Vfhnsy

Во времена Александра II инженеров уважали, но и требовали с них жёстко: тот, кто построил мост, должен был стоять под ним во время прохождения первого поезда. Рухнет мост — инженеру конец.

~

— Брэдбери говорил, все люди — механизмы радости.

— Из какого века?

— Двадцатый.

— Снова был в будущем? А если бы в пустоту?!

— В будущем нет пустот, Анна. Пустоты — только под мостами…

— Когда назначили испытания?

— Послезавтра. Давай спать...

Анна тушит лампу, сбрасывает платье и ложится рядом. В свете уличных масляных фонарей вспыхивает и гаснет серебристая кисть халата.

***

В последние недели стройки спать приходилось два-три часа, и теперь, когда мост готов, Альберт спит целыми сутками. Анна не уходит: сидит рядом, вяжет при свете стеклянной, привезённой из Петербурга лампы, и пишет письма матери и кузинам. В пять вечера отлучается в хлебную лавку, и Альберт просыпается от густого хлебного аромата. Он любит ржаные поджаристые булки с мелкими зёрнами, она — горячие багеты с цукатами и изюмом; но в средневековом Париже таких не пекут, и она лакомится простыми лепёшками, посыпанными маком. Иногда печёт хлеб сама — но в последнее время забросила домашнее хозяйство, и горшки и миски неровной башней нависают над облупленной печью. Мелкий паук с красной спинкой уже обвесил их прозрачной блестящей нитью.

Если прищуриться паутина напоминает часовую башню Вестминстерского дворца. Анна усмехается совпадению: Огастес Пьюджин всегда был архитектурным кумиром Альберта.

— Познакомься с ним, — не раз предлагала она мужу. — Не обязательно говорить, что ты из будущего.

— Потом. Потом, — отмахивался Альберт, целовал её и возвращался к своим чертежам.

***

— Я достала для тебя кое-что, — говорит Анна, явившись с последним ударом полуночи. Скользит взглядом по панели кабины, отмечая жёлтый огонёк — вечером снова забыли обнулить. С силой дёргает рычаг, смотрит, как минуты юркой ящеркой убегают в прошлое, и улыбается мужу: — Чудодейственная вещица.

Альберт, не отрываясь от бумаг, взмахивает рукой, разбрызгивая с автоматического пера чернила.

— Психостимулятор, — продолжает Анна. — Ты слишком много работаешь, мало спишь.

Альберт поднимается, покачиваясь. Молча берёт из её рук флакончик и кидает в раскрытую форточку. В ту пору из окон уже несётся весна, и ливни сирени занавешивают кабинет лучше всяких штор.

— Зачем, Аннет? Не нужно. Что мне теперь нужно — так это ясный ум и терпенье, терпенье… Как стальной трос — вот такое!

Он обхватывает осиную талию Анны; она тихо смеётся: ей не хочется раздражать мужа громким звуком.

***

Угол в кабинете отгорожен плотной портьерой. Испытания послезавтра, и тянуть больше нельзя — Анна входит туда, словно в Каменный театр на Театральной площади: с трепетом, прибрав волосы, оправив платье. Только пахнет внутри не театром, а мастерской: олифой, маслом, опилками и разогретым железом.

Нижней скруглённой площадкой кабина врастает в пол, а куполом упирается в потолок — в некрашеные доски с пригоршнями мха вместо шпаклёвки.

Анна кладёт руку на резиновую рукоятку, нажимает — дверца плавно отходит в сторону. Кабина вибрирует — на этой неделе Альберт перегрузил её путешествиями. В среду он за один день побывал на солеваренном заводе восемнадцатого века, а после — в Египте эпохи гиксосов: пытался усовершенствовать градирни по принципу полого деревянного колеса. Разлёт во времени был — почти четыре тысячи лет, кабина трещала и лязгала, и Анна всю ночь просидела рядом со свечой, кисточкой и плошкой масла: смазывала сочленения и протирала влажной салфеткой стёкла, кнопки и рычажки.

И радовалась тому, что Альберту всё ещё не удалось проложить путь в будущее. Только спонтанные вспышки, рискованные вылазки вникуда, в пустоту.

«В будущем нет пустот, Анна» — звенит в ушах голос мужа.

Сегодня кабина сдержанна: вибрация успокаивается от лёгкого касания, скрип мгновенно сходит на нет. «Чувствует», — думает Анна, заходя внутрь. Тепло от прежнего перемещения ещё не улеглось, по углам забилась цементная пыль, а в щёлке между панелей застряла соломинка луговой овсяницы. Анна переламывает её, трёт в пальцах: сочится свежий, весенний запах, солнечный и спокойный.

Кнопок она касается, словно клавиш. Маршрут известный: триста лет вперёд от Парижа, двадцать назад — от Петербурга. Анна терпит секунду стискивающей виски боли — и открывает глаза уже в другом времени.

Она добирается до двухэтажного коттеджа грязно-рыжего кирпича. Стук — и гремящая какофония из-за двери: лай, детский смех, треск и грохот. Анна горько улыбается, привычно размышляя: может ли быть такой дом у них, с Альбертом? Или навсегда — только квартира в темноте переулков средневекового Парижа, обставленная по моде императорского Петербурга, пропахшая «химическим» духом?.. Альберт не терпит проводить эксперименты за закрытой дверью, и запахи из лаборатории с видом на виноградник Мовуазен гуляют по всему дому...

