Лифшицам звонить три раза (часть 1)⁠⁠

Плитка на полу растрескалась, а окрашенные стены были в сто слоев изрисованы похабщиной и эмблемами музыкальных групп. Широченные перила, окрашенные, как пол, в красно-коричневый цвет, змеились паутиной трещин. В углу под потолком нарос пушистый серый ком паутины и забившейся в нее пыли, скрывающей лепнину...

В таких старых домах Лесе бывать еще не приходилось. Она решительно дернула плечами, выравнивая на спине рюкзак. Ничего, старый фонд — это хорошо. Говорят, такие коммуналки охотно расселяют под офисы и жилье для новых русских. А здесь — даже не одна комната, а две. Может, денег от продажи хватит на маленькую квартирку, возможно, даже не слишком далеко от метро. Не может не хватить!..

Она преодолела еще один пролет, безошибочно повернула налево и оказалась прямо напротив ветхой двери, окрашенной точно такой же краской, как и перила. Посреди двери, правее глазка, тускло сияла здоровенная латунная пятерка, а сбоку, прямо на штукатурке, каллиграфическим почерком было написано:

«Звоните —

Ситниковым — один раз,

Клименко — два раза,

Лифшицам — три,

Алоянам — четыре,

Кузнецовым — пять,

Низаметдиновым — шесть».

Надо же, какой интернационал... не хватает только оленевода Бердыева... Из шести фамилий Лесе была известна только одна, и пытаться дозвониться до ее обладателя не было никакого смысла. А если хозяева не ждут гостей, и ей попросту не откроют?

Не успела она обдумать эту мысль, как дверь с треском распахнулась, и на пороге возник крошечный, едва ей по плечо ростом, вертлявый мужчинка с зализанными назад светлыми волосами и светлыми же усиками, в полосатой рубашке и бежевом пиджаке не по росту.

— Подите вон, Максим Сергеевич, и не возвращайтесь, пока я жива, — донеслось звучно из недр квартиры. — Имейте, в конце конце концов, уважение к моим годам: мне осталось не так много, и этот срок я хочу прожить в привычных мне стенах.

Леся едва успела отшатнуться в сторону, как мужчинка — Максим Сергеевич — решительно шагнул прямо на нее, задрал головенку и шипяще просвистел:

— Ты «Нева-сити-плюс»?! Так передай начальству: зря стараются, старуха — кремень!

Что отвечать, она не успела придумать: крошечный развернулся на каблуках и слетел вниз по лестнице, будто его и не было. Ну надо же, какие страсти. Санта-Барбара, не иначе.

Леся подняла руку и решительно надавила на кнопку звонка: в конце концов, если одна из хозяек дома, кто-то должен ей открыть.

Дверь вновь открылась, так быстро, что стало понятно: решительная дама, изгнавшая Максима Сергеевича, не успела выйти из прихожей.

— А вы откуда, милочка? Собес? Поликлиника? Благотворительный фонд, названия которого вы даже не помните?

На вид хозяйке было лет шестьдесят — шестьдесят пять. Невысокая, хрупкая, с гладко зачесанными назад седыми волосами, в длинной черной юбке и светло-серой блузке с эмалевой брошкой у горла, она, по всему, куда-то собиралась.

Из полутемного коридора за ее спиной тянуло пылью, духами и ладаном.

— Я из Омска, — ответила Леся решительно. — Внучка покойной Марты Давидовны. Приехала вступать в наследство.

— Вну-учка? — недоверчиво протянула грозная хозяйка. — Что-то я не припомню, чтоб у Машеньки были внуки... и даже дети.

— У нее были две сестры и брат. Не знаю, как насчет всех, но у Анны Давидовны есть сын и даже внуки. Двое. Я например.

— Ситникова, — посторонилась хозяйка. — Лидия Антоновна. А вас как звать?

— Александра.

— А фамилия, прошу прощения, ваша?

— Тамарина.

Леся наконец прошла в прихожую и с наслаждением принялась расстегивать ремни на животе и груди. Рюкзак у нее был кондовый, туристский, со специальными фиксаторами, но все равно здорово оттягивал плечи.

