Серебряное копытце⁠⁠

Не уверена, что это очень страшная история, но мне было страшно ее писать.

Мелкие остались на Лапушку. Люся с девочками к Катерине пошла, роды принимать, Васька с Егоркой в дозор встали, а Сереня, поганец, намылился в клуб, дескать мужики силки плести собираются. Знала она эти силки. Перебухаются в хламину, последние лески перепутают, морды друг другу начистят, поганцы, хорошо, если кулаками, а не поленьями. А бабам потом кровь смывать, рубашки стирать, узлищи опять же развязывать – а потом те самые силки и плести. Тьфу, зла на них не хватает. Одно слово деревня, если б не Лапушка, поди и войну бы не в первый год заметили. «Чо, водка в сельпо кончилась? А ну ее к чертям свинячьим, гнали – гоним – будем гнать».

А у Лапушки, правда, звали ее тогда по-другому, интернет отрубился, будь он неладен. И сотик сдох, главное. Дня три она попсиховала, а потом позаимствовала дядь Лёхин запор и мотанула в райцентр, в Алтайское, звонить с почты домой. Там и узнала, что дома нет, и звонить больше некуда. Ни Настюшки, ни мамы, ни Игоря больше нет. Совсем.

Чуть почтальонше химию с психу не повыдергала. Потом домой ехать хотела, вдруг все же живы, ведь сердце молчало, ничего не говорило. Та почтальонша ее и спасла, с дворником вместе. Она подержала, он челюсть своротил на сторону. Когда пришла в себя, уже связанная, напоили водкой, до рвоты, до пьяной истерики. Это у них тактика такая была. Тех, кто рвался, на верную смерть не пускать.

Она нескоро отошла, через неделю, опухшая уже вся – и то, потому что вспомнила про бабаню. Старуха совсем плохая была, соседи Лапушку и вызывали ее хоронить. А та лежала, не помирала, как специально держа при себе нервную городскую внучку. И додержалась, спасла. И только внучка вернулась, взялась снова болеть по-старому: день ходит, неделю лежит-охает, даже в запой с тоски не уйти. Долго так прохворала, еще лет шесть, пока соседку Дашку, молодую, толстую, веселую деваху не пережила, и дел у Лапушки совсем невпроворот не стало.

Сколько тогда она себя корила, что не взяла дочку с собой. Потом-то своих детей у нее уже не было: вторая беременность оказалась внематочной, заметили ее поздно... Да и к лучшему, может, здесь, в новом мире, разрыв трубы ее бы убил с гарантией.

Но бездетной Лапушка не осталась. Поднимать пришлось восьмерых для начала, у соседей еще до войны трое было, а после Дашка и вовсе каждый год рожала, без контрацепции-то. Восьмыми родами и померла: ребенок боком встал, а вызванный из Алтайского акушер не успел доехать, лошадь – не автобус. Сереня тогда к Лапушке пришел. Помялся, замуж позвал. Говорил прямо: с детьми одному никак, а другую после Дашки не полюбит.

Она подумала и согласилась.

Села в первый день в комнате, где дети спали, хотела на ночь сказку рассказать – и не смогла ни одной вспомнить, расплакалась. Тогда старший, Васенька, подошел к ней и сказал с взрослой мудростью: «Поплачь, тетя, нам тоже в последний раз сказки мама рассказывала». И тогда Лапушка поняла, что отревелась. Всю старую жизнь отревела и все старые сказки, которые дочке на ночь рассказывала. Когда через полгода бабаню хоронить пришлось, уже не плакала. Даже царствия небесного вслух не желала – что воздух сотрясать, когда и так понятно, что ангелы ей дорожку лунную ковром расстелили и перинку облачную помягче взбили. Шутка ли – шесть лет бабка за соломинку на этом свете держалась, чтобы Лапушку спасти, да пожалуй, и детей Серениных тоже.

Жить они стали, как брат и сестра. В разных кроватях спали, за руку здоровались. А только все равно дети – сначала те, кто поменьше, а потом и остальные, ее мамой звать стали. Младшенькая, которую Лапушка чудом выходила, а кормили по очереди все деревенские бабы,  и вовсе другой мамы никогда не знала. И имя носила особенное, заветное. Они с Сереней уговорились и Настей ее назвали.

За хлопотами страшное позабылось, спряталось на самое дно памяти. Где тут тосковать, когда на тебе и дети, и огород, и скотина. Корова которая и свиньи, Сереня-то, хоть и пьющий, а хороший человек, ветеринар, к тому же. Охотиться научился – сначала с ружьем, а как патроны кончаться стали, с силками.

