CarrieBlanche

Эта мразь несколько дней терзала ее, мучила, не давая спать. Ощущение было таким, будто ее пытают бдением. Он говорил с ней, говорил ужасные вещи, в которых смешивалась ненависть и похоть. Но на какое-то время он замолчал, давая передышку. Сразу после Олесиного откровения, которое пришло во сне.

На самом деле, ей и без того было тяжко на душе. То детское отчаяние, которое стерли из памяти годы, вернулось сейчас и ударило с новой силой. Замороженное, запечатанное чувство полета от освобождения сменилось жестким падением в пропасть безнадежности, угнетающего пленения. Осознание того, что всю свою жизнь она была лишь мушкой, застрявшей в паутине и ждущей своего часа, разъедало изнутри. Вот-вот за ней придёт ее Король…

Олеся спала, когда что-то заставило ее открыть глаза. Стена, тумбочка, Дихлофос, ковёр… ничего необычного, но откуда-то неприятно тянуло душком. Уставший разум дал команду «спать», мало ли, какое амбре выдает человеческий организм. Но запах усилился, а вместе с ним накатила тревога.

Олеся осторожно повернулась в сторону соседней половины кровати и от увиденного спрыгнула на пол.

Ее мама, ее милая, любимая мамочка, покрытая трупными пятнами, взбухшая и неподвижная, лежала рядом. Лицо укрыто прозрачной, паучьей вуалью, а мертвые глаза под ней смотрели Олесе прямо в душу. Девушка плотно закрыла руками рот, подавляя вырывающийся крик и рвотные массы. Горе, необъятное, глубокое, овладело ей. В голове раздался вопль, ее собственный: «Мама умерла! МАМА УМЕРЛА!»

Но тут она увидела что-то… что могло лишь показаться. Мамины губы дрогнули. Олеся наклонилась поближе к ней, чтобы рассмотреть получше. Вдруг она ещё жива? И в подтверждение этого мамин подбородок отъехал вниз, но губы ее не разомкнулись. Только сейчас девушка заметила, как странно двигается мамина шея, словно внутри кто-то…

Изо рта женщины один за другим вылезали омерзительные, длинные костлявые пальцы, так напоминающие лапы паука. Часть из них держала подбородок, а другая часть схватила верхнюю часть лица. Эта ужасная маска шевелила маминым ртом, заставляя открывать и закрывать, имитируя речь.

— Как хорошо внутри. Как же хорошо! — Скрипучий голос, полный предвкушения оргазма, триумфально разносился по комнате.

А Олеся, согнувшись пополам и заламывая собственные пальцы, тем самым наказывая за трусость, просто стояла и смотрела на это зрелище. Слезы скатывались с ее щек и размывали изображение. Пока она не поняла, проморгавшись, что оплакивает сейчас лишь мирно спящую маму, без каких-либо следов смерти.

Он посягнул на святое, самое дорогое, что было в ее жизни. Старый, вонючий, хлипкий извращенец и урод. Олеся не останется в стороне. Она размажет его, чертового паука, гребанного колдуна.

Холод в маркете на заправке контрастировал с жаром улицы. От самых щиколоток до макушки прокатился неприятный озноб. Олеся, одетая в летние шорты и майку, дотронулась ладонью до лба:

«Неужели лихорадит?»

Молодой парень, улыбаясь, подошел к Олесе, когда она старательно рыскала по рядам канистр и бутылей с автомаслами и расходниками на первой попавшейся заправке.

— Могу я вам чем-то помочь? — Поинтересовался он.

— Керосин продается у вас?

— Нет.

— Мне нужно то, что горит.

— Вы на заправку приехали, — засмеялся кассир, — Бензин горит.

— Отлично. А тряпки есть?

— Есть салфетки из микрофибры.

— А они горят?

— Ещё как.

С пустыми руками Олеся поехать не могла, и единственная идея, которая к ней пришла — угостить Паучьего короля коктейлем Молотова. Огонь и горючее — вот что нужно, чтобы не испачкать руки. Обычно она пользовалась самодельным огнеметом — зажигалкой и лаком для волос, чтобы уничтожить мерзких тварей. Чистке пламенем подвергалось, в основном, крыльцо родительского дома. А сейчас у неё будет кое что посерьезнее… Наверное, как и последствия, ведь она едет убивать. Ярость ослепила ее, притупила рассудок, и все, чего Олесе хотелось — это чтобы он сдох, и ее страдания кончились.

— Вам салфетки пробивать? — голос продавца выбил Олесю из колеи мыслей.

— Нет, ничего не нужно.

Парень готов был поклясться, что в эту секунду первый и единственный раз в жизни видит, как чьи-то глаза в прямом смысле гаснут, становясь бесцветными.

Машина выехала за город. Навигатор подсказывал, как добраться до Вилянихи, но Олеся даже не смотрела на проложенный маршрут. Она просто знала, куда ехать, хотя с самого детства туда не возвращалась. Как будто кто-то диктовал, что нужно делать. Изначально у неё был план: купить горючее и бутылку, а потом попробовать дозвониться до Феди, так как одной ехать страшно. Но что-то пошло не так. На заправке она, подвергнувшись странному импульсу, просто развернулась, села в машину и уехала. Безоружная и одинокая. Но это не тяготило. Напротив, желание оказаться сейчас там овладело ей полностью.

Затянувшись айкосом, она зашлась в приступе кашля. Брызги сухой мокроты вылетали изо рта и пылью оседали на приборной панели. Олесе даже пришлось остановить машину, чтобы как следует прокашляться.

«Это не мокрота».

Пух комьями валил из нутра девушки. Он прилипал к коже и скатывался в еле ощутимые комья.

«Как же хорошо внутри! Как же хорошо».

ОН. Внутри. Олеси.

****

Это все какой-то бред. Реальность казалась сном, а изображение клубилось и туманилось, будто в пьяном угаре. Что она делает здесь одна? В богом забытой деревушке? В окнах, кажется, проплыл дом бабушки Нюры, но у него уже давным-давно другие хозяева. Ведь бабушка умерла примерно через год после того, как маленькой девочкой Олесю забрали отсюда.

А через минуту нога сама нажала на тормоз. Приехали.

Подошвы кроссовок ступили на траву, скромно пробивающуюся из полузаросшей дорожной колеи. Олеся укрыла пышущее жаром тело плотной толстовкой, тем самым спрятав пятно рвоты на майке.

Дома тонули в море из зелени, и девушка поразилась, какие же они маленькие. В детстве эти домишки казались ей дворцами.

Жилище Паучьего Короля жалко пялилось на неё пыльными оконцами, и Олеся в ответ пыталась рассмотреть, что за ними происходит. А за ними эхом прошлого двигались картинки, насквозь пропитанные безысходностью. В этом доме она была безмолвной и безвольной пленницей. Сколько он ее мучил тогда? Неделю? Месяц? Олеся попыталась отогнать от себя воспоминания, в которых она ребёнком выполняла странные просьбы взрослого мужчины. Как же хорошо, что тогда она не осознавала происходящее и всю его неправильность. «Пожужжи, мушка». «Потанцуй, мушка, для своего короля». «Сними платьице, мушка. А если не будешь слушаться, этот паук тебя съест». И маленькая Олеся смотрела со страхом, как жирный паук проползает между пальцами Паучьего короля. Она делала все, что ей прикажет этот псих.

Голова снова начала проясняться, а разум принадлежать только ей. Он отпустил ее, но неизвестно, на какой срок. Нужно убираться. У неё очень дурное предчувствие.

— Родственница что-ли? — раздался позади немолодой женский голос.

— Я?

— Ты-ты, кто ж ещё, — пухлые пальцы держали огрызок яблока, а хлопковый халат в цветок обтягивал пышные бедра. Кудрявые, седые волосы стояли торчком в короткой стрижке, — Ты же сюда приехала? — собеседница махнула в сторону дома, который только что разглядывала Олеся.

Девушка кротко и неуверенно кивнула, а потом укорила себя за это.

«Зачем? Нужно просто садиться в машину и уезжать».

— При жизни нахер никому не нужен был, а как помер, так объявилась, — женщина подошла почти вплотную, и Олеся ощутила запах пота.

— Я? — снова глупо спросила она.

— Да ты-ты! Ты ж Олеся, правильно?

— Откуда вы…

— Что ж вы так за родственничком хреново присматривали? Мы вас обыскались! Затрахал он нас в доску, пол деревни съехало из-за этого дурачка!

— О чем вы говорите?

— О чем-о чем? Онанист старый. Все ходил тут, между ног тер у себя, а по ночам выл, верещал чего-то. Его в дурку надо было сунуть, а вы, видать, ждали, пока сдохнет. Ты дом доставшийся приехала смотреть?

Девушка только стояла и хлопала глазами, не в силах подобрать слова.

— А откуда вы знаете, что я Олеся?

— Так он тебя ждал. Пойдем, проведу, — женщина подошла к калитке, толкнула, и та со скрипом поддалась.

— Вы сказали, что он умер?

— Ну да, а ты что, не в курсе?

— Как давно?

Новая знакомая прищурила глаз, а затем начала загибать пальцы, шепча цифры.

— Четыре дня назад увезли, а сколько он лежал, не знаю, — оказавшись у входа на крыльцо, дряблая рука без доли колебаний нырнула в середину круглой паутины, в которой господствовал огромный крестовик. Женщина невозмутимо взяла его в кулак и швырнула в ближайшие кусты, — Но ты не переживай, не долго. Такую пропажу не заметить невозможно.

Женщина выудила из своего кармана ключ и принялась отпирать дверь.

— Его как увезли, я пол помыла, все по-христиански. Но я только прихожую, остальное — пусть наследнички. Ну, чего встала? Заходи.

Ну уж нет, она ни за что не переступит порог… Хорошо, переступила… но ни за что не пойдет в ту самую комнату… И все же она пошла…

Запах был омерзительным. Моча и дерьмо смешивались и вызывали огромное желание бежать отсюда, но ноги уперто несли в место ее кошмаров.

— Вот, видишь, говна своего не пожалел, — сказала женщина, остановившись возле прохода, пропуская вперёд гостью.

Потолок, казавшийся в детстве Олесе недостижимо высоким, сейчас нависал в опасной близости над ее макушкой. Стены с выцветшими обоями изляпаны коричневым месивом. Тут и там пестрело лишь одно имя, тысячекратно выведеное ущербной рукой Паучьего короля. «ОЛЕСЯ. ОЛЕСЯ. ОЛЕСЯ.» — Звали ее надписи. Меж надписей, накладывающиеся друг на друга, смотрели сотни лиц. Испуг, восторг, грусть, ярость, счастье — сотни эмоций запечатались в портретах. Олесиных портретах. Начиная от маленькой девочки и заканчивая взрослой девушкой. Он рисовал ее… собственным дерьмом. Он был безумен, помешан на ней. И он знал, как год от года меняется предмет его вожделения.