На пороге её встречает старый архитектор в кожаной жилетке, в чёрных брюках и брошью в виде скрюченной щуки. Он хочет выставить Анну, не слушая объяснений, но эта история слишком знакома, чтобы отступать. Она проскальзывает внутрь, кивает супруге Ивана Ивановича и вынимает из кармана зелёный томик величиной с ладонь. Протягивает Ивану Ивановичу и уже даже не замечает, как вспыхивают его глаза: приелось за столько-то лет.

Старый архитектор запирает дверь, навешивает цепочку и щёлкает потайным замком. Волнуясь, спрашивает:

— От кого вы?

— Имею честь передать расчёты Устада Ахмада Лахаури.

Это имя выверено временем: Анна перепробовала десятки прочих архитекторов — современников Ивана Ивановича. Но он попался только на создателя Тадж-Махала. Тень величия успешно скрыла даже то, что Лахаури жил гораздо позже и Анна никак не могла передать от него какую-либо посылку...

— Кем вы у него работаете? Чертёжница? Переписчица?

Анна вздрагивает: ни разу в прежние её приходы он не задавал этого вопроса. Механически разжимает губы:

— Чертёжницей.

Мысли мечутся, как искры по проводам: в чём дело? Что сбилось? Почему он ведёт себя иначе, чем прежде? А ещё — и вправду, кем она работает? Нигде не устроена, хозяйство в Петербурге брошено на Марусю, детей у них нет. Кем же она у него работает? В какой-то книге Анна читала, что есть такая профессия — жена лётчика. Ну а она — жена инженера...

— Что вы хотите взамен? — старик-архитектор вскидывает глаза от содержания, смотрит на Анну полную секунду и снова углубляется в книгу.

Анна подаёт ему папку с чертежами готового моста.

— Проверить, выстоит ли.

Иван Иванович долго сидит, запершись в кабинете. Возвращается через час. Анна ждёт привычного кивка, ухмылки и завистливо-уважительного «Крепкая работа!». Но разбирает только кряхтение и старческий кашель.

— Поездом будут проверять?

— Конечно!

— Не пускай своего начальника.

Ниточки обрываются. Срывается голос:

— Не выдержит?

— Да может и выдержит, — скрипит старик, толкая ей в руки разлохмаченную папку. — В интервал доверия попадает. Но близко к краю. Кто-то пустил бы, я бы — никогда.

На негнущихся ногах Анна выходит в мартовский холод. Вытаскивает обратный ключ — стеклянный шар размером с грецкий орех. Сдавливает, глотая слёзы, и под хруст стекла уносится в средневековый Париж.

***

Квартира встречает её духотой и сумраком.

— Альберт? — зовёт она, скидывая промокшие туфли.

Муж сидит за печатной машинкой, привезённой из Петербурга; каретка добегает до конца строчки и весело звенит. Он поднимает голову, встаёт, потягивается.

— Здравствуй, путешественница. Опять? — кривится Альберт, когда жена протягивает ему папку с расчётами. — Зачем?

— Посмотри, — отвечает она; голос звенит, как натянутая металлическая струна.

Альберт вздыхает, но покорно срезает узелок и достаёт заляпанные зелёными чернилами схемы. Усаживается, и…

Анна замирает; они женаты девятнадцать лет, но она никогда не сумеет глядеть на это спокойно.

Пальцы, зажавшие карандаш, летают над клавишами калькуляторов, над рычажками расчётных машин, — Альберт похож на идеальный механизм, на механического насекомое, собранное искусным мастером из серебряных спиц.

В такие минуты Анне не отогнать восхищения — и страха. Ей кажется, муж вот-вот расправит металлические крылья и уплывёт от неё в звенящие небеса, полные цифр, шифров и чертежей мистических машин.

Но Альберт не улетает. Он откидывается в кресле, поднимает руки над бумагами, словно говоря: всё! — и оборачивается к ней.

— Ну? — Анну выпускает на волю страх, который держала в себе с самого рыжего дома, и он затапливает её с головой, окутывая крутой волной паники. — Ну?!

— Всё в порядке, — улыбается Альберт. — Тебе не о чём тревожиться.

Анна опускается в кресло, горбится и подпирает лоб рукой. Так бывает всегда, когда муж заканчивает работу и проверяет устойчивость по расчётным схемам. «Половина победы», называет это Анна. «Твоё спокойствие», — говорит Альберт.

И всё-таки — старый архитектор никогда прежде не говорил «Близко к краю».

Она засыпает беспокойной, но наутро мужа вновь встречает запах свежего, горячего хлеба и хрустящих пирожков с капустой — маленьких, как рыбки, слепленных из тёмной муки, с золотистыми защипами на боках.

И всё-таки — что-то не так.

Днём ей не сидится, не шьётся, не вяжется. В кои-то веки Анна берётся за стряпню, но овощи выскальзывают из рук, тыква пригорает, мясо не пропекается, она бросает горшки и убегает на балкон: думать, курить, ждать мужа.

Испытания завтра. Когда Альберт уходит в лавку за бумагой, Анна бросает взгляд на панель кабины — настроено на Петербург, а в бархатном гнёздышке на банкетке у стены — коробка с пригоршней стеклянных орехов, ключей на возвращение в Париж.

Сама она не бывала в Петербурге уже давно — муж говорит, что прячет в Париже кабину, но порой Анне кажется, что он прячет её, Анну — в глуши между лоз винограда и сирени, требуя обнулять каждый прожитый в прошлом день.

Она вздыхает, раскуривает трубку. Кольца дыма плывут над холодными зимними виноградниками, скрючившими свои лозы, словно пальцы дряхлых ведьм.

