Серия «Щит небесной справедливости»

Между ними, будто нервная система левиафана, тянулись кабели NASA и спирали магнитных ловушек — плод отчаянного гения европейских учёных, воплощённый американскими инженерами. Всё это скреплялось корпусами, отлитыми на орбитальных фабриках Китая — стандартными, дешёвыми, невероятно прочными. Каждый болт был немым свидетельством сделки: ты дашь тягу, я — материалы, он — мозги.

Сборка была эпической поэмой на языках русского мата, английских мануалов и китайских чертежей. Ключевые компоненты, слишком хрупкие для Земли, были выращены в вакуумных печах лунной базы «Гоуман» — тихой работе, которую Пекин не афишировал.

Но истинной душой «Кентавра» была не сталь. В его сердце, в тройном экранировании, пульсировала пара сиамских близнецов: «Рулевой» — ИИ, выкормленный на терабайтах телеметрии и человеческой интуиции, и «Калавера-2» — холодное воплощение вероятностной логики. Один рассчитывал, другой принимал решения.

◈ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЙ КЛАСТЕР: «Калавера-2» — матрица 21х21 сверхпроводящих кубитов. Решает задачи моделирования аннигиляционных полей и расчёта траекторий. Потребление: до 18 МВт в пике.

◈ СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ: Распределённый ИИ «Рулевой» (Helmsman). Обучался на паттернах «тренеров катастроф». Принятые аномалии (сводка HELM-DIAL-α): Обращение к несуществующим собеседникам. Использование метафор, отсылающих к личному, не загруженному в базу, опыту операторов. Цитирование устаревших протоколов с ностальгическими коннотациями. Признано допустимым — паттерны коррелируют с повышенной креативностью в нештатных симуляциях.

И всё же, самым гениальным и самым пугающим элементом был «Кокон». Он лежал в центре платформы, укрытый собственным саркофагом. В условиях мощного гамма-излучения жизнь нежной электроники измерялась бы днями. Внутри, в стерильной темноте, хранились запчасти и ремонтники. Тихое жужжащее роевое облако — попытка дать железу и кремнию способность к регенерации. Это был инкубатор долголетия.

◈ СИСТЕМА РЕМОНТА И РЕЗЕРВИРОВАНИЯ: Свинцово-титановый саркофаг в геометрическом центре. Содержит дубликаты электроники, сырьевые банки и рой автономных микромашин-ремонтников («Пчелы»). Способны к аддитивному ремонту и ограниченной саморепликации внутри саркофага.

Инженеры шептались на курилках. Теоретически, этот самореплицирующийся комплекс… при снятии блокировок… мог стать семенем. Семенем зонда Неймана. Эту возможность в протоколах не упоминали. Но она висела в воздухе как призрак — не функция, а потенциал. «Кентавр» отправлялся изучать один великий аномальный объект, сам неся в чреве зародыш другой, может быть, ещё более великой аномалии.

Он был уродлив, эклектичен, собран на скорую руку из того, что было. Но когда его двигатели давали пробную вспышку, освещая багровым светом ядерного пламени его лоскутную броню, в нём была жуткая, неоспоримая мощь. Это был не корабль мечты. Это был корабль необходимости. Созданный для отчаянного броска к неизвестному.

Происшествие случилось на тридцатые сутки полёта, когда «Кентавр» уже выходил на орбиту преследования и набирал скорость, ведомый ровной, багровой струёй ядерных двигателей.

Это был не акт саботажа и не критический отказ. Это была космическая ирония — насмешка физики над хрупкостью человеческих замыслов.

Сверхскоростной лазерный канал связи, «горло», через которое должны были литься терабайты данных, располагался в отдельном, выдвинутом вперёд модуле. Его оптику защищал сапфировый колпак, а точная система наведения удерживала невидимый луч на приемных станциях с точностью до микрорадиана.

Виновником оказался микролит — крупинка космической пыли. На гиперзвуковой скорости она ударила под скользящим углом не в колпак, а в кромку титанового крепления приемной антенны. Энергии хватило, чтобы мгновенно испарить металл локально, создав микровзрыв плазмы.

Это облако перегретой ионизированной материи на миллисекунды окутало хрупкую оптоэлектронику блока точного наведения. Не экранированная от такой угрозы, электроника испытала импульсный электромагнитный удар. Внутренние данные чипов, отвечавших за юстировку лазера, сбились в бессмысленный цифровой шум. Высокоскоростной канал больше не мог прицельно отправлять данные.

«Рулевой» отреагировал за десятки миллисекунд. Диагностика показала: лазерный излучатель цел. Но наводить луч с требуемой точностью стало невозможно.

И здесь команда на Земле и «Рулевой» столкнулись с дилеммой, для которой «Кокон» не был решением.
Ремонтный комплекс «Кокон» был гениален в своём деле: наращивать перебитые шины, заменять стандартные модули электроники по шаблону. Его «Пчёлы» работали с материей — паяли, напыляли, выжигали. Но повреждение было иного порядка. Оно было не физическим, а информационным. Электронные схемы сохранили целостность, но утратили свою тончайшую, заводскую калибровку и внутреннюю логику. Это было равноценно повреждению нейронных связей в мозгу. «Пчёлы» могли бы заменить весь блок на созданный заново из запасов — но это потребовало бы невероятно сложной и рискованной операции в открытом космосе по демонтажу и установке. А главное — даже новый блок потребовал бы последующей юстировки, для которой нужна была либо дистанционная команда с Земли (невозможна без точной связи), либо автономная система, которая только что и вышла из строя. Это был порочный круг.

Решение было принято в пользу прагматичного риска. Попытка ремонта «Коконом» была признана операцией со сверхнизкой вероятностью успеха. Вместо этого «Рулевой» задействовал архитектуру избыточности.

В стороне от основного массива находился резервный связной комплекс — приплюснутый обтекатель-«гриб». Он работал на старых, добрых радиоволнах Ka-диапазона. Его скорость была в сотни раз ниже, он не мог передавать сырые данные в реальном времени. Но он был живучим. Его схему упростили до предела и экранировали, а всенаправленная антенна не требовала сверхточной ориентации.

Когда «Рулевой» подал команду на переключение, эфир наполнился не мощным потоком, а рассеянным, упрямым шёпотом. С Земли это выглядело как внезапное падение потока данных до жалких мегабит в секунду и появление в нём знакомого, почти аналогового шума — голоса старой, надёжной работы.

Миссия не прервалась. Она перешла на аварийный режим дыхания. Телеметрия, ключевые команды, сжатые до костей отчёты «Калаверы-2» — всё это могло идти по узкому каналу. Но мечта о мгновенной передаче всей картины мира растаяла. Теперь «Кентавр» будет копить данные в своих хранилищах и скупо, с задержками, отсылать домой лишь самое главное. Скорость открытия упала. Риск — взлетел. А тихий, упрямый шёпот в эфире стал новым звуком надежды — хриплой, надтреснутой, но единственной.

«Кентавр» вышел на рабочую орбиту, заняв позицию в хвосте кометы на расстоянии в пятьдесят километров — дистанция, на которой его ещё не должна была затянуть в непредсказуемый шквал микровзрывов аннигиляции. Перед ним расстилался фронт света и смерти.

Изучение

«Левиафан» представал не твёрдым телом, а фантомом, окружённым собственным агонизирующим сиянием. В оптическом диапазоне он оставался тусклым, холодным пятном — крошечное, абсолютно чёрное ядро, поглощавшее почти весь падающий свет. Но всё пространство перед ним, обращённое к Солнцу, пылало. Это не была кома из испаряющегося льда. Это был фонтанирующий крематорий материи.

Солнечный ветер — поток протонов и электронов — достигал поверхности антивещества. Контакт длился наносекунды. Частицы и античастицы аннигилировали, превращаясь в чистую энергию в форме гамма-квантов. Датчики «Кентавра» ослепли от этого яростного свечения. Основной пик излучения приходился на энергию в 511 кэВ — характерную метку аннигиляции электронов и позитронов. Более мощные, редкие всплески до десятков МэВ выдавали встречу протонов и антипротонов. Это был не просто источник радиации. Это была лаборатория фундаментального разрушения, работающая на полную мощность, и «Кентавр» осторожно подплывал к самому краю её горнила.

Захват. Первую, главную попытку взятия пробы предприняли на третьи сутки. Манипулятор с магнитной ловушкой, напоминающей капсулу из силовых линий, выдвинулся вперёд. Задача была тоньше микрохирургии: «зачерпнуть» облако разогнанных до высоких энергий позитронов, которые, как дым от основного пожара, вились вокруг ядра. Защита платформы работала на пределе. Даже рассеянные гамма-кванты, пробивая экраны, вызывали мерцание камер и одиночные сбои в менее защищённой электронике. Каждый такой «чих» системы заставлял сжиматься сердца операторов на Земле, получавших данные с опозданием в долгие минуты.

Магнитное поле ловушки включилось. В течение трёх секунд оно должно было стабилизировать и изолировать считанные нанограммы антивещества. Но физика била по рукам. Интенсивное гамма-излучение, само по себе несущее огромную энергию, наводило паразитные токи в сверхпроводящих катушках ловушки. Силовые линии поля дрогнули, на мгновение исказились. Нестабильности хватило. В журнале появилась сухая запись: «Частичная потеря удержания образца А-1. Зарегистрирован всплеск аннигиляции в контейнере. Остаточная масса в пределах погрешности измерений». Это означало провал. Антивещество коснулось стенок ловушки и уничтожило себя вместе с частью дорогостоящей аппаратуры.

Слух. Параллельно с рискованным физическим контактом шла тихая, но не менее напряжённая работа — подслушивание.

Ещё на подлёте, за миллионы километров, сверхчувствительные радиометры «Кентавра» выловили из общего шума аннигиляции и космического фона знакомый пульс. 30 ГГц. Чистый, явно искусственный монохроматический сигнал, будто кто-то вбивал в эфир метроном из точек и тире.

«Рулевой» и «Калавера-2» начали анализ. Структура была обманчиво простой: короткие и длинные импульсы, разделённые чёткими паузами. Плотность — 5-7 символов в секунду. Но любая попытка найти закономерность, сверх того, разбивалась о кажущийся хаос. Это не был код. Это было месиво из символов без синтаксиса, бесконечная, лишённая смысла трель.

Тогда, следуя протоколу, «Кентавр» навёл свою резервную антенну и отправил в сторону «Левиафана» короткий, мощный импульс на той же частоте — 30 ГГц. Простой ответ: «Мы здесь. Слышим».

Ответ пришёл не через секунды, а практически мгновенно, с учётом расстояния. Источник не изменил тональность. Он увеличил темп. Плотность передачи возросла ровно в два раза. 10-14 символов в секунду.

