Как-то раз в конце августа, когда раскаленный, как духовка, курортный городок устало омывал галечные берега тихими волнами, прощался с суматошными детьми и готовился к респектабельному бархатному сезону, случилась одна история. История настолько незначительная, что ее, может, даже и историей-то назвать нельзя. А, впрочем, судите сами.
«Уважаемые пассажиры! Заканчивается посадка на скорый поезд Адлер-Москва» -
металлический голос диктора разрезал тягучий воздух и привел разморенных жарой пассажиров в броуновское движение. Они засуетились, забегали по платформе, натыкаясь друг на друга, извиняясь, раздражаясь, цепляясь чемоданами, сумками, корзинами с фруктами.
Женечка, белокурая, миниатюрная проводница вагона СВ, глянула на часы - до отправления поезда оставалось пятнадцать минут. Большинство пассажиров уже заняли свои места и сидели в купе, как птички в клетках. Оставалось дождаться четырех растяп, опаздывающих на поезд.
Она чуть сдвинула вбок шейный платок, впуская в треугольный вырез форменного светло-серого костюма толику свежего воздуха, и, держа на лице приветливое выражение, принялась рассматривать публику - этот копошащийся муравейник, разворошенный голосом из динамика.
В детстве она любила разглядывать бабочек и жуков - накалывала их на швейные булавки и следила, как те мельтешили крылышками, сучили лапками и постепенно затихали, застывая в вечном покое. Теперь же, в свои сорок с небольшим, она пришпиливала стальными глазками человеческие экземпляры и умерщвляла их ядом своего сарказма. Но все это мысленно. Только мысленно, конечно. Своих демонов Женечка давно выдрессировала, держала на коротком поводке и ловко прятала под кукольной внешностью.
Ей нравилось наблюдать за вокзальной жизнью. Вот уж где можно увидеть все сразу: и драму, и комедию, и фарс. Чем не театр, в котором она прослужила двенадцать лет? Вон, к примеру, лысый коротышка с желтым чемоданчиком. Надо же, какая экстравагантность! Бежит весь красный, взмыленный. Давай-давай, колобок, катись, пошевеливайся! Левой-правой, левой-правой! А то сейчас «вагончик тронется, перрон останется». Что оглядываешься, потную лысину вытираешь? Сеньору помидору свою потерял?
Женечка поправила наманикюренными пальчиками челку короткого каре и, услышав справа приторное, как чай с десятью ложками сахара «ну, ты иди, киса! сейчас поезд тронется», переключилась на пару, которая в лучших традициях мелодрамы никак не могла распрощаться и уже минут десять стояла возле нее горестным изваянием. Беременная женщина лет тридцати прилипла к высокому, красивому парню и, моргая зареванными поросячьими глазками с белесыми ресницами, вымаливала:
- Ты меня любишь?
- Конечно, люблю! – в его голосе слышалось уже засахаренное варенье. - Ты иди, поезд вот-вот тронется! – уговаривал он ее снова, но она только яростно мотала головой, хлюпала распухшим носом и с какой-то киношной безысходностью впивалась в него, как паучиха, тяжелым пузом.
Парень обреченно обнимал ее за плечи и с надеждой смотрел на большие вокзальные часы. «Ну-ну», - усмехнулась про себя Женечка. Нашел союзника! Часы – неумолимый палач времени. Отсекают его по секундам, причем для каждого – с разной скоростью. Для паучихи сейчас стрелки бешено крутятся, а для ее красавца еле ползут и мстительно замирают на каждой чёртовой чёрной чёрточке, тикая пощёчинами: так те-бе и на-до – бу-дешь знать - так те-бе и на-до – бу-дешь знать.
Поймав взгляд парня, Женечка понимающе изогнула перламутровые губы, а для паучихи высекала из своих темно-серых, как грозовое небо, глаз искорку почти материнского тепла. Ах, какую актрису недооценил и потерял мир!
