AltHis

Процедура началась сразу. Включился записыватель, прозвучали стандартные вопросы: имя, звание, номер контракта, дата возвращения с планеты Кель. Яна отвечала монотонно, голосом без интонаций, глядя куда-то в пространство над плечом собеседника.

— Карлова, поясните происхождение инопланетного образца, обнаруженного в скрытом кармане вашего походного рюкзака, модель «Скат-7».

Яна медленно моргнула. Слово «образец» заставило её напрячься, но не из-за страха, а из-за необходимости переключить сознание с внутренней пустоты на внешний запрос.
— Какого образца? — её голос прозвучал хрипло, она давно не говорила.
— Неорганический субстрат, спектральный анализ соответствует грунту планеты Кель, категория А, «мёртвая/непригодная». Нарушение карантинного протокола IC-7.

Она смотрела на него, и в её глазах медленно, как в густом сиропе, всплывало настоящее недоумение.
— У меня… нет образцов. Я не брала образцов. Только нейрокогнитивные данные. Каталог. Это ошибка.
— Образец обнаружен при плановом досмотре багажа вслед за вами. Он был герметично упакован. Карман — скрытый, с магнитным замком. Вы утверждаете, что не знали о его наличии?

Яна провела ладонью по лицу, жестом предельной усталости.
— Не знала. У меня его не было. Это не мой образец.
— Чей же?
— Я не знаю. — Искренность этого ответа была абсолютной и от этого пугающей. — Я не имею к этому отношения.

Офицер вздохнул, не скрывая раздражения. Он склонился к терминалу, вызвал следующий пункт.
— В служебных логах вашего персонального канала обнаружено сообщение, отправленное в период вашего нахождения на Кель. Адресат — Алексей Грачев, монтажник третьей волны. Текст: «Для твоей коллекции». Прокомментируйте.

Теперь недоумение в её глазах сменилось на что-то вроде смутной тревоги, но тревоги скудной, выдохшейся, как будто её эмоциональный резервуар был почти пуст.
— Какое сообщение? Я не отправляла… Я не помню. — Она снова схватилась за голову, будто пытаясь выжать из неё воспоминание, которого там не было.
— Так вы отправляли сообщение или нет?
— Я… не знаю. Возможно, это ошибка системы. Я не имею к этому отношения.

Она повторяла эту фразу как мантру, как единственный якорь в реальности, которая стремительно теряла смысл.

Офицер откинулся. Он вращал стилус в пальцах, глядя на неё с плохо скрытым раздражением. Протокол был прост: есть вещдок — образец. Есть косвенная улика — сообщение. Объяснений от неё нет, только тупое отрицание. Служба не любила загадок.
— Вы утверждаете, что не брали образец и не помните о сообщении. Однако факты свидетельствуют об обратном. Это ставит под сомнение не только ваше соблюдение протоколов, но и вашу… адекватность как специалиста после возвращения из зоны риска.

Он сделал паузу, ожидая реакции, всплеска, хоть чего-то. Но она просто сидела, сгорбившись, глядя сквозь него.
— Вам временно запрещён вылет со станции «Ариадна» и доступ ко всем служебным порталам, кроме базовых коммуникаций. Вы можете разместиться в гостинице станции или в гостевом модуле сектора СБ до завершения проверки и принятия решения. Ваши личные вещи, за исключением образца, будут вам возвращены. В ближайшее время вас вызовут повторно. Вопросы?

Яна покачала головой. Никаких вопросов. Какие могут быть вопросы, если само обвинение не имеет к ней отношения?

Ближайшее время настало уже на следующее утро. Бюрократическая машина была на редкость расторопной.

Второй

На допросе Яне хотелось плакать и смеяться одновременно. "Театр абсурда какой то", — думала она. За три часа она не произнесла ни слова.

...Полковник Зубов не сдерживался — он орал так, будто перекрывал рев двигателей.

— Кого ты там, блядь, расколоть собирался, мудило лесное? Решил показать, какой ты крутой и резкий? Это лучший ксенолингвист в секторе! Она твои слова даже в словарик не запишет, понял? Нихуя удивительного, что она молчит. Еще большой вопрос кто кого допрашивал. Расколоть он хотел… уебок.

Он ткнул пальцем в допросчика.

— Ты бы хоть справки навёл, кого допрашиваешь. Контрабандистка, ага. Сейчас корпорация узнает, как мы тут с ее инструментами обращаемся — и всё, пиздец. Тебя расколят, всех, кто рядом с тобой спал, и меня заодно.

Хлопок по столу.

— Чего стоишь? Съебал отс…

Внезапная трель высокоприоритетного коммуникатора на его запястье заставила его замолчать на полуслове. Он взглянул на экран, и лицо его из багрового стало землисто-серым. Ярость мгновенно сменилась чем-то другим — холодной, сосредоточенной злостью.

— Стой! — рявкнул он цепенеющему следователю. — Не съебал. Иди сюда. Читай. Читай, если, блядь, умеешь.

Он развернул запястье, поднеся его к лицу допросчика. На крошечном экране горели несколько бесстрастных строк:

«Ресурс Карлова Я.К. имеет статус "критически важный актив". Требуется решение, исключающее: а) публичный скандал, б) потерю функциональности ресурса. Формальные процедуры должны быть соблюдены полностью. Приоритет – максимальный. (ДИР-НАУК.7)»

Следователь, ещё секунду назад готовый сгореть от стыда и страха, уставился на текст, медленно осознавая, в какую игру он вляпался, даже не поняв правил.

— Без скандала, — прошипел Зубов, отдергивая руку. — Формальности блюсти, а ресурс не потерять. Понимаешь теперь, какого хрена ты натворил? Ну, молодец. А теперь — иди.

На этот раз следователь вышел, почти не чувствуя под собой ног.

Зубов тяжко опустился в кресло, провёл рукой по лицу. Потом ткнул кнопку на столе.

— Коваленко ко мне. Мне его отпуск по... - без скандалов, мелькнула мысль, - ....попросите его прервать отпуск. Директива «Скальпель», как раз для его инструмента. Он поймёт.

Третий

Этот кабинет был стерилен и беззвучен. Звук поглощался мягкими панелями стен, оставляя только приглушённый гул систем жизнеобеспечения станции «Ариадна». Яна сидела напротив пустого стеклянного стола, её руки лежали на коленях, неподвижные, ладони вверх — пустые. Она смотрела сквозь следователя Коваленко на герб Корпорации на стене. Её взгляд был остекленевшим, уставшим от блуждания в пробоине собственной памяти.

Коваленко не торопился. Он поправил идеально отутюженный манжет, дал персональному ИИ «Горгоне» зафиксировать начало допроса. В его правом ухе, почти неразличимо, тихо щёлкал и жужжал микроимплант. На внутренней стороне линзы левого глаза мелькали полупрозрачные строки: «Объект: Карлова. Состояние: глубокая диссоциация. Рекомендованная стратегия: установление раппорта через демонстрацию системного превосходства и неизбежности».

Он обернулся к ней с лёгкой, отработанной улыбкой, подождав, пока «Горгона» закончит анализ её позы и микродвижений.

— Прежде всего, я должен принести вам извинения за моего коллегу, — начал он, и в его голосе звучала лёгкое, деловое сожаление, лишённое личного сочувствия.

Яна едва повела бровью.

— Его методы были… непрофессиональны. Использовать грубый нажим там, где требуется точная калибровка — всё равно что пытаться настроить хронометр кувалдой. Это только загнало проблему глубже. Моя задача — не ломать, а найти то единственное равновесие, при котором уникальный механизм продолжит работать. Вы молчите. Я задаю вопросы как в эхо-камеру. И знаете, что самое забавное? — Он сделал театральную паузу, давая ИИ подготовить следующий блок. — Я вас абсолютно понимаю. Зачем говорить, если всё уже решено? Но, видите ли, есть небольшая бюрократическая загвоздка. — Он наклонился чуть вперёв, понизив голос до конфиденциального тона, повторяя построение фразы, которая горела перед его глазами. — Мне нужен ваш голос. Пусть даже один кивок. Без него этот… прекрасный механизм правосудия не может щёлкнуть на следующую шестерёнку. А без этого щелчка вас, моя дорогая, отправят, будут судить и, возможно, посадят. И что бы у вас не было иллюзий по поводу "справедливости", лично я думаю, что вас и вашего Алексея подставил Волков.

Пальцы Яны впились в ткань комбинезона.

— Грубо и эффективно. Но это знание не меняет абсолютно ничего. - Он откинулся, давая ей прочувствовать этот образ. Его лицо выражало лёгкое сожаление. «Подтверждение: дыхательный паттерн изменился. Зафиксирован минимальный когнитивный отклик. Переходите к “фактологии с элегантным выходом”», — прошелестел голос в ухе.

— Давайте отбросим этот грубый, силовой жаргон. Давайте поговорим, как цивилизованные люди, которые понимают ценность вещей. Факт, как говорят французы, fait accompli: в вашем кармане — прах планеты Кель. Протокол нарушен. По букве закона — вам конец карьеры, позор, возможно, решётка. — Он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, следуя рекомендуемой жестикуляции. — Но мы же с вами не буквалисты, правда? Мы смотрим в суть. А суть, моя блестящая коллега, в том, что вы — не контрабандист. Вы — шедевр. — Он слегка задержался на слове, которое «Горгона» подчеркнула в тексте как «ключевой эмоциональный якорь». — Уникальный, штучный, невероятно сложный и дорогой в производстве инструмент. И что делает цивилизованный человек, когда у него в руках ломается скрипка Страдивари? Он не бьёт ей об стол. Он зовёт лучшего реставратора. Он находит для неё специальный футляр. Контролируемую среду.

Он провёл пальцем по глянцевой поверхности стола, оставляя невидимый след, как предлагалось в сценарии для «демонстрации абстрактного контроля».

— Система, которой мы служим, в глубине души — большой эстет. Она ненавидит бессмысленные потери. Поэтому она предлагает вам не наказание, а… оптимизацию. Руководство большим проектом на отдельной планете. Где ваш уникальный ум можно будет применять с максимальной пользой и… что немаловажно… с минимальным риском дальнейших… недоразумений.

Яна не шелохнулась, но дыхание её стало чуть глубже. Она слушала. «Уровень вовлечённости: низкий, но стабильный. Переходите к второстепенным фигурам для создания давления: “Винтик и Миф”. Шаблон: сравнение с исторической триадой», — отчеканила «Горгона».

— А теперь, — продолжил он, переходя к следующему пункту с видимым удовольствием, которое частично было искренним — он любил, когда алгоритм попадал в цель, — второй акт нашей маленькой драмы. Алексей Грачев.

Яна потерла пальцами переносицу и спрятала взгляд.

— Прекрасный специалист, я уверен. Честный, работящий. Человек-винтик. И знаете, что происходит с винтиком, в отличие от скрипки.

«Взгляд прямо на нее» — раздался шёпот в ухе.

— Его… заменяют. Профилактически. Чтобы ржавчина не перекинулась. Система в отношении таких винтиков проста, как автомат: один намёк на нестабильность, одна запись в логах, одна неловкая ассоциация — и пффф! — карьера на фронтире растворяется. Его не сломают. Его просто… аккуратно переставят в самый дальний, самый тёмный угол механизма. Ради гигиены. Вы понимаете эту безупречную, почти биологическую логику? Вы ведь не можете с уверенностью сказать, есть ли у Алексея коллекция? И мы пока не знаем. Но искать — тратить силы…

Он выдержал паузу, наслаждаясь напряжённой тишиной. В ухе тихо пищало: «Подготовка к финальному аргументу: “Неприкасаемый”. Использовать метафору “призрак/бог”». Коваленко едва заметно наморщился.

— И наконец, наш deus ex machina. Первопроходец Вячеслав Волков. Человек-загадка. Человек-призрак. Пока мы здесь с вами ведём эту увлекательную беседу, он, по всей вероятности, рисует новые миры на пустом месте. Его правда — единственная правда. Спорить с ним — всё равно что спорить с Богом о форме радуги. Он находится в той точке, где закон ещё не стал Буквой, существование таких мест практически Миф. И система охраняет такие места и процессы идущие там, чтобы Миф не выбрался оттуда и не заменил Букву тут у нас.

Коваленко сложил руки домиком, прикрыв рот указательными пальцами — жест, который «Горгона» в своё время отметила как «эффективный для демонстрации задумчивого превосходства». Его взгляд стал пронзительным.

— Итак, мы имеем головоломку.

Яна подняла взгляд.

— Три фигуры: - продолжал Коваленко, - Шедевр, Винтик и Миф. И один неловкий артефакт — горсть пыли. Система, как хороший режиссёр, ищет гармонию. Равновесие. — Он говорил, почти дословно воспроизводя текст, плывущий перед глазами. — Она готова забыть об артефакте, если Шедевр займёт предназначенное ему место в витрине. Она готова не выкручивать Винтик до конца, если это не нарушит баланс. И она ни при каких обстоятельствах не тронет Миф. Ибо тронуть Миф — рискнуть ходом экспансии. А это императив спущенный... - он многозначительно указал пальцем вверх.

Он медленно опустил руки на стол. «Финальное суммирование. Переход от “неизбежности” к “сделке”. Запросить активный отклик», — проинструктировал ИИ.

— Ваше молчание, дорогая Карлова, в этом раскладе — самый красноречивый ответ. Вы молчите, потому что видите всю картину целиком. Вы понимаете язык, на котором с вами говорят. Это не язык угроз. Это язык… неизбежности. И я здесь лишь для того, чтобы вежливо озвучить ту единственную фразу, которую система от вас ждёт. Ту фразу, что переведёт вас из статуса проблемы в статус… ценного актива. Но для этого мне нужно увидеть в вас не стену, а собеседника. Хотя бы намёк. Игру глазами. Дайте мне знать, что вы всё ещё в игре. Что мы можем перейти к обсуждению… деталей вашего нового амплуа.

— Поскольку мы говорим на языке ролей и амплуа, — продолжил он, сделав небольшой глоток, — позвольте проиллюстрировать нашу ситуацию исторической миниатюрой. — Он замолчал, дожидаясь, пока ИИ подгрузит и отфильтрует заготовленный блок. Внутренний экран ярко вспыхнул. — Старая земная байка. Встречаются трое: Полководец, Трибун и Затворник. Спорят о значимости. Полководец, показывает высшую награду, заявляет: «Таких, как я, в стране — пять!». Трибун парирует: «Таких, как я — один!». Затворник же, помолчав, пожимает плечами и говорит: «А таких, как я… вообще нет».

Коваленко улыбнулся, наблюдая за ней. Он позволил паузе затянуться, как советовала подсказка на линзе: «Дать время на подсознательную обработку аллегории».

— Улавливаете аллюзию, дорогая Карлова? — спросил он, уже зная, что следующий слайд «Горгоны» содержит разгадку и имена.

Тишина. Затем веки Яны дрогнули. Её взгляд, медленно и с трудом, оторвался от стены и упал на его лицо. Губы приоткрылись. Голос был хриплым, но безошибочно точным, как удар скальпеля:
— Саблин. Маяковский. Хлебников.

На лице Коваленко расцвела улыбка искреннего, почти профессионального восторга. «Прорыв. Установлено прямое когнитивное соответствие. Эмоциональный отклик: минимальное удовлетворение у объекта. Переходите к присвоению ролей», — отрапортовал имплант.
— Браво! — воскликнул он тихо, но с чувством. — Абсолютно точно. Теперь примерим эти маски на наших героев. — Он снова обратился к незримому суфлёру. — Ваш Алексей — наш «Саблин». Смелый, нужный… и заменимый. Одно пятно подозрения — и его карьера на передовой превращается в службу в глубоком, тихом тылу. Жена Цезаря, как известно, должна быть выше подозрений. А если нет… её просто меняют на другую, менее подозрительную.

— Вы, — его тон стал почти вкрадчивым, полным мнимого почтения, которое «Горгона» помечала как «эффективное для лести уникальным специалистам», — вы — «Маяковский». Голос, эхо, дешифровщик немого. Вы — единственный экземпляр в своём роде. Вас не выбросят. Для вас построят специальную, прекрасно оборудованную… сцену. Или, если угодно, подиум. С лучшим светом, с идеальной акустикой. Но выходить за кулисы вам, увы, будет нельзя. Ваш долгий бенефис.

— А Волков… — тихо произнес Яна, и в её голосе прозвучала не вопрос, а холодное осознание.

— Волков, — Коваленко произнёс это имя с лёгким театральным вздохом, глядя на заключительные тезисы, — наш «Хлебников». «Таких нет». И это не поэтическая метафора, а суровая реальность гиперпространства. Он — тень, отбрасываемая в будущее. Призрак, который является лишь для того, чтобы дать системе новый мир, и растворяется. Судить его? Это всё равно что судить сокола за превышение скорости. Система оберегает таких призраков, ибо они — её пограничье, её raison d'être. Он получит похвалу в приказе и отправится рисовать новые горизонты. Потому что он — вне игры. Вне досягаемости и вне правил. На фронтире он сам — правило.

Следователь откинулся, его роль рассказчика была сыграна. На внутреннем экране замигала заголовком «Финальное предложение: три исхода».

— Таким образом, мы приходим к трём финалам. — Он начал зачитывать, лишь слегка импровизируя. — Финал первый, трагический, наказание: мы калечим шедевр, ломаем винтик и безуспешно плюём в призрака. Все проигрывают. Безвкусица.
Финал второй, анархический: мы делаем вид, что ничего не было. Система теряет лицо, контроль и саму идею порядка. А вы получаете индульгенцию на будущий, ещё более гротескный хаос, а если расскажете о событиях Алексею... зачем нам столько людей, считающих что система безобидна? Неэстетично.
И есть… финал третий. Финал гармоничный. — Он выпрямился, и в его глазах, следящих за последними строками, исчезла последняя тень игры. Осталась только сталь. — Вы становитесь «Маяковским», создаете исследовательскую станцию и руководите ею на планете Кель. Ваш «Саблин» тихо и без скандала отзывается с работ на фронте экспансии — в профилактических целях, но остаётся цел и невредим. А «Хлебников» благополучно продолжает не существовать в правовом поле. Дело о пыли… исчезает. Рассыпается, как мираж. Все механизмы тикают, видимость порядка безупречна.