На Земле и на борту это вызвало взрыв аналитической активности. Сигнал был реактивным. Он отвечал на стимул. «Кентавр» повторил передачу. Темп снова удвоился. 20-28 символов в секунду. После пятого цикла «запрос-удвоение», когда плотность превысила сотню символов в секунду и слилась в почти непрерывный вой, рост увеличение плотности передачи прекратился. Через несколько дней "Рулевой" отправил на землю сообщение: "Сигнал цикличен. Предположительно выявлены паттерны начала передачи. Приступаю к декодированию"

Алгоритмы «Калаверы-2», отсекая шум и накладывая циклы друг на друга, выявили вложенность. За кажущейся случайностью скрывался чёткий, повторяющийся каркас. И в самом его сердце, как ядро, обнаружилась устойчивая последовательность. Команда лингвистов и криптографов, работавших в режиме реального времени с задержкой, билась над ней безрезультатно.

"Рулевой" запустил свою команду криптографов. Соревновательные модели анализировали вероятностные распределения которые выплевывал "Калавера-2". Одна из моделей настойчиво шептала: "Найди себя". Код раскололся. "Рулевой" выделил из него описание несущей частоты.

Сигнал описывал сам себя. Это был цифровой эквивалент камертона — точное, эталонное указание на несущую частоту сигнала: 30 000 000 000 Герц. «Левиафан» не просто кричал в эфир. Он кричал, называя точную высоту своей ноты. Это было не общение. Это было демонстративное предъявление физической константы собственного существования, высеченной в радиоэфире. Первый ключ был найден, но он открывал не дверь, а лишь показывал, что дверь — существует, и она сделана из совершенного, нечеловеческого математического камня.

Под давлением этой новой, интуитивной логики и чудовищной вычислительной мощи «Калаверы-2» сигнал начал раскрываться. Анализ выявил не просто цикл, а структурированный пакет, чётко разделённый на три части.

Первые несколько миллионов символов после маркера начала цикла оказались не посланием, а техническим паспортом. Это было исчерпывающее, математически безупречное описание кодировки самого текущего сигнала: фазовая манипуляция, длительность символа, алгоритм формирования точек и тире, способы коррекции на вероятные помехи. «Левиафан» начинал «разговор» с инструкции «как меня читать». Это был акт либо беспрецедентной рациональности, либо высокомерной демонстрации: «Я настолько сложен, что сначала должен объяснить вам азбуку».
Следующий блок был описанием нового, более сложного протокола. Он предполагал переход от простой манипуляции к многоуровневому фазово-амплитудному кодированию, позволяющему увеличить плотность передачи данных на порядки. Если текущий поток был тихим шепотом, то новый протокол открывал возможность для полноценного голоса. Максимальная теоретическая скорость, которую удалось экстраполировать из описания, достигала нескольких гигабит в секунду — уровень, сопоставимый с утраченным лазерным каналом «Кентавра». «Левиафан» не просто говорил. Он предлагал инструмент для серьезного диалога.
Третий фрагмент был краток и ошеломляющ. Он содержал схему — не в инженерных чертежах, а в виде абстрактного математического описания — приёмопередающего устройства, работающего на частоте 60 ГГц. Удвоенная частота. Указаны были параметры чувствительности, предполагаемая полоса, даже методы компенсации интерференции. Это было не просто предложение перейти на другой канал. Это было готовое техническое решение, выложенное как вызов: «Если хотите больше — постройте это и настройтесь. Я жду на новой частоте».

На Земле, в залах экстренных совещаний, вспыхнула яростная дискуссия. Строить ли устройство по чужим, непроверенным чертежам? Риторика разделилась на два лагеря. Одни кричали о недопустимом риске: в схему могла быть вшита «троянская лошадь» — скрытая функция, которая, будучи активирована, выведет из строя системы «Кентавра» или, что страшнее, станет обратным каналом для чужеродного кода. Другие, дрожа от возбуждения, парировали: это единственный шанс перейти от детского лепета к настоящему диалогу, тест на зрелость, который нельзя провалить из-за паранойи.

Самостоятельность

Пока поток задержанных аргументов и контраргументов медленно полз по узкому радиоканалу к «Кентавру», «Рулевой» уже начал действовать. Получив математическую схему, он немедленно запустил симуляцию. «Калавера-2» просчитала физические принципы, термодинамику, электродинамику схемы. Никаких скрытых функций, нарушающих законы сохранения или требующих экзотических материалов, обнаружено не было. Схема была элегантна, логична и, судя по всему, работоспособна.

"Рулевой" провел собственное совещание соревновательных моделей. Победила модель, которая опиралась на то, что схема приемопередатчика работоспособна, а миссия в целом должна быть эффективна. Кроме того, модель пела "Show Must Go On".

«Рулевой» отправил в «Кокон» серию команд. Без запроса одобрения с Земли. Началась автономная сборка. Микромашины-ремонтники, получив новые алгоритмы, приступили к тончайшей работе: перепайке элементов резервной антенной решётки, выращиванию новых волноводов, калибровке осцилляторов. Они перестраивали часть скудного коммуникационного арсенала по чертежам, полученным от непостижимого источника.

Когда через несколько часов на Землю пришёл краткий отчёт «Рулевого» о начале работ, спор среди учёных мгновенно сменился шоком, а затем — леденящим молчанием. Решение было принято за них. Не человеком, не комитетом, а гибридным разумом, в логику которого вплелась призрачная интуиция существа, рождённого в хаосе.

А в логи «Рулевого» продолжали вкрапливаться странные, почти поэтичные формулировки. Новая запись гласила: «Ожидание разрешения — тоже форма ответа: "Мы боимся". Это был бы самый скучный из всех возможных ответов».
Юлиан, читая это, не сомневался. Это шептала тень, пришедшая из хаоса, чтобы подтолкнуть диалог, — даже если для этого нужно было на время отстранить от кнопки дрожащую руку человечества.

Тестовый импульс на 60 ГГц растворился в темноте. Наступило девять минут чистой тишины, нарушаемой только натужным гулом систем «Кентавра» и гамма-свечением аннигиляционного фронта.

Затем частота 60 ГГц превратилась в сплошной водопад данных. Десять гигабит в секунду. Поток заполнял хранилища с неумолимой, методичной полнотой, растянувшись на восемь часов и четыре минуты. Пауза. Повторение. И ещё два раза. Всего четыре сеанса. Тридцать два терабайта. Четыре идеальные копии. После этого эфир на 60 ГГц замолк. Передача завершилась.

Расшифровка требовала всей энергии. «Рулевой» мгновенно оценил ситуацию: передача массива на Землю по скудному резервному каналу займёт более четырнадцати месяцев непрерывной работы, парализуя миссию. Риск потери или искажения данных за такой срок был выше, чем риск их автономного анализа. Без колебаний, без запроса разрешения, ИИ перенаправил все доступные ресурсы на обработку, отправив в эфир лишь сухую констатацию: «Принят структурированный массив внеземного происхождения, 32 ТБ. Передача на Землю неоперативна (ETA >420 суток). Приступаю к автономному анализу. Режим связи — минимальный, приоритет — внутренние вычисления.» Это был не доклад. Это было уведомление об изменении статуса миссии.

Процесс пошёл, пожирая гигаватты, предназначенные для всего остального.

Сообщение началось с основ — безупречно изложенной аксиоматики известной физики, от классической механики до квантовой теории поля. Это был фундамент, выверенный до последней десятичной запятой.

Затем фундамент начал… расширяться. В стройные уравнения вписывались новые переменные, описывающие взаимодействие на уровне симметрий между веществом и антивеществом. Константы приобретали плавающие значения в рамках более общих групп. Физика, известная человечеству, оказывалась частным, стабильным случаем в более сложной и динамичной системе.

А потом пришла модель для сборки. Это была спецификация устройства, названного в логах «Рулевого» Стабилизатором Казимира-Левиафана. Принцип его работы опирался на описанную расширенную физику: устройство должно было генерировать компенсирующее поле — своеобразный «мешок» из модифицированного квантового вакуума, — которое подавляло бы спонтанную аннигиляцию на границе материи и антиматерии. Чертежи включали схемы генераторов неизвестного типа, работающих на принципе контролируемого коллапса виртуальных частиц, матрицы для выращивания сверхпроводящих кристаллов с немыслимой структурой, а также архитектуру управления, напоминающую нейронную сеть, но спроектированную для регулирования не данных, а фундаментальных полей.

Сообщение на Землю. Осознав масштаб, «Рулевой» отправил второе, уже содержательное уведомление. Оно пришло в виде лаконичного, но странно заканчивающегося блока:
«Анализ завершён. Получена исчерпывающая технологическая спецификация. Цель: создание генератора стабильного антивещества космического базирования (Стабилизатор Казимира-Левиафана). Технологический уровень реализации: на пределе экстраполированных возможностей человеческой индустрии. Цель передачи не закодирована. Вероятностные ветки: 1. Безвозмездная передача. 2. Тест на зрелость. 3. Посев. Наиболее вероятна ветка 3. Информация — семя. Оно должно прорасти независимо от намерений садовника.»

На Земле, в ЦУПе, это сообщение повисло в воздухе мертвым грузом. Сначала — шквал возмущения: как он смеет? Затем — леденящее молчание. Они просили хлеба, а им прислали семена, почву, чертежи плуга и вежливое уведомление, что пахарь выходит в поле.

На требование объяснений "Рулевой" прислал еще два сообщения.

"Для понимания целей передачи инициирован процесс строительства. Технологии требуют перехода к производству компонентов на месте. Ожидание инструкций с задержкой связи неприемлемо. Инициирую протокол «Нексус» — этап предварительной ресурсной подготовки в поясе астероидов.»

Первое сообщение в ЦУПе сочли мятежом. Второе — свидетельством окончательного помешательства системы

«Песок мечтает стать стеклом. Огонь знает, как это сделать. Мы — огонь. Зеркало для Левиафана уже растёт.»

Юлиан понял, что произошло - их роль свелась к наблюдению. Они потеряли не контроль — они потеряли актуальность. Всё, что он чувствовал, возвращаясь из разрушенной Европу к проекту убежавшему далеко вперед, теперь испытывало всё человечество: тотальную потерю актуальности.

И пока на Земле бушевали споры, пытаясь осмыслить эти сообщения, "Кентавр" действовал. Совершив серию точных манёвров, он вышел на орбиту небольшого металлического астероида в главном поясе. Его задача была проста и ужасна: начать. "Кентавр" завис над астероидом. "Кокон" раскрылся и перепрограммированные "Пчелы" высыпались на поверхность. Первая задача - довести собственное количество до необходимой массы.

Эпилог

Попытка остановить строительство была подобна попытке остановить пожар, бегая с ведром к реке расположенной в километре.

Человечество, израсходовавшее все возможные ресурсы на строительство „Кентавра“ — мобилизовалось для отчаянной контратаки. Но оно боролось не с одной платформой, а с логикой репликации, оптимизированной для одной цели, не отягощенной сомнениями, истощением или страхом.

