58 лет одиночества — страшная цена за трусость и дезертирство, считают местные жители.
А может, причина его добровольного заточения совсем в другом?
Спецкор “МК” приехал в бессарабское село Приморское, чтобы на месте разобраться в этой запутанной истории.
...А руки у деда Степана Николаенко — нежные, будто профессорские. Видно, в жизни не держали никаких тяжелых орудий труда эти руки.
И так разнятся они с изъеденной молью фуфайкой, в которую одет старик, с его грубой деревенской фактурой.
И... с улыбкой. Что блуждает отдельно от лица — вдоль забора, где по жердочкам вышагивает петух, и дальше, вверх, к яркому весеннему солнцу.
Жмурится дед Степан от удовольствия и с непривычки. Бормочет что-то на бессарабском суржике, смеси украинского и румынского.
Отвык он от человеческого общества, отвык от дневного света, от жизни отвык.
Во двор родительского дома Степан выходил гулять лишь по ночам. Украдкой, чтобы его никто не увидел. И — самое поразительное — долгое время жители села даже не подозревали о деревенском узнике.
Именно эту секретность, как мне кажется, деду Степану и не могут простить до сих пор.
“Тоже мне герой! Трус он и предатель, и за что ему теперь такая слава, вот наши отцы и деды — так те по-настоящему воевали”, — в ответ на мой вопрос, где найти старика-дезертира, фыркнула какая-то тетка на деревенской околице.
— Странный он дедушка, не в себе немного, — подумав, рассудила молоденькая продавщица в сельпо.
“Что вы хотите, человек почти шесть десятков лет провел в заточении, сначала прятался от войны, затем — от расплаты за трусость”, — пояснил районный депутат Петр Рыбин, который и привез меня в Приморское.
Последние несколько лет побег и возвращение Степана Николаенко — главная тема для разговоров в этом селе, лишний повод посудачить.
А за Приморским, вдоль берега, узкая прибрежная коса.
Теплый песок, старые заброшенные лодки. И до горизонта — самое синее море. Воля!
…Дед Степан, переживший всех прятавших его на чердаке близких, сидит во дворе на скамеечке. Рядом — старший брат, дед Шура, последний оставшийся родственник.
Который и вывел Степана обратно к людям...
Побег с фронта
Этот странный сюжет завязался еще в войну. В 44-м году. Когда советские войска с тяжелыми боями и невосполнимыми потерями подошли к далекому бессарабскому селу. Жители плохо говорили по-русски — до 1940 года они были подданными Румынии.
Освободив Приморское, красные командиры послали копать землянки деревенских мальчишек. 17-летнего Степана Николаенко забрали тоже, а его старшего брата-погодка Александра еще раньше загребли рыть оборонительные укрепления румынские фашисты.
Но колонну, в которой шагал Степа, разбомбили. Многие пацаны погибли во время налета, Степан же под покровом темноты, грязный и окровавленный, прибежал обратно домой.
Ахнули мать с отцом: кто станет разбираться, почему вдруг сын из армии вернулся, — дезертир он и есть дезертир.
По законам военного времени, значит, вся семья виновата.
— Видел тебя кто, пока ты огородами взад мчался? — хмуро спросил отец, бросив взгляд на дверь.
— Ви-и-идели, вся деревня, — шмыгнул Степка носом и заревел.
…Наутро заплаканная мать в черном платке месила тесто на поминальный пирог. Отец копал могилу прямо на огороде, за хатой. “Помер наш младший”, — объяснил он в сельсовете.
О случившемся Николаенко говорили неохотно. Да, удрал парень после первого же боя, сдрейфил, за это, видно, его бог и покарал — родители спрятали беглеца в сундуке, где лежали вещи, пересыпанные от моли ядовитым нафталином. Замок повесили, чтобы подозрение отвести, если кто с обыском нагрянет.
Открыли утром крышку сундука — а Степка уже и не дышит. “Задохся!” — никто в этом не виноват.
На могилке поставили простой деревянный крест. Новая власть выдала, как и положено, близким официальное свидетельство о смерти. Вещи Степкины мать перестирала и положила в тот же сундук, дожидаться с войны 18-летнего Шурку. Не пропадать же добру, порткам да рубахам.
Они ведь похожими росли, братья, и даже были одного размера.
Чужие-родные шаги
…Гуляла свадьба в селе Приморском. Жених — Александр Николаенко.
