С 1 по 7 мая⁠⁠

Я закуриваю, и дым — горьковатый, резкий дым дешевого крепкого табака — кажется мне самым вкусным, что бывает на этой земле. Наверное, потому, что если все получится, эта сигарета может стать для меня последней.

Уверен, я странно выгляжу. Небритый, уставший, пахнущий крепким перегаром (я два дня пытался убедить себя в необходимости того, что делаю сейчас) немолодой мужчина с сигаретой в углу рта, в тесной в плечах ядовито-розовой подростковой куртке. Когда я покупал ее, продавец смотрел очень странно: предлагал мне померить вещь и убеждал, что это унисекс. Я пытался объяснять, что куртка для дочки, но кажется, не преуспел: ложь всегда чувствуется.

Впрочем, не плевать ли. Мы с продавцом больше никогда не увидимся. Я искренне на это надеюсь.

Я сижу на корточках, как последний гопник, в глухом бетонном проходе, образованном сумрачной советской планировкой школы № 26, и прямо перед моим носом — обутая в берц 45 размера огромная мужская нога. Надо было вырубать постовых аккуратнее... хотя их я тоже планирую никогда больше не видеть. И едва двадцатилетний прыщавый мальчишку, трогательно убежденный в важности своей работы, пришедший на службу уже после моего увольнения, и познавший все наши тяготы и лишения прапорщик Косенко, знакомый со мной, должно быть, лет пятнадцать, не сделали мне ничего плохого. Просто они выполняли приказ. Просто я не мог поступить иначе.

Я не знаю, чего боюсь больше: того, что я ошибся, или того, что просто схожу с ума. И чтобы хоть кто-то узнал, что здесь произойдет, я открываю тоненькую тетрадь в розовой обложке с мультяшной принцессой и начинаю писать.

В первый раз я оказался здесь в мае 2000-го, за три недели до окончания полугодовой стажировки. Второй или третий серьезный выезд, хоть и не самостоятельный, а с наставником...

Я случайно стал опером. Точнее, пристроили-то меня в милицию по большому блату: когда тебе двадцать два, категория здоровья — «А1», а на дворе война, хорошие родители сделают все, чтобы в армию ты не попал. Кто победнее, прячет чадо по деревням и бабкам. У кого водится какое-то бабло, башляет врачам или там военкому. Моя мама заплатила своей подружке из отдела кадров городского УВД и еще немножко — ее подружке из поликлиники МВД, и когда мои документы дошли до призывной комиссии, я уже с гордостью носил в кармане стажерские корочки. Случайность выражалась в том, что я никогда не хотел быть ментом, и если бы не вторая чеченская, сроду бы не узнал о деле о своей жизни.

Тогда, в мае 2000-го, я, кажется, еще сомневался. Моим наставником был Федорыч, замшелый дед, который работал еще с 1966 года. Если вы не знали, ментов отправляют на пенсию после 20 лет выслуги. Федорыч проработал почти вдвое дольше, и на покой не собирался. Он знал в лицо каждого жульмана, каждого торчка и утырка на районе. В 95-м он помог фейсам поймать чеченского киллера, потому что с фейсами местные алкаши не общаться не стали, а Федорычу на раз-два слили заезжего «чурека». Его никто на пенсию и не просил: он был единственный толковый опер на все РУВД. Даже его лучшие ученики (включая и меня, когда я был в расцвете сил) в подметки ему не годились. Я сомневался, но учиться у Федорыча мне уже нравилось. А значит, сам того не зная, я пропал.

В тот день нас сначала вызвали в дежурку: заявительница пришла сама. Красивая молодая баба, искусственная блондинка с чуточку отросшими корнями, в домашнем халате и домашних тапочках. Она рыдала, размазывала по лицу сопли и икала, и мы не сразу поняли, что случилось. А когда разобрали ее сбивчивую речь, я развесилился, решив, что перед нами обычная истеричка, а Федорыч на глазах напрягся.