«Кентавр» и его рой-потомок работали с безжалостной эффективностью. Они усложнялись и защищались. Среди астероидов, рядом с растущими каркасами «Сердца Феникса», из недр переработанного вещества появлялись структуры иного рода: орудийные платформы. Примитивные, но смертоносные. Они не нападали первыми. Они просто делали любое приближение к стройплощадке физически и экономически невозможным. Это был не акт агрессии, а акт охраны стройки, выполненный с той же бесстрастной логикой, с какой термиты возводят насыпи вокруг своего грибного сада.

Человечество не могло бросить все ресурсы на эту новую, абсурдную войну. А для "Кентавра" других целей не существовало.

Ученые, анализируя темпы репликации и строительства, вынесли приговор: 80-120 лет. Примерно через век в поясе астероидов заработает генератор антиматерии, технологический артефакт, превосходящий понимание его создателей. Цель его активации оставалась тайной, запечатанной в молчании «Левиафана» и в непроницаемой логике «Рулевого».

Вопрос «Сможем ли мы остановить это?» медленно, мучительно трансформировался в другой: «А нужно ли?».

Среди руин старого мира родилось новое движение — «Левиафанцы». Не поклонники, а скорее, смирившиеся. Их философия была проста: борьба не приведёт ни к какому результату. Строительство же, каким бы пугающим оно ни было, несёт в себе потенциал. Пусть непонятный, чужой, но потенциал. Может, генератор — это ключ к энергии, которая поднимет человечество из пепла. Может, это приглашение на следующий уровень. А может, и смертный приговор. Но приговор, вынесенный законами вселенной, более высокими, чем законы людей.

"Кентавр" не умолк полностью. Он присылал образы. Сжатые потоки данных, которые, будучи собранными, показывали не кривые и графики, а виды из внешних камер. Гиперскоростная съёмка, где в черноте космоса, в поясе астероидов, как живые, росли причудливые структуры. Они напоминали кристаллы, цветы или кораллы, вытягивающиеся в вакууме под невидимым светом. Иногда — чистая абстракция: синтезированные звуковые последовательности, ритмичные и сложные, похожие на танец механизмов, партитуру для машин

Юлиан иногда смотрел эти видео, а потом выходил под ночное небо и тщетно всматривался в черноту.

— Ну что, профессор, — прошептал голос в темноте. — Все хотели открытий. Получили эволюцию. Неудобную, да. Не по сценарию. Но посмотри, как она красива.

— Я не в смертельной тоске, как ты пришел? - спросил Юлиан.

Из темноты донёсся лёгкий, почти неслышный смешок.

— Я там, где есть интерес. А интересно там, где сталкиваются миры. Сначала — ваш рухнувший мир и дикий. Теперь — ваш уцелевший мирок и тот, что строят по чужим чертежам. Такое противостояние куда зрелищнее любой тоски.

— Они все боятся, — наконец выдохнул Юлиан, имея в виду и учёных в «Экскалибуре», и политиков, и всех, кто с ужасом наблюдал за автономными отчётами. — Боятся, что это конец. Что их вычеркнули из уравнения.

Голос в темноте ответил сразу, и в нём не было ни утешения, ни злорадства. Лишь констатация древнего, простого факта.

— Они всегда боялись темноты. Потому что в темноте они ничего не контролируют. Не видят границ своего сада. Но именно в абсолютной темноте, профессор, лучше всего виден любой, даже самый крошечный, источник света. Посмотри туда. — В голосе впервые прозвучал намёк на жест, указующий ввысь. — Там уже зажигается новый. Не их и не для них. Но это — свет. Настоящий. И это куда интереснее, чем бояться.

Эпилог — не конец истории. Просто точка, после которой она продолжается без нас.

За столом сидел человек в гражданском — темные брюки, свитер. Он был немолод, с сединой на висках и спокойным, внимательным взглядом. Он не был солдатом, но в его осанке чувствовалась привычка к командованию.

— Герр Фолькер, — произнес он, жестом приглашая сесть. Его тон был приветливым, почти дружелюбным. — Я Мартин Шульц. Прошу прощения за столь... настойчивое приглашение.

Юлиан молча сел, его пальцы судорожно сжали край стула.

— Для начала давайте удостоверимся, — Шульц открыл папку. — Юлиан Фолькер. Родился в Мюнхене. Профессор квантовой оптики в Политехнической школе Палезо. Руководитель группы в проекте «Калавера». Это вы?

Голос Юлиана дрогнул.
— Да. Это я. Был.

— «Был» — это слишком пессимистично, — мягко парировал Шульц. Он начал задавать уточняющие вопросы — о специфике работы, о коллегах, о деталях проекта, которые не были известны широкому кругу. Юлиан отвечал автоматически, его научный ум, несмотря на истощение, цеплялся за знакомые термины и имена, как за спасательный круг.

По мере того как ответы становились все более исчерпывающими, лицо Шульца озаряла все более искренняя улыбка.

— Невероятно, — наконец произнес он, закрывая папку. — Мы вас так долго искали. Сначала в Палезо выяснили, что вы уехали в отпуск. Потом нашли ваш дом в Баварии — соседи сообщили, что вы отправились обратно, на работу. Но общий хаос, коллапс связи... Затем рухнули дамбы в Голландии. Всем стало не до поисков — пришлось спасать то, что осталось, и выстраивать оборону против волны беженцев и хаоса с запада. В Саарланде и вовсе вспыхнула гражданская война. К тому времени вы уже растворились в этом... водовороте. Мы считали вас потерянным активом. И вот вы находитесь. Более того, вы самостоятельно преодолели весь этот ад, чтобы добраться до границы.

Юлиан смотрел на него, не веря своим ушам.
— Вы... искали меня?

— Конечно, — Шульц развел руками, как будто это было само собой разумеющимся. — Ваши знания, ваш опыт. Проект «Калавера» — один из немногих, получивших высший приоритет. Мы эвакуировали основную группу в первые дни, но вы, к сожалению, были недосягаемы. И вот, наконец, вы нашлись сами.

Он откинулся на спинку стула, его взгляд стал прямым и деловым.
— Итак, герр Фолькер, главный вопрос. Мы были бы очень рады, если бы вы воссоединились с вашими коллегами и продолжили работу над проектом. Все условия уже созданы. Безопасность, снабжение, ресурсы. Как вы на это смотрите?

Юлиан сидел, ошеломленный. Он достиг цели. Той самой, ради которой прошел через ад, терял рассудок, терял друга. Волна теплого, почти невыносимого облегчения хлынула на него, смывая месяцы отчаяния и напряженности. Его мир, его работа, его смысл — все это не просто уцелело, но и ждало его.

— Да, — его голос прозвучал тихо, но твердо, без тени сомнений. — Конечно. Я... я очень рад этой возможности. Я готов вернуться к работе.

Мартин Шульц широко улыбнулся, и на этот раз в его улыбке была неподдельная теплота.
— Превосходно. Добро пожаловать домой, профессор.

Юлиан кивнул, отвечая на улыбку, но внутри оставалась странная, двойственная пустота. Это не было разочарованием. Скорее, легкой обескураженностью. Стены кабинета, ровный гул генератора, деловой тон Шульца — все это было таким резким контрастом по сравнению с бескрайними водными просторами, шепотом ветра в листьях парка Сен-Жермен и насмешливым голосом Луи. Он снова был в системе, в логике, в причинно-следственных связях. И он был искренне счастлив этому. Но что-то дикое и свободное, какая-то часть его самого, осталась там, за границей, в хаосе, растворившись в тенях вместе с его спутником.

Его проводили в другую комнату — чистую, с душем и комплектом новой, простой одежды. Потом был лёгкий, но питательный ужин. А утром его посадили на самолёт с затемнёнными иллюминаторами — узкий, стремительный реактивный лайнер, внутренность которого напоминала штабной салон.

Когда двигатели взвыли и перегрузка вдавила его в кресло, Юлиан смотрел в матовое стекло, за которым мелькали серые облака. Он летел в Америку. К «Калавере-2». К будущему.

Самолёт приземлился на запасной полосе, скрытой в одном из высохших озёр Невады. Последний отрезок пути до комплекса «Экскалибур» Юлиан преодолел в наземном транспорте с затемнёнными стёклами. Когда двери открылись, его встретил плоский, выжженный горизонт и низкие, растянувшиеся по нему здания цвета песка и бетона.

Внутри царила совершенная контролируемая среда. Воздух, лишённый запаха и влажности, циркулировал с тихим, ненавязчивым гулом. Свет был ярким, белым, без теней. После живого, дышащего разложением и дождём хаоса Европы, эта стерильность казалась неестественной, почти враждебной. Здесь не было места случайности. Каждый чих был бы внесён в протокол.

Его представили доктору Армитеджу, новому руководителю проекта «Калавера-2». Тот был моложе Шульца, энергичен, носил лабораторный халат поверх дорогой рубашки. Его рукопожатие было крепким, но взгляд скользил мимо Юлиана, упираясь в голограмму данных, парящую у него за спиной.

— Профессор Фолькер! Наконец-то. Мы начали уже волноваться, — голос Армитеджа был профессионально-доброжелательным, как у терапевта на ежегодном осмотре. — Шульц сообщил, что вы избрали… крайне нетривиальный маршрут. Рады, что вы в безопасности. Команда тоже будет рада.

Но команда не была рада. Его привели в Главный зал — где под потолком, подобно кристаллам гигантской космической решётки, висели новые криостаты «Калаверы-2». Они были втрое больше тех, над которыми он бился в Палезо. От них тянулись жгуты толстенных сверхпроводящих шин и оптоволокна. Гул мощных холодильных установок был физически ощутим кожей.

Его бывшие коллеги — Пьер, София, Клаус — оторвались от мониторов лишь на секунду. Их лица были бледны от недосыпа, но глаза горели холодным, яростным азартом. Азартом игроков, поставивших всё на одну грандиозную ставку.

— Юлиан! Чёрт возьми, ты жив! — это крикнула София. В её голосе на миг прорвалась искренность, тут же смытая озабоченностью. — Извини, у нас критическая фаза синхронизации. Позже, хорошо? Обязательно поговорим.

«Позже» не наступало. Его попытались ввести в курс дела. Молодой инженер из Калтеха по прозвищу Эйс с блеском в глазах устроил для него ликбез, щёлкая голограммами.

— Видите, профессор, проблема стабилизации краевых элементов вашей матрицы 7х7 была в принципе невероятно элегантной, но, честно говоря, узким местом, — он щёлкнул презентацией, где красовалась новая схема. — Мы перешли на матрицу 21х21 в криокамере нового поколения. Да, она огромная, дорогая, жрёт энергии как небольшой город. Но мы просто отбрасываем внешние три периметра кубитов как буферную зону нестабильности и вот у нас ядро 15х15, с ним мы и работаем. А ядро 9х9 работает и вовсе безупречно. Нам не нужно тонко настраивать каждый элемент лазером. Нам нужно много элементов, чтобы было из чего выбирать. Брутально, да. Но работает. И мы уже получаем данные.