— Кем он тебе… кхм… приходился?

Олеся оставила вопрос без ответа. Ее ошарашенный взгляд метался от стены к стене, голова шла кругом, и, казалось, безумие, которым пропитаны эти стены, проникают сейчас в внутрь ее. Ей страшно хотелось уйти, очутиться сейчас в самой дальней точке земного шара, но тело ее не слушалось, потому что он внутри…

«Как же хорошо».

При взгляде на старый письменный стол, прижатый к одной из стен, Олеся двинулась к нему. Под подошвами хрустело, но ей не хотелось этого замечать.

Соседка не унималась:

— Так кем… кхм-кхм… он тебе… — остаток фразы она договорить не смогла, потому что зашлась в громком кашле, — Что-то… Что-то… в горле застряло.

На столе навалены старые книги, с непонятными закорючками вместо букв, схемами, рисунками, там же валялись тетради с пожелтевшими страницами, исписанные непонятными символами. Тот самый стол, высота которого в детстве казалась пропастью… Тот самый стол на котором Олеся, будучи маленьким ребёнком, танцевала в одних лишь трусиках для своего Короля.

«Больной урод».

А кашель, громкий и лающий, все отражался эхом от разрисованных стен.

В центре стола, на почетном месте стояло что-то, но Олеся никак не могла понять, что именно. Неподвижная фигурка, по поверхности которой, напротив, что-то динамично двигалось. По мере Олесиного приближения покрытие фигурки стекло вниз и расползлось по столу в виде десятков пауков. Членистоногие окружили маленькую, уродливую куклу, собранную из палок и какого-то тряпья. За спиной виднелись маленькие крылья из полиэтилена, а головой служила гнилая картошка. И голову ту венчала прядь волос. Олесиных волос.

— Если ты уйдешь от меня, то я превращусь в маленького паучка, — говорил когда-то Паучий король, отрезая прядь с Олесиной головы, — я залезу к тебе в рот, и буду жить внутри тебя. Это любовь, мушка. Она такая. Когда хочется забраться под кожу и слиться в одно целое. А потом я превращусь в огромного паука, чтобы обнимать тебя снаружи. Я буду везде, как воздух. Ты будешь дышать мной, будешь чувствовать меня каждой клеточкой своего тела. И мы будем вместе всегда.

Соседка согнулась пополам, откашливаясь, и глаза, обрамленные морщинистыми веками, заслезились, покраснели.

— Ой… кхм… сейчас, — говорила она сквозь свист в легких, — Да… кхм… представляешь… паука ночью… кхм… проглотила.

Раздался грохот падающего тела. Соседка рухнула на колени. Прямо на пол, усыпанный дохлыми мухами. Спина ее согнулась, как в приступе рвоты, и изо рта с мерзкими звуками выходили потоки паутины, а следом хлынули темные потоки, состоящие из арахнидов. Мелкие, крупные, все они мигом разбегались по полу. Олеся лишь обреченно всхлипнула, а потом попятилась вглубь комнаты, подальше от спасительного входа и подальше от зараженной женщины. Вскоре поток кончился, и соседка упала замертво.

Олеся стояла по середине, и как только приняла решение бежать, поняла, что не может шевельнуть ни одной частью своего тела. Потому что она теперь на своем месте. Месте, что предначертано ей судьбой. Трупы мух в совокупности с паучьими телами образовали витиеватый, непонятый символ на полу. И Олеся, как недостающая часть пазла, завершила его, оказавшись внутри.

Земля под ногами дрогнула, и раздался гул, который, однако, в скором времени прекратился, сменившись напряженной тишиной. Нервы накалились до предела в ожидании чего-то страшного.

— Мушка моя… — проскрипел голос где-то за стенкой, отчего душа Олеси ушла в пятки.

Стон проминающихся половиц усиливался по мере приближения ЕГО.

— Сла-а-аденькая…

Сначала в дверном проеме показались два гигантских, с человеческий рост предплечья, ломающиеся сверху локтевым суставом, затем, когда пара передних конечностей пересекли порог комнаты, показалось высохшее туловище с кожей мраморного цвета, плотно обтягивающей кости. Лицо было перевернуто «вверх ногами», а голова на переломанной шее болталась от каждого шага. Рот, обрамленный фиолетовыми губами раскрылся в безумной, полной предвкушения и восторга улыбке.

— Прилетела ко мне… моя мушка.

Четыре пары длинных, неестественных конечностей приближали уродливое тело, что выглядело мертвым. Оно почти волочилось по полу. И с каждым шагом Олеся ощущала такой дикий страх, что, казалось, будто она сейчас упадет в обморок.

— Почему ты бросила меня? Ушла?

В глазах сначала все поплыло, а потом начало темнеть, когда холодный, отвратительный и скользкий нос Паучьего короля дотронулся до ее бедра.

— От тебя пахнет… мужиком. Ты впустила его в себя раньше меня?!

Олеся буквально теряла рассудок от страха, ей казалось, что тело проваливается куда-то в пропасть, но одновременно с этим ощущала, что остается стоять парализованная, обездвиженная какой-то загадочной силой.

— Я ждал тебя! Я звал тебя! Мечтал о тебе! — Заверещал монстр, и Олеся ощутила, как его челюсти сомкнулись на ее ноге, — НЕУЖЕЛИ ТАК СЛОЖНО МЕНЯ ЛЮБИТЬ?

Если сначала Олеся боролась с обмороком, то теперь ей захотелось захлебнуться в беспамятстве. Хотелось умереть, лишь бы это мучение кончилось. В глазах сгущалась тьма, и разум поплыл. Ноги оторвались от земли, она полетела куда-то, а потом завертелась юлой вокруг своей оси.

— СДОХНЕШЬ ЗДЕСЬ И ОСТАНЕШЬСЯ СО МНОЙ НАВСЕГДА!

Все ее тело стягивали новые мотки липких пут. Нестерпимо воняло мертвечиной, укус на ноге полыхал болью, но она ни за что не откроет глаза. Пусть все закончится быстро.

Где-то вдали громыхнуло, а потом завизжала женщина. Олеся провалилась в темноту.

****

— Пожалуйста очнись!.. Очнись!.. Прошу тебя!.. Господи! — Слова выскакивали сами по себе, и произносить их было так важно, словно от этого зависела Олесина жизнь. Она не допустит ни секунды тишины, будет звать, пока Олеся не очнется, — Нет-нет-нет! Нельзя спать! Нельзя!

Бледное, сереющее с каждой минутой, тело девушки покоилось на заднем сидении. Лоскуты паутины все ещё окутывали его. Но главное — лицо и нос было свободно.

— Больно, — еле слышно простонала Олеся.

— Мы едем в больницу, доченька, потерпи. Только не спи! Прошу тебя, не спи!

Ирина на миг отвлеклась от дороги, чтобы посмотреть на умирающую дочь. Щеки ее впали, но глаза хаотично вращались, рыская по потолку маминой Теслы. И сначала Ирине показалось, что Олеся хватает потрескавшимися губами воздух, но потом поняла, что та пытается что-то сказать.

— Не отпускает… Не уходит… — шептала Олеся.

Около минуты ушло у матери на принятие решения. Промедление было подобно смерти, но она решила остановить машину. Почему-то последняя стена, удерживающаяся женщину от истерики рухнула, и слезы полились сами собой.

— Олеся! Милая! Что мне делать?.. Господи! — То был настоящий вой, с болью раздирающий глотку.

Олеся угасала на глазах, и лишь на миг ее взгляд задержался на матери:

— Сожги… там… все.

****

Возвращаться было безумием и, возможно, самой большой ошибкой в жизни Ирины. Но был ли у неё выход? До больницы так далеко, Олеся не протянет… Поэтому она рискнет всем.

Снова показался этот дом, от которого волосы становились дыбом, возле которого так и осталась одиноко стоять Олесина Камри. Пистолет тоже остался внутри, да и, как оказалось, для Ирины он бесполезен.

Когда она проснулась утром, и увидела, что Олеся пропала вместе с машиной, то почти сразу поняла, куда та направится. Материнское чутье нашептывало, что ее дочь, делано храбрящаяся, изображающая безразличие, на самом деле, сильно травмирована детским опытом. Она захочет посмотреть в глаза своему обидчику и, возможно, наделает глупостей. Не теряя времени, Ирина прыгнула в машину, предварительно взяв из сейфа мужа травмат, и поехала в Виляниху.

Искать долго не пришлось, ведь Олесина Камри наверняка стояла у нужного дома.

То, что она увидела внутри, чуть не лишило чувств, но в этой жизни нет ничего сильнее материнского инстинкта. Какое-то паукообразное существо заматывало в паутину ее дочь.

Куда угодила пуля, она не видела. У неё вообще не было цели попасть в чудовище, ведь могла угодить в Олесю. От сильной отдачи пистолет упал на пол, и лишь проследив траекторию падения, Ирина увидела труп женщины на полу. Кажется, Ирина завизжала в этот момент.

Существо неуклюже поворачивалось к ней на своих лапищах, наводя ужас одним лишь своим видом, и Ирина, летящая и мягкая, привыкшая к легкой жизни и роскоши, приняла безрассудное решение, продиктованное любовью. Она напала первой. Даже под угрозой смерти Ирина не смогла бы точно сказать, что было. Она помнила лишь, как отчаянно била кулаками, царапала кожу и пыталась выдавить глаза монстра. В этот миг она стала настоящей разъяренной медведицей, защищающей потомство. И что самое удивительное — это было довольно просто. Омерзительное, опасное на вид существо оказалось слишком слабым перед натиском женщины. Эта вонючая падаль трусливо убежала куда-то. Поэтому Ирине только оставалось освободить Олесю от паутины, взять на руки и отнести к себе в машину.

И вот она снова здесь. В руке сжимала дежурный дезодорант, валявшийся в бардачке, и зажигалку — любимое оружие дочери против пауков. Выйдя из машины, она оглянулась по сторонам в поисках подмоги или, наоборот, боясь свидетелей.

В доме напротив зашевелились занавески, и в окна вынырнула сухонькая старушка. Ее бесцветные глаза прищурились, разглядывая руки незнакомки.

— Что ты задумала? — чавкнув беззубым ртом, произнесла она.

— Ничего, — соврала Ирина.

— Сожги его к ебене Фене, дочка. С Богом.

Женщина зашла во двор Паучьего короля, не подозревая, сколько старых глаз, полных надежды, наблюдает за ней, и перекрещивает воздух.

По дому разносился вой, и Ирина сжала покрепче составляющие огнемета, в правой руке аэрозоль, в левой — зажигалка. Она ни за что и ни при каких обстоятельствах не уронит их. Можно было бы поджечь прихожую, но пламя может заниматься  слишком долго, и урод может уйти за это время.