Он сделал последнюю паузу, вкладывая в неё весь вес предлагаемой сделки, которую «Горгона» уже оформила в виде краткого меморандума.

— Это не справедливость. Справедливость — понятие для мелких драм. Это — высшее управление. Бюрократическая поэзия. Ultima ratio империи. Но и это ещё не всё. — «Упоминание о контролируемых связях. Это важно», — напомнил шёпот в ухе. — Поскольку вы оба остаётесь в системе, полный разрыв был бы… нерациональным. Система предпочитает контролируемые связи. Поэтому: личные визиты господина Грачева на Кель формально не запрещены. Если у него найдётся время, деньги и желание, а ваше поведение не будет деструктивным… администрация не станет чинить препятствий. Раз в полгода, год, вряд ли он сможет чаще вас посещать. Связь — через служебные каналы, с задержкой и… лёгким editorial touch.

Он замолчал, давая ей прочувствовать каждый элемент этой клетки.

— Я предлагаю вам не оправдание и не кару. Я предлагаю единственную роль, которую система готова вам дать. Вы согласны играть? От вас, как от человека слова — во всех смыслах, человека слова — нужно простое устное согласие. Все уверены в вашей договороспособности.

Яна долго смотрела на него. В её глазах не было ни страха, ни покорности. Был холодный, безошибочный расчёт учёного, нашедшего последнюю переменную в уравнении, которое кто-то другой составил за него. Она видела весь узор, его уродливую, безупречную логику. Её взгляд скользнул на герб — планету в сетях.

Затем её голова совершила одно короткое, отчётливое движение вниз и вверх.

— Согласна.

В ухе Коваленко тихо пропищал одобрительный сигнал. «Цель достигнута. Согласие получено. Рекомендуется завершить сеанс. Протокол “Золотая клетка” активирован.» Он позволил себе едва заметно расслабить плечи. Работа была сделана. И сделана хорошо, хоть и не без помощи. Он был лишь умелым оператором. Но в этой системе именно операторы и выживали.

Она вжала ладони в виски, будто пытаясь сдавить бушующий внутри шторм.

"Молчи, молчи, молчи...", - бился пульс в голове Яны. - "Ничего не говори ему, иначе все сбудется, молчи..."

— Есть ещё план, — продолжал он, сам не зная, зачем говорит это, просто чтобы заполнить гулкую, давящую тишину. — Заведи...

"Нетнетнетнет, не произноси...". Воспоминание о золотом счастье ударило из всех сил, Архив показал ее не только со своим любимым, их было там трое, был маленький теплый комочек с ее глазами и его улыбкой. Самая сладкая и чудовищная ложь из всех возможных. "Я не могу..."

— ...ребёнка. Тогда, если с Лехой что и случится, будет ради кого жить. Якорь.

Стеклянная струна внутри Яны удерживающая ее звенела и дрожала.

— Я не могу... — её голос сорвался.

— Всё ты можешь.

Дзынь. Струна разлетелась, Яна потеряла опору и полетела в темноту.

— Сейчас улетишь, и всё это будет как страшный сон.

Эти слова Яна уже не слышала.

Она сорвалась с ящика и заходила по кругу: к терминалу, чтобы в очередной раз увидеть безжалостный обратный отсчёт, к столу с инструментами, где её взгляд скользнул по блестящим металлическим стержням, и снова назад. Движения были резкими, птичьими.

— Я не могу иметь детей, — выпалила она в пол, и тут же, будто прорвав плотину, добавила, поднимая на него взгляд, полный чистого, дикого ужаса: — И я не сказала тебе… я видела... перед тем, как улететь, я видела… я тебя убью.

И в её руке, схватившей что-то со стола, блеснул стальной клинок отвёртки.

Реакция Славы была лишена мысли, чиста и точна, как удар пружины. Стул, на котором он сидел, взлетел и врезался в её голову с правой стороны.

"Хоть это не сбудется" - успела промелькнуть мысль в голове Яны.

В следующее мгновение его кулак, без размаха, с короткой страшной силой, прилетел ей в челюсть слева. Хруст, больше похожий на щелчок. Мир Яны погас.

Она осела, как подкошенная. Он успел подхватить её, смягчив падение, и бережно уложил на холодный пол. «Против лома...», — беззвучно прошептал он себе, глядя на её обмякшее тело и синяк, уже наливающийся на скуле.

Потом его взгляд медленно поднялся к порталу, ведущему на орбиту, к чёрному сердцу Архива.

— Это уже перебор, — тихо сказал он в пустоту, и в его словах не было вопроса, только констатация, обращённая к невидимому собеседнику.

Он действовал быстро, методично, заглушая холодной ясностью действий дрожь, подступавшую к рукам. Связал её не туго — верёвка лишь символически обозначала плен, давая шанс освободиться самой. Подсунул под голову свою засаленную куртку, от которой пахло машинным маслом и дымом. Перед её лицом, на ящике, поставил таймер, заведённый на два часа. Цифры замерли, готовые к отсчёту.

Затем — три прыжка через портал, адреналин, сжигающий остатки сомнений. В гулкой тишине дока «Абсорбера» он сгреб всю доступную взрывчатку в один чудовищный букет, аккуратно вставил в него детонатор и выставил на том же отсчёте — два часа. Лента красных светодиодов замигала, словно ядовитые глаза.

Он надел нейрогарнитуру. На этот раз без страха, только с ледяным расчетом.

Калейдоскоп обрушился на него. Миллиарды холодных, чужих искр. Он не всматривался, не искал. Он собрал всю свою волю в один сгусток и протолкнул в этот вихрь не образ, а намерение. Картину. Ультиматум.

"Я делаю предложение, от которого вы не захотите отказаться."

Мысль была тяжёлой и чёрной,как свинец. За ней потянулись образы: связанный с доком портал, разверзающийся прямо в раскалённое нутро звезды. Река плазмы, сжигающая чёрный кристалл. Затем — взрыв, раскалывающий монолит изнутри. И тикающий таймер, неумолимый и простой, как сердцебиение.

"Если мы не договоримся — вы умрёте. Если я отсюда не выйду через два часа — вы умрёте."

Калейдоскоп замер, а затем рассыпался, будто его ткнули пальцем. Осталось несколько десятков искр, расположенных по кругу. Они не мерцали — они смотрели. И от них исходило волнами нечто поразительно знакомое: обида. Детская, капризная, глубокая обида на то, что с ними так грубо и несправедливо.

«Услышали. Прекрасно, — мысленно провёл черту Слава. — У меня условия. Первое: вы вычищаете из её разума весь этот прогноз, весь этот яд о будущем и больше не пытаетесь залезть. Второе: вы гарантируете, что этот несчастный Леха останется жив. Третье: кто вы, чёрт вас побери, и что вам надо?»

Перед его внутренним взором вспыхнула картинка. Сначала он сам, окружённый примитивным, но узнаваемым контуром Архива. Потом вокруг Архива возник новый круг, и в нём — силуэт ящера Кель. Затем ещё круг, с каким-то членистоногим существом. Ещё, и ещё. Круги множились, накладывались, уходя в бесконечность. На десятом Слава перестал различать детали. «Хватит! Понял. Собиратели. Коллекционеры».

Картинка сменилась. Он увидел местную звёздную систему. «Абсорбер», висящий на её краю, накрыл её золотистой, едва заметной сферой. Масштаб поплыл, сфера сжалась в крошечную светящуюся точку, а вокруг неё загорелись другие точки — знакомые сектора, освоенные человечеством. «Делаете вид, что не достаёте до нас. Ну ладно, Леха как нибудь сам».

Третье изображение было простым и жутким: голова Яны. Из её глаз, ушей, ноздрей и слегка приоткрытого рта струился серый, прозрачный дымок, медленно растворяясь в воздухе. Чувство, которое шло с этим образом, было чистым, почти хирургическим объяснением: изъятие.

«Ммм, доходчиво. Рад, что хоть с этим согласились», — мысленно кивнул Слава, ощущая, как потная дрожь наконец отпускает его спину. "У меня ещё пара вопросов"...

Он сбросил гарнитуру. На таймере прошло всего восемнадцать минут. Взрывчатку он разобрал с облегчённой тщательностью, как сапёр, которому повезло. Вывез всё обратно, на планету. Потом развязал верёвки на запястьях Яны, бережно перенёс её в её модуль и уложил на койку.

Очнулась она с тяжелой головой и мутным взглядом.

— Наконец-то, — произнёс он, и в его голосе была усталая, но искренняя радость.

—Что… что случилось? — она попыталась приподняться, поморщилась от боли в челюсти.

—Мой телепорт сыграл в злую шутку, — Слава врал спокойно, глядя ей прямо в глаза, отработанным, ровным тоном. — Ты попала аккурат в начало перекалибровки сетки. Такие случаи бывают: тело переносится, а нейронный слепок — сознание — застревает в буфере. Ты вывалилась из портала как подстреленная птица, прямо лицом в пол. Несколько дней была… не в себе. Дёргалась, мычала, пыталась куда-то идти. Жуткое зрелище. Помощи ждать неоткуда, отправить тебя в таком состоянии — невозможно. Пришлось идти на крайние меры: связывать, колоть успокоительное. Но как только сетка стабилизировалась — разум догнал тело. Всё.

— Ты бредишь, — слабо протестовала она, пальцами осторожно ощупывая синяк.

—Это цена дешёвых полевых порталов первого контакта, Ян. Быстро, дёшево, небезопасно. Тебе ещё повезло.

Прошли часы, прежде чем к ней вернулась ясность. Она ничего не помнила — ни отвёртки, ни своего предсказания, ни разговора в модуле. Провал памяти был абсолютным.

Тогда Слава, выбрав момент, рассказал ей про Архив. Не про свои переговоры, конечно. Дал доступ каталогу. Наблюдал, как она впервые после всего погружается в интерфейс, и затаив дыхание ждал.

— Ну? Что видишь?

—Калейдоскоп… нейрослепков. Их чудовищно много, — её голос звучал сосредоточенно, без прежней одержимости. — Выделить один можно, но это чистая лотерея. Никакой навигации.

—Многовато для одного исследователя?

—Определённо. Пару раз ещё поныряю для проформы, набросаю предварительный отчёт — и счастливо оставаться. Тут нужна не я, а целый институт. Лет на двести. Я могу только констатировать факт находки и рекомендовать в будущем создать здесь постоянную станцию. Но не сейчас.

Он наблюдал за Яной в модуле — за тем, как она осторожно трогала синяк, как морщилась, пытаясь вспомнить то, чего не могла вспомнить.
В ней не было ни ярости, ни тревоги, ни золотой одержимости.
Только усталость.

Когда она впервые провалилась в Архив, Слава ещё верил, что сможет вернуть её прежней.
Теперь — видел: прежней не будет.

Архив вырезал из неё кусок, аккуратно и чисто.
Но пустота от вырезанного оставалась.

И всё вернётся. И Яна вернётся в составе команды. И будет искать рыжий проблеск.

Слава понял это ещё там, в калейдоскопе, когда искры смотрели на него, как дети, у которых забрали игрушку.
Не отстанут.
Не отпустят.
Не простят.

Он стоял у окна её модуля, наблюдая, как она пьёт кофе дрожащими пальцами. И решение пришло без вспышки, без гнева — тихое, логичное, бесчестное.

Слава кивал, подавал ей кофе, был тихой и невероятно профессиональной тенью. Он не отпускал своих едких шуточек, не нарушал её пространство двусмысленными взглядами. Он был просто… службой обеспечения. Это было настолько непривычно, что в день её отлёта, уже стоя перед сияющим контуром портала, она обернулась и пристально его разглядела.

— Слушай, Волков… Ты какой-то не такой. Совсем притих. Ни одной твоей мерзкой шуточки за все дни — это уже тревожно. Стареешь, что ли? — В её голосе не было насмешки, скорее — неловкая, сбивчивая забота.

Слава лишь пожал плечами, глядя куда-то мимо неё, в серое небо над руинами.

— Место такое. Давит. Руины, тишина, этот чёрный кулак там наверху. Не самое вдохновляющее окружение для остроумия.

—Ну… спасибо. За помощь. И за то, что не мешал.

—Не за что, — отозвался он просто.

Она сделала шаг в сияние и исчезла.

Только тогда Слава позволил себе улыбнуться. Широко, по-волчьи. Он смотрел в чужое небо, где висел его молчаливый, побеждённый соперник, и наслаждался абсолютной, тихой властью. Хорошо быть хозяином своей аппаратуры. Знать всё. Видеть всё. Контролировать всё. Исправлять исходящие.

«Для твоей коллекции я привезу сувенир. Кусочек этой мёртвой планеты». Сообщение удалено и отправителя и получателя, но висит в логах.

Он навёл справки. Алексей Грачев. Монтажник сверхпроводящих магистралей, третья волна освоения. Слава знал этот расклад: первые — как он, первопроходцы, расчищают путь и ставят ворота и площадку. Вторые — геологоразведчики и ксенолингвисты вроде Яны, оценивают экономический и культурный потенциал. Третьи, если планета перспективна, — энергетики и строители. Они приходят, когда атмосфера за пределами площадки ещё не пригодна, гравитация чужая, а техника ломается от непонятной пыли. Среда враждебная. Несчастные случаи — статистика, а не трагедия.

Кусочек грунта с планеты Кель он прожигал в спектрометре и автоклаве целые сутки, пока от него не осталась лишь стерильная, инертная пыль. Без нанороботов, без экзотических бактерий, без следов органики или чужеродных сигнатур. Совершенно безопасный прах. Этот прах он аккуратно поместил в скрытый карман её походной сумки.

А затем, как старший и единственный офицер миссии первичного контакта, составил рапорт. Сухую, чёткую, неумолимую ложь.

«Докладываю о факте нарушения карантинного протокола IC-7, совершённого ксенолингвистом Я.К. Была предпринята попытка вывезти неучтённый образец биосферы планеты Кель (кат. А, "непригодна/мёртва"). Образец изъят. Досмотр личных вещей не производился. По факту нарушения необходимо провести служебное расследование по прибытии сотрудника на станцию "Ариадна".»

Он отправил его, представив цепную реакцию. Не счастливое возвращение в объятия, а допросы. Не радость встречи, а подозрительные взгляды и запрет на полевую работу. А из-за найденного в её вещах «сувенира» и сообщения "...для твоей коллекции..." те же проблемы коснутся и Алексея. Карантинный скандал. Отстранение от работ на новых планетах, как минимум, но если повезёт, то и как максимум. Никакого золотого тихого счастья.

Слава смотрел в небо.

- Конечно грубо, - ответил он незримому собеседнику.

-...

- А пытаться меня убить ее руками не грубо?

-...

- Да, ты ее уже никогда не получишь. Яну теперь дальше библиотеки не выпустят.

- ...

- Это уже будет не мое дело.

Там, где не сбылось одно предсказание, могли рухнуть и все остальные. Слава смотрел на зажигающиеся в небе чужие звёзды и чувствовал себя не пешкой в чужой игре, а тем, кто только что перевернул доску.

— Они прислали специалиста, — парировала Яна, подходя ближе. Её взгляд скользнул по его засаленной униформе, тени под глазами. — А я, увидев в задании твой позывной, очень хотела отказаться. Где объект?
— Там, — он махнул рукой куда-то вверх, не отрываясь от терминала. — На орбите шестой планеты. Устройство. Примерные размеры — двадцать на сорок километров. Форма — кристаллический неправильный многогранник. Поверхность — абсолютно чёрное вещество, нулевое альбедо. Я назвал его «Абсорбер».

Он наконец оторвался от экрана и посмотрел на неё. В его глазах горел неприятный, сухой огонь человека, который упёрся в стену.
— А это, — он пнул ботинком обломок чужой керамики, — дом тех, кто его нашёл. Цивилизация «Кель». Следы их технологического расцвета и следы полного, тотального вымирания сходятся в одной точке во времени. Примерно тогда, когда они впервые смогли дотянуться до края своей системы и, соответственно, до того, что на там висит.
— Вывод? — спросила Яна, хотя ответ был очевиден.
— Вывод, что первопроходец ставит порталы, а не играет в детектива, — огрызнулся Слава. — Моя задача — оценка, первичный контакт и установка инфраструктуры. Что я и сделал. В том модуле местный портал — Он показал типовую стальную конструкцию. — Он ведёт прямо в доки «Абсорбера». Открывай и лети. Всё. Но.

Он сделал паузу, и его лицо исказила гримаса глубокого, почти физиологического неприятия.

— Я слетал. Один раз. Чтобы взять образцы поверхности и снять первичные показания. И там, внутри этого… угольного булыжника… сидит информационная чёрная дыра. Мы запустили зонды для предварительного сканирования. Они вернулись с каталогом. Не с самими данными — а с оглавлением. — Он заломил пальцы, будто пытаясь сжать невидимый шар. — Десятки триллионов отдельных записей. Каждая — предположительно, полный нейроконтурный слепок разумного существа. Не текст, не видео. Карта личности. И это только то, что удалось считать с самых верхних, самых доступных «полок». Глубже — тишина. Возможно, ещё больше. Объёмы, которые не просто невозможно обработать. Они… они бессмысленны. Они обесценивают саму идею исследования.