Утром снова курит.

«Можно сломать кабину», — вдруг думает Анна, и мысль поражает её своей простотой и крамольностью.

Сломать кабину — и Альберт не попадёт в Петербург. Сломать кабину — и они больше никогда не уедут из этого зловонного Парижа, полного призраков, кладбищ и суеверий. Останутся навсегда в оплетённом лозами доме, зажатом между пекарней и фонарной мастерской.

Она не даёт себе времени сомневаться; знает: стоит задуматься, и мысли одолеют.

Анна стряхивает пепел прямо в ведьминский виноградник и бежит в кабинет. Застывает на пороге: в углу скинуты его сапоги. Значит, муж вернулся.

Прижимает руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце. Заглядывает внутрь.

Альберт спит на скрипучем диване, с головой накрывшись овчинным пледом; он не шевелится, не храпит, и можно подумать, что под пледом — неживой манекен. Анна крадётся к кабине, отводит портьеру. Ныряет внутрь и мягко задвигает стеклянную дверь.

В решающий момент рука замирает, но лишь на секунду; пальцы уверенно перебегают от одной клавиши к другой, с нужными интервалами касаются мелких матовых кнопок. В первый вечер в средневековом Париже — после того, как Альберт уничтожил кабину, собранную в Петербурге, и забрал оттуда все ключи, — он заставил её вызубрить «Код невозврата». На случай, если кто-то обнаружит кабину в его отсутствие.

Завершив комбинацию, Анна чувствует, как ломит запястья. Облегчения почему-то нет. Интуиция, чьи звоночки Анна слышит ясней, чем цокот каретки в конце строки, молчит, затаившись. Мир словно готовит Анне сюрприз, намекнуть о котором можно только молчанием.

Молчанием.

«Оно кажется таким резким от того, что смолкло жужжание кабины», — соображает она. Жужжание, которое было фоном и лейтмотивом их жизни в последние девятнадцать лет.

Анна выходит в комнату и смотрит на мужа. Ей кажется, что плед ритмично вздымается и опадает от его дыхания, но это обман: подойдя ближе, она видит: овчина неподвижна.

«Может быть, он проснулся и просто лежит», — проносится в голове. Её ошпаривает мысль: что, если он всё слышал? И что она скажет ему — зачем она сломала кабину?

Но если он всё слышал — почему не остановил?

— Альберт? — неуверенно зовёт Анна, и голос звучит высоко и испуганно, как будто она девчонка, провинившаяся перед отцом. — Альберт?

Трепеща, она подходит к дивану вплотную и заносит руку, чтобы сдёрнуть плед.

Плед летит в сторону, и жена инженера не может сдержать вскрика. На диване — несколько крупных мягких свёртков, и выложены они так удачно, что напоминают человеческую фигуру. Дрожащими руками Анна разматывает первый, громоздкий узел. В ладони стекает гладкая материя цвета молодой листвы. Перебирая кружево, она почему-то вспоминает запах уксусного альдегида. В свёртке оказываются платье, веер и перчатки до локтя.

Во втором тюрбане амазонка — светло-сиреневый, как сумерки, жакет и юбка до пола.

В остальных свёртках снова одежда. Анна перебирает груды тряпок дрожащими пальцами — и наконец добирается до записки, спрятанной среди атласа, шёлка и мехов.

«Пишу на случай, если ты вдруг найдёшь это до моего возвращения. Как ты могла догадаться, я в Петербурге. Тебе нечего тревожиться, раз всё проверил твой любимый Иван Иванович. Испытания по моей просьбе перенесли — поезд поедет не вечером, а в обед, так что к вечеру я буду с тобой. А чтобы ты не грустила, ещё в прошлый раз накупил тебе тряпочек (присоветовали твои здешние подружки, Анна Аркадьевна и Дарья Александровна). Очень надеюсь, что что-то да придётся тебе по вкусу. Не грусти без меня. К вечеру буду!»

Анна отрывается от письма и смотрит в стену. За кронами клубится смутная синева, но Анна видит синеву другую — петербургскую. Сейчас там ранняя весна, но небо не в синь, а в мутное серебро, и силуэт построенного мужем моста на этом фоне похож на острые кости чудовища.

Анна, как наяву, видит под мостом две крошечные точки — главный инженер и его помощник. Издалека, разрывая прозрачный пар над рекой, свистит поезд. Он летит, словно воет зверь, и Анна затыкает уши от рёва.

Когда поезд наползает брюхом на мост, она закрывает глаза и падает на колени, зарываясь ладонями в гору тряпья. Грохот колёс длится и длится, он сотрясает всё её нутро, и каждая клеточка ходит ходуном, не находя себе места.

Наконец гул стихает.

Тишина.

Ни свиста, ни крика. Значит, мост выдержал. Всё хорошо… Всё хорошо…

Страх медленно отпускает Анну из цепких когтей, так медленно, что на секунду она успевает забыть, что кабина больше не работает. Секунду она думает: надо встать, надо прибрать комнаты к приходу мужа, надо прибрать себя и приготовить для Альберта что-то домашнее, простое, но своими руками…

Но взгляд упирается в умолкшие, тёмные стёкла, и она вспоминает, что муж не вернётся. Мост выдержал, и Альберт жив. Но теперь навсегда в Петербурге, а она заперта в Париже, за двести восемьдесят лет до его рождения. Ей не перезапустить, не починить кабину — никогда.

Она опускается на пол и запускает длинные белые пальцы в растрёпанные волосы. Кажется, кто-то предупреждал её: так и будет. Ты помогаешь ему создать величайший шедевр — а затем губишь своими руками...