Квартира оказалась под стать дому — нечеловечески огромная, старая, запустелая. У стены высилось зеркало в деревянной раме, против него — две грубые доски с крючками под одежду, на одном из которых висел старомодный старушечий плащик. Ровно под ним, будто по линеечке, стояли черные «лодочки» на низком каблуке. Другой одежды и обуви в прихожей не было, очевидно, бесконечные Алояны и Кузнецовы предпочитали не хранить свой скарб в местах общего пользования.

— Никто тут давно не живет, — поймала ее взгляд хозяйка. — Мы с Машенькой, две старухи одинокие, свой век вдвоем доживали, а теперь вот совсем одна я осталась.

Сейчас она спросит, что я за внучка такая, что пока бабка была жива, носу не казала, на похороны не приехала, а в наследство вступать — впереди паровоза примчалась, загадала Леся. Винить себя ей, по большому счету, было не в чем: о существовании Марты Давидовны она, конечно, знала, но о ее одиночестве и королевской — на сегодняшнее их финансовое положение — жилплощади бабушка молчала. Она вообще никогда не общалась со старшей сестрой, да и с братом — тоже.

Но все равно, как-то перед самой собой было неловко.

Ситникова молчала, внимательно вглядываясь в ее лицо, как будто в коридорной темени можно было что-то рассмотреть. Наклоняла голову вправо, влево, то отклонялась чуть назад, то вновь вставала ровно. Наконец она заключила:

— Похожа. И не на Аньку, та красавица в молодости была редкая, а как раз на Машеньку. Пойдемте на свет, паспорт покажете.

Обижаться Леся не стала: в своей «дивной красоте», обретенной за трое суток пути по северной железной дороге, она и не сомневалась. Но вот что хозяйка хотела увидеть в паспорте, интриговало. Она ведь не Лифшиц, как Марта Давидовна, бабушка, выйдя замуж, передала фамилию отцу, а тот — своим детям.

Путь по коридору казался бесконечным. Если в прихожей было пусто, в коридоре вдоль стен громоздились высоченные темные шкафы — гробы, да и только. Сверху был кое-как напихан разнообразны хлам: жестяные корыта, ведра, детские санки, огромные серые тюки. Интересно, это вещички «двух одиноких старух», или их поленились забрать бывшие соседи? Высоко-высоко, будто в другом измерении, тускло калила желтым лампочка без абажура. Интересно, как Лидия Ивановна ее меняет, когда приходится?

Неожиданно старуха свернула влево, сухо щелкнул ключ в замке — и Лесю буквально облило желтым солнечным светом. Оба окна в комнате выходили не во двор-колодец, а на набережную, и вид из них — Леся даже ахнула — открывался просто потрясающий.

Контраст был просто разительный. Желтоватый паркет на полу буквально сиял, мебель, хоть и старая, была без пылинки, на стенах висели репродукции картин и старые фото, расположенные изящно, будто в музее. Вдоль одной из стен высились книжные полки, настоящая библиотека. У противоположной победно сияло черным лаком пианино, а посреди комнаты торжественно стоял круглый стол под кружевной скатертью.

Из угла сурово смотрели из-за металлических окладов потемневшие от времени лики православных святых.

— Нравится? — довольно улыбнулась Ситникова, явно подметившая Лесин восторг. — Это моя комната, не Машенькина, но у нее не хуже, к тому же — целых две.

И тут же ловко цапнула из ослабевшей Лесиной руки паспорт.

Леся потрясенно кивнула. У них дома никогда не было такой бедноватой, но торжественной старины. Не было ни в Семипалатинске, где она родилась и прожила до одиннадцати лет, ни, тем более, в Омске, куда Тамарины переехали вскоре после развала Союза, чудом приобретя одну квартиру на деньги, вырученные от продажи двух казахстанских.

— Вот поэтому-то к нам риэлторы и захаживают, как на работу... ко мне, — поправилась Лидия Антоновна. — Так что простите, Александра, за неласковый прием.