У них в Никольском боеприпас беречь надо было – не на волков с рысями, даже не на желтоглазых, которые ночами в горах завывали и плакали. Те тоже хищники, хоть и калеченные радиацией. Без нужды к людям не выходили, разве только зимой холодной. Опасней в горах были люди. Здесь как и сто лет назад, и двести, прятались убийцы, которые хотели через границу в Монголию уйти. Бабаня Лапушке еще ребенком показывала на дальней остановке Алтайского, в Лесхозе, маленький фанерный домик. Сказала: «тут засады устраивают, жуликов ловить, которые на Куяганский автобус сесть хотят». Она тогда удивилась, зачем же. Меньше Куягана, конечной автобусной станции, только Никольское, где бабаня и жила. А за Куяганом, как Лапушке думалось в детстве и дорог никаких нет, конец географии. «В горы – и через границу», – был ответ.

Через много лет, уже после бабушкиной смерти, вспомнила. Когда те, кто границу так и не перешел, выходить к людям стали. Как узнали про войну, от кого? Может, просто припасы у них кончились? Никольские не знали и знать не хотели. Те, кто получив свою последюю амнистию, раскаялись и хотели дожить с миром, до села доходили редко. Оседали на «краю географии» в Куягане. До Никольского шли грабить и убивать, и встречали их соответственно: ружьями, вилами, топорами. Довелось и Лапушке поучаствовать: целую кастрюлю супа стервецу, который в дом с ружьем сунулся, на голову вылила.

И жили, хорошо жили. Хозяйство крепкое, рук много. Она сказок детям – и Настеньке – новых насочиняла. Как мужик желтоглазого обманул и заставил себе дом сложить. Как поп до Алтайского ходил. Как живет на вершине Мухи-горы козочка, Серебряное Копытце.

Дети выросли, Васенька с Егоркой женились, вон их мелочь лупоглазая с печки таращится. Таня замуж вышла и с мужем в Алтайское уехала, «в цивилизацию». Петьку, правда, похоронили – в горах то ли росомаха, то ли желтоглазый задрал. А так – слава богу. Отстроились. Из двух домов, бабаниного и Серениного, один сделали. Вышел огромный длинный домище с тремя разными входами, чтоб Васька с Егором семьи близко поселили.

–  Сказку, бабаня, сказку! Не спи!

Вот она уже и сама бабаня мелким-то. Открыла глаза – не то задумалась, не то и правда задремала.  –  Не сплю, – улыбнулась. – Про кого вам? Про желтоглазого? Про звезду железную?

–  Ага, не спишь, а сама глаза закрыла и голову подперла. – Это Игорешка, Васенькин старший. Лучше кота в темноте видит, а на свету все углы собирает. Днем носом клюет, а ночами – мышь рукой ловит, мальчик из нового мира. – Про Копытце рассказывай.

–  Ну, слушайте. На вершине горы Мухи, там, где стояла до войны дозорная пожарная вышка, стоит маленькая избушка, а в ней живет старушка. Ничего она о войне не знает: ни соседей, ни рации у нее нет. Жила одна-одинешенька, не тужила. И была у нее радость большая, козочка Серебряное Копытце. Вроде нашей Зорьки, только копыта и рога у нее из серебра. Топнет козочка ножкой – выбьет из камня и патроны, и пуговицы и ножи с ложками железные. Не страшны были старушке ни медведь, ни рысь, ни росомаха, не даже желтоглазые. А захочется ей поговорить – обратится козочка девочкой с серебряными пятками. Та и ласковая, и умная, и работящая. Воды старушке наносит, дров наколет, обед приготовит. Разговором ее развлечет – и снова козочкой станет, уйдет по Мухе бегать. Быстрая, как ветерок, не догоняли ее хищные звери.

И жила – у нас, в Никольском – другая девочка, самая обычная. Машенькой ее звали. Маленькая, вроде нашей Иринки. Ушла она как-то под вечер в лес, земляники набрать – и заблудилась. Стемнело в лесу. Ветер с гор тучи нагнал, желтоглазые проснулись. Учуяли девочку, полезли с сосен вниз. Воют, хохочут…

Совсем недалеко, за деревенской стеной забулькало, закашляло, послышалось низкое «у-у-уу-!», быстро повышающееся и уходящее в истерический визг. Задремавшие дети встрепенулись, ойкнула Ириша.