Кто-то предупреждал её: так и бывает с жёнами инженеров.

© Дарина Стрельченко

Ему с детства заявлял каждый: Мишаня тебе в цирк надо клоуном.

Кто по-доброму, а бабка так со зла прям, говорила, что если он еще раз так пошутит, то его цыгане похитят и в цирк клоунам продадут. Некоторые вампироориентированные, шутили, что Мишаню клоуны покусали. И это все несмотря на то, что над Мишкиными шутками редко кто смеялся. Но он шутить не бросал, несмотря на удары судьбы и подзатыльники. Из всего мог шутку сотворить даже из консервной банки, привязанной к кошачьему хвосту, и литературной книжки. Не смешно? В этом все и дело.

Какая сволочь подсунула Мишане Достоевского и бросила во дворе бесхозным топор, теперь уж и не выяснить. Это в студенческом стройотряде произошло. Во дворе избы, где пятеро студентов на постой определили к тетке Марусе. Днем они свинарник строили, а ночью у тетки в избе спали. По вечерам на танцах барагозили, в общем-то все как положено в том времени и месте.

Мишане, оставленному друзьями на хозяйственное дежурство, после чтения Преступления и наказания попался на глаза топор. Доску ему пришлось самому искать.

Сначала он хотел из себя просто покойника изобразить. Приходят, мол, друзья с работы, находят во дворе Мишанин труп с топором в спине и дружно хохочут. Но тут возникли сложности. Втыкать топор себе в спину Миша не собирался, потому что дотянуться все равно не получилось бы. Он собирался топор в доску воткнуть, а доску на спину привязать. И чтоб никто доску не видел сверху телогрейку надеть.

Один конец доски Мишаня в штаны засунул. Второй к шее привязал. Ватник на спине ножиком разрезал и кое как надел, чтоб топор сзади высовывался. Получилось классно. Только высовывался не только топор, но и доска из-за воротника торчала. Мишаня решил лишнее отрезать и уже пилу двуручную из сарая вынул, но потом вспомнил, что на себе пилить – плохая примета и там же в сарае нашел цветастую тряпицу и покрыл доску с головой платком, завязав симпатичный узелок на подбородке.

Подумав еще немного и вспомнив Достоевского, из второй тряпицы Миша сотворил себе юбку макси. Получилась вылитая старуха-процентщица, зарубленная топором в спину руками нерадивого студента. Эта вредная старушенция улеглась-уселась во дворе и стала ждать друзей с работы. В конуре мирно дрых цепной кобель по кличке Джек, а в курятнике спокойно кудахтали безымянные куры. Смеркалось.

Деревянные ворота распахнулись и во двор вошли четверо уставших и голодных студентов. Каменные работы на свежем воздухе свинофермы утомляют и вызывают аппетит. А во дворе лежит совершенно неаппетитная старуха с топором в спине. На то что у старухи из-под юбки торчат чьи-то ноги в кедах и джинсах никто внимания не обратил. Мало ли какая мода распространяется в среде современных старушек. Зато им показалось, что старушка шевельнулась.

Она действительно шевельнулась, потому что Мишаню заедали комары.

- Мишаня тетку Марусю грохнул, - решил сообразительный Вадик.

- Да не, шевелится вроде, - Алексей был внимателен, как на лекции по Научному коммунизму.

- Добить надо. Лопатой. И закопать, - жестоко и справедливо решил рыжий Антоха, - Мишаня сбежал, а все сядем, я в сарай за лопатой, а вы смотрите тут. И ворота закройте, увидит кто, беды не оберешься.

- Ребята, это ж я, - сразу севшим и описклявившим голосом возмутился Мишаня, - не надо меня лопатой.

- Она еще и разговаривает, - обратился к соратникам Вадик, - Антоха, ты чего там запропастился, тащи быстрей инструменты.

Из сарая позвякивая найденными острыми предметами вышел рыжий Антон. Тут нервы нашего клоуна не выдержали он вскочил и побежал. Нарезав по началу пару кругов по двору он все-таки выскочил в ворота и…

В вечерних сумерках при полной луне по деревенской улице, отсвечивая белыми подошвами кед, покачивая торчащим из спины топором, большими скачками неслась старуха-процентщица, юбка ее развевалась.

За старухой всхлипывая от смеха гнались четверо студентов комсомольцев и отличников, вооруженных лопатой, серпом, вилами и кельмой. Деревня, пережившая две мировых и гражданскую войну, содрогнулась.

Мишанина шутка настолько удалась, что через сорок лет после событий эзотерики Ленинградской области с упоением рассказывают, про привидение старой дамы, гоняющее студентов-двоечников совершенно настоящим топором. Избавиться от приведения можно три раза перекрестив его зачетной книжкой или студенческим билетом. Мишаня следит за всем этим из своего начальственного кресла и делает вид, что не имеет к той старухе никакого отношения, а Достоевского вообще не читал.

Страница моего виртуального друга была набита постами и картинками, лишь намекающими на то, что он намного младше меня. Ничего личного и лишнего там не было, и я никогда не стал бы общаться с ним, если бы мы вместе, плечом к плечу, не боролись с расистами-людьми в WoW. Вот уж где пафосные создания с непомерно раздутым эго.

Два маститых и уважаемых тролля не могли не подружиться. Общение перенеслось в соцсети после того, как тролль Шурлакк неожиданно задал мне вопрос о том, вырос ли я полной семье.