Она осторожно, стараясь не издавать лишнего шума, ступала в сторону той проклятой комнаты. Имя ее дочери многократно вылетало из грязного рта мутанта, и эта мысль страшно злила женщину.

«Он не имеет права даже на это!»

Мразь повисла вниз головой в углу комнаты на своей паутине и любовно сжимала какой-то предмет. Их взгляды встретились, и женщине показалось, что она видит в глазах монстра ужас. С потолка и изрисованных стен что-то посыпалось, а пол зашевелился. Сотни, тысячи, сотни тысяч членистоногих как по приказу мчались в сторону Ирины. И все они превращались в пепел под струей огня.

— Я не боюсь пауков, мразь, — последняя фраза выплюнутая отчаянной матерью перед тем как пламя объяло Паучьего короля.

Огонь с удовольствием поглотил иссушенное тело, заставляя его в агонии ползать по периметру комнаты. Пламя перекинулось на обои, занавески и мебель. Книги, символы, знаки — все стиралось с лица земли. И конечно же кукла с Олесиной прядью горела. Вместе с этим исчезала и магия.

****

Вечер шашлыков подходил к концу. Отец, изрядно подкрепившись спиртным, покинул компанию, намереваясь лечь спать. Олеся с Ириной остались в террасе за столом одни.

— С Ваней разошлись? — поинтересовалась мама, подливая себе сок.

Олеся лишь рассмеялась в ответ:

— Представляешь, мам, Федя даже не подозревает о том, что в нашей семье он навсегда останется Ваней.

После всего, что случилось, она не хотела с ним оставаться. Может, это неправильно, но она не могла простить своему парню, что в самую сложную минуту его не было рядом. Он просто оставил ее, позвонив через какое-то время, чтобы узнать, когда можно забрать вещи. И когда приехал за ними, все время делал драматические паузы, искал повод задержаться, видимо, в ожидании, что Олеся попросит его не уходить. Он ошибся.

— Если мужчина не любит тебя настолько, чтобы двадцать лет рисовать дерьмом твое лицо на стенах, я даже не знаю, зачем нужен такой мужчина, — от Олесиной насмешливой фразы у мамы перекосило лицо.

— Защищаешься? Юмор, конечно, хороший инструмент, но как ты себя чувствуешь… на самом деле?

— Очень странно, если честно. Осознавать, что все эти годы кто-то сходил с ума по тебе…

— Он изначально был психом!

— Я знаю…

Подул приятный, теплый ветер, но Олеся предпочла укрыться от него пледом. Бедро сверкало ярким пятном от зеленки, которой она щедро мазала заживающий укус.

— Перед тем, как мою квартиру атаковали пауки, я проснулась ночью от страшного кашля, — сказала девушка, — Ощущение было таким, будто что-то в горле застряло… Кажется, я проглотила паука тогда. Я навела справки. Этого человека звали…

— Я не хочу знать, как его звали, — отрезала мама.

— На самом деле, о нём мало, что известно, но бабки из Вилянихи сказали, что он — потомок каких-то там колдунов, родившийся в результате родственного кровосмешения. 

— Ты с ними разговаривала?

— Не я. Знакомый отправился туда забрать мою машину. Вот они ему там на уши и присели, — а потом Олеся снова рассмеялась, — Конечно же, он им не поверил, — Немного понизив голос, она продолжила, — Еще я узнала, что этот… сидел в тюрьме за…

— Олесь, остановись, пожалуйста. Я ничего не хочу знать. Слишком мало времени прошло. Я чуть не потеряла тебя. Давай обсудим это позже. Даже представить себе не могу, как у тебя хватает сил все это раскапывать.

— Я предпочитаю изучить свой страх.

За столом повисло молчание. Солнце зашло совсем недавно, и дивный сад Олесиных родителей озарялся уютным светом уличных фонарей.

— Ой, что это у тебя, мам? — рука Олеси потянулась к волосам Ирины.

— Палочка застряла? Или листик?

— Нет, всего лишь маленький...

Олеся аккуратно сняла с маминых волос паучка, который, предчувствуя опасность, захотел убежать. Девушка посадила его в траву и отпустила. Ведь теперь он не представляет опасности.

Спустя пару минут Олеся перестала всхлипывать и немного успокоилась, потому Ирина решила попробовать ещё раз:

— И все же, что тебя так напугало?

После вопроса дочь снова съежилась и напряглась, а потом тихо прошептала:

— Паук.

Мать вздохнула. Облегчение то было или раздражение, она и сама не понимала. Олеся с самого детства до смерти боялась пауков, одно время даже называла их как-то по-другому. Название было таким дурацким и смешным… Кажется Пачи-Коль. Или что-то в этом духе. Именно с паузой по середине. «Пачи-Коль пишел за мной», — невнятно пищала Олеся сквозь ребяческие слезы. Потом, когда подросла, страх никуда не делся. Если в какой-то из комнат Олеся видела паука, могла по несколько дней туда не заходить, даже если ей говорили, что прогнали. А как-то раз в дочкином роскошном кукольном домике завелась безобидная косиножка, так дочь к нему с тех пор так ни разу и не притронулась. Пришлось подарить соседям.

Фраза «Вдруг там пауки» стала одной из самых часто произносимых. Ирина надеялась, что со временем дочь перерастет фобию, поймет, что бояться нечего, но, к ее огромному сожалению, этого не произошло.

— Вот что, — решительно произнесла мама, — завтра утром я запишу тебя к психотерапевту. Одному из лучших! Я больше не могу смотреть, как ты страдаешь… из-за такой глупости.

— Он не поможет, мама.

— А ну, отставить скепсис. Нужно хотя бы попробовать.

А потом Ирине в голову пришла гениальная, по ее мнению, идея. Она и сама кое-что умеет, ведь не зря же последние несколько лет Ирина таскалась по самым разным терапевтам, изучала психологию и всякие духовные практики в поисках своего дзена. Отношения с мужем всегда были непростыми из-за повышенного либидо последнего. Иными словами, супруг готов сношать все, что шевелится и, желательно, с сиськами. Сколько было ссор, обещаний исправиться, сколько Ирининых слез пролито, и сколько алкоголя выпито из-за душевных ран. Да, был период в ее жизни, когда она просто запивала свое горе, топила в вине собственную личность, пока не опустилась до своего дна. Вот тогда и начались походы по психотерапевтам. Благодаря им или вопреки, она поняла, что ее счастье — это деньги. Это их дом — почти триста квадратов безупречного дизайна, который она сама разрабатывала. Счастье — это новенький электрокар. Счастье — это домработница, которая приходит несколько раз в неделю, чтобы приготовить еду и прибраться. Счастье — это поездки во все стороны света. И, наконец, счастье — это спокойствие за своего ребёнка, ведь она никогда не будет нуждаться, как семья Ирины когда-то. А любовь… существует ли она вообще для неё? Свою любовь она покупает у страстного юнца с фигурой Аполлона, которому снимает квартиру на деньги мужа. И это было чертовски приятно побывать на его месте, сделать кого-то зависимым от себя, чувствовать власть над другим, и пусть ее врачи говорят, что это лишь иллюзия благополучия… Сами бы попробовали пожить такой жизнью, в которой каждый день ты можешь заниматься всем, чем угодно, не думая о том, что завтра будет нечего есть и негде спать. Сегодня Ирина дизайнер интерьера, завтра — художница, послезавтра — инструктор по йоге, а потом и вообще психотерапевт.

— Хочешь, я попробую погрузить тебя в транс? — предложила мать.

— Чего? — Олеся скривила свое заплаканное лицо, а брови поползли вверх.

— Я могу устроить сеанс гипноза, который поможет тебе вспомнить, откуда взялся твой страх.

— Я предпочитаю работать с профессионалами.

— Ну пожалуйста, дочка, доверься. Мне бы не помешала практика.

— Ты хочешь стать психотерапевтом?

— Ну а чем черт не шутит? Я хочу делать людей счастливыми.

Олесин взгляд, полный непонятного укора, Ирина предпочла не замечать.

****

За широкими окнами родительской спальни занялась утренняя заря. Олесина спина лежала на горе подушек.

— Ты должна полностью расслабиться, — говорила ей мать, — Ка-а-аждый твой мускул от головы до самых пяток должен находиться в покое. Если сомневаешься, напряги все тело, а потом расслабь.

Олеся сделала, как было сказано. Какая-то легкость овладела ей. Что ни говори, а с мамой всегда было спокойно, она всегда защитит. К тому же она имела интересную способность — заражать своими настроением и энергетикой других. Со временем мама стала похожа на типичную героиню сериала с богатым мужем — глуповатую, высокомерную, но необычайно легкую и безмятежную, вечно улыбающуюся и смеющуюся с придыханием, характерным для благородных дам.

— Слушай только мой голос, очисти голову от посторонних мыслей. Тебе нужно сосредоточиться лишь на том, что я говорю. Закрой глаза.

Олеся подчинилась и перед глазами сам по себе появился образ пугающих паукообразных рук, что заставил ее тело вздрогнуть и напрячься. Мама, заметив это, ласково погладила Олесю по запястью, отвлекая от тревоги и страха.

— Я хочу, чтобы ты вспомнила, когда ты первый раз испугалась паука.

Олеся приподняла голову и открыла глаза:

— Как я это должна вспомнить? Наверное, это было, когда у меня мозг-то не работал.

— Так… ляг обратно и закрой глаза. Вспомни или хотя бы попытайся.

Олеся углубилась в воспоминания — сотни тысяч встреч с пауками, какая была первой? Среди этих картинок мигала сама по себе рука-мутант.

— О, боже, — прошептала Олеся, видя в своей голове как эта рука пускает паутину.

— Ты вспомнила?

— Нет. Я вижу… — Олеся замешкалась. По какой-то причине ей не хотелось рассказывать маме всей правды. Она боялась, что та примет Олесины слова за сумасшествие, а потом в приступе гиперопеки упрячет в какое-нибудь психучреждение.

— Что ты видишь, дочка?

— Пауков… — соврала Олеся.

Довольно долгое время мать пыталась проникнуть в мозг дочери, вычленить то самое, но ничего не выходило. Никаким трансом здесь даже не пахло, что неудивительно, ведь мама — не профессионал, хотя очень любила, понахватавшись поверхностных знаний о чем-либо, мнить себя специалистом. Сначала девушка подумала, что то было лишь пустой тратой времени, но, по всей видимости, эта процедура все-таки запустила некий сложный процесс и дала свои плоды.

Воспоминания приходили к ней на протяжении двух следующих дней. Они врывались в ее мозг слишком внезапно, случайными вспышками, стреляющими молнией. События прошлого разбросались в хаотичном порядке, что не позволяло понять логику и вызывали какую-то эмоциональную путаницу. В центре ее внимания всегда был мужчина, к которому Олеся испытывала сначала нежность и привязанность, но потом что-то случилось, и ее чувства переменились на страх.