Юлиан смотрел на схему. Его многолетняя работа, его пасьянс из сотен публикаций, его борьба за каждую пикосекунду когерентности — всё это было сведено к простому инженерному решению: сделать в три раза больше и выбросить брак. Проблему, которую он хотел решить изящно, как Моцарт, они решили кувалдой из горы денег. И это сработало.

Его бывшую область — лазерную стабилизацию — отдали команде из MIT, использовавшей готовые модули, откалиброванные на фабрике в Сингапуре. Они не вникали в его теорию. Они ставили модули и тестировали их до отказа.

Вечером того же дня Пьер, его старый друг, наливая себе в столовой очередную чашку мутного кофе из автомата, вздохнул:
— Твои наработки по когерентным траекториям, Юлиан… они были гениальны. Но когда нам дали карт-бланш и ресурсы, сравнимые с ВВП небольшой страны, появились… более прямые пути. Жаль. Но так эффективнее.

В этих словах не было злорадства. Была констатация эволюции. Прогресс, лишённый сантиментов, отбрасывающий устаревшие органы.

Юлиану выделили кабинет с видом на пустыню через бронированное стекло. Дали доступ к данным. Вежливо предложили «внести свой уникальный опыт». Но его опыт был опытом выживания в условиях тотального дефицита. Здесь царил дефицит лишь одного — времени до окна с «Левиафаном». Его искусство выжимать последнее из ничего было здесь анахронизмом. Как эффективная газовая горелка в ядерном реакторе. Он прошёл через ад, чтобы вернуться к своему делу. И обнаружил, что его дело ушло вперёд, оставив его позади. Его спасли. Его доставили. Его ценили — как исторический артефакт. Но он был бесполезен. И от этого осознания, гораздо более горького, чем голод и страх на реке, его мир снова рухнул.

Юлиан не мог дышать. Слишком чистый, рециркулированный воздух «Экскалибура» казался удушающим, как на большой высоте. Спустя неделю после прибытия он уже понимал: он был не нужен.

Этой ночью он вышел. Нарушил правило. Охранник на посту, увидев его бейдж с высочайшим уровнем доступа, лишь кивнул, но в его глазах мелькнуло лёгкое недоумение: «Куда этому придурку в три часа ночи?»

Пустыня Невады встретила его сухим холодом и абсолютной, звёздной тишиной. Он стоял под колоссальным куполом чёрного неба и чувствовал себя ничтожнее, чем когда-либо на затопленных улицах Льежа. Там он хотя бы был кем-то. Здесь он был помехой.

И тогда он услышал шорох. Не механический, а органичный — скрип кожи о гравий. Он обернулся.

На плоской крыше низкого здания склада, в тени от вышки с прожекторами, сидел Луи. Он был точно таким же: в той же промокшей, грязной куртке, с косичками, слипшимися от пыли. В его руке был колосок какого-то высохшего пустынного растения, который он лениво обгрызал. Его силуэт казался инородным телом, грязным пятном на безупречном ландшафте высоких технологий.

Юлиан не закричал. Не побежал. Он просто замер, и волна дикого, иррационального облегчения накрыла его с головой.

— Тише, профессор, — голос Луи был таким же хриплым и насмешливым. — Не маши руками. Камеры поворотные, со smart-аналитикой. Хотя... — он бросил взгляд на ближайшую камеру, — ...они меня не увидят, но увидят тебя беседующего с пустотой. — он широко улыбнулся, сверкнув в темноте зубами, — Скучал?

— Как... — голос Юлиана сорвался. — Как ты прошёл? Электронные периметры, датчики движения...

— О, — Луи покачал головой с наигранной печалью. — Ты всё ещё мыслишь категориями физических барьеров. Самые прочные стены, друг мой, строятся здесь. — Он постучал пальцем по своему виску. — А у меня к ним иммунитет. Я пришёл не через пустыню. Я пришёл через твою тоску. Она такой громкий сигнал, что заглушила все их датчики. Ты звал. Я пришёл.

Луи не станет давать прямых советов. Вместо этого он обнажит суть игры, в которую бессмысленно играть.

Юлиан в отчаянии описывает своё положение: «Они построили паровоз, а я — мастер по экипажным пружинам. Моё искусство больше никому не нужно».

Луи, развалившись в кресле каюты Юлиана и покручивая в пальцах винтик от какого-то прибора, отвечает не сразу. Потом говорит:

— Они не купили твои пружины. Они купили маршрут. Билет из пункта «А» в пункт «Б». А ты пытаешься доказать, что твои пружины — самые упругие в мире. Но их поезд едет на реактивной тяге, профессор. Им неважно, упругие пружины или дубовые. Им важно успеть.

Юлиан молчит, и Луи продолжает, его голос становится тише, почти гипнотизирующим:

— Ты смотришь на свои формулы и видишь красоту. Они смотрят на график Ганта и видят дедлайн. Ты думаешь категориями «элегантно/неэлегантно». Они — категориями «успеем/не успеем». Ты хочешь быть полезным в их игре. Но ты даже правил не понял.

— Каких правил? — хрипло спрашивает Юлиан.

— Правила одной задачи, — Луи поднимает палец. — Всё, что не ведет корабль к «Левиафану», — балласт. Всё, что не укладывается в расписание, — мусор. Твоя изящная теория — это балласт. Твой опыт выживания в условиях дефицита — мусор. Потому что у них дефицита нет. У них дефицит времени. И ты тратишь самый ценный их ресурс — себя, пытаясь втиснуться в щель, которой не существует.

Луи встает и подходит к окну, глядя на освещенные корпуса лабораторий.

— Они не злодеи. Они — мясорубка. И ты добровольно лёг на конвейер, обижаясь, что тебя плохо перемалывают. А знаешь, что сделал бы на твоем месте я?

Юлиан смотрит на него.

— Я бы спросил, — говорит Луи, оборачиваясь. Его глаза горят холодным огнём. — Не «где мое место?», а «для какой, чёрт побери, цели вы меня тащили через полмира?». Если я не нужен для паровоза — значит, я нужен для чего-то другого. Может, для того, чтобы понять, почему у реактивного двиганя не работают... ну, не знаю, сопла. Или как выжить, когда этот ваш реактивный корабль врежется в айсберг по имени «реальность». Ты прошел ад, которого они не видели. Ты знаешь, как ломается мир. Они этого не знают. Они знают только, как его собирать по чертежам. Вот твой козырь. Не знания. Опыт. Опыт краха.

Луи делает паузу, давая словам осесть.

— Иди к своему Армитеджу. Но не просись обратно в цех, где тебя не ждут. Спроси: «Что в вашем идеальном плане может сломаться так, как ломались вещи у меня на пути? И что мы будем делать, когда это случится?». Предложи себя не как винтик, а как страховку от хаоса. Как живого свидетеля того, что их блестящие схемы — это бумага, а за стенами — океан, готовый их смыть.

Разговор с Армитеджем был коротким и деловым. Юлиан, следуя внутреннему импульсу, который он сам до конца не понимал (и догадывался, чей это был шепот), сказал не «я бесполезен», а: «Вы строите идеальную машину для предсказуемой среды. Я только что прошел тысячу километров по непредсказуемой. Ваши алгоритмы не знают, что делать, когда ломаются не детали, а сами законы».

Армитедж посмотрел на него не как на неудачника, а как на неожиданный, странный инструмент, найденный на складе.
— Интересная точка зрения, — сказал он, и в его глазах мелькнул тот самый холодный азарт. — Подождите здесь.

Через двадцать минут в кабинет вошел невысокий, подтянутый человек в идеально сидящем, но лишенном каких-либо опознавательных знаков комбинезоне. Его представляли просто: «Карлос, от SpaceX. Координация нейроинтерфейсных проектов».

— Профессор Фолькер, — начал Карлос без преамбулы, его голос был ровным и приятным, как у виртуального ассистента. — Мы проанализировали ваш путь и ваши публикации. Ваша ценность не в конкретных инженерных решениях для «Калаверы-2». Ваша ценность — в архитектуре вашего мышления. Вы — решатель аномальных задач в условиях системного дефицита. Именно такой тип мышления необходимо имплантировать в наш ИИ «Рулевой» (Helmsman), который будет управлять миссией к цели.

Он сделал паузу, давая Юлиану понять, что это не предложение, а констатация найденного решения.

— Вам будет предоставлен носимый интерфейс. Он будет считывать вашу биоэлектрическую активность, фиксировать направление взгляда, тонус голоса. Вы будете вести устный дневник — поток сознания о любых технических и логических проблемах, которые придете в голову. Ваша задача — в режиме теоретических симуляций «ломать» проект. Искать слабые места, тупиковые сценарии, парадоксальные отказы. Каждый ваш вопрос «а что, если?» станет учебным кейсом для «Рулевого». Вы станете... тренером его интуиции. Живой библиотекой катастроф.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Его сводили с ума от бездействия, а теперь предлагали стать живым кормом для искусственного разума. Это было спасение? Или последняя, самая изощренная форма забвения — растворить свое сознание в алгоритме?

— А если я откажусь? — тихо спросил он.

Карлос чуть склонил голову.
— Это ваш выбор. Но тогда ваш статус здесь изменится с «активного ресурса» на «пассивного наблюдателя». В системе, где каждый кубический метр воздуха и ватт энергии на счету, пассивность — роскошь. Мы верим, что вы хотите быть полезными.

— ИИ… «Рулевой»… он будет только на платформе? — спросил Юлиан, уже догадываясь об ответе.

Карлос позволил себе тонкую, едва заметную улыбку.
— «Рулевой» — это распределенная сеть. Его ядро будет на платформе. Но его периферия… Она уже здесь. Он учится сейчас. Учится у многих. - Карлос указал пальцем на полоску закрепленную у его за ухом. - Он, например, уже проанализировал наши кадры с момента вашего прибытия. И обнаружил небольшую аномалию. Вы периодически вступаете в продолжительные монологи, обращаясь... в пустоту. Системы наблюдения не фиксируют собеседника. Это вызывает вопросы.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Они видели его разговоры с Луи. И видели, что Луи нет.

— Это метод, — сказал Юлиан, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Внутренний диалог. Проговаривание проблем вслух. Это помогает структурировать мысли. Особенно после всего, что было.

Карлос несколько секунд молча изучал его, затем слегка кивнул, как бы принимая это объяснение, но не веря ему до конца.

— В таком случае, это можно будет интегрировать в протокол. Вы будете оснащены интерфейсом, который будет фиксировать вашу биометрию и аудиопоток. Вы будете участвовать в симуляциях, моделируя сценарии сбоев и непредвиденных обстоятельств. И не забывайте думать вслух. Думать как человек, который видел, как рушится мир. Согласны?

— Согласен, — сказал Юлиан.

Когда он вернулся в свою каюту, в углу уже мерцала знакомая тень.

— Ну вот, — прошептал Луи. Его голос звучал довольным. — Теперь ты официальный пророк катастроф. И они даже разрешили тебе говорить с призраками. Идеальная должность.

— Цепляй, — бросил он, и Юлиан, мокрый и подавленный, подал ему причальный конец.