Кто бы знал, как ее раздражают люди и особенно такие дуры со страдальческими глазами! Ну точно, как у Зойкиного бассета, который уже полгода ползает на брюхе по их коммуналке и никак не издохнет. «Да усыпи ты свою псину, не жилец он!» - твердит она Зойке, но та только мечет в нее гневные взгляды: «Злая ты, Женька, Бог тебе сердце не дал». И таскает своего паралитика на руках, с ложечки, как ребенка, кормит. Вот уж кому Бог ума не дал! Ничему ее жизнь не учит. Своих детей, мужа вынянчила и осталась ни с чем. Сын на север за деньгами подался, да про мать забыл, дочка замуж в Австралию выскочила, муж к другой ушел, а Зойка после всех разменов в коммуналке оказалась и теперь на старости лет подагрическими своими руками красит стены, да клеит обои. Вот и вся награда за тридцать лет семейной жизни. Училка выискалась!
Ей, Женечке, Бог сердце, может, и забыл вложить, зато мозгами и талантами не обделил. Она любого в момент очарует и окрутит так, что он и не заметит. Недаром все ее только «Женечкой» и называют, хотя по возрасту она уже давно на Евгению Павловну тянет. Правда, так ласково к ней обращаются только малознакомые люди. Те, кто хорошо знает, избегают общения с ней. Да и не больно надо. У нее с такими взаимная нелюбовь.
А вот еще одни спешат-бегут! Ну это точно ее СВ-пассажиры: солидный господин и дамочка в шляпе. На кой ей шляпа-то на вокзале? Тоже мне, Анна Каренина нашлась!
- Извините, это седьмой вагон? – спрашивает, чуть запыхавшись, мужчина. Женечка улавливает в прокаленном железом и асфальтом воздухе нотки хорошего парфюма, с удовольствием втягивает его тонкими ноздрями и зорко оценивает клиента - воспитанный, культурный, из такого веревки вить - одно удовольствие. Во всяком случае за сутки пути он вряд ли раскусит ее хитрости и наверняка оставит хорошие чаевые.
- Да, седьмой, - улыбается она и изящно протягивает руку для проверки билетов.
- А это СВ? – недоверчиво уточняет дамочка.
Женечка обращает внимание на крупный жемчуг в ушах, бриллиантовую россыпь на пальце и делает себе засечку: «А эту цацу придется обработать, а то всю дорогу будет командовать «принеси ей то, подай это!»
- Да, СВ, - подтверждает Женечка и блещет приятной улыбкой с ровными зубками, среди которых вдруг обнаруживаются острые, хищные клычки. Дамочка улыбается в ответ, и Женечка жестом гостеприимной хозяйки приглашает их пройти в вагон.
А вот и снова Колобок вырисовался на платформе – красный, как рак, глаза выпучены и несется, кажется, к ней. Ну и желтый чемоданчик при нем, разумеется. Нет, вокзальная жизнь, ей богу, настоящий театр – только успевай следить за действом!
- Извините, это седьмой? – пыхтит бедняга и смахивает с бардового лица пот.
- Седьмой.
- Я еду в этом вагоне. Вот мои билеты. Вы не посмотрите за чемоданом пару минут, я за дочкой быстро сбегаю? Вон она, там стоит, - и очень неинтеллигентно тыкнул пальцем куда-то в сторону.
- Конечно, но имейте ввиду: поезд отправляется через, - тут Женечка смотрит на золоченые часики Omega из своей прошлой актерской жизни и уточняет: - девять минут.
Последние слова она договаривает во взмыленную спину господина, толкает носочком туфли канареечный чемоданчик и сдвигает его подальше от прохода.
Скоро она увидела, как колобок тащит за собой, как козу на веревке, квадратную блондинку. Обхохочешься: шар квадрат катит! Та смешно разбрасывает ноги по сторонам, невпопад машет рукой и при ближайшем рассмотрении оказывается девушкой, как принято нынче выражаться, с особенностями развития. Ну и парочка!
- Давайте побыстрее! – торопит их Женечка, берет билеты, скользит взглядом по фамилии и внезапно обмирает и холодеет, будто из летней жары ее бросили в холодный, темный погреб и захлопнули над головой тяжелую дверь.
***
Поезд тронулся по расписанию. Пора бы начинать обход пассажиров, но Женечка никак не решалась выйти из служебного купе, стояла, привычно раскачиваясь в такт поезду, и прислушивалась, как в груди непривычно ворочается и не находит себе места сердце. Она смотрела в прикрученное к стене зеркало, видела в нем свое бледное, растерянное лицо и пыталась успокоиться: «Да это просто совпадение! Мало ли коротышек носится с дочками-даунами по свету?» и, понимая, что в том-то и дело - не много! – ощущала тревогу и неприятное биение сердца. А Зойка-дура еще утверждает, что у нее его нет!