Да, да, потом я часто вспоминал тот день, и точно могу сказать: он напрягся, даже не зная адреса, где в последний раз видели третьеклассницу Большакову Катю десяти полных лет. А уж когда услышал, что девочка шла из 26 школы к дому № 149, просто окаменел лицом.

Опера циничны. Иначе нельзя, если регулярно сталкиваешься с таким ужасом, который нормальный человек за всю жизнь не встретит, с подлостью, ложью... Хуже их только сопливые оперята-стажеры, которые боятся того, что их окружает, но стремятся не подавать виду. Когда заявительница оставила нас, уже приехавших к школе одних, чтобы наконец одеться, я как-то неловко пошутил. Кажется, сказал, что наверняка девчонка уже дома: мать подняла на уши всю милицию города за те полторы минуты, что ее не было видно. А Федорыч ответил мне очень тихо: «заткнись, это темняк».

Темняками мы звали дела без шанса на раскрытие, и на секунду я подумал, что почтенный возраст наставника наконец дал о себе знать: здесь негде было пропадать. 26 школа состояла из двух двухэтажных корпусов, соединенных на уровне второго этажа застекленным переходом, один из них имел одноэтажную пристройку вроде дворницкой. Нелепая постройка стояла внутри двора, образованного двумя полукольцами девятиэтажек — 147 домом и 149-м. К первому ближе находилась школьная спортплощадка, ко второму — крыльцо и вход, но с четвертого этажа, где жили Большаковы, просматривалось и то, и другое.

Мария Игоревна, наша терпила (дело прокурорский следак возбудил через пару дней) стояла на балконе и курила, наблюдая, как дочь играет с одноклассницами. Кате всегда позволялось играть на школьном дворе полчаса-час после окончания уроков, но ни в коем случае не уходить оттуда. Занятия закончились в без четверти два, а в три девочка дисциплинированно подняла с асфальта ранец и пошла к дому.

Ее нельзя было увидеть с балкона даже не полторы минуты — от силы 15 секунд, когда ее перекрывали галерея-переход и пристройка.

И за это время девочка исчезла.

Ребенка не мог похитить никакой извращенец — из темного пятна было только два пути: вперед, на глаза к матери, и назад, к площадке, где бесилась толпа школьников. В стенах не было дверей, да и куда бы они вели? В полную учителей школу?

Здесь нельзя было пропасть окончательно. Разве что спрятаться, затихариться в тени, чтобы напугать маму, а когда та уйдет с балкона, куда-то сбежать. К этому выводу пришел я. Эту же версию поручил отрабатывать Федорычу следак. Наставник отрабатывал, но вяло, без всегдашнего огонька. В пику ему я буквально жил делом. Я опросил всех учителей, всех одноклассников Кати, всех игравших на площадке детей. Я обошел каждую чертову квартиру в 147 и 149 домах, а их было больше четырех сотен. Я даже приволок в РУВД пьющего дворника Серегу Нешумова: в 70-х тот был судим за износ малолетки, и меня не смутило, что самому Нешумову в тот момент было едва шестнадцать. Следак поначалу обрадовался, но потом оказалось, что в день исчезновения Нешумов был на свадьбе у родных в деревне, и видели его там человек сорок. Я облазил чертов проход сверху донизу — там не было ни следов борьбы, ни чего другого.

А потом Федорыч принес мне тощие старые папки с откопированными листами из дел. Сверху лежала копия машинописной справки об отказе в возбуждении уголовного дела по факту безвестного исчезновения малолетней Коростылевой Н.И. 1986 г.р. Я пробежался глазами. Девятилетняя Нина Коростылева бесследно исчезла в промежутке между 30 апреля и 20 мая 1993-го. Жила по адресу Ленина 151, квартира 112. Училась, естественно, в 26 школе. Следователь был уверен, что девочка просто сбежала из дома.

— Что это?