Казалось, что в жизни не было ничего важнее разгадки, и работа с личной жизнью отошли на второй план. Федя не звонил, но это было даже к лучшему — Олесю не покидало ощущение сгущающихся туч. В родительском доме она то и дело натыкалась на пауков, они заполонили каждый угол, и ей приходилось, стиснув зубы бороться со своим страхом вместо того, чтобы бежать. Да и бежать было некуда, они найдут ее везде, потому что…

— Мушка моя, — все громче звучало в голове.

Ночевала она в кровати вместе с матерью. Но это не спасало от противных прикосновений, ощущающихся сквозь сон. Кто-то гладил Олесю по волосам, больно царапая кожу головы, и она все больше тонула в отчаянии. Визит к психотерапевту запланирован только через пару дней, но Олеся понимала, что терапия не поможет. Здесь дело в чем-то другом. В том, что ни одна наука мира не сможет объяснить.

****

Смутные подозрения грызли разум Ирины. Домыслы были настолько тревожными, что верить в них абсолютно не хотелось. Но задачка-то элементарная. Нужно лишь сбросить с глаз пелену самообмана и сложить два и два. Параноидальный бред, заставляющий Олесю передвигаться по дому с баллончиком Дихлофоса; слуховые галлюцинации, а это именно они, судя по тому, как дочь прислушивается к тишине, а потом водит глазами по сторонам. Ну и, разумеется, отсутствие сна с синдромом беспокойных ног. Две ночи они толком не спали, потому что Олеся дергалась и ворочалась в кровати, потом снова к чему-то прислушивалась и кого-то стряхивала с себя.

Вывод напрашивался сам собой — наркотики. Это осознание разрывало Ирине душу, и она изо всех сил пыталась подавить в себе желание вывести дочь на чистую воду. Пусть лучше откроется психотерапевту, проработает проблему, а она, как мать, будет всячески поддерживать.

Олеся начала походить на зомби со своими кругами под глазами и заторможенностью.

— Давай попробуем ещё раз, мам, — попросила дочка перед тем, как скользнуть в постель.

На прикроватной тумбочке стоял баллон Дихлофоса, и эта спальня оставалась одной из немногих комнат, в которой не воняло им. На самом деле, Ирине тоже показалось, что в этом сезоне действительно развелось слишком много пауков. Наверное, из-за жары. Прежде чем позвать дочь спать, она убила нескольких толстяков, что приютились в этих стенах.

— Что попробуем?

— Гипноз. Я очень хочу вспомнить что-то важное, но не могу.

У Ирины с приятной теплотой внутри разливалась льстивая мысль, что Олеся в неё поверила. Но на смену этой мысли в душу опускался горький осадок от догадки, что ее дочь сейчас находится в таком отчаянном положении, что согласна зацепиться за любую соломинку.

— Тебе нужно полностью расслабиться и закрыть глаза…

После нехитрых приготовлений и пары вспомогательных вопросов, оставшихся без ответа, женщина поняла, что ее дочка просто уснула. Уставшая и вымотанная. В подтверждение этого Олеся пару раз вздрогнула и засопела. Ирина, пользуясь моментом, тоже легла рядом в надежде, что им двоим удастся хоть сколько-нибудь поспать.

Как вдруг Олеся, тихонько всхрапнув, заговорила:

— Мамочка, забери меня.

— Я здесь, милая, я рядом.

— Это не я говорю. Это бабушка.

— Какая бабушка?

— Баба Нюа, — по-детски прозвучала Олеся.

— Может, Нюра?

— Да. У неё плохо пахнут ноги…

— Где ты сейчас находишься? — Ирина осторожно, чтобы не перебить, приподнялась на локте.

— У бабушки в деревне. Она разматывает бинты, а у неё там болячки. Она плачет.

Олеся ещё плотнее зажмурила веки, а затем нахмурила брови, уголки ее рта потянулись вниз. Нижняя губа задрожала и выступила вперёд, совсем как у младенца. Это выражение лица делало ее сейчас такой похожей на маленького ребёнка, что Ирина поспешила успокоить дочку.

— У бабушки Нюры были трофические язвы на ногах, — мягко пояснила она, погладив по плечу.

— Она говорит: «Не хочу больше жить, мамочка, забери меня к себе». А я стою рядом и тоже хочу к мамочке. И кровать такая высокая, я не могу залезть. Зачем, говорит, мне девчонку подкинули, я сама еле живая.

— О, господи.

— Она дает мне кашу, а я не ем она невкусная… Не сладко… И чай такой же противный. Мне так хочется вкусного, а бабушка говорит, что нет ничего.

— У неё сахарный диабет, ей ничего сладкого нельзя.

— Я на улице играю одна. Мне скучно. Я вижу дядю. Он смотрит на меня и улыбается. Говорит: «Хочешь петушка на палочке?» А потом выносит мне ложку, а в ложке леденец.

— Кто этот дядя? Как его зовут?

— Он ведет меня к себе домой, мы играем.

— Что это за дядя?

— Он со мной добр и ласков. Обнимает меня, гладит волосы, трогает, проверяет, не обсикалась ли.

— Как его зовут?

Олеся пропускала вопросы мимо ушей. Ритм ее речи ускорялся, и мать заметила, как быстро начала вздыматься грудная клетка девушки.

— У него руки странные, на них много пальцев. Говорит, что с ним никто не дружит из-за этого. И он такой большой.

— Олеся, как его зовут?

— Мы играем в мячик у него дома. Он укатился в угол. Я бегу за мячиком. А он в чем-то липком. На мяч заполз большой жук. Он противный, я боюсь. А Пачи-Коль сказал, что если я буду с ним дружить, паук меня не тронет.

— Пачи-Коль? Его звали Пачи-Коль?

— Он называет меня мушкой и просит жужжать. Он смеется и угощает меня петушком на палочке. Но, на самом деле, это просто леденец в ложке. Мы играем в мушку и паука. Он всегда меня ловит и больно трогает своими странными руками.

— Где он тебя трогает?!

В какой-то момент Олеся перестала делать вдох, и вся ее речь лилась на выдохе. Слова, сдерживаемые в себе много лет, будто река, бурным потоком выходили изо рта. В легких заканчивался кислород, отчего голос становился все ниже.

— Он щекотит сильно… Больно. Мне не нравится эта игра, я хочу уйти, но он берет в руку паука и говорит, что если я не буду слушаться, паук меня сожрет. А ещё если я кому-то расскажу, они придут за мной. Их будет много… Он сказал, что умеет делать паутину. У него она на руке… Липнет к пальцам, белая.

— Все, хватит, Олеся! Просыпайся! Слышишь?

— Они придут! Заберутся внутрь тебя и будут грызть изнутри. А потом, когда сожрут все, отложат яйца, проткнут твою кожу, и она будет трещать как паутина! И ты будешь валяться дохлая! Дохлая и пустая муха! — Грязные, гадкие слова вырывались из уст, и голос ее сделался таким грубым, скрипучим, жаждущим. Мимика тоже будто ей не принадлежала. Лицо сделалось злобным, даже хищным.

— Олеся, проснись же!

Пугающе насмешливое и суровое лицо дочери сменилось на испуганное детское личико. Глаза, полные слез раскрылись, и мать, что есть сил прижалась к ней.

****

— Это я виновата… — Мать беспорядочно открывала ящики кухонного гарнитура и пыталась что-то найти, — Это все из-за меня.

— Мам, я ничего не понимаю.

— Не помню, сколько тебе было. Два, четыре, может, три. Твой папа… В общем, я узнала, что у него есть другая. Я собрала вещи и ушла. Уехала вместе с тобой к своей маме, но нужно было на работу устраиваться. А тебя деть некуда было. Ты же в сад не ходила, бабушка тоже работала, а няня стала мне не по карману. Поэтому мы отвезли тебя к прабабушке Нюре в деревню. Не помнишь, наверное, дом у нас был в Вилянихе. Пока я работала и администрацию кошмарила, чтобы тебя ближайшее время приняли в садик, тебе нужно было где-то побыть… А потом прабабка позвонила, сказала, чтобы забирали, ты слишком истерила. Ты рассказала ей?

— Про мужика этого?

Мать кивнула.

— Нет, я боялась.

— Боже, в этом доме вообще нет ни капли выпивки? — Ирина разочарованно хлопнула ещё одной дверцей.

— Мам, пожалуйста, не надо. Не пей, ты же так долго держалась.

— Да как я могу? — Мать закрыла лицо руками и завыла, словно медведица, потерявшая медвежонка, — Что он с тобой делал? Что он творил с моей малышкой? А я… я была так далеко!

— Мам, он ничего такого… Нет, правда! Ничего не делал, — Олеся задумалась, прикидывая, какой вред нанес ей этот урод. Именно из-за него она до смерти боится пауков. Да, он трогал ее, иногда даже нюхал. Этот извращенец желал ее, но… Слава Богу, он не успел, — Это так странно… он действительно пускал паутину…

Мать развопилась ещё громче, ещё быстрее потекли слезы:

— Да не паутина это была!

— А что же?

Ирина мягко приземлилась рядом с Олесей, на один из стульев за кухонным столом.

— Детка, иногда твой мозг начинает работать неправильно, чтобы защитить. Он искажает твои воспоминания, чтобы не травмировать психику. Я думаю, тебе врач объяснит… А сейчас не думай об этом. Прошу тебя, просто забудь.

И как назло перед глазами встала картинка, как она стоит на коленях дома у Паучьего короля, а он, сидя в кресле перед ней показывает свой удивительный дар. Паутина огибает его пальцы, буквально течет из ладони, и он стряхивает ее. А она сыпется и сыпется на пол, словно снег.

— Нет, мама, клянусь тебе, это была паутина.

****

Паучий король. Часть 3. ФИНАЛ

Комната завибрировала от громоподобного храпа, а расслабившаяся рука выронила огрызок сосиски.

— Шлендра ты помойная, — зашептал старушечий голос.

Из-под отекших век Лидка наблюдала смутный силуэт, что голыми руками стряхивает рвоту с подушки на пол.

— Хрен тебе, а не квартира, поняла? Пропьешь, как пить дать, пропьешь, — Лидина мать шерудила руками по полу, бессмысленно собирая блевотину в кучу. Она бранилась и ругалась, обзывая дочь по-всякому, — Все на Генку переписала, уж он-то путный. А ты — дура-проститутка. И Дашке твоей доля достанется. Хоть чего-то получит с материнской стороны. А то ты, кроме хрена пососать, ничего и предложить-то не можешь.