Главное, когда этот колобок носился по платформе, у нее даже ничего не ёкнуло внутри. И даже не вспомнила она, что был в ее жизни лет двадцать назад такой же вот колобок - подававший надежды сценарист. Она вообще не имела привычки что-либо вспоминать. Прошлое надо забывать. И только когда прочла в билете фамилию Бельчаков, ее вдруг пронзило, ошпарило, прокололо – ОНИ?!! ЗАБРАЛ? УДОЧЕРИЛ? И вспышкой из памяти вдруг высветился год, когда она слишком поздно узнала о беременности и возненавидела личинку, которая поселилась в ней, питалась ею и росла не по дням, а по часам! А у нее съемки, в которые ее пропихнул сценарист, и первая роль - не ахти какая, третьего плана, подружка главной героини, но все-таки роль, довольно удачная, ее хвалили.
И вспомнились роды плосколицей девочки с неправильным количеством хромосом, и лицо врача с холодным профессиональным сочувствием: «У вас девочка-даун. Будете оставлять?» Вспомнилось, как майским днем, подписав отказ от ребенка и навсегда распрощавшись со сценаристом, она бежала из роддома через больничный парк, и вдруг ясное небо сверкнуло, громыхнуло, раскатисто треснуло и прорвалось дождем. Люди вмиг разбежались, спрятались под навесами и зонтами, а Женечка, мокрая до нитки, стояла посреди опустевшего города там, где ее настиг дождь, подставляла себя под него, и дождь стекал по ней, очищая с головы до ног, смывая ненужного ребенка, боль и надоевшего хуже горькой редьки сценариста, опостылевшего со своей липкой любовью. И в небе полыхала и трещала гроза. И в воздухе пахло спелым арбузом. И казалось, что, наконец, перевернута страница с ошибками и всё можно начать сначала.
А дальше были три мужа, три развода, пять абортов и девять никаких ролей в никаких фильмах. И ни славы, ни софитов, ни красных дорожек, о которых она мечтала в молодости, когда карабкалась по мужчинам, как по перекладинам веревочной лестницы - все выше и выше, к спасательному вертолету, который должен был вывезти ее в другую жизнь. Секс она ненавидела, но ведь секс – неплохой посредник в успешной сделке и ради достижения цели она терпела и умело подыгрывала неистовству мужских тел, которые жадно впивались в нее и, насытившись, отпадали, как насосавшиеся кровью клопы. Но вертолет никуда не вывез ее – только поднял на небольшую высоту, показал перспективы, да сбросил в Зойкину коммуналку с хворым псом. Помнится, как один довольно известный режиссер сказал ей: «Девка ты красивая, но у тебя или как будто ампутировано что-то внутри, или вечная мерзлота там. А в мерзлоте ведь ничего не живет. Не выйдет из тебя хорошая актриса. Нечего тебе дать зрителю». Сказал – и как приговорил. После этого – ни одной роли. Заладили все кругом: сердце, душа, доброта! А талант в ней есть. Просто он, как заточенный узник, бродит, гремит холодными цепями по застуженной камере, и никто его не слышит и не спасет.
Ладно, надо взять себя в руки. Сейчас её выход на сцену. «Получи симпатии пассажиров и спокойный рейс в придачу» — так называла Женечка первый акт пьесы «Проводница» с собой в главной роли. Заключалась она в том, чтобы с первого взгляда расположить к себе пассажиров и поставить дело так, чтоб по пустякам ее не дергали, с глупостями не приставали, а только робко и боязливо стучались бы в дверь, да, уважительно согнувшись, просовывали бы свои извиняющиеся физиономии в щель, как в кабинет к профессору, и просили о чае как о великом одолжении. Женечка давно поняла: чем культурнее люди, тем легче манипулировать ими. До таких пока дойдет, что их используют, глядишь – уже и конечная станция, приехали, просьба освободить вагоны. Эта интеллигенция всё по себе судит. Поступай с ближним так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Смехота просто! Это философия для небитых жизнью. Надо зуб за зуб, глаз за глаз и делать так, как тебе удобно и хочется.