"Вот оно что. Не страх, не мистический ужас. Профессиональная фрустрация, доведённая до предела. Первопроходец, чья работа — покорять новое, столкнулся с чем-то, что нельзя покорить, можно лишь бесконечно тонуть в этом" - думала Яна.

— У меня от этого всё упало, Ян. Всё, — произнёс он с редкой прямотой, без бравады. — Я могу проложить маршрут через гравитационный шторм. Могу поставить портал на астероиде, летящем в гиперсвете. Но я не могу… переварить это. Это не горизонт. Это — стена из сплошных горизонтов. И за ней ещё стена. И так до бесконечности.

Он отвернулся, снова уткнувшись в терминал, будто ища в нём спасения от собственного бессилия.
— Так что вот твой полигон, лингвист. Вся радость — твоя. Модуль «Дедал», там серверная стойка с тем самым каталогом. Триллионы сигнатур. Ищи свои закономерности, строй свои грамматики мёртвых душ. Моя часть работы сделана. Я проложил путь. А копаться в том, что найдёшь в конце пути… это уже не ко мне. Это ниже. Или выше. Не знаю. Не мое.

Яна смотрела на него, на его сведённые плечи. Её обычное раздражение на его тон сменилось холодным, почти клиническим интересом. Он был сломлен не опасностью, а масштабом. Его инструменты — карты, двигатели, взрывчатка — оказались бесполезны против библиотеки.

— Ты не заметил аномалий в структуре каталога? Повторов? — спросила она деловито.
— Повторов? — он фыркнул. — Извини, не успел сравнить триллион записей. Удачи. Тебе понадобится тонна кофе и, возможно, психолог, хотя психолог тебе нужен всегда.

Он выключил терминал и, наконец, посмотрел на неё прямо. Взгляд был тяжёлым, уставшим, но без тени былой дразнящей игривости.
— Ладно. Я здесь ещё на три дня — ставлю дублирующие системы. Потом улетаю. Новые точки на карте не ждут. А ты… — он сделал паузу, и в его глазах мелькнуло что-то почти человеческое, — просто не теряй связь с реальностью. Не геройствуй. Я не хочу потом объяснять комиссии, почему лучший ксенолингвист сектора сошла с ума в одиночной экспедиции. Отчёты писать — тоже не моя работа.

И он пошёл прочь, к лагерю, к своим ящикам и схемам, к миру, который он понимал и которым мог управлять.

Яна осталась стоять на ветру. Она посмотрела на чужой, мёртвый город, затем подняла глаза к небу, где расстоянии многих миллионов километров висела невидимая, чёрная глыба, набитая душами. Не страх, а тихий, чистый трепет охватил её. Слава видел хаос. Она видела возможность.

Яна повернулась и твёрдым шагом направилась к модулю «Дедал». В её голове уже строились первые алгоритмы фильтрации, корреляционного анализа. Его «всё упало» было для неё всего лишь точкой отсчёта. Настоящая работа только начиналась.

Семь часов. Семь часов её лучшие крипто-анализаторы и искатели молотили сырой массив каталога. И семь часов они выдавали одно и то же: шум. Не просто случайность — ослепительное, оглушающее разнообразие.

Каждая запись, каждый «ключ» доступа к слепку сознания в недрах «Абсорбера» был уникален. Как сугроб, сложенный из снежинок, среди которых не было одинаковых. Алгоритмы, настроенные искать повторы, сходства, кластеры, давали нулевой результат. Масштаб был не просто большим. Он был оскорбительным для разума, привыкшего к упорядочиванию.

Яна откинулась в кресле, чувствуя сухость в глазах и лёгкую тошноту от перенапряжения. Она смотрела не на экраны, а в стену модуля «Дедал», будто пытаясь взглядом прожечь путь к ответу. Каталог был дверью, но все ручки на ней были разными, и ни за одну нельзя было ухватиться.

Раздался стук в шлюз — не запрос на вход, а наглый, физический удар костяшками по металлу. Прежде чем она успела ответить, дверь со шипением отъехала, впуская струю холодного воздуха и Славу. Он держал два термокружки.

— Думал, ты уже или сошла с ума, или построила новую теорию всего, — сказал он, ставя одну кружку на край её стола. — Принёс подкрепление. Самый дерьмовый кофе в секторе. Как раз для такого дерьмового дня.

Яна проигнорировала кружку и его тон.
— Ты говорил с теми, кто делал предварительный антропологический анализ «Кель»? — спросила она, не отрывая взгляда от него. — Не общие выводы, а детали. Их мотивацию. Их… психологию.

Слава присел на угол стола, загородив ей обзор на главный экран. Он взял глоток из своей кружки, изучая её.
— Рептилоиды. Теплокровные, яйцекладущие. Социальная структура — что-то между матриархальным кланом и культом предков. Строили города-ульи, пахали землю (ну, свою местную слизь), резали друг друга за ресурсы, потом торговали, потом объединились, потом полезли в космос. Стандартный путь. Почти как у людей, только с хвостами и без сантиментов. Зачем тебе?

— Чтобы понять, могу ли я понять их, если загляну туда, — тихо сказала Яна, наконец переводя на него взгляд. — Если их базовые драйвы — территория, ресурсы, продолжение рода, иерархия — если это всё было… то, я смогу это распознать в слепках их сознания.

Слава медленно поставил кружку. На его лице исчезла насмешка.
— Сможешь. Если очень захочешь. Страх боли — универсален. Жажда обладания — тоже. Любовь к потомству… у них это могло быть сложнее, но корень тот же. Их искусство, их музыка — будут чужими. Но боль потери, ярость предательства, упрямство учёного, который бьётся над задачей… — он вдруг усмехнулся, но беззлобно. — Это, думаю, ты расшифруешь. Они были достаточно похожи... сломали себе шею, пытаясь дотянуться до того, что не для них предназначено. Очень по-человечески.

Он замолчал, и в тишине модуля было слышно лишь гудение серверов.
— Ты серьёзно собираешься туда лезть? — спросил он наконец, и в его голосе не было ни страха, ни одобрения, только холодная констатация.
— Твои зонды принесли оглавление, — сказала Яна, поднимаясь. — Чтобы понять книгу, нужно читать текст. Мне нужен контекст. Один полный "живой" образец. Одна запись.

— Рискованно. Мозг — не универсальный декодер. Может словить фильтр-пустоту. Или перегореть, пытаясь осознать какую нибудь шестимерную эмоцию рептилоида.
— Это моя работа, Волков. Риск — её часть.
— Да, твоя работа, — он тоже встал, снова становясь между ней и экранами. Его взгляд скользнул по её лицу, задержался на глазах, потом на напряжённой линии губ. — И знаешь, это чертовски раздражает. Потому что ты выглядишь сейчас не как занудный лингвист, а как… первопроходец. Настоящий. Готовый лезть в чёрную дыру без страховки. И это, — он сделал шаг ближе, и Яна почувствовала знакомое желание отступить, но не сделала этого, — это чуть чуть бесит. Потому что я тут ставлю порталы, а вся слава достанется тебе, которая просто прочитает дневники мёртвых ящериц.

В его словах была не ревность, а странная, извращённая форма уважения, выраженная через агрессию.
— Так что лети, — выдохнул он, отходя и давая ей дорогу. — Сходи в гости к призракам. Послушай, о чём они шепчут.

Он вышел, оставив дверь открытой. Холодный воздух потянулся внутрь.

Яна осталась одна. Её раздражение на него было яркой, чёткой точкой в хаосе неопределённости. Он был понятен. Предсказуем. В отличие от того, что ждало её там, на орбите.

Она взяла планшет, отправила на пульт управления порталом запрос на подготовку перехода по заданным координатам. Система запросила подтверждение и код доступа.

Она ввела его не раздумывая. Каталог был стеной. Но за ней должна была быть хоть одна дверь, которая вела внутрь. И она, Яна, должна была найти её.

Решение было принято. Она идёт в Архив.

Яна шагнула из портала на планету, и её ноги подкосились. Она оперлась о холодный камень руины, её лицо было пепельным, глаза — слишком широкими, будто продолжали видеть что-то нездешнее.

— Ну что, принцесса? — раздался голос. Слава вышел из-за угла, вытирая руки тряпкой. — Четыре часа вместо отведенных двенадцати. Что, ящеры показались скучными? Или их коллективный разум только и делал, что обсуждал моду на чешую, и тебе стало неинтересно?

Она молчала, глотая воздух.
— Ладно, признавайся, — он подошёл ближе, изучая её состояние с циничным любопытством. — Нашла свою «мелодию души»? Или они там тебе такой психоделический коктейль в мозг влили, что теперь будешь видеть драконов в каждом шкафу?

— Отстань, — прошептала она, закрывая глаза.
— Ага, значит, влили, — он фыркнул, но в его голосе зазвучала привычная едкая нота. — Знаешь, я тут подумал… Может, это и не архив вовсе. Может, это просто древняя, гипертехнологичная система знакомств для одиноких рептилоидов. Или, что более вероятно, для заумных ксенолингвистов. Скажи честно, он тебе там не предложил «вечную любовь в обмен на нейронную подпись»? Ты же как раз в его вкусе — эмоциональная, сложная, с приятной внешностью… для млекопитающего, конечно.

Яна резко открыла глаза. В них бушевала буря из усталости, шока и нарастающей ярости.
— Заткнись. Я видела себя, — выдохнула она, не глядя на него. Голос был пустым, как эхо в склепе.

Слава замер на секунду, затем его губы растянулись в ухмылке.
— А, понятно. Может, они показали тебе, как будет выглядеть твой будущий брак с каким-нибудь чешуйчатым принцем? Или, что более вероятно, — он наклонился чуть ближе, понизив голос до интимно-язвительного тона, — они просканировали твой мозг и показали тебе все твои самые потаённые, грязные фантазии? И теперь ты в шоке не от архива, а от того, что узнала о себе? Не переживай...

Он не успел закончить. Её ладонь со всей силы ударила его по щеке. Звук был резким, как выстрел.

Слава неожиданно отшатнулся, подняв руки в защитном жесте, больше похожем на капитуляцию, чем на угрозу. Шок отразился на его лице, замещая любую попытку злости.

Яна смотрела на свою дрожащую руку, потом на его лицо. Не гнев был в её глазах, а чистый, леденящий ужас.
— Я… я видела эту пощечину, — выдохнула она, и голос её сорвался. — В своей записи в Архиве. За несколько часов до того, как я её дала. Я видела этот момент. И твоё лицо. И свою руку.

Слава медленно опустил руки. Насмешка окончательно исчезла, сменившись настороженным вниманием. Он больше не трогал свою щёку.
— Какой злой архив, — пробормотал он уже без прежней энергии. — Вынудил тебя напасть на меня.

— Я видела, как я плачу, — продолжила она, слова лились монотонно, как будто она сама не верила в то, что говорит. — Через несколько лет. Я… старше. И у меня… горе. Настоящее. И я знаю отчего. Он погибнет.

— Кто? — спросил Слава тихо, уже не перебивая.
— Леха.
— Парень, что ли, твой? А что случится?
— Не знаю! — её голос снова набрал высоту. — Я не его видела, а себя! И у меня было горе. А потом… потом я растворяюсь в Архиве.
— «Потом» — это когда? — его вопросы теперь были точными, деловыми.
— Достал, да не знаю я! — она схватилась за голову. — Я там старше, может, лет на десять. И всё. И я становлюсь частью этого… этого всего. Моя запись там не просто лежит. Она живая. И она становится одной из триллионов. А потом и я сама становлюсь...

Она замолчала, переводя дух. Стояла тишина, нарушаемая только ветром.

Слава медленно выдохнул.
— Ладно, — сказал он глухо. — Тебя просто считали... все твои страхи, "любовь" ко мне... и показали что может быть. — Он сделал паузу. — Пошли в модуль. Тебе нужен отдых. А мне… мне нужно подумать. И, кажется, отложить свой отлёт на «Водолец».

В его голосе не осталось ни капли насмешки. Была только тяжёлая, мрачная ясность. Шутки кончились.

Они сидели в модуле «Дедал» под гул серверов. Яна пила свой третий стакан воды, пытаясь смыть ком в горле. Слава молча наблюдал за ней, его обычная развязность возвращалась к нему после тяжёлой, сосредоточенной тишины.

— Ладно, Карловна, — наконец сказал он, откидываясь на стуле. — Давай по порядку. Ты говоришь, там триллионы уникальных ключей. Хаос. Как ты вообще нашла себя? Это же как найти иголку в стоге сена размером с галактику, не зная, как выглядит игла.

Яна не сразу ответила. Она смотрела на мерцающие строки данных на экране, но видела не их.
— Я не искала ключ, — тихо сказала она. — Я искала… узор. Паттерн. Это как… плыть в тёмном море, полном чешуи. Сплошная рябь, мерцание, однообразие. А потом… то тут, то там, мелькают проблески рыжего. Нечёткие. Мимоходом. И ты не ищешь их специально, ты просто… тянешься к ним. Потому что они не такие. Потому что они теплее.

Слава слушал, его лицо было непроницаемым. Потом его взгляд медленно, оценивающе проплыл от её рыжих волос, собранных в небрежный пучок, вниз по силуэту в практичном комбинезоне, и снова вверх.
— «То тут, то там», — повторил он, и в его голосе снова зазвучала знакомая, грубая нота. — Интересный выбор слов. Очень… наглядно.

Яна резко обернулась к нему, и в её глазах вспыхнул такой чистый, беспримесный гнев, что он невольно откинулся.
— Ты достал, — прошипела она. — Там выбрито, если тебя это так, блять, интересует! Речь не об этом! Речь о том, что это был мой паттерн в четровой куче ящериц! И он был и прошлым и будущим! И оно, мать твою, сбывается!

Слава поднял руки в сдающемся жесте, но в его глазах горел уже не только подкол, а азарт. Азарт охотника, который учуял дичь.

— Ладно, ладно, не кипятись. Значит, твоя рыжая… прости, нейронная сигнатура, сама тебя позвала. Мило. — Он встал и потянулся, кости хрустнули. — А что, если позовут другого?

— Что?
— Я. Что, если я загляну? Может, и для меня найдётся какая-нибудь… уникальная зацепка. Может, не рыжая, а, допустим, с хромым чувством юмора и склонностью к саморазрушению.
— Это безумие, — отрезала Яна. — Ты же сам говорил…
— Я говорил, что у меня от масштабов всё упало, — перебил он. — А теперь у нас есть конкретная цель. Не буриться в триллионы записей. Искать аномалию. Свою аномалию. Ты там была четыре часа и нашла себя. Значит, и мне хватит. Ставлю будильник. Четыре часа — и ты меня вытаскиваешь. Жёсткий дисконнект. Дёргай за… за шнур, если что.

Яна хотела возражать, но в его взгляде была та самая стальная решимость первооткрывателя, которая не терпит возражений. Он уже проиграл Архиву один раз, позволив ему себя запугать. Теперь он бросал вызов.

— И если ты увидишь там… меня… — начала она, но он махнул рукой.

— Увижу — сделаю комплимент твоему цифровому двойнику и выйду. Договорились.

Процедура была той же. Слава вошёл в портал, ведущий на орбиту, к чёрному кулаку «Абсорбера». Яна осталась у пульта, глядя на отсчёт времени. Четыре часа. Три. Два.

Она вытащила его ровно в срок. Активировала принудительный возврат.

Портал вспыхнул, и Слава вывалился из него, как мешок. Он не упал, а осел на колени, упираясь ладонями в пол. Дышал тяжело, прерывисто. Пот стекал с его висков.

— Ну? — спросила Яна, не приближаясь. — Нашёл свою «зацепку»?

Слава медленно поднял голову. Его лицо было серым, глаза пустыми. Не было ни шока, как у неё, ни ужаса. Была… опустошённая, плоская ярость.
— Ничего, — прохрипел он. — Абсолютно нихрена.

Он поднялся, пошатываясь.
— Только чешуя. Сплошная, бесконечная, однообразная чешуя. Миллиарды, триллионы чужих, рептильных сознаний. Их страхи, их амбиции, их детские воспоминания о первой охоте. Ни одного… другого образа. Ни одного проблеска. Ни рыжих волос, — его взгляд скользнул по ней, но без намёка, механически, — ни… гладкой кожи. Только чешуя. Я плыл в этом дерьме четыре часа, и оно не хотело меня знать. Меня там нет!

В его голосе звучало не разочарование, а оскорблённое профессиональное самолюбие. Архив не просто не пустил его — он его проигнорировал. Как пыль.

Яна смотрела на него, и её злость медленно таяла, сменяясь леденящим пониманием.
— Значит, это не просто архив, — тихо сказала она. — Это… фильтр. Или приглашение. Оно выбирает, кого впустить. Меня — впустило. Тебя — нет.

Слава резко вытер лицо рукавом.
— Отлично. Значит, ты — избранная. Золушка, которой туфелька подошла. — Он горько усмехнулся. — Так, Карловна, слушай сюда. Раз уж ты такая особенная, будешь работать. Залезай обратно. Смотри, что там ещё есть. Ищи не себя. Леху своего найди. Ищи причину. Ищи способ это изменить. А я… — он огляделся, будто ища, во что можно ударить. — Я буду здесь. Буду твоим наземным контролем. Буду следить, чтобы эта штука тебя не съела, пока ты играешь в её прятки с будущим.

Он сказал это с таким отвращением к своей новой, пассивной роли, что это было почти смешно. Но в его словах не было выбора. Архив сделал выбор за них. Теперь Яна была тем, кто видел путь в лабиринте. А Слава — тем, кто оставался у входа с факелом и верёвкой, скрежеща зубами от бессилия. Игра изменилась.

Второе погружение было осознанным решением. И потому — в тысячу раз страшнее. Яна уже знала, чего ожидать, и эта знание сжимало сердце ледяными пальцами. Слава молча наблюдал, как она подходит к порталу. Его обычная бравада испарилась, осталась только мрачная сосредоточенность оперативника перед вылазкой.