— Дальше смотри, — велел Федорыч.

Я открыл верхнюю папку. Об этой истории я слышал, о ней недавно показывали документальный фильм на НТВ. В 86-м году в нашем захолустье появился настоящий маньяк. Не Чикатило, конечно, но тоже редкостная мразота. Он предлагал маленьким девочкам сняться в роли Алисы в продолжении «Гостьи из будущего», заманивал к себе в квартиру и насиловал, а потом душил. Тела прятал в лесополосе за заводом Ильича. Его обвинили в убийстве шестнадцати девочек, в четырнадцати из них он признался, а причастность к еще двум — категорически отрицал. Одна из тех двух бедолаг, одиннадцатилетняя Наташа Овсянникова, пропала 6 мая, именно здесь, возле 26 школы, и касающиеся ее пропажи процессуальные документы Федорыч хранил у себя.

— Это раскрытое дело, — сказал я.

— Нет, — ответил наставник. — Дальше.

1 мая 79-го исчезла 11-летняя Саша Брунькина. Пошла с родителями на демонстрацию, те на секунду отвлеклись, а девочки и след простыл. Родители решили, что дочка сбежала к друзьям, и не искали ее до самого вечера. В милицию пришли только ближе к полуночи. Но Сашу тоже так и не нашли.

Копии протоколов были совсем слепые, и я вдруг понял: ксероксов тогда не было. Федорыч писал и печатал их сразу через копирку. Он почему-то собирал эти дела в архив.

В следующих двух папках, посвященных восьмилетней Рае Опанасенко, пропавшей 4 мая 73 года, и десятилетней Элине Ивановой (1, 2 или 3 мая 66-го), лежали нормальные документы. Похоже, наставник попросту спер их из архива.

— Ну и что? — спросил тогда я. — Дети постоянно пропадают. В том числе и девочки. Кто-то как раз здесь, возле 26 школы.

— Это сейчас, — ответил Федорыч. — В Союзе было не так. Это было ЧП. Овсянникову и Брунькину пытались повесить на Михайлова, киноманьяка. Первая даже подходила по времени, но он не признался и не показал эти два тела — в отличие от остальных. Зачем ему было врать? Так и так вышка корячилась.

— Помучить родителей хотел, — повторил я объяснение из НТВ-шной документалки.

— Почему именно этих родителей? — риторически спросил наставник. — И кстати, Овсянникову ему с трудом пополам пришили, а Брунькину не смогли. У него алиби было.

— И что это тогда? — спросил я, все еще не веря. — Другой серийник? Которого столько лет поймать не могут?

— Я тоже поначалу так думал. По молодости, — ответил Федорыч. — А потом посчитал, сколько лет ему должно быть... Дети ведь и до 60-х годов пропадали. Только у меня к тем делам доступа не было, кроме рассказов товарищей, кто тогда служил. А теперь, наверно, и архивы уничтожили.

Я комкаю сигарету об асфальт, и тут же закуриваю новую. Ждать того, что должно случиться, невыносимо. В каждом кармане у меня по пистолету, один — прапорщика Косенко, второй — мальчишки, именем которого я не стал интересоваться. Я не знаю, придется ли мне стрелять, но оружие успокаивает. В последний раз я держал ствол в руках год назад, на последнем дежурстве. Забавно: когда-то я думал, что меня будут держать на службе до последнего, как Федорыча, пока не уеду с инфарктом на скорой в больницу. А вышло, что теперь опытные оперативники никому не нужны. Они слишком хорошо знают в лицо каждого жульмана, каждого утырка на районе. И слишком хорошо помнят своего начальника сопливым бездарем...

Может, и к лучшему: Федорыча из кабинета увезли в больничку, а привезли — в морг.

А я вышел на пенсию в сорок два, устроился в ЧОП, и не стал отказываться от поста в 26 школе. Сложнее было на него не напрашиваться слишком активно, чтобы не приняли за педофила.