Женечка вытерла вспотевшие ладошки, оправила серый костюмчик, ладно подогнанный по стройной фигуре, окропила себя деликатной капелькой духов, с трудом, как узкое, севшее платье, натянула на себя доброжелательность и пошла по купе собирать корешки билетов и завоевывать симпатии пассажиров. Работа есть работа. Она входила в купе с кроткой улыбкой, присаживалась на краешек кровати – спинка выпрямлена, стройные ножки вместе и чуть вбок - тонкими пальцами брала билеты, ворковала что-то мило про чай и время в пути, поправляла волосы, невзначай открывая пульсирующую под прозрачной кожей синюю венку на виске, и когда она покидала купе, оставив едва уловимый запах духов, пассажиры, невзирая на пол, еще некоторое время завороженно смотрели в закрытую дверь, силясь понять, кто это был сейчас перед ними: ангел, эльф, добрая королева?
Женечка обошла всех пассажиров. Оставалась только одна дверь, в которую было страшно зайти. Прям ящик Пандоры, а не дверь. Она вернулась в служебное купе, сделала три глубоких, коротких вдоха-выдоха, выпила воды, поправила стрижку, алый платочек на шее, огладила холодными, мокрыми ладошками костюм, еще раз вдохнула-выдохнула и направилась в купе колобка, ощущая себя в невесомости.
***
В купе она зашла, сосредоточенно уткнувшись в корешки. Не глядя на колобка, попросила предъявить билеты и сразу впилась в фамилию, читая по слогам: Блин-ча-ков.
Блин! Блин, блин, блин!!! Вот она дура-то слепая! Блинчаков, а не Бельчаков! Вот у страха глаза велики-то! Господи, с чего это она так перетрусила? Что такого-то случилось? Ну оказался бы этот колобок тем сценаристом, а великовозрастная дебилка ее дочкой и что? Да ничего! Это их дело и их жизнь, которую они выбрали! Нет, надо зрение проверить, а то так и инфаркт хватить можно.
На душе полегчало и Женечка даже вполне искренне улыбнулась колобку и его раскосой голубоглазой дауньке, которая расплылась ответной улыбкой - широкой и восторженной, как будто перед ней диво дивное явилось. До служебного купе Женечка добралась на слабых ногах, открыла дверь, села на кровать и, гоня прочь другие мысли, сразу принялась пересчитывать собранные корешки, старательно шевеля губами и выговаривая каждое слово: «Раз корешок, два корешок, три корешок, четыре…»
Через пару часов, когда пассажиры отужинали, в стаканах с никелированным подстаканниками уютно дребезжал и светился темным янтарем чай, а Женечка коротала время за любимым занятием - разгадыванием кроссворда, в служебное купе постучали.
- Да! – сказала Женечка. Дверь дернулась, но не открылась.
- Войдите!
Дверь снова дернулась и снова не открылась. Женечка раздраженно встала, толкнула дверь влево и чуть не наткнулась на дочку Блинчакова, стоявшую впритык к двери с выражением полного счастья на круглом лице.
- Извините… я не смогла… открыть, - старательно выговорила она каждое слово, грассируя почти на французский манер.
- А что ты хотела?
- Вы …очень…красивая и… нравитесь мне. Вы должны... стать…артисткой…Как я.
- А ты артистка? – Женечкины брови взлетели вверх.
- Да… Хотите… я дам вам…автограф?
- Нет, спасибо. Тебе еще что-нибудь нужно?
- Нет…Я хотела… только это… сказать.
Женечка закрыла дверь и недоуменно покачала головой. Чудны дела твои, Господи! Артистка нашлась! Врет небось. Она взяла телефон и позвонила тетке:
- Афоня, привет! Ты меня слышишь? Хорошо. Я завтра приезжаю в 10:08, стоянка 7 минут, поезд 102С, вагон 7. Я скину тебе эсэмэску, а то забудешь же всё, голова твоя дырявая. Нет, семечек не надо. Только помидоры давай и аджику не забудь положить! И алычевые лепешки! Поняла она! А кто в прошлый раз забыл? Все, давай, до завтра.
Отбросив телефон на подушку, Женечка уставилась в окно. Там, за окном, под монотонный стук колес мелькал такой же монотонный, скучный пейзаж: столбы, кустарники, деревья; столбы, кустарники, деревья. Багровое солнце медленно клонилось к земле, как будто кто-то тянул его вниз за веревочку, как в кукольном театре, в котором она успела недолго поработать зайчиком и раскидистой яблоней. Что это за день такой сегодня? Почему-то хочется плакать. А она ведь вообще никогда не плачет. За всю жизнь один раз только и плакала. Зато так сильно, что на всю жизнь наревелась.