Сложно сказать, что меня заставило не только честно ответить, но и продолжить общение. Наверное, мне захотелось почувствовать себя авторитетом. В своей семье я был младшим ребёнком. Мне посчастливилось иметь обоих родителей и двух братьев. Иногда у меня создавалось впечатление, что всё, что могут предложить мне члены нашей дружной семейки, это роль Иванушки-дурачка. Ему помогут, подскажут, но советоваться с ним не станут, младшенький ведь. Хорошо что, как и в сказке, я был достаточно сообразителен, но главное, не одинок. У Сашки не было ни отца, ни братьев.

Мы были знакомы уже месяца три, когда Сашка начал признаваться в ненависти к новому ухажёру матери.

– Ты понимаешь, он такой весь холёный и улыбчивый, что хочется ему врезать. Видел бы ты, как тупо он пытается со мной подружиться. Что мама в нём нашла?

С Сашкиных слов я понял, что он ранний ребёнок и мать растила его одна. Войдя в роль старшего брата, я всецело разделял его мнение по поводу этого заумного хлыща, ухлёстывающего за его матерью. Я от души смеялся, читая подробное описание внешности прилипшего ухажёра.

Я говорил ему, что женщины такие удивительные и недалёкие создания, которые вечно находят то, что не стоило бы, но, тем не менее, мама имеет право на личную жизнь. Сашка был категорически не согласен и даже немного обиделся. Буквально на неделю выпал из сети. Когда он вернулся, то принёс гениальную идею: нужно познакомить его маму со мной. Благо жили мы в одном славном городе и «столько всего пережили, отбиваясь от разного мусора».

– Ты не думай, она красивая. Мужикам нравится.

Его попытка сватовства меня тронула, но я честно признался, что влюблён и даже подумываю жениться. Он снова обиделся, но уже на более длительный срок. Когда вернулся, то извинился и скупо так, по-мужски, сообщил, что не хочет терять друга в моём лице из-за мелких разногласий.

Мы продолжали играть и общаться. Мне не особо нравились его подробные отчёты о ведении военных действий против друга матери, но иногда это было действительно забавно. Пожалуй, самым смешным эпизодом было подсыпанное слабительное в одно из блюд, заботливо приготовленное руками матери специально для гостя.

План был прост и почти гениален: жених поймёт, что мать плохая хозяйка и исчезнет за горизонтом. Ну, кто знал, что диета матери закончилась за день до этого проклятого ужина? Глядя, как мама поедает щедро приправленный слабительным десерт, Сашка умирал от мук совести, но ничего не мог изменить.

– Наверное, сливки просрочены были, – стонала его мать из туалета.

Я от души хохотал, читая рассказ Саши. И тут же рассказал ему историю, когда меня так прихватило, что я отказался от запланированного похода в театр с любимой девушкой. Пришлось придумать очень важное дело и сорваться в ночь. Ну не мог я издавать страшные хлюпающие звуки и благоухать как скунс у неё дома. Вот посмеялся бы её сын Шурик. В свои тринадцать лет он был очень умён, но крайне недружелюбен.

Я точно знаю, что в тот момент на нас обоих снизошло откровение. Минут пять я пялился в монитор. Сопоставляя некоторые факты, я задал Саше контрольный вопрос:

– Царапина на двери машины твоих рук дело?

Я ожидал, что он моментально станет offline. Когда я уже перестал ждать ответ, не зная, как выходить из ситуации, он написал два слова, которые расставили всё по местам.

– Прости, бро.

© Аля Ровская

Возвратившись однажды с работы (дело было в Туре, Эвенкия, где мы с супругой трудились в редации окружной газеты) мы с женой обнаружили на лестничной площадке лохматого крупного кота дымчатой расцветки (мы его сразу окрестили Пушком). Кот жалобно мяукал, обратив к нам круглую желтоглазую физиономию, а его вертикально поднятый и пушистый как у лисы хвост нетерпеливо подрагивал. Бедное животное было явно голодным.

Дома у нас уже жили два кота, Митяй и Тема. Мы с женой переглянулись: ну да где двое, там и трое! Уж больно хорош был Пушок. Впустили его в дом, и он сразу же прошел на кухню, с достоинством и неспешно переставляя свои толстые лапы в необъятных «галифе».

И тут же в прихожей «нарисовались» хозяева квартиры: Тёмка сходу стал каким-то горбатым и взъерошенным и шел к Пушку боком с утробным мяуканьем. А Митяй, как более пожилой (по человеческим меркам ему было далеко за полста) и выдержанный кот, какое-то время молчал. Однако и у него жесткие усы стали торчком и глаза зажглись недобрым светом. Тем не менее, он не помешал Пушку поесть, наблюдая за ним из дверного проема на кухню. Тёмка же скоро вообще потерял всякий интерес к Пушку и взобрался спать на телевизор (излюбленное место его отдыха). А Митяй тщательно обнюхал Пушка и сел рядом с ним.

Мы решили, что лучше оставить их для дальнейшего знакомства и привыкания друг к другу наедине, и ушли в гостиную. Но уже через пару минут с кухни донеслись отчаянное шипенье, фырканье, нечеловеческий рев и стук катающихся по полу тел. Опытный драчун Митяй загнал Пушка в тесный закуток за холодильником, опрокинул его на спину и обмочил с ног до головы (есть у него такой подлый прием). Мы с трудом растащили их, неистово вопящих друг на друга, в разные стороны.