–  Тише, тише, – успокоила их Лапушка. – Не желтоглазых бояться надо, не зима.

–  А если они все равно проголодались?!

–  Ты, когда проголодаешься, на кухню пойдешь, супу попросишь, или в Алтайское побежишь к тете Тане?

–  Если супу не будет – то и побегу, – все еще испуганно отвечала внучка.

–  И они так же. – Оборвал ее брат. – Только зимой холодной нападают, а сейчас им проще зайца какого задрать. Не мешай слушать! Бабаня, ты лучше скажи: это у козочки после войны такие копытца выросли?

–  Нет, они всегда такие были, – улыбнулась себе Лапушка. – Волшебные. Вот села Машенька под дерево, дрожит, боится. И не знает, что по тому дереву прямо к ней вниз желтоглазый лезет. Только раз – и мелькнула вспышка серебряная.

Огляделась девочка – нет никого. Снова завыли желтоглазые, снова промелькнуло. Она от дерева-то отскочила, да желтоглазые уже на землю попрыгали. Окружают ее, обступают. Машенька думала, смерть ей пришла, да тут, откуда ни возьмись, выскочила козочка, рогами сверкнула, копытами своими хищных зверей перебила, и стоит перед ней – шерстка мяконькая, копытца сияют. Девочка ее за шею обняла, а козочка ей и говорит человеческим голосом: «Пойдем, Маша, вниз по горе, дом найдем, заночуем». Пошли они вниз да и наткнулись на заброшенную деревню. Переночевали, утро настало. Надо Машеньке вниз идти – а дорогу она и не помнит, накануне еще заплутала. Спустишься так с горы в другую сторону – никогда дому не найдешь. А козочке наверх пора, без нее бабушка загрустила уже. Да разве бросит она Машеньку? Хотели вместе наверх подниматься, а земля под ногами пружинит, осыпается. Устала Машенька, ботинки порвала. Так и пришлось им в той заброшенной деревне остаться – вырастет когда Машенька, будет шагать без устали, сильной и смелой станет – тогда и пойдут дальше вместе. Или вниз, к людям дорогу искать, или наверх, к бабушке-старушке, чтоб ей одиноко на самой маковке Мухи не было.

Дети сопели, уснули, видимо. Даже Игорешка-полуночник угомонился. Пора ей тесто на завтра ставить, к утру как раз поднимется.

Лапушка встала, пошла тихо к дверям – и чуть не закричала, натолкнувшись на мягкое, теплое. Мягкое, правда, поддержало ее, дверь приоткрыло. Лапушка сощурилась на свет: оказалось, дочка вернулась.  Младшая, Настенька.

— Без толку болталась только, – объяснила шепотом. – У Катерины и без меня помощниц хватает, даже полотенце держать есть кому. Я решила домой пойти, ты же тесто ставить собралась.

— Ну пойдем, поставим, – так же тихо ответила Лапушка. – Что, слушала?

— Слушала, – не стала врать дочка.  – Ты же для меня ее сочинила, чтоб я не расстраивалась. Только вот намеки твои на бабушку мне совсем не нравятся.

— А что? – усмехнулась, достала с опарой горшок. – Думаешь, вечно жить буду?

— Не думаю, – ответила девушка сосредоточенно. – А тебя правда до войны Машей звали?

Какая разница, что до войны было, – отмахнулась Лапушка. – Что было, то прошло. Доставай муку лучше… Серебряное Копытце.

Девушка задорно улыбнулась, стянула с правой ноги шерстяной носок и топнула по дощатому полу. Большой палец у нее на ноге с указательным сросся, а три оставшихся – между собой вместе, точь-в-точь раздвоенное копытце. Гулко отдался в досках не то вес Насти, не то толстая, плотная голубовато-серая кожа, которой обросла пятка.

— Иди теперь, руки мой. – Заворчала Лапушка. – Сначала за ноги хватаешься, потом к муке суешься.

— Да помою! – разулыбалась Настя. – А все ж-таки замуж меня никто не возьмет, копытную. Так и останемся… Машенька с Козочкой.

— С болтушкой я по всему останусь! Иди руки мой, помощница!

Девушка натянула носок, выскочила на веранду, где рукомойник висел. А Лапушка улыбнулась и за муку взялась.

И никто из них не заметил в щели в полу, там, где Настёна босой ногой топала, закатившийся винтовочный патрон.