— Понимаю, — потрясенно кивнула Леся.

— Здорово выглядит, да? А в войну, да и после, мы в этой комнате жили вчетвером, — продолжала хозяйка, явно уверившись в благонадежности гостьи. — Родители наши, я и младший братик Валя. Он слабенький был, больной — после полиомиелита еле выжил, и потом всю жизнь на костылях ходил. Сначала его папа погулять на руках выносил, а потом, как он на фронт ушел, нам с мамой пришлось. С третьего-то этажа не наносишься... Но, по счастью, нам соседи помогали — мы дружно все жили.

Только тут до Леси начало доходить. Прежде и озвученные воспоминания о том, как выглядели бабушки в молодости, и интерес к фамилии отца (а значит, и деда) как-то затмевал моложавый облик Ситниковой.

— Простите... а сколько вам лет? — выпалила она.

— 1926 года рождения я, — довольная произведенным эффектом подтвердила ее подозрения Лидия Антоновна. — На год младше Машеньки и на два года старше вашей бабушки Анны Давидовны. Стало быть, семьдесят девять мне, в будущем году — юбилей.

Леся поперхнулась. Ба умерла на на семьдесят четвертом году жизни, и выглядела тогда намного старше. Не зря она, видимо иной раз в сердцах говорила деду, что тот ее лучшие годы забрал. Или это вот такой эффект Питера?

— Вы потрясающе выглядите, — искренне сказала она, забирая назад паспорт.

— Это от того, что заботиться о себе надо, — торжественно заявила Ситникова. — Питаться хорошо, но в меру. Многие блокадники после войны ударились, прости господи, в обжорство, и нажили себе кучу болячек. А я, как видите, держусь. Пойдемте, Сашенька, покажу вам комнаты Марты Давидовны, клозет и ванную, вы наверняка хотите ополоснуться с дороги и отдохнуть.

Если коридор просто удручал, туалет и ванная Лесю едва не убили на месте. И то понятно: заниматься ремонтом у двух очень пожилых женщин наверняка не было ни сил, ни денег. Но и она далеко не настолько богата или рукаста, чтобы привести этот кошмар в человеческий вид, пускай даже с помощью Борьки. Возможно, самый лучший план — продать эти комнаты, как удастся дорого.

Лезть под душ она рискнула только в резиновых тапках. Когда-то белая, эмалированная ванна за годы использования вся покрылась ржавыми, кроваво-бурыми в полумраке потеками. В трубах шуршало и подвывало. Леся открыла горячи кран, и он излил струю цвета крепко заваренного чая. Потом она посветлела и наконец стала прозрачной.

Первым делом она заменит здесь все лампочки, пусть даже придется купить не только их, но и стремянку. Во вторую очередь — займется сантехникой. Какое-то время здесь все равно придется прожить.

Сквозь плеск воды ей послышался заунывный детский плач, и против воли она даже рассмеялась: ко всем прелестям старой коммуналки не хватало только отличной слышимости.

Купание, пусть и в таких условиях, освежило. Леся растерлась полотенцем, переоделась в джинсы и свежую футболку, провела рукой по коротким мокрым волосам. Завтра она пойдет к нотариусу, а пока осмотрит хозяйство, которое оставила ей, вернее, бабушке, Марта Давидовна.

После прекрасной залы, в которой жила Лидия Антоновна, собственные комнаты Лесю впечатлили значительно меньше, хотя и они были неплохи.

Первая, потеснее, располагалась у самой кухни и судя по всему изначально предназначалась для прислуги. Единственное ее окно, давно немытое и лишенное шторы, подслеповато смотрело на двор, вдоль стен громоздились шкаф, буфет, какой-то комодик, одна на другой — две кровати с панцирными сетками. Похоже, оставшись в одиночестве, хозяйка использовала комнату как склад, хотя и могла бы пустить в нее квартирантов. Очевидно, пенсии Марте Давидовне хватало, как и сил: пыли в комнате было не так уж много, кое-где Леся заметила разводы тряпки. Даже странно: все же старуха умерла почти месяц назад.