Лидка хотела послать мамашу в дальний фаллический путь, да только сил не было рта раскрыть, так и слушала молча оскорбления. А затем Ангелина Петровна, обтерев склизкие руки об халат, уткнулась носом себе в локтевой сгиб:

— Ох, да за что же мне такое? О-о-ой!.. Да чем же заслужила-то?.. Да заслужила, значит! Сама виновата. Виновата-а-а!

Мать зашлась в громком рыдании, которое так раздражало, ведь в эти редкие минуты, когда та оплакивала дочкину загубленную судьбу, Лида испытывала нечто похожее на угрызения совести и даже… жалость к старой женщине.

Тем временем, мать продолжала громко всхлипывать и причитать, как на похоронах. И эти горестные ахи и вздохи так больно били по ушам, что Лидка ощущала, как в тяжелой голове что-то неприятно вибрирует.

Не выдержав напряжения, Лидка широко распахнула глаза. На сей раз по-настоящему.

На коже вокруг губ растрескалась засохшая рвота. Всю подушку угваздала, ещё и на пол перелилось. В нос ударил кислый, резкий запах желудочного сока, и Лиду снова затошнило.

Комната окунулась в полумрак, наступил вечер.

На заблеванную подушку упало грязное шмотье. Для маскировки. Не дай бог, эта увидит, не видать Лидке двух тысяч, которые она собралась у матери выпросить в качестве откупа. Мол, два косаря гони, а меня еще неделю в доме не будет. Сегодня ведь пенсия.

Лидка прислушалась, не в кухне ли хозяйничает старая сука. Вроде тихо. Она вышла в коридор, дверь в комнату матери закрыта, а через рифленое окошко видно блики телевизора.

— Ес-с.

Женщина шмыгнула в ванную, вымылась, причесалась, прибрала срам в комнате да приоделась в чистое.

Перед дверью в «мегерную» помедлила, даже дыхание задержала, так волновалась, а затем, сделав над собой усилие, нырнула к старухе в комнату.

— Привет, мам… — старалась произнести, как ни в чем не бывало, но сиплый голос, который

она старалась сделать как можно тоньше, пропал к середине фразы.

Кудри в химической завивке разметались по подушке, голова даже не пошевелилась в Лидкину сторону. Игнорирует, как обычно.

— Мам, это… Я ухожу. Дашь денег немного?

Ангелина Петровна лежала неподвижно, и, как показалось Лиде, уставилась в голубой экран.

Тощие ноги с острыми коленями понесли Лидку неуверенным шагом вглубь комнаты, чтобы мать ее точно увидела.

— Ма-а-ам, — Лидкина тощая рука потормошила мать за плечо. Твердое и холодное, — Ма-ам… Ты дышишь вообще?

Она бросилась к выключателю, и после того, как холодный, тусклый свет одинокой энергосберегающей лампочки лениво разлился по комнате, Лида увидела мертвенно бледные руки матери, оканчивающиеся синевой на пальцах и ногтях.

— Ма-а-м, — звала дочь. Она уже все поняла, но вот верить отказывалась.

Меж тем ее тело, отреагировав на стресс, затряслось, задрожало, голова закружилась, а ноги подкосились, и Лидка рухнула на колени возле кровати.

Мертвое лицо матери выглядело умиротворенным, будто спит, но Лидку оно пугало. Какой-то суеверный страх заставил дочь отползти подальше, а потом и вовсе сбежать к себе в комнату, постоянно оборачиваясь.

— Господи, а вдруг встанет?

В голове мелькнула картина, как мертвая мать, медленно, на негнущихся ногах появляется в проходе, злобно смотрит на непутевую, ненавистную дочь и… А что «и»? Одного материного появления достаточно, чтобы Лидка тут же померла от страха. Она больно ущипнула себя за ляжку, чтобы отогнать тупую панику.

Нужно было что-то делать, кому-то звонить, вызывать, но кого? Совершенно растерянная, дезориентированная, она на автомате ткнула пальцем в последний набранный номер.

— Да? — прохрипел пьяный голос.

— Борь, у меня… у меня мама померла, — завыла Лидка, вытирая слезы.

****

Неугомонные, нервные пальцы кое-как удерживали сигаретный фильтр, который едва попадал в рот. Темнота на улице казалась густой и осязаемой, ее не могли развеять даже уличные фонари.

Ветер подхватывал редкие, русые пряди, тронутые сединой, и бросал Лиде обратно в лицо. Стоя на балконе с сигаретой, она все время оборачивалась назад. В конце концов, ее мать терпеть не могла, когда Лидка курила.

Из-за угла дома показался знакомый силуэт — Борька, откликнувшись на зов помощи, спешил на подмогу. Он громко шаркал своими сланцами, обутыми прямо на носки, а затем скрылся под козырьком Лидкиного подъезда.

— Ну, чего тут у тебя? — спрашивал Борька, оперевшись об дверной косяк.

Лидка, всхлипывая, что-то громко затараторила, и голос ее эхом прокатился по подъезду. Тогда гость резко толкнул скорбящую в плечо и приложил палец с вытатуированным синим перстнем к губам.

— Тихо ты! Че орешь на весь подъезд? Где она?

— В комнате у себя.

Лидка заперла дверь, а Борька скрылся в комнате матери.

— М-да, — тихонько молвил он, а затем чиркнуло колесико зажигалки.

Окутанный клубами сигаретного дыма, мужчина вышел от покойной.

— Ты чего куришь здесь? — возмутилась Лидка.

— Так ей какая уже разница, ты же здесь теперь хозяйка.

Лидка прильнула к впалой мужской груди и разрыдалась.

— Помянуть надо бы, — Борька, сидя на кухонной табуретке перед столом, тушил бычок об первую попавшуюся чашку, — Есть чем?

Выпучив красные глаза, Лидка затрясла своей головой в знак отрицания, но почувствовала острое желание накатить от души, стакан водки целиком бы опрокинула. По телу пробежала дрожь предвкушения, словно ее организм только что осознал, как долго в нём отсутствует такая важная, жизненно необходимая составляющая как алкоголь.

— У нее пенсия сегодня должна была прийти на карту, — Лида намеренно не называла мать матерью, чтобы не разрыдаться снова. Однако, вместе со скорбью по телу разливалась ещё и странная теплота. И звалась она — свобода, нашептывающая: «Теперь ты здесь хозяйка».

— Знаешь, где карта-то лежит? Я схожу за водкой.

— Так надо вызывать кого-то, Борь! Чтобы ее забрали!

— Забрали… — воздух со свистом выходил из широких ноздрей, — Это все денег стоит! Щас они у тебя запросят. А есть ли у тебя столько-то?

— Ну, пенсия на карте…

— И сколько там?

— Я не знаю. Она мне никогда не говорила, — Лидка пожала острыми плечами.

Борька вздохнул, словно прикидывая:

— Ну, считай, тыщ тридцать, и то в лучшем случае. Один гроб стоит пятнадцать! Потом труповозка, грим, место на кладбище, копателям заплати, поминки устрой. Даже если уложишься, с чем потом сама останешься?

— Я не знаю, — Лидка в полном замешательстве зарылась лицом в ладони.

— Не реви!

Давай карту ищи, я схожу за водкой, потом подумаем. А то на сухую голова хуже работает.

****

Лидка схватила Борьку под руку, одна бы она там ни за что не осталась, потому навязалась с ним. Потоки весеннего ветра сдували траурный смрад из души женщины.

Вот идут они сейчас по улице, словно парочка. Должно быть, после всего, что между ними было, когда она пропадала в его квартире два дня, они теперь действительно могут считаться парочкой. Женские пальцы теребили вязаную ткань старого Борькиного свитера, а затем взгляд упал на собственные джинсы. Даже чистые они выглядели как грязные, настолько потрепала их жизнь. В кармане лежала заветная карточка, и ей думалось, как здорово было бы потратить деньги на новую одежду. Для неё и для него. И тогда не выглядели бы они сейчас как два бомжа.

Лидке скоро должно исполниться тридцать восемь, а она все не замужем. Точнее, разок она там побывала, но не понравилось. В школе Лидка была гадким, прыщавым утенком. Нескладная и толстая. И комплексы ее росли пропорционально «ушам» на ляжках. А вот к институту расцвела да распустилась, как дикая орхидея. Парни табунами ходили, приглашали выпить-закусить, потом танцы-обниманцы, а там уж понятно, что. А Лидка, словно и не знала слово «нет». Так нравилось ей крутить хвостом, абсолютно не отдавая себе отчет, что те самые парни говорили о ней за спиной.

Одна маменька пыталась раскрыть глаза, называя дочку шлюхой-проституткой, встречая ту утром помятую, в изодранных колготках да с таким выхлопом, что цветы вяли.

Поэтому когда за Лидкой начал ухлестывать очкастый интеллигентишка старше Лидки на добрых восемь лет, маменька приказала: «Бери, дура, а то никогда больше с таким послужным списком замуж не выйдешь!»

И Лидка взяла. Четыре долгих, мучительных года она изображала из себя примерную жену, терпела скучный секс, преснее церковной просфорки, успела родить дочь, которую муж назвал Дашей, сидела дома, поддерживая быт, а потом от скуки запила. И вот тогда понеслась канитель.

Подружки, портвешок, новые мужчины. Иной раз посолиднее да побогаче Лидкиного муженька. Потому она не сильно-то и расстроилась, когда тот дал ей пинка под зад и выгнал из дому в родную обитель. В привычный цикл из гульбищ добавилось ещё кое-что. Подружки, портвешок, новый мужчина и… аборт. Никому не нужен был ребенок от Лидки, собственно, как и брак. Так, выпить, погулять, покувыркаться и обратно к жене. Или искать новую Лидку. И та от горя и ненужности прикладывалась к бутылке с новой силой, забывалась в новых объятиях.

Вот так и пролетели годы. Алкоголь и возраст забрали былую красоту, высушив Лидкины тело и лицо. Денег у неё сроду не водилось, довольствовалась подачками от мамы. И все искала, кто б мог содержать такую королевну, пока планка не опустилась до Борьки Сизого — сижавого алкаша, вора и, как поговаривали, убийцу.

Борька был похож на Илью Олейникова из старой передачи «Городок». Те же карие глаза, усы, и темные волосы. Только у Лидкиного очередного избранника те самые пряди неопрятно торчали во все стороны, окаймляя блестящую лысину по середине.

Пара прошаркала к витрине с крепким алкоголем, и Лидка водила глазами по дешевой водке, пытаясь углядеть, какая по акции, но Борька лишь недобро посмотрел на спутницу:

— Ты мать собралась дешевой водкой поминать?

— Ой, точно, — произнесла Лидка, ведь действовала по привычной схеме. А сейчас только что вспомнила, зачем вообще сюда пришла.

Борька схватил бутылку дорогущего для них обоих коньяку за почти шесть сотен и протянул спутнице:

— Таким вот надо, — а затем схватил еще одну, — Это чтобы второй раз не бегать.