***
Ей было тогда тринадцать. Родители недавно развелись, с драками и скандалами – все как было положено в их пролетарском городишке. Отец ушел к другой. Женька (тогда ее никто еще не звал Женечка) старалась приходить домой как можно позже, чтобы не видеть распухшую от слез и вина мать. В тот летний вечер она поздно, в двенадцатом часу, возвращалась из кино. Шла не спеша и, играя во взрослую, потягивала невкусное пивко. В кармане для понтов лежали сигареты, но курить она не любила. От табака першило горло и она кашляла, как чахоточная. Настроение было хорошее.
Добрая половина уличных фонарей была разбита, а уцелевшие освещали пустынную улицу через раз, то проваливая ее в темноту, то высвечивая тусклыми пятнами жилые дома по левой стороне и огромный пустырь с недостроенным корпусом химкомбината по правой. В небе ярко светила луна. Она отбрасывала от тоненькой Женькиной фигуры тень, и Женька забавлялась, наблюдая, как с каждым шагом тень то плющилась до квадратной коротышки, то вытягивалась в долговязую фигуру с ножками-веревочками и ручками-ниточками. Прям как в комнате смеха с кривыми зеркалами.
Она приближалась к дому, уже виднелся ее подъезд, как вдруг сбоку из темноты высунулась мужская рука (Женьке она еще долго снилась в кошмарах), ухватила ее и с силой, резко, так, что она сразу свалилась, как подкошенная, дернула в кусты и поволокла вглубь заброшенной стройки. Женька вырывалась, кричала, звала на помощь, но получила чем-то тяжелым по голове и очнулась от дикой, разрывающей боли и толчков тяжелого, пыхтящего тела, пронзающего ее со словами «сучка, сучка, сучка, так тебе, так тебе». Она царапалась, кусалась, но снова получила по голове и потеряла сознание уже надолго.
Пришла она в себя ранним утром от боли и холода. На слабых, дрожащих ногах поплелась домой по тихой, спящей улице. Сонная, нетрезвая мать открыла дверь, охнула, зарыдала, рухнула перед ней на колени, обнимая и целуя ноги с запекшейся кровью. А у Женьки внутри была такая пустота, что даже плакать было нечем. Постучи по ней, и отзовется она долгим, гулким эхом. За окном все так же горели щербатые фонари, и солнце сменяло на небе отдежурившую луну, заливая все вокруг нежным, розовым светом.
Судебное разбирательство длилось недолго. Насильнику, тридцатидвухлетнему отцу двух детей, светило двенадцать лет, но из Россоши приехала мамина старшая сестра – Афоня, и дело закончилось быстро и полюбовно, как говорится, к полному удовлетворению заинтересованных сторон. Афоня держала в Россоше пивной ларек, в коммерции знала толк, обладала деловой хваткой, а уж договариваться о чем бы то ни было вообще было ее второй натурой. Звали ее Анфисой, но за крутой нрав и мужской характер сначала ее шутливо прозвали Афанасием, а потом сократили до Афони.
- Дура ты, Любка! Предлагают деньги – бери! Твоей-то уже четырнадцать скоро будет, - внушала она сестре, не обращая внимания на Женьку, которая здесь же, в комнате, лежала на разостланном диване лицом к стене, внимательно слушала разговор и обводила пальцем узор на обоях. - Не сегодня-завтра потеряла бы она свою девственность забесплатно, а так хоть деньги заработаешь на этом, жизнь заново устроишь. Сколько дают-то?
- Да много. Сначала пять, а теперь восемь тысяч долларов предлагают.
- Чо?!! Какие такие восемь тысяч?! Они чо, охренели, козы драные? Совсем совесть потеряли?
- А сколько надо-то?
- Сколько-сколько… - Афоня задумалась, засопела, опрокинула стопку домашней наливки, крякнула и решительно изрекла: - Двенадцать! И не тыщей меньше! За год по тыще. Свобода денег стоит. Все по-честному. На эти деееньги, - голос Афони мечтательно поплыл вверх, но о чем она подумала так и осталось неизвестным, потому что уже через секунду она спустилась с небес и жестко сказала: - Да на эти деньги ты переедешь ко мне в Россошь, купишь домик и заживешь как человек. И мужичка мы тебе там подберем, у меня есть на примете парочка вполне приличных!