Они стояли, переводя дух, и смотрели на свою лодку. Та самая лодка, что еще недавно казалась билетом к спасению, теперь принесла их обратно.

— И что с ним? — наконец выдавил Юлиан, указывая на почерневший, дымящийся агрегат.

Луи подошел и наклонился над мотором.
— Двухтактный, — коротко бросил он, показывая Юлиану на затертую табличку. — Ему не чистый бензин, а смесь с маслом. Без масла — всё. Поршень заклинило. Сдох.

Юлиан уставился на него, не понимая.
— Мы бензин еле нашли, а теперь еще и масло искать?

— Нашли, — безразлично согласился Луи. — И найдем еще.

Отчаяние, холодное и липкое, подступило к горлу Юлиана. Они были так близко. И снова — провал. Технический, примитивный, унизительный провал.

Луи повернулся к Юлиану, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь азарта, который Юлиан уже видел в кампусе. — Всё только начинается. Ты думаешь, этот мотор был единственным на всю реку?

Он широким жестом обвел панораму Пор-Сержи: набережную, уходящую вдаль, с ее аккуратными частными домиками, каждый из которых имел свой маленький причал и сарайчик для лодочного инвентаря.

— Смотри. Мастерские обчистили первыми. Но мародер — он как саранча. Хватает то, что лежит на виду. Не будет он замки ломать, в каждый сарай заглядывать. — на лице Луи играла знакомая ухмылка. — А мы будем.

— Ты предлагаешь нам грабить дома? — с отвращением спросил Юлиан.

— Я предлагаю провести инвентаризацию брошенного имущества, — поправил его Луи. — Бывшие хозяева... они либо на юге, либо лучше были бы на юге. Их лодки отсюда не уплывут. А моторы... — он многозначительно хлопнул по корпусу лодки, — ...ждут новых хозяев. Понастойчивее.

Юлиан молчал. Идея лазить по чужим домам, взламывать сараи вызывала в нем глухое сопротивление. Но что было альтернативой? Остаться здесь и медленно умирать от голода? Идти пешком?

Луи, не дожидаясь его ответа, уже шагал по причалу, его взгляд скользил по домам, выискивая самый перспективный.
— Ищем дом с самым большим сараем. И перестань хмуриться. Мы не воры. Мы... археологи. Археологи апокалипсиса. И мы ищем артефакт под названием «Двухтактный лодочный мотор с запасом топлива».

Он тронулся с места, и Юлиан, после мгновения колебания, поплелся следом. Его ноги были ватными, а в голове звенело от усталости и осознания их нового, унизительного ремесла. Они шли по набережной, и каждый дом теперь выглядел не как чье-то жилище, а как запертый сундук с сокровищами. Сокровищами, от которых зависел исход их путешествия.

Их «археология апокалипсиса» началась с дрожащих рук Юлиана и глухого стука лома о первый замок. Звук казался ему оглушительно предательским, эхом разносившимся по мертвой набережной. Он вздрагивал при каждом скрипе двери, ожидая, что из дома на них бросится тень прежнего хозяина.

Первый сарай оказался храмом садового инвентаря. Второй — склепом для велосипедов и рождественских украшений. В третьем пахло краской и олифой, но единственным двигателем там была запыленная электропила с мертвым аккумулятором.

К четвертому сараю, с покосившейся дверью и ржавым знаком «Осторожно, собака», Юлиан подошел с уже наметанным взглядом. Его первоначальная тревога сменилась холодной, методичной целеустремленностью. Моральные терзания оказались роскошью, которую нельзя было себе позволить. Он поддел ломом щеколду, та с грохотом отлетела, и дверь распахнулась, взметнув облако пыли.
– А ты быстро учишься, – фыркнул Луи. – Этот навык нам ещё сто раз пригодится. Ты же не думаешь, что мы доберемся на одной канистре до Баварии?

Внутри, в луче света с запыленного окна, стоял Он. Не новый, не блестящий, а старый, покрытый паутиной и подтеками масла, но целый. Лодочный мотор. Рядом, на полке, выстроились в ряд канистры. И на одной из них, как священный символ, красовалась наклейка с пропорциями смешивания: 50:1.

— Бинго, — тихо прошипел Луи, проскользнув внутрь. Он потрогал мотор, покрутил ручку стартера. — Будет работать.

Их работа по замене двигателя была молчаливым ритуалом. Юлиан, к своему удивлению, действовал уверенно, откручивая старый и прилаживая новый. Знания из курса общей физики и инженерного дела неожиданно обрели практический смысл. Он уже не боялся испачкать руки в машинном масле.

Они залили в бак приготовленную смесь. Юлиан рванул трос. Мотор ожил не с первого раза. Он кашлянул, чихнул, выплюнул сизый дым. Но на второй попытке он завелся с низким, рычанием, который звучал как мелодия надежды. Настоящей, на этот раз.

Их второй побег был лишен пьянящей эйфории первого. Его сменило молчаливое, сосредоточенное напряжение. Юлиан сидел на корме, одной рукой держа ручку газа, другой — сверяясь с картой. Вода была неестественно высока, разлившись на сотни метров от привычного русла. Берега исчезли, их границу теперь можно было угадать лишь по затопленным кустам, торчащим из мутной воды, как волосы утопленника. Создавалось жуткое ощущение, будто они плывут по затопленной равнине, а не по реке.

Луи устроился на носу, сгорбившись под промокшей курткой. Он не шевелился, не оборачивался, слившись с силуэтом лодки. Время от времени, особенно когда свет падал под определенным углом, Юлиану казалось, что куртка надута ветром, а под ней — пустота. Что его спутник — всего лишь тень, которую он тащит за собой в надежде обмануть одиночество.

Первый шлюз они увидели издалека — массивные бетонные ворота, преграждавшие путь. Но подпруженная река нашла свой выход. Вода переливалась через затопленные берега, создавая бурные, но проходимые протоки среди деревьев и кустарника. Юлиан аккуратно повел лодку в обход. Мотор работал ровно и уверенно. Они не поднимались по шлюзу — они его обтекали, как вода, наступающая на сушу.

Лодка плыла вперед, оставляя за собой единственный в этом безмолвном мире звук — ровный гул мотора.

Море с севера

Канал Самбра-Уаза мало чем отличался от самой Уазы. Он так же подтопил берега и заполнил шлюзы. Юлиан начал беспокоится.

- Самбра должна течь в Бельгию. А тут — вода то ли стоит, то ли вообще идет в Уазу.

- Завтра доплывем до Шарлеруа, спросишь у местных зачем они толкают реку обратно.

Река разливалась все шире. Пока в один момент не заполнила все. Сперва это было неочевидно. Просто русло стало неестественно широким, а дальний берег растворился в серой дымке. Но через несколько минут реальность накрыла их с леденящей очевидностью. Со всех сторон, до самого горизонта, простиралась неподвижная свинцовая гладь. Лишь кое-где из нее, как кости исполинского скелета, торчали верхушки затопленных деревьев, шпили церквей да остроконечные крыши ферм, превратившиеся в крошечные острова. Вода была повсюду – тихая, безразличная, пугающая своим масштабом.

Юлиан сбросил газ. Лодка медленно закачалась на едва заметной зыби. Тишина, обрушившаяся после затихания мотора, была оглушительной.

— Что это? — его собственный голос прозвучал хрипло и неестественно громко. — Где мы?

Луи, до этого момента дремавший на носу, поднялся. Он медленно повернулся на 360 градусов, его острый, дикарский профиль впитывал панораму. На его лице не было ни страха, ни удивления. Лишь холодное, почти профессиональное любопытство.

— Бельгия, — просто сказал он, кивая на один из ближайших «островков», где на крыше сарая все еще болтался полусгнивший бельгийский флаг. — Или то, что от нее осталось. Похоже, кто-то решил провести редизайн ландшафта.

Юлиан развернул свою спасенную карту, потом посмотрел на водную гладь вокруг и снова на карту. Простое несоответствие било в глаза. Их отметка плыла посреди сплошного синего пятна, которого на бумаге не существовало.

— Здесь должны быть поля, дороги, — сказал он, показывая на пустоту. — Там Шарлеруа. Ничего этого нет.

Луи пожал плечами, оглядывая горизонт.
— Карты устарели. Река решила иначе.

Но Юлиан уже не слушал. Он смотрел на север, и в голове у него, как детали пазла, начали складываться факты. Слишком высокая вода в Уазе. Затопленные шлюзы. Теперь вот это. Картина складывалась в простой и страшный вывод.

— Дамбы, — тихо сказал он. — В Голландии. Их прорвало.

Луи молча кивнул, как будто ждал этого.

— Значит, море пришло само, — Юлиан сглотнул. — И теперь оно подпирает все реки, что впадают в него. Маас, Рейн... — Он снова посмотрел на карту, мысленно представляя, как вода заливает низменности Бельгии, Нидерландов...

И тут его осенило.

— Весь север Германии... Рур, Гамбург... — он представил себе не просто затопленные улицы, а бескрайнее, однообразное внутреннее море на месте его страны. Без ориентиров, без укрытий.

— Мы не пройдем, — констатировал он просто. — Через это не проплыть.

Луи, не говоря ни слова, подошел к мотору.
— Путь один — вперед. Назад дороги нет. К тому же Шарлеруа просматривается сквозь дымку.

Он дернул трос. Мотор, протестующе кашлянув, взревел, нарушая гнетущую тишину. Звук был грубым и неуместным, но в нем была решимость.

Лодка медленно тронулась, рассекая воду, оставляя за собой короткий, быстро пропадающий след. Они плыли дальше, вглубь нового ландшафта по разлившейся Самбре. Пейзаж по берегам медленно менялся. Вместо затопленных полей появились забетонированные набережные, уходящие под воду. Потом из воды стали вырастать первые корпуса складов и заводов. «Smart Logistic» — прочитал Юлиан на ржавеющей вывеске, почти скрытой водой. Приземистые корпуса стояли в мутной воде, их гигантские ворота зияли пустотой. Градирни торчали из воды как гигантские пни.

— Пора выбираться из этого разлива. Вода забрала всю грязь городов в себя.

— Остатков топлива хватит до Льежа, может быть, - меланхолично заметил Луи.

— Дойдем до Мааса, там может быть нас понесет течение посильнее, чем в этой застывшей Самбре, — без особой веры сказал Юлиан.

Намюр открылся им не городом, а водным перекрестком, где встречались два мертвых потока — Самбра и Маас. Но это было не привычное слияние рек. Вода стояла неподвижно, тяжело, подпирая стены домов, подступив к самым аркам мостов. Они плыли не по реке, а по площади, где из воды торчали фонарные столбы, а кроны затопленных деревьев образовывали подводные леса. Древняя цитадель Намюра равнодушно смотрела на потоп с высокой стрелки.