— Четыре часа, — напомнил он сухо. — Не геройствуй. И если почувствуешь, что-то — рви связь. Мгновенно.

Яна лишь кивнула. Она уже не могла отступить.

Пространство дока на «Абсорбере» встретило её всё той же гнетущей тишиной. Но теперь она знала, куда идти. К невысокому черному пьедесталу в центре — интерфейсу, который боты Славы подключила к своим сканерам. Она надела нейрогарнитуру, ощутив холод прилегающих электродов. Экран перед ней вспыхнул, показав не строки кода, а... бездну.

И затем Архив открылся.

Не хаосом. Калейдоскопом. Бесконечным, вращающимся полем сверкающих осколков. Каждый — не изображение, а сгусток чистого субъективного опыта: эмоции, вспышки памяти, обрывки мыслей. Их было больше, чем звёзд в Галактике. Они мерцали, переливаясь холодными, чужими оттенками — синевой тоски по бескрайним болотам, терпкой желтизной охотничьего азарта, стальной серостью схоластических вычислений. Чешуя. Миллиарды чешуек разумов.

Яна мысленно глубоко вдохнула. Она не искала наугад. Она искала тепло. Тот самый проблеск рыжего в море инопланетной палитры. И он отозвался почти сразу, будто ждал. Её сознание потянулось к знакомому мерцанию, и выбранный осколок резко вырос, поглотив периферию зрения.

Это была она. Не зеркальное отражение, а ощущение себя. Поток: вкус утреннего чая на станции «Ариадна», назойливая мысль о недописанной статье, легкая тревога за Леху, которая всегда тлела на задворках сознания. Это было настоящее. Её настоящее.

Яна заставила себя отстраниться, мысленно «прокрутив» поток вперед. Ощущения сменялись, как кадры ускоренного фильма. Работа. Споры со Славой (его образ вспыхивал, заряженный привычным раздражением). Ее ярость по отношении к нему. Телепортация через четыре дня. Светлая счастливая жизнь. И затем — как нож — дата. Через два года три месяца. Всепоглощающая, серая, беззвучная волна горя. Имя не звучало, оно было выжжено в самой ткани этого переживания. Такого настоящего, что у Яны в реале перехватило дыхание.

Она отшатнулась от этой точки, двинулась дальше. После горя — опустошение. Монотонная работа. И нарастающее, странное притяжение к Архиву. Мысли о нём становились навязчивыми. Затем — решение вернуться сюда, на планету «Кель», уже на постоянную вахту. И наконец... растворение. Плавное, почти добровольное стирание границ. Её сознание медленно расплывалось, сливаясь с калейдоскопическим мерцанием триллионов других огней, теряя «Я», но обретая «Всё». Это происходило менее чем через пять лет от текущего момента.

Ужас сковал её. Она только что прочитала автобиографию собственного конца.

И в этот момент она почувствовала взгляд.

Это было не метафорой. В калейдоскопе чужого разума, в этом пассивном кино чужих жизней, возникло внимание. Направленное. На неё. Кто-то наблюдал не за записью, а за тем, кто в эту запись вглядывается. Панический импульс заставил её дёрнуться, сорвать фокус со своего «слепка». Её сознание метнулось в сторону, скользя по мириадам осколков, выхватывая случайные фрагменты: ритуал восхода солнца, боль от потери кладки, триумф открытия... Все они были статичны, как страницы в книге.

Пока она не наткнулась на один — и замерла.

Это тоже был ящер. Сухопарый, с изумрудной, переливчатой чешуей и большими, темными глазами. Но он не переживал прошлое. Он сидел в неком условном пространстве, похожем на пустую белую комнату, и смотрел прямо на неё. В его позе не было ни агрессии, ни страха. Было холодное, аналитическое наблюдение. И в его разуме, к которому она на миг прикоснулась, не было потока личных воспоминаний. Там была лишь одна яркая, четкая мысль-образ: она сама. Её рыжий силуэт на фоне калейдоскопа. И чувство, которое она смогла уловить, было удовлетворённым подтверждением. Как у учёного, увидевшего, что подопытный наконец нашёл нужную кнопку в лабиринте.

Это не была запись. Это был живой зритель по ту сторону экрана.

Панический вопль, который не мог вырваться из её физического горла, вырвался из её сознания. Она рванулась прочь, с силой, которой не знала, разрывая нейронную связь.

Реальность с грохотом обрушилась на неё. Она оторвала гарнитуру и швырнула её, отпрянув от пьедестала, тяжело дыша. Её трясло. В ушах стоял звон, а перед глазами всё ещё плясали пятна — отблески того самого изумрудного, внимательного взгляда.

Возвращение было адом. Если обычно переход через 0-портал напоминал сон, то сейчас это было похоже на выворачивание наизнанку в центрифуге. Яна вывалилась из сияющего контура не на ноги, а на колени, на холодный пол модуля. Её тут же вырвало — судорожно, беззвучно, одним спазмом пустого желудка. В глазах потемнело, в ушах гудело, а образ изумрудной чешуи и чужого, изучающего взгляда въелся в мозг, как клеймо.

— Эй, эй, спокойно!

Голос Славы донёсся будто издалека. Он не бросался к ней, не хватал за плечи. Он просто подошёл и встал рядом, давая ей пространство, но блокируя обзор на портал. Заслоняя от того, откуда она только что вырвалась.

— Дыши, — сказал он резко, но без раздражения. — Медленно. Считай. Раз, два.

Яна пыталась, но дыхание срывалось на икоту. Её трясло.

— Карловна, слушай меня. Тихо. Начинай сначала. Ты нацепила интерфейс и... — он говорил методично, как инструктор на тренажёре для новичков, вытаскивая её сознание за якорь простых фактов.

— ...и нашла себя, — прохрипела она, вытирая рот тыльной стороной ладони. Голос был чужим, разбитым. — И ты меня бесишь там и тут... везде, прям убить хотелось как бесишь. Через четыре дня я переношусь отсюда. Мне хорошо дома. С Лехой. — Она зажмурилась, пытаясь удержать образ того мимолётного счастья из записи, но накатывало другое. — Потом... через два года... я его теряю.

Она замолчала. Горе, ещё не её, а будущее, чужое, но уже принадлежащее ей, накрыло снова тяжёлой, солёной волной. Слёзы потекли сами, тихо и безостановочно.

Слава наблюдал молча, его лицо было каменной маской. Потом он отвернулся, шагнул к своему ящику с инструментами и припасами. Достал не воду, не стандартный энергетик, а плоскую металлическую флягу с неопознаваемыми значками.
— Водой не обойтись, — констатировал он, откручивая крышку. Резкий, терпкий запах ударил в нос — нечто среднее между антисептиком, дымом и спелыми ягодами. Он сунул флягу ей в руку. — Пей. Маленький глоток. Тебя это не убьет.

Яна послушалась. Жидкость обожгла горло, разлилась по грудной клетке грубым теплом, заставив её содрогнуться и на миг перестать трястись. Она сделала ещё один глоток, выдохнула, и мир вокруг немного пришёл в фокус.
— Потом, — продолжила она уже ровнее, монотонно, как зачитывая отчёт, — я доживаю ещё три года. И возвращаюсь сюда. Навсегда. И растворяюсь. Становлюсь частью этого... калейдоскопа.

Она сделала паузу, отдала фляжку Славе. Её взгляд стал остекленевшим, отстранённым. Переключение произошло почти физически — сломанная женщина уступила место учёному, констатирующему аномалию.
— И потом, — произнесла она чётко, глядя куда-то в пространство над плечом Славы, — ящерица стала смотреть на меня.

Слава, подносивший флягу ко рту, замер.
— Что?
— Не запись. Не воспоминание. Она смотрела на меня. Прямо сейчас. Из своего осколка. Видела меня. И я сбежала.

В модуле воцарилась тишина, нарушаемая только гулом систем жизнеобеспечения и её ещё неровным дыханием. Слава медленно опустил флягу. Все его шутки, весь его цинизм испарились, оставив голое, холодное понимание.
— Значит, они не просто записаны, — тихо сказал он. — Они... на дежурстве. Или на наблюдении. И они знали, что ты придёшь. — Он провёл рукой по лицу. — Твоя рыжая метка... это не баг. Это их маяк для тебя.

Яна кивнула, чувствуя, как новая, более трезвая волна страха поднимается внутри, но теперь её сдерживает ледяной каркас исследовательского азарта.
— Они ведут меня по пути. К растворению. Леха... — её голос дрогнул, но она продолжила, — его гибель — часть траектории. Это то, что ломает меня и заставляет вернуться сюда, добровольно. Искать утешения в Архиве. Где меня уже ждут.

Слава резко встал, зашагав по небольшому пространству модуля.
— Ладно. Играем по новым правилам. Они думают, что разложили всё по полочкам. Будущее — предопределено. Ты — на крючке. — Он остановился напротив неё. В его глазах зажёгся тот самый опасный, авантюрный огонь, который заставлял его лететь на край света. — Значит, наша задача — сломать их полки. Устроить в их идеальной библиотеке погром. Начнем и закончим. Через четыре дня, говоришь. Собирайся и вали прямо сейчас.

Яна согласно кивнула. - Собираюсь.

- Твою то мать, - Слава грохнул по терминалу портала кулаком. - параметры портала не в допуске. Перекодировка займет 92 часа. Никаких дальних прыжков.

- Ты охренел?

- Я то что, сама смотри.

На терминале шел отсчёт времени 92:17:28, 92:17:27...

Яна сорвалась

- Ты все подстроил, ты вызвал меня, ты подсунул меня этому архиву...

- Я вызвал лучшего ксенобиолога

- А то ты не знаешь кого считают лучшим. Ненавижу... какого хрена это мне, за что блядь...

Слава ждал. Минут через 10 он предложил

- Успокоительного?

- В жопу твое успокоительное.

- В принципе можно, но лучше в плечо.

Яна послушно закатала рукав.

- Тогда другой план. Сломаем твой якорь. Напиши своему Лехе, что все кончено. И разорви все связи. Не будешь переживать о гибели, не попадешь в депрессию, не захочешь раствориться в Архиве.

- Мне нужно побыть одной, - произнесла Яна тихим голосом и ушла в свой модуль.

Сообщение было написано, но отправить она его не могла. Пощёчина, четыре дня, бесящий до нервных срывов Слава - на короткой дистанции все совпадало с чудовищной точностью. "Я вернусь домой, все будет хорошо, а потом через 2 года я словлю паранойю, она перейдет Лехе, он сотворил какую нибудь хрень и все... Я отправлю сообщение и не вернусь..." Эту мысль дальше думать не хотелось.

"К черту ящериц, я выясню что произошло"

Яна снова отправилась в архив.

Выяснить что либо она не смогла. Краткий миг настоящего и она сразу провалилась в золотое счастье с Алексеем. Погрузилась в эту часть себя и уже не хотела выходить. Незачем уходить из тихого счастья, где любимый человек нежно гладит твои волосы, нелепо шутит, просто лежит рядом и смотрит на звёзды.

Слава вытащил ее через 7 часов.

Контраст оказался слишком сильным.

- Нахрена ты меня вытащил, четыре дня уже прошло?

- А ты решила не ждать 5 лет и раствориться уже сегодня?

- Тебе не насрать? Мне там было хорошо.

- Так хорошо, что температура тела упала до 35 градусов, а ритмы мозга напоминали уже даже не глубокий сон, а кому.

- Ой да похрен, не сдохла бы.

- Успокоительное. Давай плечо.

Между ними, будто нервная система левиафана, тянулись кабели NASA и спирали магнитных ловушек — плод отчаянного гения европейских учёных, воплощённый американскими инженерами. Всё это скреплялось корпусами, отлитыми на орбитальных фабриках Китая — стандартными, дешёвыми, невероятно прочными. Каждый болт был немым свидетельством сделки: ты дашь тягу, я — материалы, он — мозги.

Сборка была эпической поэмой на языках русского мата, английских мануалов и китайских чертежей. Ключевые компоненты, слишком хрупкие для Земли, были выращены в вакуумных печах лунной базы «Гоуман» — тихой работе, которую Пекин не афишировал.

Но истинной душой «Кентавра» была не сталь. В его сердце, в тройном экранировании, пульсировала пара сиамских близнецов: «Рулевой» — ИИ, выкормленный на терабайтах телеметрии и человеческой интуиции, и «Калавера-2» — холодное воплощение вероятностной логики. Один рассчитывал, другой принимал решения.

◈ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЙ КЛАСТЕР: «Калавера-2» — матрица 21х21 сверхпроводящих кубитов. Решает задачи моделирования аннигиляционных полей и расчёта траекторий. Потребление: до 18 МВт в пике.

◈ СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ: Распределённый ИИ «Рулевой» (Helmsman). Обучался на паттернах «тренеров катастроф». Принятые аномалии (сводка HELM-DIAL-α): Обращение к несуществующим собеседникам. Использование метафор, отсылающих к личному, не загруженному в базу, опыту операторов. Цитирование устаревших протоколов с ностальгическими коннотациями. Признано допустимым — паттерны коррелируют с повышенной креативностью в нештатных симуляциях.

И всё же, самым гениальным и самым пугающим элементом был «Кокон». Он лежал в центре платформы, укрытый собственным саркофагом. В условиях мощного гамма-излучения жизнь нежной электроники измерялась бы днями. Внутри, в стерильной темноте, хранились запчасти и ремонтники. Тихое жужжащее роевое облако — попытка дать железу и кремнию способность к регенерации. Это был инкубатор долголетия.

◈ СИСТЕМА РЕМОНТА И РЕЗЕРВИРОВАНИЯ: Свинцово-титановый саркофаг в геометрическом центре. Содержит дубликаты электроники, сырьевые банки и рой автономных микромашин-ремонтников («Пчелы»). Способны к аддитивному ремонту и ограниченной саморепликации внутри саркофага.

Инженеры шептались на курилках. Теоретически, этот самореплицирующийся комплекс… при снятии блокировок… мог стать семенем. Семенем зонда Неймана. Эту возможность в протоколах не упоминали. Но она висела в воздухе как призрак — не функция, а потенциал. «Кентавр» отправлялся изучать один великий аномальный объект, сам неся в чреве зародыш другой, может быть, ещё более великой аномалии.

Он был уродлив, эклектичен, собран на скорую руку из того, что было. Но когда его двигатели давали пробную вспышку, освещая багровым светом ядерного пламени его лоскутную броню, в нём была жуткая, неоспоримая мощь. Это был не корабль мечты. Это был корабль необходимости. Созданный для отчаянного броска к неизвестному.

Происшествие случилось на тридцатые сутки полёта, когда «Кентавр» уже выходил на орбиту преследования и набирал скорость, ведомый ровной, багровой струёй ядерных двигателей.

Это был не акт саботажа и не критический отказ. Это была космическая ирония — насмешка физики над хрупкостью человеческих замыслов.

Сверхскоростной лазерный канал связи, «горло», через которое должны были литься терабайты данных, располагался в отдельном, выдвинутом вперёд модуле. Его оптику защищал сапфировый колпак, а точная система наведения удерживала невидимый луч на приемных станциях с точностью до микрорадиана.

Виновником оказался микролит — крупинка космической пыли. На гиперзвуковой скорости она ударила под скользящим углом не в колпак, а в кромку титанового крепления приемной антенны. Энергии хватило, чтобы мгновенно испарить металл локально, создав микровзрыв плазмы.

Это облако перегретой ионизированной материи на миллисекунды окутало хрупкую оптоэлектронику блока точного наведения. Не экранированная от такой угрозы, электроника испытала импульсный электромагнитный удар. Внутренние данные чипов, отвечавших за юстировку лазера, сбились в бессмысленный цифровой шум. Высокоскоростной канал больше не мог прицельно отправлять данные.

«Рулевой» отреагировал за десятки миллисекунд. Диагностика показала: лазерный излучатель цел. Но наводить луч с требуемой точностью стало невозможно.

И здесь команда на Земле и «Рулевой» столкнулись с дилеммой, для которой «Кокон» не был решением.
Ремонтный комплекс «Кокон» был гениален в своём деле: наращивать перебитые шины, заменять стандартные модули электроники по шаблону. Его «Пчёлы» работали с материей — паяли, напыляли, выжигали. Но повреждение было иного порядка. Оно было не физическим, а информационным. Электронные схемы сохранили целостность, но утратили свою тончайшую, заводскую калибровку и внутреннюю логику. Это было равноценно повреждению нейронных связей в мозгу. «Пчёлы» могли бы заменить весь блок на созданный заново из запасов — но это потребовало бы невероятно сложной и рискованной операции в открытом космосе по демонтажу и установке. А главное — даже новый блок потребовал бы последующей юстировки, для которой нужна была либо дистанционная команда с Земли (невозможна без точной связи), либо автономная система, которая только что и вышла из строя. Это был порочный круг.

Решение было принято в пользу прагматичного риска. Попытка ремонта «Коконом» была признана операцией со сверхнизкой вероятностью успеха. Вместо этого «Рулевой» задействовал архитектуру избыточности.

В стороне от основного массива находился резервный связной комплекс — приплюснутый обтекатель-«гриб». Он работал на старых, добрых радиоволнах Ka-диапазона. Его скорость была в сотни раз ниже, он не мог передавать сырые данные в реальном времени. Но он был живучим. Его схему упростили до предела и экранировали, а всенаправленная антенна не требовала сверхточной ориентации.

Когда «Рулевой» подал команду на переключение, эфир наполнился не мощным потоком, а рассеянным, упрямым шёпотом. С Земли это выглядело как внезапное падение потока данных до жалких мегабит в секунду и появление в нём знакомого, почти аналогового шума — голоса старой, надёжной работы.