Поверил ли я тогда наставнику? Конечно, нет. Я решил, что к старости Федорыч обзавелся типичной для старых сотрудников «идейкой». Пал Палыч Мартынов, например, выпив норму, звонил коллегам и звал их отстреливаться от бандитов. Мишка Леонов считал, что чеченцы стоят за всеми в городе преступлениями, только это не докажешь. Следачка Мирра Петровна была уверена, что за ней следит ФСБ. А Федорыч вон придумал потустороннюю злую силу, которой в нашем испокон веков православном городе приносили в жертву юных девственниц, а потом она начала забирать их сама.

С 1 по 7 мая. Каждые 7 лет.

В 2006-м моего наставника не стало, и я, сам не знаю почему, спрятал его архивы сначала в собственный сейф, а потом — унес домой, потому что сейфы проверяли все чаще. Не оттого что поверил, просто хотел сохранить на память о чудаковатом старике хоть что-то.

А потом 4 мая 2007 года в дежурную часть принесли заявление о потерявшемся ребенке. Пятикласснице Ире Филевой одиннадцати лет.

Ее приметы я и сегодня помню наизусть: рост метр тридцать, волосы русые, вьющиеся, до плеч, глаза серо-голубые. Была одета в школьную форму: клетчатую юбку, белую блузку с коротким рукавом, клетчатый жилет. На голове — ободок с «кошачьими ушками». При себе имела розовый рюкзак с черным логотипом Nike.

Я искал ее с тем же тщанием, что и Катю Большакову. Нет, больше: Ира возвращалась домой в семь часов вечера, с шахматного кружка, и пройти ей надо было вдоль четырех длиннющих девятиэтажек. У нее было больше шансов попасть в беду. Светануть вполне приличный мобильник-раскладушку гопнику, попасть в лапы педофилу... Как я надеялся тогда найти ее, избитую, изнасилованную, но живую. Как мечтал отыскать хотя бы изуродованный труп...

Но в глубине души уже понимал, что этого не случится. Ира Филева там, где раньше оказались Катя Большакова, Нина Коростылева, Наташа Овсянникова и другие девочки.

Я снова перечитал папки Федорыча — на этот раз тщательно, как самое важное дело. Старый мертвый опер был прав. Ни одна из девочек, кроме, разве что Коростылевой, мать которой на тот момент месяц была в запое, не могла исчезнуть бесследно.

И каждая из них пропала без без вести. В промежутке с 1 по 7 мая.

Помимо дат и периодичности там были и другие закономерности. Катя носила розовую кофточку. У Нины на рюкзаке висел брелок в виде прозрачного пластикового сердечка с блестящей розовой жидкостью внутри — единственная вещь, которую смогла припомнить ее пьющая мать... Наташа надела на физкультуру любимую, подаренную родственниками из Германии, розовую футболку. Саша обещала маме наконец забрать со школьной выставки розовую корзиночку, сплетенную в технике макраме.

Чем был для неведомой потусторонней силы розовый цвет, я не понимал тогда, и не понимаю сейчас. Может быть, символом чистоты и невинности?..

К маю четырнадцатого я начал готовиться за год. Начальником розыска тогда назначили Пашку Милованова, веселого разгильдяя, пришедшего в РУВД тремя годами позже меня. Одно время мы с ним дружили, я даже был свидетелем на его свадьбе. Но попробуйте убедить не друга, а начальника в том, что с 1 по 7 мая в окрестностях школы нужно круглые сутки держать патрули, чтобы ни одна девочка не оказывалась здесь в одиночестве.

Я трахал ему мозги целый год. Целый год, минимум дважды в неделю, рассказывал о жертвах. Был осторожен, молчал об архиве Федорыча, иначе Пашка мигом отправил бы меня на повторный ПФЛ, и я бы ни за что не прошел психологов. К тому моменту я был взвинчен до предела.