После Борька навалил в тележку самых разнообразных закусок под ошалевший Лидкин взгляд — у нее бы кусок в горло не полез при мысли, что им придётся уминать все это, пока в соседней комнате лежит покойная. Однако вскоре она поймет, как сильно ошибалась.

— Ну, помянем, — с напускной скорбью произнес Борька, сидя у Лидки в кухне. Ходящая ходуном рука приподняла стопку и быстро, чтоб не разлить, опрокинула содержимое в усатый рот.

— Помянем, — шепотом вторила Лидка и скуксилась, словно младенец, собираясь заплакать.

Как только опустевшие стопки практически в унисон стукнули по столу, Борька принялся наполнять их по новой, чему Лидка была благодарна, ведь ее тело и душа отчаянно требовали добавки.

Снова выпили.

Лидкины мозги окутал привычный тягучий туман, дарящий легкость и нотку эйфории. В эти минуты все проблемы переставали существовать, все казалось пустяком. И она, отломив хороший кусок свежего хлеба, откусила от него и отправила туда же сразу несколько колес, нарезанных тоньше миллиметра, сырокопченой колбасы.

— Ну, чего делать-то будем? — спросила она.

Борька, свистя своим огромным носом, поднял вверх указательный палец, будто появилась идея, а, может, просто просил подождать. Он поднялся с кухонной табуретки, подтянул старые, чёрные брюки, которые были ему велики, и пошёл в комнату Лидкиной матери.

— Ты куда?

— Да подожди ты, — глухо метнул Борька.

Лидка подошла к проему в материнскую комнату, но зайти внутрь не решилась. Не хотелось ей ещё раз видеть мать мертвой. Тем временем из спальни доносились звуки возни. Борька что-то искал.

— Ага, нашел, — раздалось из комнаты под шелест бумаги.

Борька вышел, держа в руках конверт.

— Они всегда себе на похороны откладывают, — пояснил он, — и прячут под матрасом, чаще всего.

Лидка выхватила у Борьки бумагу, заглянула внутрь и охнула.

После третьей стопки Лидка, кусая ноготь, все смотрела на пачку денег. Девяносто шесть тысяч себе отложила старая. Что же ей на эти деньги оркестр заказывать да гроб в золоте?

— Вот на эти деньги уже можно что-то организовать, — приговаривал Борька, — Только… — он поморщился, покачал головой и замолчал, решив не договаривать.

— Давай, говори! Чего «только»?

Борька чавкнул масляным ртом, словно пробуя собственные слова на вкус, поднял пьяные глаза на Лидку и решительно произнес:

— Да жалко такие деньги на мертвых тратить. Думать о живых надо…

У Лидки защемило в сердце, ведь он высказал ее собственные мысли. Почти сотня тысяч лежала перед ней! И они должны были утечь, как вода, на бестолковые обряды, в руки пронырливых ритуальщиков, наживающихся на чужом горе. На эти же деньги надо было и материных прожорливых подруг кормить. Тех самых подруг, которые плевали матери в лицо, какая ее дочь подстилка и алкашка, ведь любимым занятием престарелых сплетниц было следить за чужими жизнями, выискивая грязь. Тех самых подруг, которые точно так же скоро сгинут вслед за матерью… Или нет? Мать-то ещё молодая была, семидесяти не стукнуло. Интересно, от чего она вообще умерла?

На Лидку нахлынула волна стыда, ведь она задалась этим вопросом только сейчас.

— Ну чего ты? Обиделась что-ли? — Борька положил руку Лидке на колено.

— Умный ты мужик! Все по делу говоришь, — Лидкина рука мягко улеглась на руку мужчины, — И как же я тебя раньше не замечала…

— Так я ж сидел.

Короткий смешок, вырвавшийся из женской глотки, перерос в волну нестройного двухголосого хохота, слишком громкого и неприличного для этой ситуации и этого места, но никто из них остановиться не мог. Коньяк делал свое дело. Лидкина жизнь продолжалась, а, может, вообще начиналась заново. И нужно было ее устраивать.

Первая бутылка подходила к концу, и внутри Лидкиного тела разливалась беззаботная теплота. Она все оттягивала и оттягивала тот самый момент, когда нужно было действовать, продлевая таким образом собственное удовольствие от распития коньяка и занимательной беседы.

Когда в голове женщины заклубился пьяный туман, слегка размазывая картинку в мозге, Борька произнес интересную фразу, которая заставила задуматься:

— Я слышал, что где-то в какой-то стране об умерших пенсионерах не заявляют. То есть вот человек умер, родственники тело прячут, и продолжают получать пенсию. Человек так и числится живым.

— Да ты что?

— Ага, представляешь. Ты бы могла мамкину пенсию каждый месяц получать.

Лидка усилием воли заставила сфокусировать пьяные глаза на собеседнике, нахмурила сотню лет нещипанные, бесформенные брови и задумалась. Как же было бы здорово — вот так вот коньячок хоть раз в месяц попивать, тратить денежки на себя-любимую, при этом ничего не делая. Не жизнь, а малина!

— А где обычно тела прячут? — вкрадчиво шепнула Лидка.

— А мне почем знать? Я там не был, — Борька пожал плечами, — Тебе зачем? Тоже так хочешь?

Лидка отпрянула от собеседника, словно обожглась. О чем она вообще сейчас думает?

— Ну и зря, — выдохнул Борька, — Мать твоя тебя ненавидела, ты сама говорила. Из дома гнала, на работу выпихивала. Тут… сам бог велел. Думаешь, она там на тебя сверху смотрит? Брехня все это, нет там ничего. Просто умерла. И после смерти может тебе такой вот подарок сделать, раз при жизни не могла.

Лидка сидела, раскрыв рот, во всём был прав ее собеседник, во всем. К тому же, кто-то рассказывал, что Борька сел как раз за убийство и разбой группой лиц. Подробностей никогда не спрашивала, кто ж любит о таком говорить, но сейчас вопрос, не спрашивая разрешения, вырвался сам собой.

— Борь, а ты… то есть вы… тогда человека убили?

— Ну?

— И он к тебе… во сне не приходил? Не мучал?

— А ты когда таракана или комара убиваешь, они к тебе не приходят?

Лидка затрясла жидкими патлами, а Борька продолжил:

— Вот и ко мне никто не приходил. Потому что нету там ничего. Люди — просто куски мяса, и все. Тем более, ты ж никого не убивала.

Лидка в раздумьях схватила из пачки сигарету и закурила, ее примеру последовал и Борька. Помолчали они маленько, как женщина вдруг нарушила тишину.

— А куда тело-то можно спрятать?

Карие глаза собеседника, похожие на панцири жучков, заметались по кухне и остановились на холодильнике. Полуоблысевшая голова кивнула в его сторону, и Лидка обернулась.

— Так не влезет же. Да и вдруг найдут?

Лидка обнаружила, как сильно после сигареты начал заплетаться язык, а Борька покрутил у виска и жестами начал показывать какую-то пантомиму, имитирующую удары молотка, как ей сначала показалось.

— Чего? — С искренним непониманием, выпучив глаза, спросила женщина.

Борька в ответ быстро соединил, а затем развел указательный и средний палец, словно показывая ножницы.

— Ты ее расчленить предлагаешь?

— Тихо ты, дура, в этих домах слышимость как в картонной коробке, — шепнул Борька заплетающимся языком, — На части ее поделим, в морозилку бросим, а ты потом по одной будешь на помойку выбрасывать. Только подальше от дома.

От осознания того, что предлагает ей Борька, тошнота подошла к глотке. Беззвучно хлопали короткие, светлые ресницы. Лидка в оцепенении разглядывала гостя и пыталась высмотреть, не шутит ли он? Или, может, обманывает, проверяет?

Борька, меж тем, не дождавшись ответа, оторвал свою вспотевшую задницу от табуретки, с сожалением посмотрел на не вскрытую бутылку коньяка, но затем отвернулся от неё с какой-то ноткой гордости и побрел в прихожую:

— Ну, нет, так нет, Лидка. Бывай. Вызывай, кого надо. Пригласишь на похороны.

— Стой, — шикнула Лидка. Она уже приняла решение, взвесив все «за» и «против» в промаринованной спиртом голове. Вспомнился и сон, в котором уже умершая мать говорила, что дочери ничего не достанется. Поэтому другого выхода не было. Вот вызовет сейчас Лидка труповозку, похоронит мать, отдаст все деньги. Тут же прилетит коршуном ее старший брат — Генка и даст пинка под зад, раз маменька ему квартиру оставила… И Дашке… Забытой много лет назад Лидкиной дочери, которая уже однажды, будучи взрослой барышней, кричала, что та ей не мать, и чтоб убиралась к черту. Так что либо с голой жопой на мороз, либо… Сделать один раз грязное дело, а потом жить спокойно.

Приближался дачный сезон, и Лидка могла спокойно отвечать всем соседям и родственникам, что Ангелина Петровна корячится над горячо любимыми грядками за двадцать километров от города.

— Помоги мне, пожалуйста, — попросила она у Борьки.

Тот вернулся за стол, взял рукой конверт и помахал перед носом у новой хозяйки.

— Тридцать тыщ с тебя.

****

Очередные опустошенные стопки ударили об стол. На сей раз последние — кончился коньяк.

Лидка уже едва могла стоять на ногах. И когда они с Борькой на пару, шатаясь и сталкиваясь плечами, ходили к нему домой за инструментом, она пару раз чуть не упала. Борька ругал ее и даже похлопал по щекам, чтобы собралась.

Придя домой, Лидка поставила чайник, чтобы заварить себе кофе. Надеялась, он поможет хоть немного протрезветь. Борька, выглядел лучше, его тело, привыкшее к конским дозам, не так шатало.

Осушив свою стопку, мужчина направился в комнату Ангелины Петровны. Пакетик с инструментом шуршал в его руках. Что-то лязгнуло внутри, задев дверной косяк.

Борька взял с собой пилу, молоток, на всякий случай, и огромный нож для разделки мяса, а также Лидка пихнула ему кухонный топорик. Уговор был таков: раз уж он просит денег, то и работу пусть делает сам.

Вообще, Лидку огорчил тот факт, что меж ними лишь рыночные отношения, так как в своей голове она уже настроила планов о семейной жизни с Борькой. Очень хотелось начать выяснять отношения, но даже своими куриными мозгами понимала, что сейчас ссоры ни к чему хорошему не приведут, пока не закончено ДЕЛО.

Она, сидя на табуретке и слегка покачиваясь над кружкой крепкого, ароматного кофе, давила в себе рвотные спазмы, ведь в нескольких метрах от кухни что-то грохнуло. Лидка отчетливо представила себе, как мертвое тело матери не без Борькиной помощи упало с кровати на пол, на заранее подложенную простынь.