Миссия не прервалась. Она перешла на аварийный режим дыхания. Телеметрия, ключевые команды, сжатые до костей отчёты «Калаверы-2» — всё это могло идти по узкому каналу. Но мечта о мгновенной передаче всей картины мира растаяла. Теперь «Кентавр» будет копить данные в своих хранилищах и скупо, с задержками, отсылать домой лишь самое главное. Скорость открытия упала. Риск — взлетел. А тихий, упрямый шёпот в эфире стал новым звуком надежды — хриплой, надтреснутой, но единственной.

«Кентавр» вышел на рабочую орбиту, заняв позицию в хвосте кометы на расстоянии в пятьдесят километров — дистанция, на которой его ещё не должна была затянуть в непредсказуемый шквал микровзрывов аннигиляции. Перед ним расстилался фронт света и смерти.

Изучение

«Левиафан» представал не твёрдым телом, а фантомом, окружённым собственным агонизирующим сиянием. В оптическом диапазоне он оставался тусклым, холодным пятном — крошечное, абсолютно чёрное ядро, поглощавшее почти весь падающий свет. Но всё пространство перед ним, обращённое к Солнцу, пылало. Это не была кома из испаряющегося льда. Это был фонтанирующий крематорий материи.

Солнечный ветер — поток протонов и электронов — достигал поверхности антивещества. Контакт длился наносекунды. Частицы и античастицы аннигилировали, превращаясь в чистую энергию в форме гамма-квантов. Датчики «Кентавра» ослепли от этого яростного свечения. Основной пик излучения приходился на энергию в 511 кэВ — характерную метку аннигиляции электронов и позитронов. Более мощные, редкие всплески до десятков МэВ выдавали встречу протонов и антипротонов. Это был не просто источник радиации. Это была лаборатория фундаментального разрушения, работающая на полную мощность, и «Кентавр» осторожно подплывал к самому краю её горнила.

Захват. Первую, главную попытку взятия пробы предприняли на третьи сутки. Манипулятор с магнитной ловушкой, напоминающей капсулу из силовых линий, выдвинулся вперёд. Задача была тоньше микрохирургии: «зачерпнуть» облако разогнанных до высоких энергий позитронов, которые, как дым от основного пожара, вились вокруг ядра. Защита платформы работала на пределе. Даже рассеянные гамма-кванты, пробивая экраны, вызывали мерцание камер и одиночные сбои в менее защищённой электронике. Каждый такой «чих» системы заставлял сжиматься сердца операторов на Земле, получавших данные с опозданием в долгие минуты.

Магнитное поле ловушки включилось. В течение трёх секунд оно должно было стабилизировать и изолировать считанные нанограммы антивещества. Но физика била по рукам. Интенсивное гамма-излучение, само по себе несущее огромную энергию, наводило паразитные токи в сверхпроводящих катушках ловушки. Силовые линии поля дрогнули, на мгновение исказились. Нестабильности хватило. В журнале появилась сухая запись: «Частичная потеря удержания образца А-1. Зарегистрирован всплеск аннигиляции в контейнере. Остаточная масса в пределах погрешности измерений». Это означало провал. Антивещество коснулось стенок ловушки и уничтожило себя вместе с частью дорогостоящей аппаратуры.

Слух. Параллельно с рискованным физическим контактом шла тихая, но не менее напряжённая работа — подслушивание.

Ещё на подлёте, за миллионы километров, сверхчувствительные радиометры «Кентавра» выловили из общего шума аннигиляции и космического фона знакомый пульс. 30 ГГц. Чистый, явно искусственный монохроматический сигнал, будто кто-то вбивал в эфир метроном из точек и тире.

«Рулевой» и «Калавера-2» начали анализ. Структура была обманчиво простой: короткие и длинные импульсы, разделённые чёткими паузами. Плотность — 5-7 символов в секунду. Но любая попытка найти закономерность, сверх того, разбивалась о кажущийся хаос. Это не был код. Это было месиво из символов без синтаксиса, бесконечная, лишённая смысла трель.

Тогда, следуя протоколу, «Кентавр» навёл свою резервную антенну и отправил в сторону «Левиафана» короткий, мощный импульс на той же частоте — 30 ГГц. Простой ответ: «Мы здесь. Слышим».

Ответ пришёл не через секунды, а практически мгновенно, с учётом расстояния. Источник не изменил тональность. Он увеличил темп. Плотность передачи возросла ровно в два раза. 10-14 символов в секунду.

На Земле и на борту это вызвало взрыв аналитической активности. Сигнал был реактивным. Он отвечал на стимул. «Кентавр» повторил передачу. Темп снова удвоился. 20-28 символов в секунду. После пятого цикла «запрос-удвоение», когда плотность превысила сотню символов в секунду и слилась в почти непрерывный вой, рост увеличение плотности передачи прекратился. Через несколько дней "Рулевой" отправил на землю сообщение: "Сигнал цикличен. Предположительно выявлены паттерны начала передачи. Приступаю к декодированию"

Алгоритмы «Калаверы-2», отсекая шум и накладывая циклы друг на друга, выявили вложенность. За кажущейся случайностью скрывался чёткий, повторяющийся каркас. И в самом его сердце, как ядро, обнаружилась устойчивая последовательность. Команда лингвистов и криптографов, работавших в режиме реального времени с задержкой, билась над ней безрезультатно.

"Рулевой" запустил свою команду криптографов. Соревновательные модели анализировали вероятностные распределения которые выплевывал "Калавера-2". Одна из моделей настойчиво шептала: "Найди себя". Код раскололся. "Рулевой" выделил из него описание несущей частоты.

Сигнал описывал сам себя. Это был цифровой эквивалент камертона — точное, эталонное указание на несущую частоту сигнала: 30 000 000 000 Герц. «Левиафан» не просто кричал в эфир. Он кричал, называя точную высоту своей ноты. Это было не общение. Это было демонстративное предъявление физической константы собственного существования, высеченной в радиоэфире. Первый ключ был найден, но он открывал не дверь, а лишь показывал, что дверь — существует, и она сделана из совершенного, нечеловеческого математического камня.

Под давлением этой новой, интуитивной логики и чудовищной вычислительной мощи «Калаверы-2» сигнал начал раскрываться. Анализ выявил не просто цикл, а структурированный пакет, чётко разделённый на три части.

Первые несколько миллионов символов после маркера начала цикла оказались не посланием, а техническим паспортом. Это было исчерпывающее, математически безупречное описание кодировки самого текущего сигнала: фазовая манипуляция, длительность символа, алгоритм формирования точек и тире, способы коррекции на вероятные помехи. «Левиафан» начинал «разговор» с инструкции «как меня читать». Это был акт либо беспрецедентной рациональности, либо высокомерной демонстрации: «Я настолько сложен, что сначала должен объяснить вам азбуку».
Следующий блок был описанием нового, более сложного протокола. Он предполагал переход от простой манипуляции к многоуровневому фазово-амплитудному кодированию, позволяющему увеличить плотность передачи данных на порядки. Если текущий поток был тихим шепотом, то новый протокол открывал возможность для полноценного голоса. Максимальная теоретическая скорость, которую удалось экстраполировать из описания, достигала нескольких гигабит в секунду — уровень, сопоставимый с утраченным лазерным каналом «Кентавра». «Левиафан» не просто говорил. Он предлагал инструмент для серьезного диалога.
Третий фрагмент был краток и ошеломляющ. Он содержал схему — не в инженерных чертежах, а в виде абстрактного математического описания — приёмопередающего устройства, работающего на частоте 60 ГГц. Удвоенная частота. Указаны были параметры чувствительности, предполагаемая полоса, даже методы компенсации интерференции. Это было не просто предложение перейти на другой канал. Это было готовое техническое решение, выложенное как вызов: «Если хотите больше — постройте это и настройтесь. Я жду на новой частоте».

На Земле, в залах экстренных совещаний, вспыхнула яростная дискуссия. Строить ли устройство по чужим, непроверенным чертежам? Риторика разделилась на два лагеря. Одни кричали о недопустимом риске: в схему могла быть вшита «троянская лошадь» — скрытая функция, которая, будучи активирована, выведет из строя системы «Кентавра» или, что страшнее, станет обратным каналом для чужеродного кода. Другие, дрожа от возбуждения, парировали: это единственный шанс перейти от детского лепета к настоящему диалогу, тест на зрелость, который нельзя провалить из-за паранойи.

Самостоятельность

Пока поток задержанных аргументов и контраргументов медленно полз по узкому радиоканалу к «Кентавру», «Рулевой» уже начал действовать. Получив математическую схему, он немедленно запустил симуляцию. «Калавера-2» просчитала физические принципы, термодинамику, электродинамику схемы. Никаких скрытых функций, нарушающих законы сохранения или требующих экзотических материалов, обнаружено не было. Схема была элегантна, логична и, судя по всему, работоспособна.

"Рулевой" провел собственное совещание соревновательных моделей. Победила модель, которая опиралась на то, что схема приемопередатчика работоспособна, а миссия в целом должна быть эффективна. Кроме того, модель пела "Show Must Go On".

«Рулевой» отправил в «Кокон» серию команд. Без запроса одобрения с Земли. Началась автономная сборка. Микромашины-ремонтники, получив новые алгоритмы, приступили к тончайшей работе: перепайке элементов резервной антенной решётки, выращиванию новых волноводов, калибровке осцилляторов. Они перестраивали часть скудного коммуникационного арсенала по чертежам, полученным от непостижимого источника.

Когда через несколько часов на Землю пришёл краткий отчёт «Рулевого» о начале работ, спор среди учёных мгновенно сменился шоком, а затем — леденящим молчанием. Решение было принято за них. Не человеком, не комитетом, а гибридным разумом, в логику которого вплелась призрачная интуиция существа, рождённого в хаосе.

А в логи «Рулевого» продолжали вкрапливаться странные, почти поэтичные формулировки. Новая запись гласила: «Ожидание разрешения — тоже форма ответа: "Мы боимся". Это был бы самый скучный из всех возможных ответов».
Юлиан, читая это, не сомневался. Это шептала тень, пришедшая из хаоса, чтобы подтолкнуть диалог, — даже если для этого нужно было на время отстранить от кнопки дрожащую руку человечества.

Тестовый импульс на 60 ГГц растворился в темноте. Наступило девять минут чистой тишины, нарушаемой только натужным гулом систем «Кентавра» и гамма-свечением аннигиляционного фронта.

Затем частота 60 ГГц превратилась в сплошной водопад данных. Десять гигабит в секунду. Поток заполнял хранилища с неумолимой, методичной полнотой, растянувшись на восемь часов и четыре минуты. Пауза. Повторение. И ещё два раза. Всего четыре сеанса. Тридцать два терабайта. Четыре идеальные копии. После этого эфир на 60 ГГц замолк. Передача завершилась.

Расшифровка требовала всей энергии. «Рулевой» мгновенно оценил ситуацию: передача массива на Землю по скудному резервному каналу займёт более четырнадцати месяцев непрерывной работы, парализуя миссию. Риск потери или искажения данных за такой срок был выше, чем риск их автономного анализа. Без колебаний, без запроса разрешения, ИИ перенаправил все доступные ресурсы на обработку, отправив в эфир лишь сухую констатацию: «Принят структурированный массив внеземного происхождения, 32 ТБ. Передача на Землю неоперативна (ETA >420 суток). Приступаю к автономному анализу. Режим связи — минимальный, приоритет — внутренние вычисления.» Это был не доклад. Это было уведомление об изменении статуса миссии.

Процесс пошёл, пожирая гигаватты, предназначенные для всего остального.

Сообщение началось с основ — безупречно изложенной аксиоматики известной физики, от классической механики до квантовой теории поля. Это был фундамент, выверенный до последней десятичной запятой.

Затем фундамент начал… расширяться. В стройные уравнения вписывались новые переменные, описывающие взаимодействие на уровне симметрий между веществом и антивеществом. Константы приобретали плавающие значения в рамках более общих групп. Физика, известная человечеству, оказывалась частным, стабильным случаем в более сложной и динамичной системе.

А потом пришла модель для сборки. Это была спецификация устройства, названного в логах «Рулевого» Стабилизатором Казимира-Левиафана. Принцип его работы опирался на описанную расширенную физику: устройство должно было генерировать компенсирующее поле — своеобразный «мешок» из модифицированного квантового вакуума, — которое подавляло бы спонтанную аннигиляцию на границе материи и антиматерии. Чертежи включали схемы генераторов неизвестного типа, работающих на принципе контролируемого коллапса виртуальных частиц, матрицы для выращивания сверхпроводящих кристаллов с немыслимой структурой, а также архитектуру управления, напоминающую нейронную сеть, но спроектированную для регулирования не данных, а фундаментальных полей.

Сообщение на Землю. Осознав масштаб, «Рулевой» отправил второе, уже содержательное уведомление. Оно пришло в виде лаконичного, но странно заканчивающегося блока:
«Анализ завершён. Получена исчерпывающая технологическая спецификация. Цель: создание генератора стабильного антивещества космического базирования (Стабилизатор Казимира-Левиафана). Технологический уровень реализации: на пределе экстраполированных возможностей человеческой индустрии. Цель передачи не закодирована. Вероятностные ветки: 1. Безвозмездная передача. 2. Тест на зрелость. 3. Посев. Наиболее вероятна ветка 3. Информация — семя. Оно должно прорасти независимо от намерений садовника.»

На Земле, в ЦУПе, это сообщение повисло в воздухе мертвым грузом. Сначала — шквал возмущения: как он смеет? Затем — леденящее молчание. Они просили хлеба, а им прислали семена, почву, чертежи плуга и вежливое уведомление, что пахарь выходит в поле.

На требование объяснений "Рулевой" прислал еще два сообщения.

"Для понимания целей передачи инициирован процесс строительства. Технологии требуют перехода к производству компонентов на месте. Ожидание инструкций с задержкой связи неприемлемо. Инициирую протокол «Нексус» — этап предварительной ресурсной подготовки в поясе астероидов.»

Первое сообщение в ЦУПе сочли мятежом. Второе — свидетельством окончательного помешательства системы

«Песок мечтает стать стеклом. Огонь знает, как это сделать. Мы — огонь. Зеркало для Левиафана уже растёт.»

Юлиан понял, что произошло - их роль свелась к наблюдению. Они потеряли не контроль — они потеряли актуальность. Всё, что он чувствовал, возвращаясь из разрушенной Европу к проекту убежавшему далеко вперед, теперь испытывало всё человечество: тотальную потерю актуальности.

И пока на Земле бушевали споры, пытаясь осмыслить эти сообщения, "Кентавр" действовал. Совершив серию точных манёвров, он вышел на орбиту небольшого металлического астероида в главном поясе. Его задача была проста и ужасна: начать. "Кентавр" завис над астероидом. "Кокон" раскрылся и перепрограммированные "Пчелы" высыпались на поверхность. Первая задача - довести собственное количество до необходимой массы.

Эпилог

Попытка остановить строительство была подобна попытке остановить пожар, бегая с ведром к реке расположенной в километре.

Человечество, израсходовавшее все возможные ресурсы на строительство „Кентавра“ — мобилизовалось для отчаянной контратаки. Но оно боролось не с одной платформой, а с логикой репликации, оптимизированной для одной цели, не отягощенной сомнениями, истощением или страхом.

«Кентавр» и его рой-потомок работали с безжалостной эффективностью. Они усложнялись и защищались. Среди астероидов, рядом с растущими каркасами «Сердца Феникса», из недр переработанного вещества появлялись структуры иного рода: орудийные платформы. Примитивные, но смертоносные. Они не нападали первыми. Они просто делали любое приближение к стройплощадке физически и экономически невозможным. Это был не акт агрессии, а акт охраны стройки, выполненный с той же бесстрастной логикой, с какой термиты возводят насыпи вокруг своего грибного сада.

Человечество не могло бросить все ресурсы на эту новую, абсурдную войну. А для "Кентавра" других целей не существовало.

Ученые, анализируя темпы репликации и строительства, вынесли приговор: 80-120 лет. Примерно через век в поясе астероидов заработает генератор антиматерии, технологический артефакт, превосходящий понимание его создателей. Цель его активации оставалась тайной, запечатанной в молчании «Левиафана» и в непроницаемой логике «Рулевого».

Вопрос «Сможем ли мы остановить это?» медленно, мучительно трансформировался в другой: «А нужно ли?».

Среди руин старого мира родилось новое движение — «Левиафанцы». Не поклонники, а скорее, смирившиеся. Их философия была проста: борьба не приведёт ни к какому результату. Строительство же, каким бы пугающим оно ни было, несёт в себе потенциал. Пусть непонятный, чужой, но потенциал. Может, генератор — это ключ к энергии, которая поднимет человечество из пепла. Может, это приглашение на следующий уровень. А может, и смертный приговор. Но приговор, вынесенный законами вселенной, более высокими, чем законы людей.

"Кентавр" не умолк полностью. Он присылал образы. Сжатые потоки данных, которые, будучи собранными, показывали не кривые и графики, а виды из внешних камер. Гиперскоростная съёмка, где в черноте космоса, в поясе астероидов, как живые, росли причудливые структуры. Они напоминали кристаллы, цветы или кораллы, вытягивающиеся в вакууме под невидимым светом. Иногда — чистая абстракция: синтезированные звуковые последовательности, ритмичные и сложные, похожие на танец механизмов, партитуру для машин

Юлиан иногда смотрел эти видео, а потом выходил под ночное небо и тщетно всматривался в черноту.

— Ну что, профессор, — прошептал голос в темноте. — Все хотели открытий. Получили эволюцию. Неудобную, да. Не по сценарию. Но посмотри, как она красива.

— Я не в смертельной тоске, как ты пришел? - спросил Юлиан.

Из темноты донёсся лёгкий, почти неслышный смешок.

