, без проблем открыла двери ключами Марты Давидовны и прошла на кухню.

Стены, оклеенные когда-то белым кафелем, были желтыми от жира, в газовые плиты въелась старая пригарь. Н-да, в такой кухне легко представить себе, как древняя страшная старуха варит суп из младенцев... тьфу.

Леся даже головой тряхнула, чтобы выкинуть из нее дурацкие мысли. Какая, к чертовой бабушке, старуха? Во-первых, в блокаду Марта Давидовна была юной девушкой семнадцати лет, во-вторых, с чего вообще она зацепилась за это людоедство? Скорее всего, она просто устала: шутка ли, почти год на две ставки, самый молодой и адаптивный мозг начнет страдать ерундой. Похожим образом она «залипала» готовясь в прошлом году ночами напролет к госэкзаменами.

Холодильников было три. Один из них, новенький «Стенол» работал, два других — совершенно одинаковые «Смоленски», были выключены из сети. Леся воткнула один из них, почище, в розетку, и сложила туда свои покупки. Компрессор громко, приветственно загудел.

Закончив с продуктами, она помыла в комнате пол и протерла полки, а потом вновь пошла погулять и на этот раз прошаталась по улицам несколько часов. Устала, но спать не хотелось — слишком светлое небо обманывало мозг, уверяя, что время еще детское, хотя даже в Петербурге, не говоря уже об Омске, был поздний вечер. Под конец она даже выпила два бокала пива в баре и наконец почувствовала себя достаточно сонной, чтобы вернуться домой.

В комнате задернула тяжелые, плотные и, конечно же, отменно пыльные портьеры (хорошо, что не сняла сразу), но это не помогло. Стало темнее, но под окнами все равно кричали пьяные туристы, а где-то у соседей вновь плакал ребенок. Она проворочалась на диване до полуночи, и лишь тогда провалилась в неровный, мутный полусон, сквозь который пробивался все тот же детский плач.

— Тетя, тетенька, не надо!!!

Сон с Леси слетел разом. Она рывком села на диване, напряженно вглядываясь в темноту. В щель портьер сочилось серенькое, бело-ночное, но его не хватало, чтобы увидеть комнату полностью. И было вполне достаточно, чтобы различить у дверей маленький черный силуэт.

Ребенок.

Леся плохо определяла возраст на глаз, но этот еще явно не ходил в школу. Совсем маленький, наверное, и до пояса ей не достанет.

— Не надо, тетечка!..

Откуда он здесь взялся, подумала Леся, и тут же похолодела: она знала, откуда. Точнее, от-когда.

— Тетя?.. — голос мальчика перестал быть жалобным, теперь в нем звучали требовательные нотки.

Он сделал шаг вперед. Другой...

Леся хотела бежать, но как будто примерзла к постели. Да и куда? Двери — за спиной жуткого ребенка. В окно?.. Третий этаж, да не хрущобный, а полноценный, с высокими потолками, внизу — асфальт.

Мальчик шагнул к не еще ближе, и Лея с ужасом различила на его шее что-то черное, мокро-блестящее. Кровь?!!

Мерным, неживым движением ребенок начала поднимать руку вверх, к ней. Леся закричала и... проснулась по-настоящему.

Первую неделю Вела адаптировалась, успешно притворяясь милой, ласковой и знающей лоток на пять с плюсом. Правда, некоторые проблемы стали понятны уже тогда. Например, если муж пытался погладить кошу, она мгновенно переходила в боевой режим и злобно атаковала протянутую руку (ага, прошлый хозяин-то нас не гладил, а совсем наоборот). Потом девица-котица поняла, что в этом доме ее бить не будут, и пошла жара.

Наполнитель мы не меняли месяц. Не, ну а нафига, если заместо горшка кошка использовала диван, на крайний случай ванну. И если в начале этого месяца процесс «молча взять за шкирку, отнести лоток, игнорировать час» давался мне легко, то в конце я била себя по рукам, чтобы не бить котодевочку по жопе. Мне Велка давала себя гладить (по голове и недолго, но все же), от мужа шарахалась. Когда к нам пришел мастер-оконщик, жЫвотное ушло жить под ванну на сутки. Видимо, тембр голоса или запахи что-то дурное напомнили.

Кошка не давала вычесывать себя, не приходила в кровать, если там уже был муж, и по любому поводу выла, как баньши, и шипела, как подколодная гадюка. В это время я едва не превратилась в чокнутую кошачью яжмать: ходила по квартире и не затыкаясь разговаривала в духе «а вот наша хорошая девочка пошла покушала, теперь пойдет в лоточек, а-ня-ня, какая хорошая дитачка!». Велка отвечала. Она вообще оказалась очень говорливой девчонкой, и чем больше привыкала к нам, тем чаще общалась. Кстати, про голос: сотни раз читала, что куны «не мяукают, а общаются тихими, мелодичными звуками, напоминающими птичий щебет». Вранье. Вела издавала отнюдь не тихие и не мелодичные звуки пожарной сирены. Причем по любому поводу. Пить? У-а-а-а-у! Ма-а-ума, включи кра-а-ун! Есть? Ы-ы-ы-у! В миске ви-у-у-дно дно-о-о-у! Любить бедную, психологически травмированную кошечку? А-а-а-ау!!!

Вообще мейнкошка нам достался нетипичная. Говорят, эта порода любит воду. Вела однажды искупалась, да… она раньше очень любила сигать с одного борта ванны на другой. Начисто игнорируя тот факт, что акрил скользкая штука, а ванна из-за кошачьих туалетных привычек уже несколько месяцев перманентно набрана и сливается только на помыться. Грация нашей девочки – величина отрицательная, и в итоге котя закономерно оказалась в воде. Больше по ванне она не скакала.

Когда она впервые нагадила в лоток, я еле сдержалась, чтобы не послать фотку всем друзьям и знакомым: вот, вот, мы смогли! Когда я поняла, что уходя из дома, комнату можно не закрывать, и диван останется сухим, в доме был праздник.

Когда животное перестало регулярно жевать мужнины руки… ну вы поняли.

Через полгода Вела научилась мурлыкать. Она это делает оглушительно, причем если ночью, то норовит вжаться мне в самое ухо и мурлыкать туда. Не потому что хочет есть, корм регулярно подсыпается по вечерам, а просто от полноты кошачьей любви.

Месяца два назад девица впервые позволила ей вычесать спину и хвост. Пузо для нас пока табу, но я не теряю надежды.

А вот с мужиками по-прежнему беда. Если в дом приходят гости, Вела уходит в Нарнию. Единственный дядька, которого она опознала и полюбила, это ее драгоценный хозяин, мой муж. (Возможно, помогло то, что из года он просидел пять месяцев дома после перелома позвоночника).

Вот такая кошка у нас завелась и живет уже целый год. И спасибо за нее @Shaddai  и его жене, спасибо  чудесной велкозаводчице, которая продолжает следить за судьбой хвостатой девицы и всегда отвечала на мои вопросы в любое время дня и ночи (а их поначалу было ой как много), и прошлым хозяевам Велы тоже спасибо, что просто вернули котьку заводчику, а ведь могли и на улицу выбросить.