Вторая, жилая комната была через стенку от Ситниковской и очень походила на нее: просторная, светлая, неплохо, хоть и старомодно обставленная. Комната казалась отражением жилья Лидии Антоновны, только вместо икон на полке стояла электрическая ханукия, уже слегка облезлая, но все равно явный китайский новодел. В отличие от бабушки, и в новой стране оставшейся ярой коммунисткой и безбожницей, Марта Давидовна к старости, кажется, решила вспомнить о вере.

Кровать располагалась в закутке и была отгорожена от остального пространства красивой, но ветхой китайской ширмой, до того пыльной, что Леся расчихалась, едва подошла ближе. Потом этот антиквариат можно будет почистить, но пока наследница безжалостно отволокла ее в маленькую комнату. Туда же отправилось и само ложе, предварительно разобранное, вместе с периной, подушками и атласным покрывалом.

Марта Давидовна умерла не в постели, а в больнице, а Леся не была суеверна, но спать на старушечьей кровати она бы не стала. Ляжет на диване (вполне уютном и почти новом по меркам квартиры, купленным не позже 70-го года), его и разложить можно, когда Борька приедет.

Остальная мебель была прекрасна. Что-то наверняка можно будет отреставрировать и продать в антикварный магазин, мелочи вроде прелестного маленького зеркальца в почерневшей от времени металлической оправе, забрать на память.

А еще здесь были фотоальбомы. Целых три. Ба увезла с собой из Ленинграда только две карточки, обе сделанные в ателье. На одной из них она фотографировалась с дедом, другая, еще довоенная, изображала всю семью. Бабушке там было лет десять, не больше, и она казалась совсем чужой, незнакомой девочкой.

Здесь же, в пыльной картонно-бархатной роскоши альбомов, любовно были разложены сотни снимков — и профессиональных, и любительских (очевидно, у кого-то из членов семьи или соседей был фотоаппарат), и даже одна газетная вырезка из «Ленинградской правды», изображавшая измученных большеглазых детей неясного пола на каком-то заводе. Только прочитав подпись, она отыскала «четвертую слева Лифшиц Аню 14 лет». Эх, не дожила бабушка, но можно показать папе.

Здесь, до 41 года были прабабушка Роза Соломоновна, никогда Лесей не виданная, полная, улыбающаяся, неизменно со вкусом одетая, и прадед Давид Иосифович, худой, красивый, похожий на писанного в православной традиции святого, с неизменно грустным лицом, будто предчувствующий, что останки его так и не найдут, и долго еще он будет числиться пропавшим без вести под Курском. Даже совсем легендарная прапрабабка Эсфирь Самуиловна, родившаяся еще в 19 веке. Крошечная, согбенная, в неизменном платке, она, по словам ба, до смерти брила голову, была...

И конечно, здесь были бабушка, ее сестры и брат. До войны они чаще фотографировались все вместе, позже собственная жизнь началась у каждого. Марта Давидовна, чернявая и угловатая, как подросток, и вправду очень похожая (хотя кто еще на кого) на Лесю обычно снималась на работе, у кульмана или с коллективом. Младшая из сестер, Ираида, в институте, а позже — с мужем, а после и с детьми, где-то в старом пригороде. В середине 60-х (каждая карточка была любовно подписана) фотографии ее пропадали, и Леся вспомнила, как бабушка вскользь обмолвилась, что Ида с мужем и детьми жили в доме с печным отоплением и угорели во сне.

Младший из детей, дедушка Яков Давидович похоже был до сих пор жив: пролистав до конца последний альбом, Леся обнаружила вполне себе цветные снимки с незнакомыми мужчинами и женщинами, судя по всему, дальней своей родней, живущей в Израиле.

Бабушка... бабушка уехала из Ленинграда сразу после войны. Сначала в Сибирь, потом в Казахстан, а потом — ирония судьбы — снова в Сибирь. Ее послевоенных фотографий здесь тоже не было.