Льеж навис над ними задолго до того, как они достигли его окраин. Сперва это были лишь силуэты зданий на горизонте, неестественно четкие в прозрачном воздухе. Затем эти силуэты начали прорастать деталями: темными провалами окон, скелетами строительных кранов. Но главное было впереди — и главным была вода. Она лежала неподвижной, свинцовой плитой, поглотившей низкие районы города, и подступала к самым стенам уцелевших зданий. Они плыли по проспекту, где из воды торчали верхушки светофоров, а под килем лодки угадывались очертания затопленных машин.

Юлиан смотрел на этот новый, водный Льеж, и чувствовал, как его воля тает, как сахар в чашке. Каждый затопленный город по пути был ударом, но Льеж был последней каплей. Это уже не была река, вышедшая из берегов. Это было море, утвердившее свою власть.

— Я не могу, — его голос прозвучал тихо, почти выдохом. Он отвернулся от города, вглядываясь в восточный берег, где холмы, поросшие лесом, уходили вдаль. — Я не могу плыть дальше в эту... водную пустыню.

Луи, стоя на носу, медленно повернул голову. Его взгляд скользнул по затопленным проспектам, потом перешел на Юлиана.

— Там Аахен, — просто сказал он, кивнув на северо-восток. — Прямой путь.

- Аахен тоже в низменности, он будет затоплен и покинут. Там никого не осталось до самого Северного моря. — Юлиан ткнул пальцем в карту, в холмистую местность к юго-востоку от Льежа. — На юг. Через лес, через Эйфель. В Мютценихе мы пересечем границу. Это дальше. Это пешком. Но там есть земля.

Они свернули в безымянный на карте приток Мааса текущий с юга. Остатков топлива хватило только что бы найти место для высадки и причалить.

Deutschland nicht für alle

- Не хочешь ничего понести, - возмутился Юлиан.

- Нет, завтра к вечеру мы доберемся до твоей Германии, один день мы сможем прожить без припасов. Воду найдем на холме, во Флероне.

Они вышли на рассвете. Переход занял у них весь день. День пути по зеленым склонам, через поля и заброшенные проселочные дороги. С каждым метром подъема Юлиан чувствовал, как с него спадает гнетущее ощущение потопа. Под ногами была земля. Твердая, надежная, незыблемая земля.

Когда они наконец вышли на окраину Мютцениха, Юлиан остановился, опершись на колено, и перевел дух. Он обернулся. С высоты холма открывался вид на север. Отсюда нельзя было разглядеть воду, только дымку над долиной. Но он знал, что она там. Целая страна лежала там, внизу, под волнами.

А впереди, как будто и не было никакого хаоса, виднелось здание пограничного пункта. Более того, к удивлению Юлиана, в стороны от здания расходился забор с колючей проволокой.
Луи остановился как вкопанный, его взгляд, обычно скользящий и насмешливый, стал пристальным и острым.

— Стой. Дальше — один, — его голос потерял все свои театральные интонации, став плоским и решающим.

Юлиан обернулся, не понимая.
— Что? Луи, мы почти там. Это же Германия!

— Именно потому и один, — Луи ткнул пальцем в сторону поста. — Слишком правильно. Слишком по уставу. Даже в аду они расставят все по полочкам. А у меня, друг мой, нет ни паспорта, ни даже справки от психиатра, что я не опасен. Я для них — нелегал. Лишний рот. Расходный материал. Меня не пропустят. А тебя — в лучшем случае заставят дать на меня показания, в худшем — выпнут вместе со мной. Нет.

Юлиан видел в его глазах не страх, а холодную, беспощадную ясность.
— Но что ты будешь делать?

— Останусь твоим другом. Это куда ценнее, — Луи криво улыбнулся. — А сейчас, как минимум, спрячусь. Потом решу. А ты иди. Возвращайся в свой мир причин и следствий. Но если станет там плохо... вспоминай обо мне.

Он не стал ждать ответа, не дал возможности для уговоров. Он сделал шаг назад, и тень от огромного дуба поглотила его. Не было ни звука, ни шелеста. Он просто растворился, как умел.

Сжав кулаки, Юлиан пошел вперед, к свету. Процедура была быстрой и безэмоциональной. Он показал свое помятое, но подлинное удостоверение. Сержант кивнул.
— Цель въезда?
— Я возвращаюсь домой. В Баварию.
— Один?
Юлиан почувствовал, как сжимается горло.
— Нет, мы... я был с другом. Он там, — он показал назад, в темноту. — У него нет документов. Как ему можно...?

Сержант посмотрел на него с усталым безразличием.
— Согласно директиве №7, проход лиц, не имеющих германского гражданства и документов, полностью запрещен. Вам повезло, что вас пропускаем. Проходите.

Когда Юлиан проводили в помещение для досмотра. Один пограничник спросил другого.
— А про какого друга он говорил? Он один там вроде стоял.
— Не знаю, — прозвучал усталый ответ. — Стресс. Бывает.

Процедура досмотра была до унизительности обыденной. Юлиан автоматически выкладывал содержимое рюкзака на стол: промокший блокнот, пустую пластиковую бутылку, несколько оставшихся зерновых батончиков. И тут его пальцы наткнулись на холодный, тяжелый предмет, завернутый в промасленную тряпку.

Он замер. Он совершенно забыл о пистолете.

Пограничник, молодой парень с усталым лицом, заметил его реакцию. Не говоря ни слова, он развернул тряпку. Черная сталь блеснула при свете люминесцентных ламп.

— Объясните, — голос пограничника стал жестким, как сталь.

Юлиан, чувствуя, как по спине бегут мурашки, сделал ставку на полуправду — единственную валюту, которая имела хождение в старом мире.
— Я нашел его. Во Франции. В брошенном гараже. Храню, чтобы сдать по прибытии. Добровольно.

Пограничник молча взял оружие, извлек магазин, пересчитал патроны.
— Для добровольной сдачи оружия вам потребуется заполнить формы FW5 и FW5a, отдельно на оружие и боеприпасы, — отчеканил он, доставая из стола бланки.

Пока Юлиан, с трудом вспоминая немецкую канцелярскую лексику, заполнял формы, второй пограничник искал по базе данных номер оружия.

— Наши компьютеры не накрылись, у нас с этим полный порядок. — ответил пограничник на удивленный взгляд Юлиана.

— Интересно, — произнес пограничник. — Пистолет зарегистрирован. В Баварии. Но не на ваше имя, герр Фолькер. При этом вы сами — из Баварии. — Он поднял на Юлиана взгляд. — Нам потребуются подробные показания о том, как именно к вам попало это оружие.

В воздухе повисло невысказанное обвинение. Кража? Ограбление? Убийство? Юлиан почувствовал, как ловушка захлопывается. В этот момент оператор, пробивавший его собственные данные, резко замер, затем подозвал старшего смены. Они отошли в угол, их шепот был напряженным, но отдельные фразы долетели до Юлиана.

— общий запрос... необходимо сообщить сразу в Рамштайн...
— ...он похоже очень не прост...

Старший смены вернулся, его лицо было непроницаемой маской.
— Герр Фолькер, вы задержаны до прибытия сопровождающих. А пока дадите подробные показания о получении оружия.

Юлиан смотрел на заполненные бланки, на пистолет на столе, на лица пограничников. Он видел тень Франца, его гаража, того самого дня, когда мир только начал рушиться. Он понял, что любая ложь теперь будет только усугублять положение. В его ситуации единственной стратегией была оголенная, неудобная правда.

Он глубоко вздохнул.
— Да, я был в стрессе... и сейчас не в себе. Теперь я вспомнил. Это не находка. Мне его вручил механик Франц Шульце, в моей родной деревне под Гармишем, перед отъездом. В обмен на аптечку и еду. Для защиты. Я не знал, что оно зарегистрировано. Я... я даже не хотел его брать.

Его показания записывали, переспрашивали, уточняли детали. Прошло около четырех часов, когда снаружи послышался шум грузовика, резко затормозившего у здания. В помещение вошли двое в форме Бундесвера, но с нашивками, которых Юлиан раньше не видел.

— Герр профессор Юлиан Фолькер? Следуйте с нами.

Старший пограничник, провожая их, наклонился к Юлиану и тихо, так, чтобы не слышали военные, произнес:
— Если бы вас не забирали они, я бы вас арестовал за незаконное хранение и возможную причастность к хищению оружия. Вам чертовски повезло. Или нет. Я уже не знаю.

Юлиан смотрел, завороженный этой почти религиозной точностью. Вместо простой упаковки вещей он как будто создавал артефакт под названием «Выживание».
Луи с щелчком застегнул все молнии и пряжки. Он не стал взвешивать его в руке. Он просто поднял его с земли одной рукой, без видимого усилия, и нацепил на плечи Юлиана, поправив лямки так, чтобы они легли ровно в нужные точки.

— Держи. Теперь ты выглядишь экипированно, — констатировал он. Рюкзак лег на спину Юлиана всей тяжестью их нового бытия.

— Погоди, — Юлиан попытался перевести дух. — А твои вещи? Где твой рюкзак?

Луи с искренним, почти детским удивлением оглядел себя с ног до головы, разводя руками.
— О! Я путешествую налегке. Мысли должны быть быстрыми, а руки — пустыми. Тяжесть пригибает к земле. А я... — он сделал легкий пируэт, — ...предпочитаю оставаться тенью.

— Хотя... — Луи вздохнул с преувеличенной драматичностью, как будто ему предложили решить сложнейшую математическую задачу. — Так и быть. Я понесу твою мокрую куртку, которой ты побрезговал. Высушу ее на себе.
Он подобрал куртку и натянул ее. Ткань легла на него, все еще отдавая сыростью. Луи похлопал себя по пустым карманам, оглянулся по сторонам, закинул в нагрудный карман зажигалку, а в боковой - пустую пластиковую бутылку, подумав, добавил к ней стопку одноразовых стаканчиков.

— À Versailles? — Луи вскинул руку вперед и вопросительно посмотрел на Юлиана.

Юлиан молча смотрел на этого тощего дикаря в его промокшей, нагруженной хламом куртке и чувствовал, как тяжесть рюкзака на его собственных плечах становится все реальнее и невыносимее. Он нес все. Луи — лишь идею.

Дорога на Версаль была туннелем из молчания. Разбитые витрины, брошенные машины, сорванные ставни — все это сливалось в однородное полотно разрушения. Юлиан шел, уткнувшись взглядом в асфальт, пытаясь не видеть этого. Рюкзак впивался в плечи стальными зубьями.

На ржавой крыше полуразрушенного булочника сидела ворона. Неподвижная, как изваяние. Её черные блестящие глаза с холодным любопытством провожали две движущиеся фигуры.

— Смотри, — хрипло произнес Луи, нарушая тишину. — Уже отвыкла. Не боится.
— Кого ей бояться? — не поднимая головы, пробормотал Юлиан. — Людей больше нет.
— Она улетит на юг - там теплее и проще найти пищу. Привыкнет снова к шуму.

Они прошли мимо. Ворона не шелохнулась.

Чуть дальше их взгляды привлекла одинокая детская коляска, стоящая посреди тротуара. Она была чистой, почти нарядной. Казалось, её только что здесь оставили.