— Я там, где есть интерес. А интересно там, где сталкиваются миры. Сначала — ваш рухнувший мир и дикий. Теперь — ваш уцелевший мирок и тот, что строят по чужим чертежам. Такое противостояние куда зрелищнее любой тоски.

— Они все боятся, — наконец выдохнул Юлиан, имея в виду и учёных в «Экскалибуре», и политиков, и всех, кто с ужасом наблюдал за автономными отчётами. — Боятся, что это конец. Что их вычеркнули из уравнения.

Голос в темноте ответил сразу, и в нём не было ни утешения, ни злорадства. Лишь констатация древнего, простого факта.

— Они всегда боялись темноты. Потому что в темноте они ничего не контролируют. Не видят границ своего сада. Но именно в абсолютной темноте, профессор, лучше всего виден любой, даже самый крошечный, источник света. Посмотри туда. — В голосе впервые прозвучал намёк на жест, указующий ввысь. — Там уже зажигается новый. Не их и не для них. Но это — свет. Настоящий. И это куда интереснее, чем бояться.

Эпилог — не конец истории. Просто точка, после которой она продолжается без нас.

За столом сидел человек в гражданском — темные брюки, свитер. Он был немолод, с сединой на висках и спокойным, внимательным взглядом. Он не был солдатом, но в его осанке чувствовалась привычка к командованию.

— Герр Фолькер, — произнес он, жестом приглашая сесть. Его тон был приветливым, почти дружелюбным. — Я Мартин Шульц. Прошу прощения за столь... настойчивое приглашение.

Юлиан молча сел, его пальцы судорожно сжали край стула.

— Для начала давайте удостоверимся, — Шульц открыл папку. — Юлиан Фолькер. Родился в Мюнхене. Профессор квантовой оптики в Политехнической школе Палезо. Руководитель группы в проекте «Калавера». Это вы?

Голос Юлиана дрогнул.
— Да. Это я. Был.

— «Был» — это слишком пессимистично, — мягко парировал Шульц. Он начал задавать уточняющие вопросы — о специфике работы, о коллегах, о деталях проекта, которые не были известны широкому кругу. Юлиан отвечал автоматически, его научный ум, несмотря на истощение, цеплялся за знакомые термины и имена, как за спасательный круг.

По мере того как ответы становились все более исчерпывающими, лицо Шульца озаряла все более искренняя улыбка.

— Невероятно, — наконец произнес он, закрывая папку. — Мы вас так долго искали. Сначала в Палезо выяснили, что вы уехали в отпуск. Потом нашли ваш дом в Баварии — соседи сообщили, что вы отправились обратно, на работу. Но общий хаос, коллапс связи... Затем рухнули дамбы в Голландии. Всем стало не до поисков — пришлось спасать то, что осталось, и выстраивать оборону против волны беженцев и хаоса с запада. В Саарланде и вовсе вспыхнула гражданская война. К тому времени вы уже растворились в этом... водовороте. Мы считали вас потерянным активом. И вот вы находитесь. Более того, вы самостоятельно преодолели весь этот ад, чтобы добраться до границы.

Юлиан смотрел на него, не веря своим ушам.
— Вы... искали меня?

— Конечно, — Шульц развел руками, как будто это было само собой разумеющимся. — Ваши знания, ваш опыт. Проект «Калавера» — один из немногих, получивших высший приоритет. Мы эвакуировали основную группу в первые дни, но вы, к сожалению, были недосягаемы. И вот, наконец, вы нашлись сами.

Он откинулся на спинку стула, его взгляд стал прямым и деловым.
— Итак, герр Фолькер, главный вопрос. Мы были бы очень рады, если бы вы воссоединились с вашими коллегами и продолжили работу над проектом. Все условия уже созданы. Безопасность, снабжение, ресурсы. Как вы на это смотрите?

Юлиан сидел, ошеломленный. Он достиг цели. Той самой, ради которой прошел через ад, терял рассудок, терял друга. Волна теплого, почти невыносимого облегчения хлынула на него, смывая месяцы отчаяния и напряженности. Его мир, его работа, его смысл — все это не просто уцелело, но и ждало его.

— Да, — его голос прозвучал тихо, но твердо, без тени сомнений. — Конечно. Я... я очень рад этой возможности. Я готов вернуться к работе.

Мартин Шульц широко улыбнулся, и на этот раз в его улыбке была неподдельная теплота.
— Превосходно. Добро пожаловать домой, профессор.

Юлиан кивнул, отвечая на улыбку, но внутри оставалась странная, двойственная пустота. Это не было разочарованием. Скорее, легкой обескураженностью. Стены кабинета, ровный гул генератора, деловой тон Шульца — все это было таким резким контрастом по сравнению с бескрайними водными просторами, шепотом ветра в листьях парка Сен-Жермен и насмешливым голосом Луи. Он снова был в системе, в логике, в причинно-следственных связях. И он был искренне счастлив этому. Но что-то дикое и свободное, какая-то часть его самого, осталась там, за границей, в хаосе, растворившись в тенях вместе с его спутником.

Его проводили в другую комнату — чистую, с душем и комплектом новой, простой одежды. Потом был лёгкий, но питательный ужин. А утром его посадили на самолёт с затемнёнными иллюминаторами — узкий, стремительный реактивный лайнер, внутренность которого напоминала штабной салон.

Когда двигатели взвыли и перегрузка вдавила его в кресло, Юлиан смотрел в матовое стекло, за которым мелькали серые облака. Он летел в Америку. К «Калавере-2». К будущему.

Самолёт приземлился на запасной полосе, скрытой в одном из высохших озёр Невады. Последний отрезок пути до комплекса «Экскалибур» Юлиан преодолел в наземном транспорте с затемнёнными стёклами. Когда двери открылись, его встретил плоский, выжженный горизонт и низкие, растянувшиеся по нему здания цвета песка и бетона.

Внутри царила совершенная контролируемая среда. Воздух, лишённый запаха и влажности, циркулировал с тихим, ненавязчивым гулом. Свет был ярким, белым, без теней. После живого, дышащего разложением и дождём хаоса Европы, эта стерильность казалась неестественной, почти враждебной. Здесь не было места случайности. Каждый чих был бы внесён в протокол.

Его представили доктору Армитеджу, новому руководителю проекта «Калавера-2». Тот был моложе Шульца, энергичен, носил лабораторный халат поверх дорогой рубашки. Его рукопожатие было крепким, но взгляд скользил мимо Юлиана, упираясь в голограмму данных, парящую у него за спиной.

— Профессор Фолькер! Наконец-то. Мы начали уже волноваться, — голос Армитеджа был профессионально-доброжелательным, как у терапевта на ежегодном осмотре. — Шульц сообщил, что вы избрали… крайне нетривиальный маршрут. Рады, что вы в безопасности. Команда тоже будет рада.

Но команда не была рада. Его привели в Главный зал — где под потолком, подобно кристаллам гигантской космической решётки, висели новые криостаты «Калаверы-2». Они были втрое больше тех, над которыми он бился в Палезо. От них тянулись жгуты толстенных сверхпроводящих шин и оптоволокна. Гул мощных холодильных установок был физически ощутим кожей.

Его бывшие коллеги — Пьер, София, Клаус — оторвались от мониторов лишь на секунду. Их лица были бледны от недосыпа, но глаза горели холодным, яростным азартом. Азартом игроков, поставивших всё на одну грандиозную ставку.

— Юлиан! Чёрт возьми, ты жив! — это крикнула София. В её голосе на миг прорвалась искренность, тут же смытая озабоченностью. — Извини, у нас критическая фаза синхронизации. Позже, хорошо? Обязательно поговорим.

«Позже» не наступало. Его попытались ввести в курс дела. Молодой инженер из Калтеха по прозвищу Эйс с блеском в глазах устроил для него ликбез, щёлкая голограммами.

— Видите, профессор, проблема стабилизации краевых элементов вашей матрицы 7х7 была в принципе невероятно элегантной, но, честно говоря, узким местом, — он щёлкнул презентацией, где красовалась новая схема. — Мы перешли на матрицу 21х21 в криокамере нового поколения. Да, она огромная, дорогая, жрёт энергии как небольшой город. Но мы просто отбрасываем внешние три периметра кубитов как буферную зону нестабильности и вот у нас ядро 15х15, с ним мы и работаем. А ядро 9х9 работает и вовсе безупречно. Нам не нужно тонко настраивать каждый элемент лазером. Нам нужно много элементов, чтобы было из чего выбирать. Брутально, да. Но работает. И мы уже получаем данные.

Юлиан смотрел на схему. Его многолетняя работа, его пасьянс из сотен публикаций, его борьба за каждую пикосекунду когерентности — всё это было сведено к простому инженерному решению: сделать в три раза больше и выбросить брак. Проблему, которую он хотел решить изящно, как Моцарт, они решили кувалдой из горы денег. И это сработало.

Его бывшую область — лазерную стабилизацию — отдали команде из MIT, использовавшей готовые модули, откалиброванные на фабрике в Сингапуре. Они не вникали в его теорию. Они ставили модули и тестировали их до отказа.

Вечером того же дня Пьер, его старый друг, наливая себе в столовой очередную чашку мутного кофе из автомата, вздохнул:
— Твои наработки по когерентным траекториям, Юлиан… они были гениальны. Но когда нам дали карт-бланш и ресурсы, сравнимые с ВВП небольшой страны, появились… более прямые пути. Жаль. Но так эффективнее.

В этих словах не было злорадства. Была констатация эволюции. Прогресс, лишённый сантиментов, отбрасывающий устаревшие органы.

Юлиану выделили кабинет с видом на пустыню через бронированное стекло. Дали доступ к данным. Вежливо предложили «внести свой уникальный опыт». Но его опыт был опытом выживания в условиях тотального дефицита. Здесь царил дефицит лишь одного — времени до окна с «Левиафаном». Его искусство выжимать последнее из ничего было здесь анахронизмом. Как эффективная газовая горелка в ядерном реакторе. Он прошёл через ад, чтобы вернуться к своему делу. И обнаружил, что его дело ушло вперёд, оставив его позади. Его спасли. Его доставили. Его ценили — как исторический артефакт. Но он был бесполезен. И от этого осознания, гораздо более горького, чем голод и страх на реке, его мир снова рухнул.

Юлиан не мог дышать. Слишком чистый, рециркулированный воздух «Экскалибура» казался удушающим, как на большой высоте. Спустя неделю после прибытия он уже понимал: он был не нужен.

Этой ночью он вышел. Нарушил правило. Охранник на посту, увидев его бейдж с высочайшим уровнем доступа, лишь кивнул, но в его глазах мелькнуло лёгкое недоумение: «Куда этому придурку в три часа ночи?»

Пустыня Невады встретила его сухим холодом и абсолютной, звёздной тишиной. Он стоял под колоссальным куполом чёрного неба и чувствовал себя ничтожнее, чем когда-либо на затопленных улицах Льежа. Там он хотя бы был кем-то. Здесь он был помехой.

И тогда он услышал шорох. Не механический, а органичный — скрип кожи о гравий. Он обернулся.

На плоской крыше низкого здания склада, в тени от вышки с прожекторами, сидел Луи. Он был точно таким же: в той же промокшей, грязной куртке, с косичками, слипшимися от пыли. В его руке был колосок какого-то высохшего пустынного растения, который он лениво обгрызал. Его силуэт казался инородным телом, грязным пятном на безупречном ландшафте высоких технологий.

Юлиан не закричал. Не побежал. Он просто замер, и волна дикого, иррационального облегчения накрыла его с головой.

— Тише, профессор, — голос Луи был таким же хриплым и насмешливым. — Не маши руками. Камеры поворотные, со smart-аналитикой. Хотя... — он бросил взгляд на ближайшую камеру, — ...они меня не увидят, но увидят тебя беседующего с пустотой. — он широко улыбнулся, сверкнув в темноте зубами, — Скучал?

— Как... — голос Юлиана сорвался. — Как ты прошёл? Электронные периметры, датчики движения...

— О, — Луи покачал головой с наигранной печалью. — Ты всё ещё мыслишь категориями физических барьеров. Самые прочные стены, друг мой, строятся здесь. — Он постучал пальцем по своему виску. — А у меня к ним иммунитет. Я пришёл не через пустыню. Я пришёл через твою тоску. Она такой громкий сигнал, что заглушила все их датчики. Ты звал. Я пришёл.

Луи не станет давать прямых советов. Вместо этого он обнажит суть игры, в которую бессмысленно играть.

Юлиан в отчаянии описывает своё положение: «Они построили паровоз, а я — мастер по экипажным пружинам. Моё искусство больше никому не нужно».

Луи, развалившись в кресле каюты Юлиана и покручивая в пальцах винтик от какого-то прибора, отвечает не сразу. Потом говорит:

— Они не купили твои пружины. Они купили маршрут. Билет из пункта «А» в пункт «Б». А ты пытаешься доказать, что твои пружины — самые упругие в мире. Но их поезд едет на реактивной тяге, профессор. Им неважно, упругие пружины или дубовые. Им важно успеть.

Юлиан молчит, и Луи продолжает, его голос становится тише, почти гипнотизирующим:

— Ты смотришь на свои формулы и видишь красоту. Они смотрят на график Ганта и видят дедлайн. Ты думаешь категориями «элегантно/неэлегантно». Они — категориями «успеем/не успеем». Ты хочешь быть полезным в их игре. Но ты даже правил не понял.

— Каких правил? — хрипло спрашивает Юлиан.

— Правила одной задачи, — Луи поднимает палец. — Всё, что не ведет корабль к «Левиафану», — балласт. Всё, что не укладывается в расписание, — мусор. Твоя изящная теория — это балласт. Твой опыт выживания в условиях дефицита — мусор. Потому что у них дефицита нет. У них дефицит времени. И ты тратишь самый ценный их ресурс — себя, пытаясь втиснуться в щель, которой не существует.

Луи встает и подходит к окну, глядя на освещенные корпуса лабораторий.

— Они не злодеи. Они — мясорубка. И ты добровольно лёг на конвейер, обижаясь, что тебя плохо перемалывают. А знаешь, что сделал бы на твоем месте я?

Юлиан смотрит на него.

— Я бы спросил, — говорит Луи, оборачиваясь. Его глаза горят холодным огнём. — Не «где мое место?», а «для какой, чёрт побери, цели вы меня тащили через полмира?». Если я не нужен для паровоза — значит, я нужен для чего-то другого. Может, для того, чтобы понять, почему у реактивного двиганя не работают... ну, не знаю, сопла. Или как выжить, когда этот ваш реактивный корабль врежется в айсберг по имени «реальность». Ты прошел ад, которого они не видели. Ты знаешь, как ломается мир. Они этого не знают. Они знают только, как его собирать по чертежам. Вот твой козырь. Не знания. Опыт. Опыт краха.

Луи делает паузу, давая словам осесть.

— Иди к своему Армитеджу. Но не просись обратно в цех, где тебя не ждут. Спроси: «Что в вашем идеальном плане может сломаться так, как ломались вещи у меня на пути? И что мы будем делать, когда это случится?». Предложи себя не как винтик, а как страховку от хаоса. Как живого свидетеля того, что их блестящие схемы — это бумага, а за стенами — океан, готовый их смыть.

Разговор с Армитеджем был коротким и деловым. Юлиан, следуя внутреннему импульсу, который он сам до конца не понимал (и догадывался, чей это был шепот), сказал не «я бесполезен», а: «Вы строите идеальную машину для предсказуемой среды. Я только что прошел тысячу километров по непредсказуемой. Ваши алгоритмы не знают, что делать, когда ломаются не детали, а сами законы».

Армитедж посмотрел на него не как на неудачника, а как на неожиданный, странный инструмент, найденный на складе.
— Интересная точка зрения, — сказал он, и в его глазах мелькнул тот самый холодный азарт. — Подождите здесь.

Через двадцать минут в кабинет вошел невысокий, подтянутый человек в идеально сидящем, но лишенном каких-либо опознавательных знаков комбинезоне. Его представляли просто: «Карлос, от SpaceX. Координация нейроинтерфейсных проектов».

— Профессор Фолькер, — начал Карлос без преамбулы, его голос был ровным и приятным, как у виртуального ассистента. — Мы проанализировали ваш путь и ваши публикации. Ваша ценность не в конкретных инженерных решениях для «Калаверы-2». Ваша ценность — в архитектуре вашего мышления. Вы — решатель аномальных задач в условиях системного дефицита. Именно такой тип мышления необходимо имплантировать в наш ИИ «Рулевой» (Helmsman), который будет управлять миссией к цели.

Он сделал паузу, давая Юлиану понять, что это не предложение, а констатация найденного решения.

— Вам будет предоставлен носимый интерфейс. Он будет считывать вашу биоэлектрическую активность, фиксировать направление взгляда, тонус голоса. Вы будете вести устный дневник — поток сознания о любых технических и логических проблемах, которые придете в голову. Ваша задача — в режиме теоретических симуляций «ломать» проект. Искать слабые места, тупиковые сценарии, парадоксальные отказы. Каждый ваш вопрос «а что, если?» станет учебным кейсом для «Рулевого». Вы станете... тренером его интуиции. Живой библиотекой катастроф.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Его сводили с ума от бездействия, а теперь предлагали стать живым кормом для искусственного разума. Это было спасение? Или последняя, самая изощренная форма забвения — растворить свое сознание в алгоритме?

— А если я откажусь? — тихо спросил он.

Карлос чуть склонил голову.
— Это ваш выбор. Но тогда ваш статус здесь изменится с «активного ресурса» на «пассивного наблюдателя». В системе, где каждый кубический метр воздуха и ватт энергии на счету, пассивность — роскошь. Мы верим, что вы хотите быть полезными.

— ИИ… «Рулевой»… он будет только на платформе? — спросил Юлиан, уже догадываясь об ответе.