В тот вечер Митяй еще несколько раз покушался на Пушка – он находил его везде, куда мы ни пытались его спрятать, и снова с боевым и хриплым «мя-я-у!» бросался в драку. Клочья шерсти валялись по всей квартире, соседи стали стучать нам в стены. Перепуганный Темка вообще свалился за телевизор и весь вечер не вылезал оттуда. Даже на ужин не пришел. Наверное, до него только сейчас дошло, какому же он риску ежедневно подвергает себя, легкомысленно задирая Митяя.

Но Тёмка был свой, вырос на глазах у Митяя, а Пушок – чужой, и Митяй не хотел его принимать. С этим ничего нельзя было поделать. Поскольку ни к кому из соседей приблудного кота устроить не удалось, пришлось увезти его на следующий день на работу.

В редакции газеты, где мы работаем, все женщины тут же влюбились в очаровательного Пушка. Он это понял и беспрепятственно гулял по всем столам, величественно раскачивая роскошным хвостом и бесцеремонно наступая своими толстыми мохнатыми лапами на клавиатуры компьютеров, бумаги. Его искупали. Вода стала черной, а Пушок как будто стал намного светлей и еще красивей.

Но надо было решать его дальнейшую судьбу. Решили поместить в газете его снимок и текст следующего содержания: «Отдадим в надежные руки или вернем хозяину». Отправили вместе с другими материалами на верстку в Красноярск, где печатается наша газета. История повторилась: и в Красноярском бюро газеты Пушок пришелся по душе всем женщинам (надо же, какой сердцеед оказался!), и они попросили его передать с кем-нибудь в город, что мы и сделали: с хорошим человеком отправили кота самолетом за 1000 километров в краевой центр.

Сотрудницы бюро подарили кота одной своей знакомой на день рождения. А нам потом сообщили: сизого Пушка отмыли в трех водах с разными шампунями, и он, в конце концов, оказался... белоснежным ангорским котом!

© Марат Валеев

Свинья – существо крайне зловредное. Свинская натура такова, что если оно чувствует собственную безнаказанность и бесконтрольность, то получается полнейший бардак. Свиней надо держать в суровых условиях военной дисциплины, чуть дашь им слабинку, и вот уже всепоглощающее свинство готово заполонить весь мир. Вы и сами не заметите, что уже начали хрюкать.

Подсобное хозяйство 279 отдельного дивизиона ракетных катеров находилось в крайне запущенном состоянии. Никто точно не знал сколько там находится этих самых свиней. Командир береговой базы Владимир Ильич, не в пример великому тезке, преступно самоустранился от руководства ими и пустил дела на самотек. Посему одичавшие свиньи, сбившись в стаю, шныряли по территории дивизиона совершенно свободно, в поисках подножного корма. Были они юркие и поджарые, наглые и агрессивные, как волки. Жили сами по себе, борясь за существование своей популяции в естественной, природной среде обитания.

Заправлял вольной стаей хряк-производитель по кличке Васька. Огромный, как вагон, серо-черной камуфляжной окраски, свирепый, как лесной вепрь. Саблезубый Васька наводил панический ужас на обитателей дивизиона, гонял моряков, покушавшихся на жизненное пространство подчиненной стаи, и на корню пресекал все попытки командования навести хоть какой-то мало-мальский порядок в этом свинстве.

Дежурный по дивизиону боялся идти на обход территории, особенно в ночное время. Стремительно вылетающий откуда-то из темноты Васька, клыки-наперевес, сопящий как паровоз, загонял его обратно в штаб, доказывая кто хозяин в части. Васька победно ревел на всю округу и вся свинская орава лаяла и завывала, вторя ему. Какой-то кошмар.

Несколько раз в него стреляли – бесполезно: свинья, почуявшая власть над людьми, неистребима.

В то же самое время на одном из катеров дивизиона служил матрос Саитов – краса и гордость советского Военно-Морского флота. Вечно грязный и зачуханный, бестолковый чурбан, дитя гор, спустившееся с них за солью и случайно при этом призванное в армию. Одним своим видом он травмировал организм командира, вызывая в нем неотвратимые процессы нервной деятельности.

Свою основную боевую функцию – сделать приборку в гальюне – м-с Саитов не мог выполнить так, чтобы не довести командование до истерического припадка. От проверяющих его прятали, но он все равно каким-то образом выползал прямо на них, воплощая собой сплошное нарушение всего корабельного устава и напрочь перечеркивал все показатели.

Нянчились с ним около года, а потом командир бухнулся в ноги комдиву и взмолился, чтобы это чудо в перьях от не убрали. А то обещал его собственноручно умертвить, дескать, за себя не ручаюсь.

- Ну и кого же по- твоему я должен осчастливить этим ценным подарком?, - спрашивал с досадой комдив.

- А вон Ильичу его подсуньте. На подсобное хозяйство, к свиньям. Там ему самое место, дебилу…

В дивизионе тогда существовала такая практика: всех матросов, не реализовавших себя в плавсоставе, по тем или иным причинам, спихивали служить на бербазу. Поэтому тамошний контингент состоял сплошь из конченых негодяев, недоумков и дегенератов. Неудивительно, что Владимир Ильич тихо спивался. Ему было все равно. Он принял Саитова как родного (одним больше, одним меньше – какая разница?) и направил его в свинарник, назначив заведующим подсобным хозяйством. Саитов скрылся за дверьми ужасного вонючего сарая и больше от туда не появлялся. Вплоть до дембеля.