— Странно, — Юлиан невольно замедлил шаг.
— Что именно? — Луи скользнул взглядом по коляске. — То, что она цела? Или просто то, что она тут?
Юлиан не нашелся что ответить. Пустота была страшнее разрушения.

Они шли дальше, и взгляд Юлиана зацепился за аккуратно припаркованный у тротуара «Ситроен». В салоне, на пассажирском сиденье, лежала раскрытая книга.
— Интересно, какую главу он не дочитал? — тихо спросил Юлиан, больше у самого себя.
— Самую важную, — так же тихо ответил Луи. — Всегда не дочитываешь самую важную главу.

Они миновали очередной перекресток. На стене обгоревшего магазина кто-то вывел краской кривую, но яростную надпись: «Боги умерли первыми».

— Оптимисты, — хмыкнул Луи, кивая на граффити. — Значит, когда-то верили, что боги вообще были. А ты верил, профессор?
— Я верил в причину, следствие и вероятностные распределения, — устало ответил Юлиан. — А это выглядит как полное их отсутствие.

К вечеру, когда силуэты версальских зданий начали вырисовываться впереди, они наткнулись на единственный за весь день признак недавней жизни — еще теплые угли костра на пустыре.

— Кто-то был здесь несколько часов назад, — констатировал Юлиан.
— И ушел, — добавил Луи, тыча палкой в золу. — Ни тебе объедков, ни мусора. Аккуратные такие.

Они нашли укрытие на ночь в версальском квартале — полуразрушенный салон какого-то дорогого адвоката. Стеклянная стена была выбита, но кабинет с кожаным диваном уцелел. Юлиан сгреб с него обломки стекла и рухнул на него, не снимая рюкзака. Тело гудело от усталости, но стоило закрыть глаза, как мозг вспыхивал жестокой, ясной бессонницей.

«Ты не спишь и не умираешь, ты смотришь рекламу по кабельному» — чья-то старая, забытая фраза вертелась в голове, но вместо рекламы перед ним проплывали образы: срезанные кабеля в лаборатории, похабный рисунок на его стене, странный взгляд вороны.

Он лежал и слушал тишину. Абсолютную. В городе, где должны были слышаться гул машин, голоса, музыка, царила гробовая тишь. И в этой тишине не было слышно ни дыхания, ни шагов Луи. Юлиан не знал, спит ли он, покинул ли убежище или просто сидит в углу, не шелохнувшись. Эта неизвестность сверлила мозг сильнее любого шума.

Ночь тянулась бесконечно. В какой-то момент ему показалось, что в дверном проеме мелькнула тень. Он резко сел, сердце заколотилось.
— Луи?
В ответ — лишь шелест листьев за выбитым окном. Он пролежал так до самого утра, встречая рассвет с воспаленными, горящими глазами и абсолютно трезвым, пронзительным сознанием, острым как бритва.

Когда первые лучи солнца упали в комнату, Луи вошел с улицы. Он выглядел отдохнувшим и свежим, словно только что вернулся с утренней пробежки, а не провел ночь в апокалиптических руинах. Даже косички казалось были аккуратно переплетены.

— Доброе утро, соня, — его голос звенел свежестью, контрастируя с помятым лицом Юлиана. — Вставай. Пойдем посмотрим, что тут можно найти на завтрак. Местные гурманы, наверное, оставили нам парочку деликатесов.

Юлиан с трудом поднялся, чувствуя, как все тело отзывается болью.
— Ты... где ты был? — с трудом выдавил он.

— Осматривал окрестности. Читал утренние газеты, — Луи ухмыльнулся, поворачиваясь к выходу. — Ты сегодня неважно выглядишь, профессор. Бессонница? Мозг отказывается отключаться, прокручивая старые ошибки? Бессонница? Сны о квантовой запутанности и перерезанных проводах? Еда поможет. Или не поможет. Но искать ее все равно надо.

Юлиан лишь молча уставился на него. Этот человек, его спутник, был загадкой, раздражающей и пугающей. Он не спал, он не уставал, он был свеж, в то время как сам Юлиан рассыпался на части. И от этой мысли становилось не по себе.

Парк и река

Версаль остался позади, угрюмый и подавляющий. Но едва они переступили невидимую границу парка Сен-Жермен, мир перевернулся.

Здесь не было ни выбитых стекол, ни следов пожаров. Здесь царила иная власть. Дороги зарастали мягкой, упругой травой, в которой тонули подошвы. Кустарники, освобожденные от рук садовников, сплетали кроны в причудливые, невиданные раньше арки. Воздух, густой и сладкий, был напоен запахом влажной земли, цветов и чего-то неуловимого, дикого. Птицы, не умолкая, выводили трели.

И Юлиан… забылся.
Его измученное сознание, зажатое в тиски бессонницы и анализа неопределённости, наконец разжалось. Он перестал видеть в каждом кусте потенциальную засаду, в каждом звуке — угрозу. Он просто шел, ноги тонули в траве, а солнце грело лицо. Минутная, драгоценная передышка, дарованная ему слепой и равнодушной природой, которой не было дела до краха его цивилизации.

Именно в этот момент покоя Луи начал исчезать.

Он не уходил — он растворялся. Шел рядом, отбрасывая на тропинку длинную тень, и вдруг эта тень сливалась с глубокой тенью от старого дуба, а когда Юлиан поднимал глаза, перед ним была лишь пустая тропа, освещенная солнцем. Или же он видел его впереди, силуэт на фоне ослепительного светового пятна, пробивавшегося сквозь листву. Юлиан моргал, чтобы стереть блики с сетчатки, и — его не становилось.

В первый раз Юлиан списал это на усталость. Во второй — почувствовал холодок под ложечкой. В третий — остановился, вглядываясь в зелень, и услышал сзади:
— Заскучал без меня?

Он обернулся. Луи стоял, прислонившись к дубу, с которого только что слетел щегол. На его лице играла уклончивая, знающая улыбка.
— Ты… куда ты пропадаешь? — со странным упреком спросил Юлиан.
— Я никуда не пропадаю, — просто ответил Луи. — Я здесь. Просто ты иногда перестаешь меня видеть.

Он оттолкнулся от дерева и снова зашагал вперед, и в этот раз Юлиан не сводил с него глаз. Но через несколько минут Луи снова сделал то же самое — шагнул в полосу солнечного света, пересекавшую тропу, и будто шагнул сквозь зеркало. Он не скрылся за деревом, не свернул за поворот. Он был там, а потом его не стало.

На этот раз Юлиан не стал его звать. Он стоял один посреди буйной, безразличной жизни парка и понимал, что его спутник был частью чего-то иного. Частью тишины, частью теней, частью того самого хаоса, который он так отчаянно пытался понять и пережить. И Юлиан не знал, лучше ли такой спутник, чем идти в одиночку.

Последние аллеи парка Сен-Жермен остались позади, словно закрылась дверь в единственную неповрежденную комнату рухнувшего мира. Они вышли к реке и пересекли Сену по призрачно-пустому мосту. Еще пара часов пути по безмолвным улицам — и перед ними открылась панорама Пор-Сержи.

Их взорам предстала не знакомая по открыткам аккуратная набережная, а нечто иное. Вода подобралась к самому верху каменной облицовки, подтопив нижние ступени и плавающие понтоны. Уаза раскинулась широко и лениво, ее течение было почти незаметно. Десятки лодок — от яхт до простых алюминиевых катеров — покачивались на мутной поверхности, будто в ожидании хозяев, которые никогда не вернутся.

Юлиан остановился, сраженный видом. Не разрухой, а аномалией.
— Смотри, — прошептал он. — Вода... какой уровень. Выше обычного. Намного выше.

Луи молча наблюдал, его взгляд скользил по водной глади с холодным интересом.

— Логично, — начал Юлиан, его научный ум тут же принялся выстраивать объяснение. — Остановлены насосные станции. Никто не качает воду на поля, на заводы, в водопровод миллионов людей. Река перестала быть ресурсом. Она просто... вернулась к своему естественному состоянию. Восстановила свой баланс.

Он говорил это с рациональным облегчением. Это было понятное, почти элегантное объяснение, вписывающееся в его картину системного коллапса.

Луи медленно повернул к нему голову. В его глазах не было ни согласия, ни насмешки.
— Может, и так, — произнес он тихо. — А может, река просто налилась силой. Силой, которую у нее отнимали годами. И теперь она сама решает, где ее берег.

Юлиан хотел возразить, привести данные о водопотреблении в регионе Иль-де-Франс, но слова застряли в горле. Он смотрел на неподвижную, тяжелую воду, подступившую к самым стенам зданий, и его логичное объяснение вдруг показалось ему детским и наивным.

Он отмахнулся от этих мыслей. Впереди были лодки. Дорога домой. А это было важнее любых аномалий.

Они стояли у кромки воды, изучая флотилию заброшенных судов.

— Маленькую проще тащить, — констатировал Юлиан, кивая на легкие надувные лодки. — Через шлюзы...
— И проще превратить в решето, — парировал Луи, брезгливо тыкая носком в спущенный борт. — Выбирай ту, что выживет. Не ту, что удобно тащить.

Его взгляд скользнул по причалу и остановился на алюминиевом катере с плоским дном. Юлиан последовал за его взглядом и вздохнул. Лодка выглядела надежной, но тяжелой.

— Ладно, — сдался он. — Но топливо? Его же растащили первым.

Луи, сидя на корточках у воды, даже не повернул головы.
— Мародеры берут то, что лежит на виду. И то, что могут унести быстро. Иди и посмотри, что осталось в темных углах.

Юлиан с сомнением подошел к портовой заправочной станции. Двери будки были выломаны, пластиковые канистры валялись пустые, перекатываясь под ногами. Воздух густо пах горькой бензиновой гарью — кто-то пытался поджечь резервуары, но не преуспел.

Он уже хотел уйти, но вспомнил слова Луи о "темных углах". Забравшись внутрь разрушенной будки, он отодвинул опрокинутый стул и заметил в углу люк в полу, почти невидимый под слоем грязи. Ручка была сорвана, но он смог поддеть крышку ломом, валявшимся рядом.

Внизу, в тесном техническом помещении, стояли три канистры. Две — пустые, но третья, двадцатилитровая, была полна. Чей-то старый, припрятанный НЗ, забытый в хаосе грабежа.

Таща тяжеленную канистру к лодке, Юлиан увидел под причалом еще одну — полупустую, но плавающую в воде. Кто-то не смог ее удержать, и ее прибило к сваям.

— Видишь? — Луи, наконец подойдя, покачал головой, глядя на их скромную добычу. — Они хватали, что могли, и бежали. Нам и этого хватит.

— Еда, — сказал Луи, когда Юлиан, пыхтя, поставил канистры. — Теперь о еде. Голодный штурман ведет корабль на скалы.

И снова Юлиан отправился на поиски — уже по своей инициативе. Он нашел кладовую в разграбленном кафе, где завалившаяся полка прикрыла собой коробку с зерновыми батончиками и пакет риса.