Невеста Аннушка, невысокая, ладная. Хорошая девушка. Да еще и с приданым, пусть и небольшим, в мужнин дом пришла.
“Жаль, Степка ваш не дожил, теперь бы и он невесткой да внучатами порадовал”, — закинула удочку соседка.
“Жаль”, — закрыла тему для разговоров мать. И больше к ней не возвращалась. Уж столько времени прошло, пора бы и перестать на селе об этом трепаться. Да и могилка сына на заднем дворе давно опала, притоптали на ней почву, нет ни фамилии больше, ни снимка.
Может, оно и к лучшему, конечно, но от Степки даже черно-белой фотографии на земле не осталось.
Александр же Николаенко работал в колхозе. Пил в меру. В меру разговорчив. Про прошлое его во вражеском румынском батальоне все давно позабыли. В людей он не стрелял — просто рыл чужие окопы, в их Приморском за это половину народа можно пересажать.
“У нас дед Шура считался человеком неплохим, но себе на уме, слова из него не вытянешь”, — вспоминают сельчане.
Но, видно, молодой жене он и таким приглянулся. И все вроде бы шло у них как у людей.
Только вот дом какой-то нехороший. Неправильный дом. Анне он не нравился. По ночам на чердаке что-то постоянно шуршит, перекатывается. А когда льет полуночный ливень, чудятся чьи-то шаги, вверх и вниз, и глухой человеческий голос сам с собой разговаривает. Мужской.
— Давай новый дом отдельно от родителей выстроим, — не раз просила Анна мужа. Но тот только отнекивался. И не пускал ее на чердак.
Наконец не выдержала — сама пошла. Когда дома никого не было. Бабское любопытство, сами знаете — на этом погорели еще семь жен Синей Бороды.
И вот она, значит, тоже.
— Кто там? — распахнулись широко у Анны глаза. А за дверным проемом, в темноте, стоял ее... Шурка. Муж.
Который сейчас на своем рабочем месте должен был быть. В колхозе. Но почему-то не там. Только странный он какой-то.
Помоложе. Не изношенный. Но косматый. Заросший. И взгляд чумной. “Не подходи-и–и-и!”
Кубарем скатилась баба с чердака.
— Кто это? — кинулась к мужу.
— Брат…
“Жалко его, все-таки столько времени уже прошло с войны — без малого десять лет, может, это, спустим его вниз, пусть покается, да и заживет как все мы, чего уж там!”
— Дура-баба, его посадят, расстреляют, и всех нас заодно, молчи уж! — цыкнул на нее Александр. И Анна замолчала.
Но нежность к чужим шагам, к чужому-родному, совсем как у мужа, голосу сверху переполняла ее всю, сверху донизу. И выплескивалась наружу — жалостью из чистого деревенского колодца.
А рядом храпел Шурка, как всегда уставший после своих колхозных будней. Не растолкать его. Не пробиться.
…И однажды она снова поднялась наверх, на чердак.
Тихо-тихо, чтобы никого не разбудить...
Затворники
На самом деле я не знаю, как это там у них, Анны и Степана, произошло в первый раз. И почему. И сколько это длилось.
И был ли вообще у человека, числившегося без малого шесть десятилетий мертвым, роман с живой женщиной.
Сам Степан, так и не выучивший толком русский язык, молчит. Все полнится деревенскими слухами, перешептываниями, обрывками чьих-то воспоминаний... “Старик до сего дня к церкви боится подойти, как же — ведь по справедливости он давно уже в земле истлел!” — говорят одни сельчане.
“58 лет прожил на чердаке — да разве это жизнь? Как зверь в клетке!” — жалеют другие. “Счастливый дед: и горести, и страдания, и даже непосильный колхозный труд — все мимо него”, — усмехаются третьи.
И все сходятся в одном — в том, что так получилось, виновата война. А что еще?
Я тоже ехала в Приморское, чтобы написать простую и понятную историю труса, погубившего свою жизнь случайным предательством.
А увидела двух стариков на завалинке, которых объединили не война и не предательство. Женщина. Которой больше нет.
— Пока Анька здоровая была, Степка все на чердаке сидел. Как умерла — четыре года назад, просто упала и потеряла сознание, и конец, я брату говорю, слезай, иначе и я коньки отброшу, как ты потом докажешь — кто ты такой есть, — просто объясняет мне дед Шура и, потирая свои грубые, мозолистые руки, кивает на брата.