Однажды, спустя несколько месяцев после вышесказанного, бывший командир Саитова, будучи дежурным по дивизиону, осуществлял обход территории согласно установленного маршрута. Шел, пытливо осматривая объекты и строго фиксируя недостатки. Проходя мимо подсобного хозяйства бербазы, он привычно притормозил и далее тихонько крался, чтобы остаться незамеченным. При этом с опаской вглядывался в темное нутро сарая, ожидая нападения ужасного хряка Васьки. Кобуру с пистолем предусмотрительно передвинул вперед.

Командир был старый опытный воин, герой-катерник, не раз оказывавшийся в трудных ситуациях и немало повидавший на своем веку. Его трудно было чем удивить, но то, что он увидел в следующую минуту, заставило его остановиться и открыть в изумлении рот. Он стоял в полнейшей растерянности, думая о том, что он, наверное, ничего не понимает в этой жизни.

Сначала из свинарника вышел матрос Саитов. Нет, не тот заморыш Саитов, что придуривался когда-то на корабле. Этот Саитов был, кажется выше ростом, плечи расправлены, грудь колесом, чистый и аккуратный. Двигался он неторопливо и важно, как бай в своей усадьбе. В загоне для свиней он по-хозяйски наполнил большие свиные корыта камбузными отходами, поставил лопату, закурил…

Постоял, с гордостью озирая свое хозяйство. Во всем его облике сквозили поразительная умиротворенность и глубокое чувство собственного достоинства. Потом он бросил окурок и что-то громко скомандовал. Вся свинячья стая высыпала из помещения в загон, радостно повизгивая и виляя хвостиками. Огромный Васька первым сунулся к корыту, но получив ногой прямо в пятак, остановился, хрюкнул и сел на задницу, словно собака. Замер, преданно глядя в глаза хозяину.

- Вай, дорогой! Кушать сильно хочшь, да? Совсем терпеть не можешь, да? Сидеть, блят…, - незлобно выговаривал Саитов Ваське, грозя пальцем.

Потом опять подал какую-то команду. При этом самые маленькие поросятки поспешили к корыту и дружно начали там чавкать. Когда они нажрались, их – опять же по команде – сменили молодые свиноматки с оттянутыми сосками. Васька обедал последним.

Саитов управлял свиньями, как хороший полководец своими солдатами. Нерадивых строго наказывал, послушных поощрял лаской. Руководил ими с вдохновенностью талантливого дирижера. И они, свиньи, с готовностью подчинились ему, слушались его безропотно, боготворили его.

Командир стоял, как столб, пораженный увиденным. Потом очнулся, сплюнул и сказал:

- Да … Как говорится, кесарю-кесарево, слесарю-слесарево. Едри вашу мать…

И пошел дальше, рассеянно не замечая окружающих недостатков.

© Байки служивого

Около двух часов ночи старший помощник командира СКР «Грозящий» Игорь Янчук наконец-то оторвался от своих бесконечных бумажек и лег отдыхать. Едва сомкнув веки, он тут же услышал прямо над собой до боли знакомый неприятный голос:

- Старпом! Что это у вас творится на корабле?...

Янчук открыл глаза и уставился в склонившуюся над ним физиономию командира Милюкова. Командир буровил злобным взглядом.

- Почему по вашему кораблю бегают голые мужики?... Разберитесь немедленно!...

Игорь моргнул глазами, и когда снова их открыл, никого уже не было. Он сел на койке и потер ладонями лицо. Глянул на часы – три ночи. Господи, неужели померещилось? Для успокоения совести соединился с дежурным по кораблю:

- У нас всё нормально? Где командир?

- Без замечаний, товарищ капитан третьего ранга! Командир у себя – отдыхает…

Все, хватит – пора в отпуск. Совсем чокнешься тут с вами, не дотянешь до пенсии… Янчук упал на подушку и прикрыл глаза.

- Старпом!...

Подскочив с койки, Игорь снова увидел перед собой командира. Милюков стоял посреди каюты, нервно подергивался конечностями и говорил резко, с явными истерическими нотками:

- Объясните, откуда у меня в каюте голые мужики?...

- Я не в курсе, товарищ командир, сейчас разберемся…

- Я же вас просил, Игорь Павлович! У меня по каюте постоянно шарахаются какие-то голые мужики! На вашем корабле! Это безобразие!...

И снова исчез. Помахал руками и убежал. Янчук немного постоял в задумчивости. «На вашем корабле!» На нашем корабле с нашим командиром может случиться что угодно. Удивляться не приходится. Не торопясь, надел китель и вышел в ярко освещенный коридор. Добрался до рубки дежурного.

- Что у вас тут происходит? Где голые мужики?

Дежурный офицер посмотрел на старпома с большим интересом.

- Посторонние есть на борту?

- Никак нет! Личный состав по койкам налицо…

- Ну, пошли… Погуляем, посмотрим…

Они вышли наверх. СКР «Грозящий» стоял в ССРЗ города Советская Гавань. Завод мирно спал после трудового дня. Прожектора освещали пустую причальную стенку и застывшие опоры заводских кранов. Возле сходни прилежно бдел вахтенный. Они обошли верхнюю палубу, прошлись по коридорам надстройки, заглянули в нижние помещения. Проверили несение дежурства и вахты, каюты и кубрики, посчитали личный состав. Никаких существенных замечаний не выявили.

- А кого мы ищем-то, Игорь Палыч?