Ковровую дорожку Борька так же заранее скрутил, оголяя древний линолеум.

— Ох, бля, вонища, — раздалось из комнаты.

Лидка вскочила с табуретки и поспешила к проему.

— Че такое?.. Тухнуть… начала? — брезгливо бросила она сквозь икоту, не заходя внутрь.

— Да она… это… обделалась.

Женщина вернулась на свое место и уткнулась в чашку, пытаясь абстрагироваться от происходящего. Еще и дурацкая икота напала.

Меж тем, в комнате заелозила по костям и суставам пила. Пару раз Борька издал такой громкий, отвратительный рык, и Лидка сразу поняла, что он там ещё и наблевал.

Все, пути назад уже нет.

Через некоторое он вышел из комнаты бледнее привидения, стаскивая по пути резиновые перчатки, затем повернул в ванную, где его ещё раз вырвало, вымыл руки и приземлился рядом с Лидкой. А та, находясь в состоянии близкого к полному невменозу, плавно, как в замедленной съемке, повернула голову:

— Че… все?

— Я покурить, там ещё немного осталось.

Благо, сигаретный дым притуплял вонь, исходившую от Борьки. Вонь сильно залежалого мяса и тухлой крови. В глаза бросились бурые брызги на вязаном свитере да кусочки рвоты, и Лидка понеслась со всех ног к унитазу с раздутыми щеками.

Сквозь булькающие звуки Лидка услышала дверной звонок. Душа ушла в пятки, кого принесло? Неужели полиция? Ни жива, ни мертва, она как можно тише вышла из туалета, пошатываясь, и вопросительно посмотрела на Борьку в ожидании какой-нибудь инструкции.

Тот медленно шагал в сторону двери, а затем глянул в глазок:

— Там тетка какая-то стоит. В халат одета, поди соседка. Наверное, шум мешает. Открой ей, но внутрь не пускай.

Лидка послушно направилась в прихожую, пока Борька закрывал дверь в комнату матери, а сам спрятался в спальне новой хозяйки.

— Здравствуй, Лидочка, — слащаво проговорила тетя Люся — соседка через стенку, — А что это у вас такое стучит в половину второго ночи?

— Звинить, мы боль не будем, — язык безбожно заплетался и отказывался слушаться.

— Хорошо. А мамка-то где у тебя?

— Спит… Ночь ж.

Соседка навязчиво подалась вперёд, словно собираясь пройти, и Лидка готовилась ее выталкивать из квартиры, но та лишь принюхалась, громко вдыхая воздух:

— А пахнет чем?

У Лидки на лбу выступила испарина от волнения, неужто мертвечину учуяла.

— Накурено у тебя сильно. Хоть окно открой, — сварливо попросила соседка и удалилась к себе.

Лидка облегченно вздохнула и сползла вниз по стеночке.

— Пойдём за пивом сходим, а то я чуть не сдох от страха, — просипела Борькина голова, высовываясь из-за двери.

****

Части тела, расфасованные по белоснежным пакетам-майкам с логотипами торговых сетей перекочевали в морозильную камеру. Чтобы наверняка все влезло, Лидке с Борькой пришлось вытащить оттуда прозрачные полки с замороженными продуктами. Будучи абсолютно пьяными и уставшими, они оставили все это на полу медленно таять.

В комнате Ангелины Петровны на линолеуме остались плохо затертые разводы, и грязную простынь с кровати никто не убрал.

Борька с Лидкой оставили уборку на утро после того как отдохнут. Они оба грохнулись на Лидкину софу и уснули без задних ног, провалившись в глубокий сон.

****

ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ

Мы не были подругами, нас интересовали совершенно разные вещи, но цеплялись друг за дружку, наверное, чтобы был повод вырваться из дома. Ведь все мы «понаехали» в этот малюсенький городок, который не отпустит, пока дети не вырастут.

Неудивительно, что вскоре наступила неловкая пауза, и одна из моих приятельниц, хмыкнув себе в бокал, словно боясь, что ее перебьют, посмотрела на меня:

-А ты ведь пишешь?

Я нервно поерзала на стуле. Не хотелось развивать эту тему здесь. Но ответить пришлось:

-Пишу. Точнее, пытаюсь.

Со всех сторон посыпались фразы «Как здорово», «Как интересно». Но я-то знала, что не здорово и неинтересно. По крайней мере, никому из них.

-А о чем ты пишешь? - спросил кто-то.

И вот этот вопрос я не любила. Нет, я вовсе не скромница, и мне всегда льстит внимание к собственной персоне. Даже не буду отнекиваться. Но жанр, который я выбрала, не так популярен среди моих знакомых.

-Ужасы, мрачная бытовуха, - после моей фразы увидела непонимающие взгляды, пришлось добавить, - Мрачная бытовуха - это истории об обычных людских проблемах, приправленные мистикой… ну или… внезапно, ужасами.

-А расскажи что-нибудь.

-Да, расскажи свою страшилку!

Какое-то время посопротивлялась, причем искренне. Все мои творения для меня, как дети. И наступал тот острый момент, когда мне приходилось вывести своего «ребёнка» напоказ. И не приведи Господь, кому-нибудь из знакомых высказать свое «фи». Что ж, ладно, есть у меня история.

-Жила-была девушка по имени Виктория… Ой, нет, не так… Слишком банально. Виктория была очень толстой… Нет, опять не так, - я нервничала, суетилась, там ведь было другое начало, - Сейчас-сейчас, минуту, вспомню, сформулирую.

Я ожидала услышать подколки и смешки, но компания собралась довольно приличная, никто не перебивал и действительно дали собраться с мыслями. Рисковать я все же не стала, открыла заметки в телефоне, начала читать.

-Виктория ощущала себя губкой, - замелькали улыбки, - Той самой, кухонной, пористой, сочащейся влагой от каждого движения. Она еле переставляла свои массивные, похожие на бутыли для кулера ноги. Колени дрожали от слабости, очень хотелось есть. Сегодня она едва не отдала богу душу, выкладываясь в спортзале. Тягала гантели, будто от этого зависит ее жизнь, рьяно приседала, как тренер учил, словно на невидимый стул. Только вот Виктории вовсе не стул там представлялся. Она воображала как садится целлюлитной задницей своему тренеру на лицо да так явно, что даже вставать обратно не хотелось…

Подождала, пока девочки проржутся, продолжила.

-Этот рельефный красавчик стал для неё настоящим наваждением, ее идолом и богом. Именно он втянул ее в новую религию: диета, спорт, голодание и мечты о красивом теле. Именно для него она выжималась лимоном до головокружения и обмороков, но пока оставалась лишь кухонной, потной губкой.

В ее доме теперь царила атмосфера, будто кто-то умер, ведь все зеркала она завесила тканью, лишь бы не видеть свои три подбородка и колыхающийся при каждом шаге жир, растянувший когда-то упругую кожу.

Живот громко заурчал, прося еды. Виктория какое-то время морила себя голодом, не смотря на запреты тренера. Ведь она стремилась поскорее приблизить свою фигуру к идеалу, а потом оседлать этого белозубого жеребца.

Внезапно прямо посередь улицы она увидела странное свечение. Так подсвечиваются луты в компьютерных играх.

-Что такое «луты»? - уточнила самая старшая. Ненавижу, когда перебивают. Ну, сама виновата.

-Считай, свет клином сошелся на этот месте, - пояснила я, - Так вот там мерцал и переливался… Бургер! Самый настоящий бургер в картонной коробке. Лежит, нетронутый, прямо на дороге! Виктория остановилась и потерла глаза, ожидая, что тот исчезнет, растворится в воздухе, как мираж. Но тот никуда не делся. Глянцевая булочка, посыпанная сверху кунжутом, была целой, никем не надкушенной. Вика посмотрела по сторонам, вроде никто не видит. Она аккуратно подняла коробочку и принюхалась, запах котлеты сводил с ума. Вика представила себе вкус, рот наполнился слюной. Интересно, что он здесь делает? Должно быть, это какая-то высшая сила оценила старания Виктории и подкинула ей еды в качестве поощрения. Да, она определенно заслужила!

Она еле попала себе в рот, обессилевшие руки ходили ходуном. Потек по подбородку соус, а потом перекинулся на пальцы. Викины глаза закатились от удовольствия. Захрустели маринованные огурчики. Как же вкусно! Весь мир перестал существовать, есть только она и он - питательный и сытный! Какая же она идиотка! Довела себя до состояния галлюцинаций. Ведь ей явно послышалось, как бургер сначала жалобно мяукал, а теперь, когда от него осталось чуть больше половины, затих. В этот же момент Вика поняла, что уже наелась. И этот факт не мог не радовать, ведь когда-то ей требовалось два, а то и три таких бургера за раз.

Остатки бросила в кусты, а потом облизнула пальцы один за другим, смачно причмокивая.

Правда, дома ее начало нещадно полоскать. Виктория согнулась над унитазом, изрыгая из себя бурые потоки. Привкус отдавал кровью. И она не на шутку испугалась, не открылась ли у неё язва.

Выйдя из туалета, Вика прямиком направилась к весам. Цифры - вот, что волновало ее в первую очередь. Хотелось увидеть, сколько она сбросила, благодаря нагрузкам и тому факту, что она выблевала-таки лишние калории.

Экран весов подсветился синим, немного поколебался показатель граммов. Вика охнула себе в руку. Да, она скинула каких то сто грамм, но вес все еще был слишком большим. Тридцать девять килограмм.

Тишина…

-И все? - уронила та, которая сидела ближе всех.

-И все.

-Какая… чушь… восхитительная.

Моя рука сжала вилку. Ей пиздец.

-Да не воды тебе хочется, - буркнула Лукерья, - Крови твое тело желает.

Славик закрыл рот рукой и горько всхлипнул в неё, на щеке заблестела слеза:

-Так, может, дать ему? Хотя бы чуть-чуть? Куриной или… пусть мою попьет?

Старухи запричитали и снова начали креститься.

-Дурак ты что-ли? Если хоть капля внутрь попадет, то там только осиновый кол упокоит.

После слов Луши грустная мысль стрельнула в голове Семена: он умер. Приложился об лобовуху, а потом умер. И ни боли не чувствовал, ни сожаления. Только жажду. А бабки эти что тогда здесь делают? Он пытался рассмотреть их лица, если они местные, то наверняка знает их, но специально ни с кем не знался. Боялся, что запрягут работой, а отказать будет неловко. А потом мелькнула страшная мысль: вдруг они его сожрать хотят. Да нет, глупость какая-то, Славик бы здесь тогда не стоял. Затем он вспомнил то, что было в подвале, и спросил:

-Ты в клетку меня теперь посадишь?

-Чего? Чушь-то не неси! Отпевать я тебя буду.

-Ничего не понимаю.