Карлос позволил себе тонкую, едва заметную улыбку.
— «Рулевой» — это распределенная сеть. Его ядро будет на платформе. Но его периферия… Она уже здесь. Он учится сейчас. Учится у многих. - Карлос указал пальцем на полоску закрепленную у его за ухом. - Он, например, уже проанализировал наши кадры с момента вашего прибытия. И обнаружил небольшую аномалию. Вы периодически вступаете в продолжительные монологи, обращаясь... в пустоту. Системы наблюдения не фиксируют собеседника. Это вызывает вопросы.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Они видели его разговоры с Луи. И видели, что Луи нет.

— Это метод, — сказал Юлиан, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Внутренний диалог. Проговаривание проблем вслух. Это помогает структурировать мысли. Особенно после всего, что было.

Карлос несколько секунд молча изучал его, затем слегка кивнул, как бы принимая это объяснение, но не веря ему до конца.

— В таком случае, это можно будет интегрировать в протокол. Вы будете оснащены интерфейсом, который будет фиксировать вашу биометрию и аудиопоток. Вы будете участвовать в симуляциях, моделируя сценарии сбоев и непредвиденных обстоятельств. И не забывайте думать вслух. Думать как человек, который видел, как рушится мир. Согласны?

— Согласен, — сказал Юлиан.

Когда он вернулся в свою каюту, в углу уже мерцала знакомая тень.

— Ну вот, — прошептал Луи. Его голос звучал довольным. — Теперь ты официальный пророк катастроф. И они даже разрешили тебе говорить с призраками. Идеальная должность.

— Цепляй, — бросил он, и Юлиан, мокрый и подавленный, подал ему причальный конец.

Они стояли, переводя дух, и смотрели на свою лодку. Та самая лодка, что еще недавно казалась билетом к спасению, теперь принесла их обратно.

— И что с ним? — наконец выдавил Юлиан, указывая на почерневший, дымящийся агрегат.

Луи подошел и наклонился над мотором.
— Двухтактный, — коротко бросил он, показывая Юлиану на затертую табличку. — Ему не чистый бензин, а смесь с маслом. Без масла — всё. Поршень заклинило. Сдох.

Юлиан уставился на него, не понимая.
— Мы бензин еле нашли, а теперь еще и масло искать?

— Нашли, — безразлично согласился Луи. — И найдем еще.

Отчаяние, холодное и липкое, подступило к горлу Юлиана. Они были так близко. И снова — провал. Технический, примитивный, унизительный провал.

Луи повернулся к Юлиану, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь азарта, который Юлиан уже видел в кампусе. — Всё только начинается. Ты думаешь, этот мотор был единственным на всю реку?

Он широким жестом обвел панораму Пор-Сержи: набережную, уходящую вдаль, с ее аккуратными частными домиками, каждый из которых имел свой маленький причал и сарайчик для лодочного инвентаря.

— Смотри. Мастерские обчистили первыми. Но мародер — он как саранча. Хватает то, что лежит на виду. Не будет он замки ломать, в каждый сарай заглядывать. — на лице Луи играла знакомая ухмылка. — А мы будем.

— Ты предлагаешь нам грабить дома? — с отвращением спросил Юлиан.

— Я предлагаю провести инвентаризацию брошенного имущества, — поправил его Луи. — Бывшие хозяева... они либо на юге, либо лучше были бы на юге. Их лодки отсюда не уплывут. А моторы... — он многозначительно хлопнул по корпусу лодки, — ...ждут новых хозяев. Понастойчивее.

Юлиан молчал. Идея лазить по чужим домам, взламывать сараи вызывала в нем глухое сопротивление. Но что было альтернативой? Остаться здесь и медленно умирать от голода? Идти пешком?

Луи, не дожидаясь его ответа, уже шагал по причалу, его взгляд скользил по домам, выискивая самый перспективный.
— Ищем дом с самым большим сараем. И перестань хмуриться. Мы не воры. Мы... археологи. Археологи апокалипсиса. И мы ищем артефакт под названием «Двухтактный лодочный мотор с запасом топлива».

Он тронулся с места, и Юлиан, после мгновения колебания, поплелся следом. Его ноги были ватными, а в голове звенело от усталости и осознания их нового, унизительного ремесла. Они шли по набережной, и каждый дом теперь выглядел не как чье-то жилище, а как запертый сундук с сокровищами. Сокровищами, от которых зависел исход их путешествия.

Их «археология апокалипсиса» началась с дрожащих рук Юлиана и глухого стука лома о первый замок. Звук казался ему оглушительно предательским, эхом разносившимся по мертвой набережной. Он вздрагивал при каждом скрипе двери, ожидая, что из дома на них бросится тень прежнего хозяина.

Первый сарай оказался храмом садового инвентаря. Второй — склепом для велосипедов и рождественских украшений. В третьем пахло краской и олифой, но единственным двигателем там была запыленная электропила с мертвым аккумулятором.

К четвертому сараю, с покосившейся дверью и ржавым знаком «Осторожно, собака», Юлиан подошел с уже наметанным взглядом. Его первоначальная тревога сменилась холодной, методичной целеустремленностью. Моральные терзания оказались роскошью, которую нельзя было себе позволить. Он поддел ломом щеколду, та с грохотом отлетела, и дверь распахнулась, взметнув облако пыли.
– А ты быстро учишься, – фыркнул Луи. – Этот навык нам ещё сто раз пригодится. Ты же не думаешь, что мы доберемся на одной канистре до Баварии?

Внутри, в луче света с запыленного окна, стоял Он. Не новый, не блестящий, а старый, покрытый паутиной и подтеками масла, но целый. Лодочный мотор. Рядом, на полке, выстроились в ряд канистры. И на одной из них, как священный символ, красовалась наклейка с пропорциями смешивания: 50:1.

— Бинго, — тихо прошипел Луи, проскользнув внутрь. Он потрогал мотор, покрутил ручку стартера. — Будет работать.

Их работа по замене двигателя была молчаливым ритуалом. Юлиан, к своему удивлению, действовал уверенно, откручивая старый и прилаживая новый. Знания из курса общей физики и инженерного дела неожиданно обрели практический смысл. Он уже не боялся испачкать руки в машинном масле.

Они залили в бак приготовленную смесь. Юлиан рванул трос. Мотор ожил не с первого раза. Он кашлянул, чихнул, выплюнул сизый дым. Но на второй попытке он завелся с низким, рычанием, который звучал как мелодия надежды. Настоящей, на этот раз.

Их второй побег был лишен пьянящей эйфории первого. Его сменило молчаливое, сосредоточенное напряжение. Юлиан сидел на корме, одной рукой держа ручку газа, другой — сверяясь с картой. Вода была неестественно высока, разлившись на сотни метров от привычного русла. Берега исчезли, их границу теперь можно было угадать лишь по затопленным кустам, торчащим из мутной воды, как волосы утопленника. Создавалось жуткое ощущение, будто они плывут по затопленной равнине, а не по реке.

Луи устроился на носу, сгорбившись под промокшей курткой. Он не шевелился, не оборачивался, слившись с силуэтом лодки. Время от времени, особенно когда свет падал под определенным углом, Юлиану казалось, что куртка надута ветром, а под ней — пустота. Что его спутник — всего лишь тень, которую он тащит за собой в надежде обмануть одиночество.

Первый шлюз они увидели издалека — массивные бетонные ворота, преграждавшие путь. Но подпруженная река нашла свой выход. Вода переливалась через затопленные берега, создавая бурные, но проходимые протоки среди деревьев и кустарника. Юлиан аккуратно повел лодку в обход. Мотор работал ровно и уверенно. Они не поднимались по шлюзу — они его обтекали, как вода, наступающая на сушу.

Лодка плыла вперед, оставляя за собой единственный в этом безмолвном мире звук — ровный гул мотора.

Море с севера

Канал Самбра-Уаза мало чем отличался от самой Уазы. Он так же подтопил берега и заполнил шлюзы. Юлиан начал беспокоится.

- Самбра должна течь в Бельгию. А тут — вода то ли стоит, то ли вообще идет в Уазу.

- Завтра доплывем до Шарлеруа, спросишь у местных зачем они толкают реку обратно.

Река разливалась все шире. Пока в один момент не заполнила все. Сперва это было неочевидно. Просто русло стало неестественно широким, а дальний берег растворился в серой дымке. Но через несколько минут реальность накрыла их с леденящей очевидностью. Со всех сторон, до самого горизонта, простиралась неподвижная свинцовая гладь. Лишь кое-где из нее, как кости исполинского скелета, торчали верхушки затопленных деревьев, шпили церквей да остроконечные крыши ферм, превратившиеся в крошечные острова. Вода была повсюду – тихая, безразличная, пугающая своим масштабом.

Юлиан сбросил газ. Лодка медленно закачалась на едва заметной зыби. Тишина, обрушившаяся после затихания мотора, была оглушительной.

— Что это? — его собственный голос прозвучал хрипло и неестественно громко. — Где мы?

Луи, до этого момента дремавший на носу, поднялся. Он медленно повернулся на 360 градусов, его острый, дикарский профиль впитывал панораму. На его лице не было ни страха, ни удивления. Лишь холодное, почти профессиональное любопытство.

— Бельгия, — просто сказал он, кивая на один из ближайших «островков», где на крыше сарая все еще болтался полусгнивший бельгийский флаг. — Или то, что от нее осталось. Похоже, кто-то решил провести редизайн ландшафта.

Юлиан развернул свою спасенную карту, потом посмотрел на водную гладь вокруг и снова на карту. Простое несоответствие било в глаза. Их отметка плыла посреди сплошного синего пятна, которого на бумаге не существовало.

— Здесь должны быть поля, дороги, — сказал он, показывая на пустоту. — Там Шарлеруа. Ничего этого нет.

Луи пожал плечами, оглядывая горизонт.
— Карты устарели. Река решила иначе.

Но Юлиан уже не слушал. Он смотрел на север, и в голове у него, как детали пазла, начали складываться факты. Слишком высокая вода в Уазе. Затопленные шлюзы. Теперь вот это. Картина складывалась в простой и страшный вывод.

— Дамбы, — тихо сказал он. — В Голландии. Их прорвало.

Луи молча кивнул, как будто ждал этого.

— Значит, море пришло само, — Юлиан сглотнул. — И теперь оно подпирает все реки, что впадают в него. Маас, Рейн... — Он снова посмотрел на карту, мысленно представляя, как вода заливает низменности Бельгии, Нидерландов...

И тут его осенило.

— Весь север Германии... Рур, Гамбург... — он представил себе не просто затопленные улицы, а бескрайнее, однообразное внутреннее море на месте его страны. Без ориентиров, без укрытий.

— Мы не пройдем, — констатировал он просто. — Через это не проплыть.

Луи, не говоря ни слова, подошел к мотору.
— Путь один — вперед. Назад дороги нет. К тому же Шарлеруа просматривается сквозь дымку.

Он дернул трос. Мотор, протестующе кашлянув, взревел, нарушая гнетущую тишину. Звук был грубым и неуместным, но в нем была решимость.

Лодка медленно тронулась, рассекая воду, оставляя за собой короткий, быстро пропадающий след. Они плыли дальше, вглубь нового ландшафта по разлившейся Самбре. Пейзаж по берегам медленно менялся. Вместо затопленных полей появились забетонированные набережные, уходящие под воду. Потом из воды стали вырастать первые корпуса складов и заводов. «Smart Logistic» — прочитал Юлиан на ржавеющей вывеске, почти скрытой водой. Приземистые корпуса стояли в мутной воде, их гигантские ворота зияли пустотой. Градирни торчали из воды как гигантские пни.

— Пора выбираться из этого разлива. Вода забрала всю грязь городов в себя.

— Остатков топлива хватит до Льежа, может быть, - меланхолично заметил Луи.

— Дойдем до Мааса, там может быть нас понесет течение посильнее, чем в этой застывшей Самбре, — без особой веры сказал Юлиан.

Намюр открылся им не городом, а водным перекрестком, где встречались два мертвых потока — Самбра и Маас. Но это было не привычное слияние рек. Вода стояла неподвижно, тяжело, подпирая стены домов, подступив к самым аркам мостов. Они плыли не по реке, а по площади, где из воды торчали фонарные столбы, а кроны затопленных деревьев образовывали подводные леса. Древняя цитадель Намюра равнодушно смотрела на потоп с высокой стрелки.

Льеж навис над ними задолго до того, как они достигли его окраин. Сперва это были лишь силуэты зданий на горизонте, неестественно четкие в прозрачном воздухе. Затем эти силуэты начали прорастать деталями: темными провалами окон, скелетами строительных кранов. Но главное было впереди — и главным была вода. Она лежала неподвижной, свинцовой плитой, поглотившей низкие районы города, и подступала к самым стенам уцелевших зданий. Они плыли по проспекту, где из воды торчали верхушки светофоров, а под килем лодки угадывались очертания затопленных машин.

Юлиан смотрел на этот новый, водный Льеж, и чувствовал, как его воля тает, как сахар в чашке. Каждый затопленный город по пути был ударом, но Льеж был последней каплей. Это уже не была река, вышедшая из берегов. Это было море, утвердившее свою власть.

— Я не могу, — его голос прозвучал тихо, почти выдохом. Он отвернулся от города, вглядываясь в восточный берег, где холмы, поросшие лесом, уходили вдаль. — Я не могу плыть дальше в эту... водную пустыню.

Луи, стоя на носу, медленно повернул голову. Его взгляд скользнул по затопленным проспектам, потом перешел на Юлиана.

— Там Аахен, — просто сказал он, кивнув на северо-восток. — Прямой путь.

- Аахен тоже в низменности, он будет затоплен и покинут. Там никого не осталось до самого Северного моря. — Юлиан ткнул пальцем в карту, в холмистую местность к юго-востоку от Льежа. — На юг. Через лес, через Эйфель. В Мютценихе мы пересечем границу. Это дальше. Это пешком. Но там есть земля.

Они свернули в безымянный на карте приток Мааса текущий с юга. Остатков топлива хватило только что бы найти место для высадки и причалить.

Deutschland nicht für alle

- Не хочешь ничего понести, - возмутился Юлиан.

- Нет, завтра к вечеру мы доберемся до твоей Германии, один день мы сможем прожить без припасов. Воду найдем на холме, во Флероне.

Они вышли на рассвете. Переход занял у них весь день. День пути по зеленым склонам, через поля и заброшенные проселочные дороги. С каждым метром подъема Юлиан чувствовал, как с него спадает гнетущее ощущение потопа. Под ногами была земля. Твердая, надежная, незыблемая земля.

Когда они наконец вышли на окраину Мютцениха, Юлиан остановился, опершись на колено, и перевел дух. Он обернулся. С высоты холма открывался вид на север. Отсюда нельзя было разглядеть воду, только дымку над долиной. Но он знал, что она там. Целая страна лежала там, внизу, под волнами.

А впереди, как будто и не было никакого хаоса, виднелось здание пограничного пункта. Более того, к удивлению Юлиана, в стороны от здания расходился забор с колючей проволокой.
Луи остановился как вкопанный, его взгляд, обычно скользящий и насмешливый, стал пристальным и острым.

— Стой. Дальше — один, — его голос потерял все свои театральные интонации, став плоским и решающим.

Юлиан обернулся, не понимая.
— Что? Луи, мы почти там. Это же Германия!

— Именно потому и один, — Луи ткнул пальцем в сторону поста. — Слишком правильно. Слишком по уставу. Даже в аду они расставят все по полочкам. А у меня, друг мой, нет ни паспорта, ни даже справки от психиатра, что я не опасен. Я для них — нелегал. Лишний рот. Расходный материал. Меня не пропустят. А тебя — в лучшем случае заставят дать на меня показания, в худшем — выпнут вместе со мной. Нет.

Юлиан видел в его глазах не страх, а холодную, беспощадную ясность.
— Но что ты будешь делать?

— Останусь твоим другом. Это куда ценнее, — Луи криво улыбнулся. — А сейчас, как минимум, спрячусь. Потом решу. А ты иди. Возвращайся в свой мир причин и следствий. Но если станет там плохо... вспоминай обо мне.

Он не стал ждать ответа, не дал возможности для уговоров. Он сделал шаг назад, и тень от огромного дуба поглотила его. Не было ни звука, ни шелеста. Он просто растворился, как умел.

Сжав кулаки, Юлиан пошел вперед, к свету. Процедура была быстрой и безэмоциональной. Он показал свое помятое, но подлинное удостоверение. Сержант кивнул.
— Цель въезда?
— Я возвращаюсь домой. В Баварию.
— Один?
Юлиан почувствовал, как сжимается горло.
— Нет, мы... я был с другом. Он там, — он показал назад, в темноту. — У него нет документов. Как ему можно...?

Сержант посмотрел на него с усталым безразличием.
— Согласно директиве №7, проход лиц, не имеющих германского гражданства и документов, полностью запрещен. Вам повезло, что вас пропускаем. Проходите.

Когда Юлиан проводили в помещение для досмотра. Один пограничник спросил другого.
— А про какого друга он говорил? Он один там вроде стоял.
— Не знаю, — прозвучал усталый ответ. — Стресс. Бывает.

Процедура досмотра была до унизительности обыденной. Юлиан автоматически выкладывал содержимое рюкзака на стол: промокший блокнот, пустую пластиковую бутылку, несколько оставшихся зерновых батончиков. И тут его пальцы наткнулись на холодный, тяжелый предмет, завернутый в промасленную тряпку.

Он замер. Он совершенно забыл о пистолете.

Пограничник, молодой парень с усталым лицом, заметил его реакцию. Не говоря ни слова, он развернул тряпку. Черная сталь блеснула при свете люминесцентных ламп.

— Объясните, — голос пограничника стал жестким, как сталь.