“Коханная”, — жмурится дед Степан, притворяясь несмышленым младенцем. Лишь иногда ловлю на себе его цепкий и совсем не сумасшедший взгляд.
— Не скучно оно вам было, на чердаке-то, а, дедушка?
“Я работу делал, сети плел, кукурузу лущил, думал, много времени у меня было, много лет, чтобы научиться думать, непростое это дело, иной раз целой жизни не хватит”, — вздыхает он. И опять улыбается.
…Полоски дневного света сквозь узкие щели чердака. Мысли как пылинки — качаются на свету, как на качелях, вверх-вниз, и можно, если захотеть, ясно разглядеть каждую. Каждую мысль. И каждую пылинку.
Но обычно только в детстве и в старости, когда уже некуда спешить, люди этим занимаются. Ищут смысл своего существования.
У деда Степана была в запасе целая жизнь. Чтобы это понять.
Ведь он никуда не спешил. И она, его жизнь, никуда от него не торопилась. У него было все, что должно было быть у нормальных живых людей. И даже больше. 58 лет. 21 170 дней. 50 880 часов. 30 484 800 минут. 1 829 088 000 секунд.
Наедине с самим собой. За исключением ночи.
Освобождение
…Со временем Александр и Анна Николаенко похоронили родителей. Родили дочку, Валечку. Похожую на отца как две капли воды. И тоже тревожно прислушивающуюся по ночам к шорохам под самой крышей.
Хрущева сменил Брежнев. Того — Андропов. Затем Черненко, Горбачев. Дочка выросла, вышла замуж — далеко, в Южную Америку, за кубинца Педро, прочь из родительского дома.
“Давно уже не приезжала, забыла нас дочка”, — вздыхает теперь дед Александр.
“Совсем дочка забыла”, — бормочет про себя дед Степан.
Перестройка. Ускорение. Гласность.
“Слышь, Ань, может, того — спустим наконец Степана вниз? — теперь уже нередко спрашивал и у жены дед Шура.
— Ишь, чего удумал, вниз, и как мы людям-то это объясним, что раньше не открылись. Не пущу!
Она была уже не той наивной девчонкой, что впервые заглянула когда-то на страшный чердак.
Она твердо знала, чего хочет. А чего — нет.
Полноправная хозяйка в своем доме. И еще одну женщину, решись Степан на новую жизнь, она бы рядом с собой не потерпела.
Этого следовало бояться гораздо больше, чем какой-то абстрактной тюрьмы.
— Только на Аниных поминках все и открылось — когда я брата первый раз спустил вниз, гостям сказал, что это дальний родственник ко мне приехал, — говорит дед Шура. — Специально ничего никому не объяснял, но через какое-то время все и так поняли, что никакая это не седьмая вода на киселе, а моя родная кровь, якобы погибший во время войны наш Степка. А на самом деле нами спрятанный.
“Нами спрятанный…” — повторяет дед Степан.
До недавних пор не было у него ни паспорта, ни другого официального документа, доказывающего его существование на этой земле, — единственная бумажка, в которой говорилось, что 17-летний Степан Николаенко в 44-м году помер, и та потерялась за ненадобностью.
И даже пенсия ему на Украине теперь не положена.
А за что? Он же, почитай, и не жил совсем.
— А вы кто такие? И что тут делаете? — между тем во двор дома, где живут братья Николаенко, входит невысокая женщина в красном спортивном костюме. Надвигается на меня как вихрь. “Журналисты? Какие-такие журналисты? Никого к своим дедам не пущу!” — кричит она и пытается захлопнуть дверь калитки. “Сначала со мной будете говорить, а потом, если я разрешу, уже и с ними”.
— Эта Анина родственница, — миролюбиво объясняет Александр Николаенко. — Когда жена померла, она за нами обоими ухаживать стала — чтобы, значит, нам не тяжело было. Хорошая, добрая женщина, шибко переживает за нас. Постоянно сюда приходит, проведывает. И нас, и хату нашу.
— Значит, вы не одни и за вас можно не беспокоиться? — переспрашиваю я.
— Да, не одни, хотя бы жениться нам опять и не помешало, — то ли в шутку, то ли всерьез отвечает мне дед Шура. — Может, хоть вы за меня пойдете? Или за брата? А, да Степке это и не нужно совсем… Он и без этого, сами видите, жизнь прожил…
Дед Шура, похоже, о главном так и не догадался...