- Не знаю. По всей видимости, ожившую сексуальную фантазию нашего командира…

Янчук осторожно постучал в дверь командирской каюты. Она мгновенно открылась, Милюков высунул всклокоченную голову с безумными глазами. Увидев старпома, он быстро-быстро закивал:

- Да-да-да, только что опять заходили… Голые мужики…

«Всё, пиздец: допился Миля…», - подумал Янчук, - «Голые мужики, летающие тарелочки, чертики зеленые…». Рано или поздно это должно было случиться. Такое всегда случается, если жрать водяру в одно лицо.

Старпом Янчук выставил у дверей каюты командира вахту и вернулся к себе. Про сон можно было уже забыть. Он заварил чай и предался грустным размышлениям о превратностях военно-морской службы. Сколько же у нас идиотов! Господи, откуда же у нас столько идиотов?! Не ровен час, и сам скоро…

Дверь тихо приоткрылась, и в каюту, как привидение, зашел человек. Совершенно незнакомый и абсолютно голый человек. Он смотрел печальными глазами и что-то беззвучно шептал синими губами. Старпомова челюсть плавно упала вниз. Глаза остановились и замутнели ледяной коркой. Рука с чаем задеревенела на полпути. «Ну, вот и всё…», - мелькнула последняя здравая мысль.

- Извините, … вы не могли бы дать мне что-нибудь надеть?…, - тихонько проблеяло привидение дрожащими губами. Однако старпом сидел за столом, как мраморный бюст и никак не реагировал – обесточился совершенно. Такая реакция, видимо, привидению была уже привычна, поэтому оно начало пятиться голой жопой на выход, бормоча слова извинений.

Но тут Янчук очнулся. Наверное, в отличие от командира Милюкова, обладал более развитой психологической устойчивостью к неожиданностям корабельной службы. Он выдвинул челюсть и зарычал:

- Стоять, бля!!! Ко мне, бля!... Ты кто, бля?...

Это был главный строитель СКР «Грозящий». Представитель завода, руководитель ремонта корабля. Вчера СКР встал в завод, и они с командиром БЧ-5 весь день согласовывали ремонтные ведомости, обсуждали объемы, порядок и сроки выполнения работ. Очень устали. Вечерком хорошенько обмыли это дело, устранив всякие разногласия. Заказали корабельную сауну, попарились, как следует. Там же, в сауне, отшлифовали взаимопонимание. Потом строитель потерял способность к взаимопониманию и задремал на диванчике, а механик плюнул на это дело и ушел к себе в каюту, где и лег спать, заперев дверь.

Строитель очнулся ночью в пустой остывшей сауне, голый и всеми забытый, дрожащий от холода и сильного похмелья. Он с трудом вспомнил, где находится, однако где оставил свои вещи, тем более, где располагается каюта командира БЧ-5, он вспомнить не смог. Всю ночь он бродил по кораблю в костюме Адама, пытаясь найти кого-то живого. Но все каюты, которые он нашел, почему-то были заперты, кроме каюты командира корабля. Несколько раз он туда ломился, пытаясь объяснить командиру сложившуюся обстановку, ожидая от него понимания и помощи. Но командир реагировал странно – пучил безумные глаза и махал на него руками, забившись в угол.

Старпом Янчук налил строителю рюмку шила и стакан горячего чаю, выдал ему из своего шкафа брюки и рубашку без погон. Строитель присел в кресло напротив и моментально отключился. Игорь Павлович загрустил, подперев кулаком подбородок:

- Ити ж вашу мать! Как же, блядь, я от всех вас устал! Как же я вас всех……

© Байки служивого

Она разбудила меня в два часа ночи, просто растолкала и торжествующе заявила:

- Волк!

-Что? – говорю, - где? Какой волк?

- Волк из «Ну, погоди!». Зачем он бегает за зайцем?

- Сожрать хочет, - устало отвечаю я. Начинается, блин.

- Ну, они же там живут в цивилизованном обществе. У них магазины работают! – Вид у нее такой, будто она наконец-то нашла неоспоримый аргумент в давнем споре.

- У них там Советский Союз, деликатесы не продаются, а волк, может, именно зайчатины хочет.

- Фу, гадость, как тебе не стыдно? Бедный зайка. – Она заплакала, потом вообще зарыдала, а через две секунды уже улыбалась.

- А может у них любовь? – заходит она на следующий круг.

У них там Советский Союз, - еще раз говорю я, - политкорректность еще не придумали. Волки с волками, зайцы с зайцами. Только так.

Снова плачет. Затем бьет меня по плечу и тут же целует в лоб.

- Когда уже кончится твоя беременность? – не выдерживаю я, - время – два часа ночи, а ты лезешь с какими-то зайцами ко мне.

- Ну и что, - говорит, - мне не спится, поговори со мной. Слушай, я хочу дунуть тебе в ухо. Мне интересно, воздух выйдет из второго или нет. Можно? Ну, пожалуйста, это очень важно.

- Да, конечно, - отвечаю, - какие проблемы. Это же теперь мое самое любимое занятие.

- Да нет, я уже передумала. А давай поедим? Знаешь, чего я сейчас хочу?

- Дай-ка угадаю. Фруктовый суп? Петуха, запеченного в курице? Может быть, салат из моих мозгов?

- Нет, всего лишь кусочек хлеба. – Смотрит на меня так, будто я говорю какие-то глупости. – Слушай, а как мы назовем ребенка?

- Но мы же вроде договорились, - вспоминаю я, - если мальчик – Антон, если девочка – Маша.

- Ну не-ет, - она в недоумении разводит руками, - это же так неинтересно. Давай Елизар или Агафья? Ярополк? Дездемона?

- А! – понимаю я, - вот откуда берутся эти странные имена…

Автор: Ян Акинак