Женька услышала заливистый смех Афони и мамино стеснительное: «Да не нужны мне никакие мужики».
- Я не поеду ни в какую Россошь, - тихо сказала Женька, сосредоточенно обводя пальцем ромбы.
- А тебя, малявка, никто не спрашивает! Ты еще три года поживешь с матерью, а потом свалишь от нее с каким-нибудь кабелем.
- Анфис, - остановила ее мать. – Не надо с ней так. Ты же видишь, в каком она состоянии.
- А чо не надо-то? Чо не надо? Ты, Женька, о матери-то подумай! Вот закончишь школу и свинтишь отсюдова. А мать твоя, значит, мыкайся тут в одиночку, травись на химкомбинате до гробовой доски, да? И вообще, это разговор для взрослых, так что сопи в две дырки и помалкивай давай.
- Анфис! – снова одернула ее мать.
- Чо Анфис-то? Я дело говорю. А ее отец, кстати, что говорит?
- Хм, - мама презрительно хмыкнула. – Говорит, может, деньгами взять, а то, говорит, толку-то от того, что этот подонок в тюрьме будет сидеть. Пусть, говорит, заплатит лучше, коли у него денежки есть. Ну и говорит, если деньгами возьмешь, то, говорит, не одолжишь ли мне тысчонку, а то, говорит, у меня сын больной родился, и деньги на лекарства нужны.
Женька натянула плед на голову и, стиснув зубы, тихо заплакала. Недавно в школе они проходили строение земли, и она запомнила, что внутреннее ядро плавится и кристаллизуется одновременно. Тогда она не поняла, как это возможно, но сейчас, лежа под одеялом и молча глотая яростные, жгучие слезы, чувствовала, что в ней, как в земле, что-то переплавляется и очень больно кристаллизуется.
Суд состоялся. Строгая судья с черной зализанной прической, в черной мантии, больше похожая на зловещего ворона, чем на женщину, сухо зачитала оправдательный приговор и, отсекая обсуждения, стукнула молоточком по деревяшке. Как на аукционе: «Продано!» Только молоточек не аукционный.
Скоро Афоня помогла матери купить в Россоши недорогой и симпатичный, как на пасторальной картинке, домик с крохотным огородом и палисадником, увитым цветущими розами, на которые слетались беззаботные бабочки, жуки и трудолюбивые пчелы. Пожить долго в этом доме не удалось. После школы Женька уехала в Москву и поступила во ВГИК. А через полтора года после этого умерла от рака мать. Женька стояла у гроба без слезинки в глазу, со странным чувством пустоты и отрешенности. Она всматривалась в высохшее до неузнаваемости лицо и думала о двух вещах: как можно изобразить окаменевшие мышцы и как поскорее вернуться в Москву и забыть все это. На следующий день поезд увез ее из Россоши и больше ноги там ее не было. После похорон Афоня прибралась в доме, а потом и весь дом прибрала к рукам, выплатив Женьке смешные деньги от его продажи. «Нынче все в горад едуть, а не из горада. Как тут прадать дом задорага-то?» Женька вспомнила, как покойница-мать смеялась: «Если Анфиска начинает вдруг гыкать да акать, значит рыльце в пушку. У нее этот говорок заместо стыда появляется».
Лет десять назад Афоня лишилась своего пивного ларька. Денег она накопила достаточно, но любовь к ним была настолько сильнее ее болезней, которые порядком одолели ее к семидесяти восьми годам, что она почти каждый день, преодолевая хворь, наполняла сумку-тележку всякой всячиной и по ухабам, кряхтя и матеря чертовы власти, которые развалили страну, довели народ до нищеты и теперь вообще всем все по херу, тащила на вокзал фрукты, овощи, залежалые семечки, запасы варенья, солений и зарабатывала свой трудовой рублик.
Деньги она хранила в банках. Настоящих, стеклянных, которые закапывала в саду. А сад тот, как в сказке, охраняли три чудища – лохматые, вечно полуголодные, чтоб злыми были, собаки. И никогда и никуда не уезжала она от своих сокровищ. Как их оставить без присмотра, да и вообще, как можно тратить то, что нажито таким трудом? Муж давно умер, сын жил с семьей в Краснодаре и в ус не дул, как там поживает старая мать, звонил только поздравить с новым годом, да днем рождения. Когда Женька стала работать проводницей, Афоня вдруг обрадовалась, что они могут теперь видеться.