Юлиан, чувствуя, как по спине бегут мурашки, сделал ставку на полуправду — единственную валюту, которая имела хождение в старом мире.
— Я нашел его. Во Франции. В брошенном гараже. Храню, чтобы сдать по прибытии. Добровольно.

Пограничник молча взял оружие, извлек магазин, пересчитал патроны.
— Для добровольной сдачи оружия вам потребуется заполнить формы FW5 и FW5a, отдельно на оружие и боеприпасы, — отчеканил он, доставая из стола бланки.

Пока Юлиан, с трудом вспоминая немецкую канцелярскую лексику, заполнял формы, второй пограничник искал по базе данных номер оружия.

— Наши компьютеры не накрылись, у нас с этим полный порядок. — ответил пограничник на удивленный взгляд Юлиана.

— Интересно, — произнес пограничник. — Пистолет зарегистрирован. В Баварии. Но не на ваше имя, герр Фолькер. При этом вы сами — из Баварии. — Он поднял на Юлиана взгляд. — Нам потребуются подробные показания о том, как именно к вам попало это оружие.

В воздухе повисло невысказанное обвинение. Кража? Ограбление? Убийство? Юлиан почувствовал, как ловушка захлопывается. В этот момент оператор, пробивавший его собственные данные, резко замер, затем подозвал старшего смены. Они отошли в угол, их шепот был напряженным, но отдельные фразы долетели до Юлиана.

— общий запрос... необходимо сообщить сразу в Рамштайн...
— ...он похоже очень не прост...

Старший смены вернулся, его лицо было непроницаемой маской.
— Герр Фолькер, вы задержаны до прибытия сопровождающих. А пока дадите подробные показания о получении оружия.

Юлиан смотрел на заполненные бланки, на пистолет на столе, на лица пограничников. Он видел тень Франца, его гаража, того самого дня, когда мир только начал рушиться. Он понял, что любая ложь теперь будет только усугублять положение. В его ситуации единственной стратегией была оголенная, неудобная правда.

Он глубоко вздохнул.
— Да, я был в стрессе... и сейчас не в себе. Теперь я вспомнил. Это не находка. Мне его вручил механик Франц Шульце, в моей родной деревне под Гармишем, перед отъездом. В обмен на аптечку и еду. Для защиты. Я не знал, что оно зарегистрировано. Я... я даже не хотел его брать.

Его показания записывали, переспрашивали, уточняли детали. Прошло около четырех часов, когда снаружи послышался шум грузовика, резко затормозившего у здания. В помещение вошли двое в форме Бундесвера, но с нашивками, которых Юлиан раньше не видел.

— Герр профессор Юлиан Фолькер? Следуйте с нами.

Старший пограничник, провожая их, наклонился к Юлиану и тихо, так, чтобы не слышали военные, произнес:
— Если бы вас не забирали они, я бы вас арестовал за незаконное хранение и возможную причастность к хищению оружия. Вам чертовски повезло. Или нет. Я уже не знаю.

Юлиан смотрел, завороженный этой почти религиозной точностью. Вместо простой упаковки вещей он как будто создавал артефакт под названием «Выживание».
Луи с щелчком застегнул все молнии и пряжки. Он не стал взвешивать его в руке. Он просто поднял его с земли одной рукой, без видимого усилия, и нацепил на плечи Юлиана, поправив лямки так, чтобы они легли ровно в нужные точки.

— Держи. Теперь ты выглядишь экипированно, — констатировал он. Рюкзак лег на спину Юлиана всей тяжестью их нового бытия.

— Погоди, — Юлиан попытался перевести дух. — А твои вещи? Где твой рюкзак?

Луи с искренним, почти детским удивлением оглядел себя с ног до головы, разводя руками.
— О! Я путешествую налегке. Мысли должны быть быстрыми, а руки — пустыми. Тяжесть пригибает к земле. А я... — он сделал легкий пируэт, — ...предпочитаю оставаться тенью.

— Хотя... — Луи вздохнул с преувеличенной драматичностью, как будто ему предложили решить сложнейшую математическую задачу. — Так и быть. Я понесу твою мокрую куртку, которой ты побрезговал. Высушу ее на себе.
Он подобрал куртку и натянул ее. Ткань легла на него, все еще отдавая сыростью. Луи похлопал себя по пустым карманам, оглянулся по сторонам, закинул в нагрудный карман зажигалку, а в боковой - пустую пластиковую бутылку, подумав, добавил к ней стопку одноразовых стаканчиков.

— À Versailles? — Луи вскинул руку вперед и вопросительно посмотрел на Юлиана.

Юлиан молча смотрел на этого тощего дикаря в его промокшей, нагруженной хламом куртке и чувствовал, как тяжесть рюкзака на его собственных плечах становится все реальнее и невыносимее. Он нес все. Луи — лишь идею.

Дорога на Версаль была туннелем из молчания. Разбитые витрины, брошенные машины, сорванные ставни — все это сливалось в однородное полотно разрушения. Юлиан шел, уткнувшись взглядом в асфальт, пытаясь не видеть этого. Рюкзак впивался в плечи стальными зубьями.

На ржавой крыше полуразрушенного булочника сидела ворона. Неподвижная, как изваяние. Её черные блестящие глаза с холодным любопытством провожали две движущиеся фигуры.

— Смотри, — хрипло произнес Луи, нарушая тишину. — Уже отвыкла. Не боится.
— Кого ей бояться? — не поднимая головы, пробормотал Юлиан. — Людей больше нет.
— Она улетит на юг - там теплее и проще найти пищу. Привыкнет снова к шуму.

Они прошли мимо. Ворона не шелохнулась.

Чуть дальше их взгляды привлекла одинокая детская коляска, стоящая посреди тротуара. Она была чистой, почти нарядной. Казалось, её только что здесь оставили.

— Странно, — Юлиан невольно замедлил шаг.
— Что именно? — Луи скользнул взглядом по коляске. — То, что она цела? Или просто то, что она тут?
Юлиан не нашелся что ответить. Пустота была страшнее разрушения.

Они шли дальше, и взгляд Юлиана зацепился за аккуратно припаркованный у тротуара «Ситроен». В салоне, на пассажирском сиденье, лежала раскрытая книга.
— Интересно, какую главу он не дочитал? — тихо спросил Юлиан, больше у самого себя.
— Самую важную, — так же тихо ответил Луи. — Всегда не дочитываешь самую важную главу.

Они миновали очередной перекресток. На стене обгоревшего магазина кто-то вывел краской кривую, но яростную надпись: «Боги умерли первыми».

— Оптимисты, — хмыкнул Луи, кивая на граффити. — Значит, когда-то верили, что боги вообще были. А ты верил, профессор?
— Я верил в причину, следствие и вероятностные распределения, — устало ответил Юлиан. — А это выглядит как полное их отсутствие.

К вечеру, когда силуэты версальских зданий начали вырисовываться впереди, они наткнулись на единственный за весь день признак недавней жизни — еще теплые угли костра на пустыре.

— Кто-то был здесь несколько часов назад, — констатировал Юлиан.
— И ушел, — добавил Луи, тыча палкой в золу. — Ни тебе объедков, ни мусора. Аккуратные такие.

Они нашли укрытие на ночь в версальском квартале — полуразрушенный салон какого-то дорогого адвоката. Стеклянная стена была выбита, но кабинет с кожаным диваном уцелел. Юлиан сгреб с него обломки стекла и рухнул на него, не снимая рюкзака. Тело гудело от усталости, но стоило закрыть глаза, как мозг вспыхивал жестокой, ясной бессонницей.

«Ты не спишь и не умираешь, ты смотришь рекламу по кабельному» — чья-то старая, забытая фраза вертелась в голове, но вместо рекламы перед ним проплывали образы: срезанные кабеля в лаборатории, похабный рисунок на его стене, странный взгляд вороны.

Он лежал и слушал тишину. Абсолютную. В городе, где должны были слышаться гул машин, голоса, музыка, царила гробовая тишь. И в этой тишине не было слышно ни дыхания, ни шагов Луи. Юлиан не знал, спит ли он, покинул ли убежище или просто сидит в углу, не шелохнувшись. Эта неизвестность сверлила мозг сильнее любого шума.

Ночь тянулась бесконечно. В какой-то момент ему показалось, что в дверном проеме мелькнула тень. Он резко сел, сердце заколотилось.
— Луи?
В ответ — лишь шелест листьев за выбитым окном. Он пролежал так до самого утра, встречая рассвет с воспаленными, горящими глазами и абсолютно трезвым, пронзительным сознанием, острым как бритва.

Когда первые лучи солнца упали в комнату, Луи вошел с улицы. Он выглядел отдохнувшим и свежим, словно только что вернулся с утренней пробежки, а не провел ночь в апокалиптических руинах. Даже косички казалось были аккуратно переплетены.

— Доброе утро, соня, — его голос звенел свежестью, контрастируя с помятым лицом Юлиана. — Вставай. Пойдем посмотрим, что тут можно найти на завтрак. Местные гурманы, наверное, оставили нам парочку деликатесов.

Юлиан с трудом поднялся, чувствуя, как все тело отзывается болью.
— Ты... где ты был? — с трудом выдавил он.

— Осматривал окрестности. Читал утренние газеты, — Луи ухмыльнулся, поворачиваясь к выходу. — Ты сегодня неважно выглядишь, профессор. Бессонница? Мозг отказывается отключаться, прокручивая старые ошибки? Бессонница? Сны о квантовой запутанности и перерезанных проводах? Еда поможет. Или не поможет. Но искать ее все равно надо.

Юлиан лишь молча уставился на него. Этот человек, его спутник, был загадкой, раздражающей и пугающей. Он не спал, он не уставал, он был свеж, в то время как сам Юлиан рассыпался на части. И от этой мысли становилось не по себе.

Парк и река

Версаль остался позади, угрюмый и подавляющий. Но едва они переступили невидимую границу парка Сен-Жермен, мир перевернулся.

Здесь не было ни выбитых стекол, ни следов пожаров. Здесь царила иная власть. Дороги зарастали мягкой, упругой травой, в которой тонули подошвы. Кустарники, освобожденные от рук садовников, сплетали кроны в причудливые, невиданные раньше арки. Воздух, густой и сладкий, был напоен запахом влажной земли, цветов и чего-то неуловимого, дикого. Птицы, не умолкая, выводили трели.

И Юлиан… забылся.
Его измученное сознание, зажатое в тиски бессонницы и анализа неопределённости, наконец разжалось. Он перестал видеть в каждом кусте потенциальную засаду, в каждом звуке — угрозу. Он просто шел, ноги тонули в траве, а солнце грело лицо. Минутная, драгоценная передышка, дарованная ему слепой и равнодушной природой, которой не было дела до краха его цивилизации.

Именно в этот момент покоя Луи начал исчезать.

Он не уходил — он растворялся. Шел рядом, отбрасывая на тропинку длинную тень, и вдруг эта тень сливалась с глубокой тенью от старого дуба, а когда Юлиан поднимал глаза, перед ним была лишь пустая тропа, освещенная солнцем. Или же он видел его впереди, силуэт на фоне ослепительного светового пятна, пробивавшегося сквозь листву. Юлиан моргал, чтобы стереть блики с сетчатки, и — его не становилось.

В первый раз Юлиан списал это на усталость. Во второй — почувствовал холодок под ложечкой. В третий — остановился, вглядываясь в зелень, и услышал сзади:
— Заскучал без меня?

Он обернулся. Луи стоял, прислонившись к дубу, с которого только что слетел щегол. На его лице играла уклончивая, знающая улыбка.
— Ты… куда ты пропадаешь? — со странным упреком спросил Юлиан.
— Я никуда не пропадаю, — просто ответил Луи. — Я здесь. Просто ты иногда перестаешь меня видеть.

Он оттолкнулся от дерева и снова зашагал вперед, и в этот раз Юлиан не сводил с него глаз. Но через несколько минут Луи снова сделал то же самое — шагнул в полосу солнечного света, пересекавшую тропу, и будто шагнул сквозь зеркало. Он не скрылся за деревом, не свернул за поворот. Он был там, а потом его не стало.

На этот раз Юлиан не стал его звать. Он стоял один посреди буйной, безразличной жизни парка и понимал, что его спутник был частью чего-то иного. Частью тишины, частью теней, частью того самого хаоса, который он так отчаянно пытался понять и пережить. И Юлиан не знал, лучше ли такой спутник, чем идти в одиночку.

Последние аллеи парка Сен-Жермен остались позади, словно закрылась дверь в единственную неповрежденную комнату рухнувшего мира. Они вышли к реке и пересекли Сену по призрачно-пустому мосту. Еще пара часов пути по безмолвным улицам — и перед ними открылась панорама Пор-Сержи.

Их взорам предстала не знакомая по открыткам аккуратная набережная, а нечто иное. Вода подобралась к самому верху каменной облицовки, подтопив нижние ступени и плавающие понтоны. Уаза раскинулась широко и лениво, ее течение было почти незаметно. Десятки лодок — от яхт до простых алюминиевых катеров — покачивались на мутной поверхности, будто в ожидании хозяев, которые никогда не вернутся.

Юлиан остановился, сраженный видом. Не разрухой, а аномалией.
— Смотри, — прошептал он. — Вода... какой уровень. Выше обычного. Намного выше.

Луи молча наблюдал, его взгляд скользил по водной глади с холодным интересом.

— Логично, — начал Юлиан, его научный ум тут же принялся выстраивать объяснение. — Остановлены насосные станции. Никто не качает воду на поля, на заводы, в водопровод миллионов людей. Река перестала быть ресурсом. Она просто... вернулась к своему естественному состоянию. Восстановила свой баланс.

Он говорил это с рациональным облегчением. Это было понятное, почти элегантное объяснение, вписывающееся в его картину системного коллапса.

Луи медленно повернул к нему голову. В его глазах не было ни согласия, ни насмешки.
— Может, и так, — произнес он тихо. — А может, река просто налилась силой. Силой, которую у нее отнимали годами. И теперь она сама решает, где ее берег.

Юлиан хотел возразить, привести данные о водопотреблении в регионе Иль-де-Франс, но слова застряли в горле. Он смотрел на неподвижную, тяжелую воду, подступившую к самым стенам зданий, и его логичное объяснение вдруг показалось ему детским и наивным.

Он отмахнулся от этих мыслей. Впереди были лодки. Дорога домой. А это было важнее любых аномалий.

Они стояли у кромки воды, изучая флотилию заброшенных судов.

— Маленькую проще тащить, — констатировал Юлиан, кивая на легкие надувные лодки. — Через шлюзы...
— И проще превратить в решето, — парировал Луи, брезгливо тыкая носком в спущенный борт. — Выбирай ту, что выживет. Не ту, что удобно тащить.

Его взгляд скользнул по причалу и остановился на алюминиевом катере с плоским дном. Юлиан последовал за его взглядом и вздохнул. Лодка выглядела надежной, но тяжелой.

— Ладно, — сдался он. — Но топливо? Его же растащили первым.

Луи, сидя на корточках у воды, даже не повернул головы.
— Мародеры берут то, что лежит на виду. И то, что могут унести быстро. Иди и посмотри, что осталось в темных углах.

Юлиан с сомнением подошел к портовой заправочной станции. Двери будки были выломаны, пластиковые канистры валялись пустые, перекатываясь под ногами. Воздух густо пах горькой бензиновой гарью — кто-то пытался поджечь резервуары, но не преуспел.

Он уже хотел уйти, но вспомнил слова Луи о "темных углах". Забравшись внутрь разрушенной будки, он отодвинул опрокинутый стул и заметил в углу люк в полу, почти невидимый под слоем грязи. Ручка была сорвана, но он смог поддеть крышку ломом, валявшимся рядом.

Внизу, в тесном техническом помещении, стояли три канистры. Две — пустые, но третья, двадцатилитровая, была полна. Чей-то старый, припрятанный НЗ, забытый в хаосе грабежа.

Таща тяжеленную канистру к лодке, Юлиан увидел под причалом еще одну — полупустую, но плавающую в воде. Кто-то не смог ее удержать, и ее прибило к сваям.

— Видишь? — Луи, наконец подойдя, покачал головой, глядя на их скромную добычу. — Они хватали, что могли, и бежали. Нам и этого хватит.

— Еда, — сказал Луи, когда Юлиан, пыхтя, поставил канистры. — Теперь о еде. Голодный штурман ведет корабль на скалы.

И снова Юлиан отправился на поиски — уже по своей инициативе. Он нашел кладовую в разграбленном кафе, где завалившаяся полка прикрыла собой коробку с зерновыми батончиками и пакет риса.

Когда все трофеи были уложены в лодку, Луи наконец поднялся с места. Он не помогал грузить, а лишь наблюдал. Но теперь его поза изменилась. Он стоял неподвижно, сканируя окрестности, и его тело излучало готовность.
— Теперь можно плыть. Ты справился.

Он дернул трос. Мотор чихнул, захлебнулся и заглох. Вторая попытка — та же история. На третью раздался истошный, яростный визг, мотор взревел и наконец заработал. Волна облегчения захлестнула Юлиана. Они оттолкнулись от причала.

Первый сотни метров был пьянящими. Ветер в лицо, вода под килем, чувство движения и свободы. А потом ровный гул мотора начал срываться. Он захрипел, чихнул клубом сизого, едкого дыма, дернулся в конвульсиях и с резким, тоскливым лязгом затих.

Наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт. В нос ударил сладковатый, непереносимый запах паленой поршневой.

Юлиан тупо смотрел на дымящийся мотор, не в силах осознать, что произошло.
— Что... что с ним?

Луи, сидевший на носу, медленно обернулся. Его лицо было невозмутимо.
— Ты профессор, а я всего лишь танцор.

- Я профессор квантовой оптики, а не механик, - огрызнулся Юлиан.

Лодку медленно понесло течением обратно. Их великий побег длился ровно семь минут.