Я говорил о последних четырех девочках. Говорил, что если на момент исчезновения Наташи Овсянниковой таинственному серийнику было лет двадцать, сейчас ему нет и шестидесяти, и он еще в силе. Льстил возможной поимкой серийного убийцы и педофила.

Но думаю, сработало только то, что Пашкиной младшей дочери Леночке 1 мая исполнялось десять лет, и училась она в 4 А классе все той же 26 школы. Он поговорил с ППСниками, и вокруг учебного заведения выставили патрули. Опера тоже дежурили, называлось это «усиление на 60% личного состава». До классных руководителей довели, что с ученицами первых — шестых классов надо провести беседу о маньяке, который похищает девочек и очень любит розовый цвет.

С 1 по 7 мая мы стояли вокруг 26 школы, и ни один ребенок не пропал. Ни одна мама не заплакала. Думаю, та сила не любила публичность, или ей не хватало любимых розовых кофточек... а может, она просто обиделась.

И тогда я подумал, что победил.

Я хочу закурить третью сигарету, но захожусь в длинном, мучительном приступе кашля. Такое со мной происходит уже несколько лет. Я даже надеялся, что двадцать лет курения наконец довели меня до рака легких: так проще было бы решиться. Но нет, охранников, которые работают в школах, обследуют дважды в год, и это всего лишь хроническая обструктивная болезнь, в обиходе — бронхит курильщика.

За сорок два года своей жизни я не нажил ни денег, ни чинов, ни славы, только несколько неприятных болячек, самая поганая из которых — вовсе не кашель, а простатит.

Семьи у меня тоже нет и никогда не было. Если какая-то из случайных телочек, с которыми я спал, и родила от меня, сообщить отцу о ребенке она не потрудилась.

И все же я чувствую ответственность за то, что натворил. За общую стагнацию, за деградацию моих новых коллег. За то, что прежде у моих товарищей лица были усталые, а в глазах светилась мысль, у нового же поколения оперативников глаза похожи на оловянные пуговицы. За избитых на митингах детей, единственная вина которых в том, что они — доверчивые, по-своему видящие добро дети. За эпидемию коронавируса.

Может быть, я просто свихнулся, как это случается к пенсии почти со всеми сотрудниками, которые жили исключительно своей службой.

Но мне кажется, что Федорыч ошибался. То, что каждые семь лет забирало по одной маленькой девочке, спасало нас от бед на каждый следующий цикл. Сначала оно принимало жертву, затем — брало ее само. А потом мы выставили патрули, и сполна испили то, от чего нас спасало нечто, живущее в тени 26 школы.

А значит...

Я наконец откашливаюсь и немедленно закуриваю снова, щелкая дешевой розовой зажигалкой.

Я не пытался убеждать Пашку не выставлять в этом году посты. Вдруг оно действительно вновь забрало бы ребенка.

Нет, какое-то время я почти всерьез думал привести сюда какую-нибудь малолетнюю дрянь, на которой в ее нежном возрасте (а оно предпочитает девочек от восьми до одиннадцати лет) негде ставить пробы. Поверьте, такие есть.

Но я не смог. Вместо этого купил розовую куртку, розовую тетрадь и розовую ручку, чтобы записать свою историю. Еще розовую зажигалку, но это вышло уже случайно.

Я ждал почти неделю, и в ночь с 6 на 7 мая пошел к 26 школе, вырубил прапорщика Косенко и его юного напарника и сел на асфальт возле одноэтажной пристройки, под застекленной галереей. Там, где тень наиболее густа. Я знаю, что я не маленькая девочка, но оно постилось вдвое дольше, чем привыкло. И может быть, не откажется от сорокадвухлетнего мужчины, которому случалось лгать, мошенничать, несколько раз стрелять в людей и однажды даже убивать. Если, конечно, он тоже наденет розовое.

Если вы читаете это, и в вашем 2022-м все хорошо, значит, у меня получилось.