Пролистав альбомы, Леся снова поставила их на полку. Она не привыкла думать о семье как о чем-то большом, имеющем длинные корни, и разветвленную крону, и теперь была в легкой прострации. Эти альбомы, эта квартира, эти комнаты с их легким запахом сладковатой стариковской затхлости будто перенесли ее в прошлое. И тишина этой квартиры лишь способствовала странному эффекту путешествия во времени.

День уже клонился к вечеру, но на улице было светло. Леся решила прогуляться и посмотреть на легендарные петербуржские белые ночи, а заодно купить себе чего-нибудь на ужин.

— Лидия Антоновна! — постучала она в дверь соседке. — Не подскажете, где здесь ближайший продуктовый?

Соседка не ответила, и Леся подумала, что она все же ушла. Неслучайно была одета, будто в театр. Что ж, найдет сама.

Едва она вышла в подъезд, как мимо нее вниз по лестнице скатился мальчишка лет десяти и на ходу выпалил:

— А вы знаете, что здесь бабка-людоедка жила?!!

— Чего? — растерялась Леся.

Но мальчишка уже унесся вниз.

У подъезда на Лесю бдительно посмотрели две сидящие на лавке старухи, на вид — ровесницы дома. Неудивительно, что у пацана такие фантазии. Леся поздоровалась с ними, и те кивнули, но почти сразу же зашептались, поглядывая на незнакомую девушку. Ничего, ничего, она знала эти игры: здороваться надо сразу и всегда, а то не успеешь оглянуться, как превратишься в глазах всех местных в наркоманку и проститутку. Вежливость много времени не занимает, зато как потом облегчает жизнь.

Она думала, что будет долго плутать, но почти сразу отыскала грязноватый и тесный «Дикси». Зал был пуст, из трех касс работала лишь одна, и возле нее терся — вот сюрприз — давешний мальчишка. Покупок у него не было, продавщица сурово отчитывала ребенка. Неужели не только хулиган, но и воришка?

Леся набрала себя йогуртов, хлеба, сыра в нарезке и пакетированного чая, и уже дошла до кассы, а диалог все еще продолжался:

— И если наполучаешь за год троек, никаких компьютерных игр...

— Про бабок-людоедок? — провокационно спросила Леся, сгружая покупки на ленту.

— Простите? — удивилась кассирша.

— У сына спросите, — не удержалась девушка. — Мы с вами, по всей видимости, теперь соседи.

— Сева? — сурово поинтересовалась кассирша.

— Ну ма-ам, — протянул мальчик, не спеша признаваться.

— На самом деле ничего страшного, — поспешила ее успокоить Леся. — Просто мне интересно, почему квартира, в которой я буду жить, вызывает такую бурную реакцию.

— Вы в пятую въехали? — безошибочно угадала кассирша. — Ерунда, сказки. Слушайте больше.

— Не сказки! — быстро вставил Сева и тут же спрятался за Лесю. — Там людоедка жила.

— Сева!!!

— И все же?

— Говорю же сказки, — продавщица споро взялась за ее йогурты. Мы тут всего восемь лет живем, и ничего толком не знаем. Байки какие-то местные.

— Мне Димка рассказал, а ему баб Зоя, — вякнул мальчишка.

— Вот видите, бабкины россказни, — зло заявила кассирша. — Скидочная карта есть?

Из магазина Леся вышла в задумчивости. Чем-то неприятно царапнул ее не столько дурацкий выкрик мальчика, сколько реакция его матери. Если бы это были действительно сказки, зачем она так замялась?

Часы показывали восемь, но солнце сияло, как прежде, ярко. А говорят, Петербург — город дождей и туманов...

— А там правда людоедка жила!

Сева явно был счастлив. Наверное, впервые взрослые относились к нему так серьезно.

— С чего ты взял? — мирно спросила Леся.

— Все знают. Там жила бабка, она в блокаду детей в квартиру заманивала и ела. Потому что больше кушать нечего было. А теперь померла. Вы ее дочка?

— Я похожа на дочку старой бабки?

— Не очень.

— Вот именно. Как ты считаешь, приятно мне теперь в этой квартире жить будет?