- Родненькая, родненькая ты моя! Ты только позвони, когда на станции будешь, я тебе гостинцев поднесу, всё ж своё, от земли, всё свеженькое, не магазинное!
Ага, «свеженькое»! Афоню, как горбатого, только могила исправит. Ну не могла она делиться свеженьким, если старое еще не доедено. Женечка принимала от нее пакет и часто по приезду в Москву оставляла его бомжам на Казанском вокзале – будет им на безрыбье закуска. Слушая дребезжащий голос тетки, Женечка снова ловила себя на мысли, что не чувствует никакого зова крови. Врут всё про родную кровь.
***
Ночь прошла спокойно. СВ – это не купейный вагон и тем более уж не плацкарт. Говорят, деньги не облагораживают человека и не делают его культурным. И снова врут. Проедься пару деньков в плацкарте, сразу разницу почувствуешь. У быдла вся внутренность наизнанку. А у этих – какие бы черти внутри не водились, снаружи все чинненько, да пристойно.
Утром, когда она принесла в купе колобка чай, он попросил ее присесть на минуточку.
- Извините, пожалуйста, но вы так понравились моей дочери, что со вчерашнего дня она только о вас и говорит.
Женечка посмотрела на дауньку. Та смущенно потупила глазки и теребила конец футболки.
- Как тебя зовут? – спросила Женечка.
- Оленька! - Она подняла водянистые глаза на Женечку и в них заплескалась радость.
- Ты вчера сказала, что актриса. А где играешь?
- Я в …кино… и в…театре …играю.
Женечка недоверчиво глянула на колобка и тот кивком подтвердил:
- Да, мы как раз со съемок едем. Всего один маленький эпизод, но зато с самим Хабенским!
- Да. Костя сказал… я хорошая актриса… Хорошо… сыграла роль, - горделиво програссировала
Оля и посмотрела на Женечку, ожидая ее похвалы, а Женечке вдруг самой захотелось похвалиться:
- А знаешь, я ведь тоже артистка, - сказала она и поймала себя на мысли, что ждет их восторженного удивления.
- Правда?!! – не обманули они ее ожиданий.
Колобок оживленно подвинулся чуть ближе, словно хотел рассмотреть ее чуть лучше, а Оленька восхищенно и даже как бы хвастаясь Женечкой сказала отцу с гордостью: «Я ж тебе говорила!» и взяла Женечкину руку в свою. Ладошка у нее оказалась теплой, вялой и мягкой, как вата. Пальчики коротенькие, мизинчик искривлен полумесяцем.
- Ну, я бывшая актриса, конечно, - оправдалась Женечка, - настоящие ведь не работают проводницами.
- А знаете, - загорелся вдруг колобок, - у меня есть предложение к вам! Ну, если, конечно, вам это будет интересно.
«Неужели предложит роль?» - вспыхнула и погасла слабая надежда.
- У нас есть театр. Театр, конечно, своеобразный, в нем все актеры такие, как Оля. Но ребята молодцы! Знаете, так стараются, изо всех сил! И, знаете, у некоторых так здорово получается! Прям, можно сказать, талантливо. Они ведь врать не умеют, искренни во всем, поэтому поверив в роль, живут в ней по-настоящему.
- И что я буду делать в вашем театре?
- Как что?! Репетировать с ними! Обучать, так сказать, актерскому мастерству.
Женечка на секунду представила себя в этом зверинце и покачала головой:
- Нет, извините. У меня на это нет времени.
Она вежливо вынула свою ухоженную ладонь из Олечкиных короткопалых рук. Колобок заметил ее жест, сник, потух.
- Извините, я, наверное, глупость предложил. Просто подумал, вы ведь работаете посменно и, может, захотели бы иногда, когда есть возможность, делиться с ними своим актерским мастерством. Нам ведь любая помощь важна.
- Я подумаю, - ответила Женечка и посмотрела на часы. – Извините, мне пора. Скоро будет остановка в Россоше, стоянка короткая, всего семь минут.
Она вышла из купе и покачала головой: надо ж такое ей предложить! А она еще, как дура, расхвасталась. И перед кем? В душе шевельнулась злость – ишь, с Хабенским она играла, подумайте только, артистка!