Семён покачал головой, но грозная баба пригрозила ему пальцем и гаркнула:

-Не шевелись лучше, а то мозги вытекут, не дай Бог, так неотпетым и сгинешь, неизвестно, куда. У тебя там… рана открытая.

Глаза Луши взметнулись куда-то поверх Семенова лба, и он тихонько произнес:

-Объясни мне, что происходит-то?

-Так а чего тебе объяснять… Умер ты, Семён, а потом воскрес, и теперь тебе человечины хочется. Словом, нечисть. Вон, старухи эти - такие же, своей участи ждут, все грехи пытаются отмолить, мне помогают.

И снова на краю видимости замельтешили крестящиеся, старческие руки.

-Деревня эта проклята, - продолжала Луша, - После того, как в неё этот черт наведался. Ну, не черт… уж не знаю, кем он там был, колдуном ли, демоном ли… Да и не моя это забота. Моя задача: за души ваши бороться. Жители деревни этой, будучи обманутыми, совершили страшный ритуал, который не пускает душу из тела даже после смерти. Я так понимаю, им обещали вечную жизнь, вот они и согласились. Ну и вот она, ваша вечная жизнь. Жрать мясо да кровь сосать, чтобы тело перестало разлагаться. Поэтому, Семён, ты должен впустить в свое сердце истинного Бога и лишь тогда сможешь упокоиться. Навсегда. Согласен?

Мужчина с горечью подумал про Наталью, про сына, про внучку свою маленькую. Очень хотелось попрощаться с ними. Но эта невыносимая жажда так мучила его, а мысль о том, каким же страшным образом ее придётся утолить, вызывала неприязнь и отвращение. Хотелось побыстрее закончить.

-Согласен. Я хочу уйти.

-Не переживай, Семён. Думаю, мы быстро управимся. Ведь ты был тогда ребенком и мало, что понимал. Твоя вера, которую вас обманом или страхом заставили принять, не была искренней, - а потом Лукерья обратилась к Макарычу, - Лучше выйди. Не нужно тебе этого видеть.

Когда Макарыч направился к Семену, чтобы попрощаться, Луша остановила его рукой и предупреждающе покачала головой. Славик Макаров робко махнул ладонью и прошептал:

-Прости меня, Семён и прощай, любимый друг.

Когда двери за ним закрылись, Лукерья поднесла распятие к губам Никонова, тот его поцеловал. Потом она перекрестила его и начала издавать такие отвратительные звуки своим ртом, будто рычала, рыгала и пищала на ультразвуке одновременно. Да так громко, что казалось, будто сейчас лопнут барабанные перепонки. Противный звук усилился, потому что к Лукерье присоединились старухи. Тело мужчины трясло в конвульсиях от боли, что волнами распространялась по телу. Но даже сквозь эту боль он смог заметить, что старухи трясутся точно также. На их искаженных лицах выступали слезы, но они продолжали, не смотря ни что. Семену хотелось заткнуть уши и руки его, связанные между собой уже устремились к голове. Луша остановила их полет и крепко ухватила, не давая больше возможности ими пошевелиться.

-Ну же, Семён, услышь!

Она снова завыла, зарычала, и он увидел, что ее рот шевелится, будто та что-то говорит или поет, но до ушей доносилось только что-то очень громкое, раздражающее, что не хотелось слышать. Внезапно Луша сильно ударила его кулаком в грудь, а потом дала слабую пощечину. Больно не было, но Семён был шокирован.

-Услышь же молитву, глухая ты тетеря!

А затем продолжила свою пытку. И вот, наконец сквозь противные вой и рычание он начал слышать ангельское пение. Голос Луши, что выбивался из остальных, был настолько прекрасен, что захотелось разреветься. Все остальные звуки ушли на второй план, и его лицо расплылось в блаженной улыбке. Вдруг потолок осветился ярким светом, и этот свет заполонил все вокруг…

****

-Але, Маратик, карету мне! Карету! - театрально прокричала Лукерья в трубку, выходя из церкви, но прикусила свой язык, увидев на ступеньках сгорбленную спину Макарыча. Однако, продолжить разговор ей все же пришлось, поэтому, понизив голос, она проговорила, - Пришли кого-нибудь на констатацию… да, вознесенский… отпела уже… Он на машине разбился, но сейчас в церкви лежит, заберете прямо оттуда… Все, добро… Давай.

А затем она села рядом со скорбящим на ступеньки, достала из кармана сигареты и закурила.

-Отошел Семён. Быстро все прошло и легко, не мучался почти. Некоторые по несколько часов сопротивляются. Но это те, кто в ритуале участвовал и людей убивал.

-Я не понимаю, но хочу знать всё. Пожалуйста, расскажи мне. Что это за ритуал?

Женщина выпустила сигаретный дым, который моментально развеялся на ветру, затем сняла платок с головы и небрежно бросила его на пол паперти.

-Подробностей я не знаю, слышала только от отца своего, что жители этой деревни группу туристов убили, содрали кожу, набили соломой, как чучела, и сожгли, а мясо съели. И с тех пор все, кто участвовал в этом ритуале помереть не могут. А перед самой смертью всех сюда тянет как магнитом, потому что воскреснуть можно лишь на этой земле. А я вот упокаиваю, чтобы мертвецы тут не бродили и людей не жрали.

За их спинами раздались шаркающие шаги бабок, что выходили из церкви. Лукерья кивнула на них головой:

-Вон, эти всё ходят сюда, раскаиваются, а после смерти, знаешь, как за «жизнь» цепляются! Хрен отпоешь их. Не каждая соглашается Бога принять.

-Вырвать бы тебе твой язык поганый, - бросила одна из старух.

-Чтобы съесть потом? - сострила Лукерья, а бабка после этой фразы плюнула в ее сторону.

Макарыч грозно посмотрел на неё и прорычал:

-Ты чего с ними как разговариваешь?

Луша вздохнула и подумала, стоит ли объяснять? Поймет ли ее этот мужик? Посочувствует ли? Ведь она уже давно выгорела, зачерствела, как старая санитарка в больнице. Для неё это все лишь работа, причём вынужденная и нелюбимая. И каждый, кто прошел через ее руки, был для неё не человеком, а пациентом. Перечеркнутыми именем и фамилией с номером дома в тетради, куда были записаны жители деревни. С другой стороны, какая ей разница, все равно и этот помрет скоро, а так хочется выговориться.

-Да задолбали потому что. Начудили по молодости, а мне разгребай теперь. И главное - страшно им родне в грехах своих признаться, вот и приезжают сюда такие как вы, умирать в полном неведении. Не хотела я этим заниматься. Да только дар у меня этот... Не каждый сможет душу упокоить. Это как экзорцизм. А ещё я вижу, кто умрет скоро и от чего. Вот у тебя в животе что-то, а у Семена беда с головой была и сердцем. Это я от отца унаследовала. Он ведь в этой церкви служил и нечисть местную отпевал до меня. За просто так… идейный был. А потом, когда я увидела, что ему недолго осталось, он начал и меня обучать. Уж как я сопротивлялась, как мне не хотелось, но он на совесть надавил. И вот, когда он преставился, я начала здесь заправлять. Только вот я за дарма работать не собиралась, выбила кое у кого оклад, который мне исправно перечисляют и индексируют. Не скажу, что прямо много, но на вино французское да на сырок с благородной плесенью хватает… Такая вот плата за мою испорченную жизнь. Ведь я ни семью завести не смогла, ни уехать. Все время на телефоне. Когда мне местные звонят, я мигом должна примчаться, пока оживший покойник сил не набрался и не пошёл кого-нибудь жрать. Думаешь, легко это все? Я ведь рискую жизнью. Есть здесь некоторые, которые так и остались поклоняться Мóнрогу, так они его называют. Вот Аркадий, что чуть Семена не сожрал, как раз из таких и был. Помер, никто и не заметил, народа-то здесь все меньше и меньше. А дочка его приходила мясом кормить и кровь свою пить давала. Хорошо, хоть мясо не человеческое было. А то они от него сильными становятся. Еле успела я тогда. Повезло, что дочка его полоумная звала на всю деревню, а так бы не чухнула.

-В девяностом доме тетя Зоя ещё не упокоена.

-А Зоя - наказана. Тоже не захотела веру менять, вот над ней эксперимент и поставили. Сколько протянет, и что с ней случится. Представляешь, она уже год там лежит.

Пальцы обожгла забытая Лушей, тлеющая сигарета, она бросила ее себе под ноги и закурила новую. Пальцы предательски дрожали, ведь она ещё никому не изливала свою душу так откровенно.

-А чего у тебя в подвале иконы эти дьявольские делают? - спросил Макарыч, а Лукерья почувствовала на сердце неприятную тяжесть. Она надеялась, что хоть этот мужик ее пожалеет. Интересно, а слушал ли он вообще ее исповедь. Наверное, каждый думает лишь о себе. Особенно перед смертью.

-Действительно дьявольские, - Лукерья постаралась принять невозмутимый вид, - Иконы эти в огне не горят и в воде не тонут. Я их там храню, а потом, если покойник отказывается Бога принимать, выкрикивает имя Мóнрога или просто не хочет с жизнью расставаться, стало быть, я ему даю икону и другую песню пою. Тело тоже упокаивается, а иконы эти вместе с телом хоронят. Нетрудно догадаться, куда душа потом уходит.

-А что там за чучело у тебя?

-А это один из последователей Мóнрога на следующий год решил ритуал повторить. Убил он, значит, человека, освежевал, а потом соломой набил. Пошёл он по деревне хвастать да подмогу искать. Ну, деревенские в милицию и сообщили. Вот и повесили все на него, в том числе прошлогоднее убийство. А чучело я в подвале храню, чтобы ничего с ним не сделалось. Оно теперь магическую силу имеет, и кто его знает, что будет, если сжечь. Даже закапывать его боюсь. Пусть себе стоит.

-Ну а клетка тебе зачем?

-Так если несколько умирает! Двоих сразу не отпоешь, только по очереди. Вот и приходится кого-то в клетку сажать. Некоторых даже там и отпеваю, потому что страшно выпускать. Они иногда, знаешь, какими буйными бывают!

Посидели они ещё немного, помолчали. Как Макарыч встал и, не сказав ни слова, пошёл доживать свои последние деньки. И Лукерья подумала, остался ли доволен тот, разгадав все тайны перед смертью, стало ли ему легче от этого? Она множество раз задавалась вопросом: как лучше? И всегда предпочитала оставлять людей в неведении, пусть доживают себе спокойно. Но эти двое, конечно, удивили, ничего не скажешь.

Немного осталось, и они с Макарычем встретятся вновь.

Она задрала голову, посмотрела на золотистые распятия поверх куполов, покрестилась и произнесла: «Не введи нас в искушение да избави нас от лукавого».