— А вы ее не можете обратно продать и новую комнату купить? — осторожно спросил Сева.

Да если бы Леся могла купить хоть какую-то квартиру, пусть не в Петербурге, а в Омске... Зарплата интерна — пять с половиной тысяч рублей. Боря старше, он уже учится в ординатуре и мечтает написать кандидатскую, а потом открыть собственный кабинет. Психоанализ — это модно, и психиатр, в отличие от тупого психолога из заштатного техникума, может получить специализацию психотерапевта и — в теории — грести деньги лопатой. На практике он получает на пару тысяч больше, чем Леся. Им даже ипотеку не дадут, без родительской помощи.

— Я надеюсь продать эти комнаты, — ответила она скорее своим мыслям, чем ребенку.

— Это хорошо, — рассудительно ответил он. — А то вдруг людоедка вернется? Она страшная была.

Она вернулась в пятую квартиру, без проблем открыла двери ключами Марты Давидовны и прошла на кухню.

Стены, оклеенные когда-то белым кафелем, были желтыми от жира, в газовые плиты въелась старая пригарь. Н-да, в такой кухне легко представить себе, как древняя страшная старуха варит суп из младенцев... тьфу.

Леся даже головой тряхнула, чтобы выкинуть из нее дурацкие мысли. Какая, к чертовой бабушке, старуха? Во-первых, в блокаду Марта Давидовна была юной девушкой семнадцати лет, во-вторых, с чего вообще она зацепилась за это людоедство? Скорее всего, она просто устала: шутка ли, почти год на две ставки, самый молодой и адаптивный мозг начнет страдать ерундой. Похожим образом она «залипала» готовясь в прошлом году ночами напролет к госэкзаменами.

Холодильников было три. Один из них, новенький «Стенол» работал, два других — совершенно одинаковые «Смоленски», были выключены из сети. Леся воткнула один из них, почище, в розетку, и сложила туда свои покупки. Компрессор громко, приветственно загудел.

Закончив с продуктами, она помыла в комнате пол и протерла полки, а потом вновь пошла погулять и на этот раз прошаталась по улицам несколько часов. Устала, но спать не хотелось — слишком светлое небо обманывало мозг, уверяя, что время еще детское, хотя даже в Петербурге, не говоря уже об Омске, был поздний вечер. Под конец она даже выпила два бокала пива в баре и наконец почувствовала себя достаточно сонной, чтобы вернуться домой.

В комнате задернула тяжелые, плотные и, конечно же, отменно пыльные портьеры (хорошо, что не сняла сразу), но это не помогло. Стало темнее, но под окнами все равно кричали пьяные туристы, а где-то у соседей вновь плакал ребенок. Она проворочалась на диване до полуночи, и лишь тогда провалилась в неровный, мутный полусон, сквозь который пробивался все тот же детский плач.

— Тетя, тетенька, не надо!!!

Сон с Леси слетел разом. Она рывком села на диване, напряженно вглядываясь в темноту. В щель портьер сочилось серенькое, бело-ночное, но его не хватало, чтобы увидеть комнату полностью. И было вполне достаточно, чтобы различить у дверей маленький черный силуэт.

Ребенок.

Леся плохо определяла возраст на глаз, но этот еще явно не ходил в школу. Совсем маленький, наверное, и до пояса ей не достанет.

— Не надо, тетечка!..

Откуда он здесь взялся, подумала Леся, и тут же похолодела: она знала, откуда. Точнее, от-когда.

— Тетя?.. — голос мальчика перестал быть жалобным, теперь в нем звучали требовательные нотки.

Он сделал шаг вперед. Другой...

Леся хотела бежать, но как будто примерзла к постели. Да и куда? Двери — за спиной жуткого ребенка. В окно?.. Третий этаж, да не хрущобный, а полноценный, с высокими потолками, внизу — асфальт.

Мальчик шагнул к не еще ближе, и Лея с ужасом различила на его шее что-то черное, мокро-блестящее. Кровь?!!

Мерным, неживым движением ребенок начала поднимать руку вверх, к ней. Леся закричала и... проснулась по-настоящему.