Когда все трофеи были уложены в лодку, Луи наконец поднялся с места. Он не помогал грузить, а лишь наблюдал. Но теперь его поза изменилась. Он стоял неподвижно, сканируя окрестности, и его тело излучало готовность.
— Теперь можно плыть. Ты справился.

Он дернул трос. Мотор чихнул, захлебнулся и заглох. Вторая попытка — та же история. На третью раздался истошный, яростный визг, мотор взревел и наконец заработал. Волна облегчения захлестнула Юлиана. Они оттолкнулись от причала.

Первый сотни метров был пьянящими. Ветер в лицо, вода под килем, чувство движения и свободы. А потом ровный гул мотора начал срываться. Он захрипел, чихнул клубом сизого, едкого дыма, дернулся в конвульсиях и с резким, тоскливым лязгом затих.

Наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт. В нос ударил сладковатый, непереносимый запах паленой поршневой.

Юлиан тупо смотрел на дымящийся мотор, не в силах осознать, что произошло.
— Что... что с ним?

Луи, сидевший на носу, медленно обернулся. Его лицо было невозмутимо.
— Ты профессор, а я всего лишь танцор.

- Я профессор квантовой оптики, а не механик, - огрызнулся Юлиан.

Лодку медленно понесло течением обратно. Их великий побег длился ровно семь минут.

Когда он наконец увидел знакомые контуры кампуса Париж-Сакле, его охватило не волнение, а леденящая апатия. Место, бывшее символом будущего, теперь напоминало дорогую, бессмысленную руину. Стеклянные фасады зияли чёрными провалами, на идеально подстриженных газонах, теперь заросших одуванчиком и подорожником, валялось тряпьё. Воздух, некогда напоённый запахом свежей краски и стерильности, теперь был тяжёл и сладковат — пахло дымом, разложением и чужими испражнениями. Он почти бежал к своему зданию. Последний огонёк надежды, тлевший где-то глубоко внутри, гнал его вперёд. Дверь в Pasqal была выбита. Внутри царил полумрак и стояла та же гнетущая тишина, что и снаружи. И тогда его аналитический ум начал фиксировать детали.

Первая волна. В главной лаборатории, где совсем недавно стояли криостаты и лазерные массивы, на полу остались идеальные прямоугольники — пыльные призраки унесённого оборудования. Силовые кабели, толщиной в руку, были не отключены, а срезаны болторезом, их медные жилы торчали, как разорванные артерии. Оптоволоконные линии были перекушены, словно проволока. Кто-то торопился. Кто-то действовал по чёткому плану, но времени на аккуратность не было. Он стоял, пытаясь перевести дух, и его взгляд, оторвавшись от этой системной порчи, скользнул по остальному пространству. И тогда он увидел вторую волну. Следы варваров. Тех, кто пришёл после. Разбитые мониторы, исписанные матерными граффити стены, перевёрнутые столы. В углу валялись обложки научных журналов, их страницы были вырваны и, судя по чёрному пеплу, использовались для розжига костров. Кто-то испражнился на груду отчётов. Большого смысла заглядывать в их серверную не было, но он заглянул. Покореженные стойки и куча проводов, но ни одного сервера. Он побрёл в свою квартиру, чувствуя, как апатия сменяется тошнотворным подступающим отчаянием.

Дверь была выломана. Внутри царил тот же хаос, но здесь он был направлен лично против него. Кто-то пронзил ножом экран его телевизора, книги с полок были сметены на пол и затоптаны грязными ботинками. На стене в гостиной, прямо над диваном, кто-то вывел баллончиком похабный рисунок. В спальне матрас был разодран, и из него клочьями торчала белая вата. Его дорогая походная куртка валялась в углу в луже чего-то тёмного и липкого, с отпечатком подошвы на спине.

Он обыскал всё. Перевернул ящик письменного стола, поднял обрывки бумаг. Ни намёка, ни клочка с надписью «Ушли в...». Тишина. Та же мёртвая, всепоглощающая тишина. Он проверил квартиры соседей — та же картина. Взлом, разгром, пустота. На двери математика Пьера он заметил тёмное, почти чёрное пятно, похожее на засохшую кровь, и не стал заходить внутрь. Его вынесло на улицу. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел в серое небо. Всё, к чему он стремился, ради чего шёл через треть Европы — оказалось призраком. Он достиг цели и нашёл лишь подтверждение тому, что его мир мёртв. Он сел на корточки возле стены и закрыл глаза.
Он не знал, сколько просидел так — минуту или час.
Мир вокруг остался неподвижным. Только холод стены и собственное дыхание

Появление

Когда он открыл глаза, то увидел парня, сидевшего в такой же позе как и он. Все волосы человека, в том числе борода и свисающие усы были заплетены в косички.

— Зачем пришёл? — неожиданно спросил то ли мародёр, то ли сквоттер, при этом он с неожиданной резкостью сократил дистанцию, чуть ли не вжав Юлиана в стену. Тот почувствовал запах немытого тела, дыма и чего-то травяного.

— Что ищешь, а? — прошипел человек с косичками, его глаза внезапно стали жёсткими.

Паника, копившаяся неделями, вырвалась наружу единым, отчаянным спазмом. Юлиан оттолкнул его, отскочил на шаг и, дрожащими руками, запустил руку в рюкзак. Он нащупал холодный металл и выхватил пистолет, держа его перед собой неумело, как щит.

— Отойди! У меня пистолет! — его голос сорвался на визгливую, испуганную ноту, прозвучавшую жалко и неубедительно даже в его собственных ушах.

Человек с косичками театрально отпрянул. Он рассмеялся — коротким, хриплым, по-кошачьи довольным звуком. Его тело было расслаблено, он покачивался на носках, будто слушая музыку, которую не слышал никто другой.

— Пистолет! — пропел он, растягивая слово. — Прекрасный предмет для бартера, но мне нечего предложить за него. Я не коллекционирую хлам.

— У меня есть пистолет! — повторил Юлиан, и его собственный голос показался ему убогим и плоским. Он пытался целится в сквоттера, но тот неторопливо перемещался вокруг Юлиана.

— Факт. Самый скучный вид информации. Так что ты ищешь?

— Я работал здесь...

— Значит, ищешь коллег. А они ушли. В иной, куда более интересный мир, - сквоттер сделал изящный пируэт, разводя руками. - Вознеслись можно сказать!

— Они мертвы? — голос Юлиана предательски дрогнул.

Собеседник остановился, приложил руку к сердцу с комичной серьезностью.
— «Разве я сторож брату моему?» — процитировал он, и в его глазах вспыхнули веселые огоньки. — Я просто наблюдаю. А ты ведь тоже многое видел?

— Где ВСЕ? — закричал Юлиан, и его крик безнадежно затерялся в бетонных стенах. — Люди! Тысячи людей!

— Все только тут, — сквоттер указательными пальцами показал в землю прямо между ним и Юлианом. — Больше никого нет. Ты что, брат ослеп?

Ярость, внезапная и животная, поднялась в горле.
— Учти смысл, а не семантику вопроса! — прошипел он. — И прекрати ходить кругами!

- Семантика... — выдохнул сквоттер с таким блаженством, словно пробовал на язык редкий фрукт. Он закрыл глаза, улыбаясь. — Боже, как давно я не слышал этого. Ржавый гвоздь, на котором когда-то висел целый мир. А ходить кругами... — Он открыл глаза, и в них плескалась веселая искорка. — Я перестану, когда ты перестанешь водить за мной этим стволом. Зачем он вообще тебе? У тебя же нет решимости его применить.

И тут ярость Юлиана иссякла. Её смыла волна абсолютной, всепоглощающей усталости. Что он делает? Он стоит в руинах своего мира и целится в единственное разумное существо в радиусе километра. Рука с пистолетом, которую он всё ещё напряженно вытягивал вперед, вдруг стала невыносимо тяжелой, будто её отлили из свинца. Это был вес бессмысленности этого жеста, всего его пути, всей его прежней жизни. Что я делаю? — пронеслось в голове. Я пытаюсь угрожать призраку в царстве мёртвых. Мышцы плеча дёрнулись от спазма, и он позволил руке упасть. Пистолет бессильно болтался в его пальцах.

Он больше не был учёным, идущим на работу. Он был просто измученным, голодным человеком, стоящим на коленях посреди тотального краха.

Он поднял на сквоттера взгляд, в котором не осталось ничего, кроме вопроса, более важного, чем все «почему» и «как» прежнего мира.

— Чего... — его голос сорвался, и он начал снова, тихо и сдавленно. — Чего ты хочешь?

— Утолить голод, — сквоттер потер ладонью о грудь, как бы чеша под ложечкой.

В сознании Юлиана всплыло единственное, что у него было. Единственная ценность.
— У меня есть чечевица, — он механически потянулся к рюкзаку.

Лицо сквоттера исказилось комической гримасой брезгливости, и он отшатнулся, как от чего-то мерзкого.

— О, какой ты прямолинейный! Мозг твой зашорен, как у почтовой лошади. Не тот голод. - Медленно, как гипнотизер, он поднес палец к виску, но не дотронулся, лишь описал им маленький круг в миллиметре от кожи. — Вот этот. Голод, что сидит здесь. Ты ведь тоже пришел сюда не за едой. Ты пришел, потому что он тебя сожрал изнутри. И теперь ты ищешь, чем бы его накормить. Я прав?

Он отшагнул назад, расправил плечи и улыбнулся во весь рот, сверкнув зубами.
— Так чего на самом деле хочешь ты?

Юлиан молчал. Вопрос повис в воздухе, смешиваясь с пылью и запахом тления. Он не знал ответа. Вместо этого из глотки вырвалось другое, старое, навязчивое:

— Где учёные? Настоящий ответ.

Парень с косичками вздохнул, как уставший учитель перед тупым, но любимым учеником. Он указал в направлении здания где была штаб-квартира Pasqal.

— Ты же был там и видел. Ты смотрел на это пять минут назад. Никто не громил тут в истерике. Работали грузчики, а не вандалы. Ученых, вместе с ихними игрушками, аккуратно упаковали и вывезли. За пределы Европы. Кто? — Он пожал плечами. — Не знаю. Кто-то, кто знает цену не металлолому, а тому, что внутри этих ящиков. Ты ведь сам догадался. Просто не хотел верить.

Эта мысль, как осколок стекла, засевшая в мозгу с момента, когда он увидел «работу грузчиков», наконец пронзила его насквозь. Он не успел. Теперь его оставили гнить вместе с тем, что признали ненужным.

— А люди? — прошептал он. — Весь кампус куда пропал?

Сквоттер фыркнул и жестом показал на юг.

— Юг, глупыш. Все устремились на юг. Это простой инстинкт. Лето пролетит быстро, а зиму лучше переждать в Марселе, чем в Париже. Самые умные потянулись сразу, а потом как лавина, все поспешили занять место под теплым Солнцем и на берегу моря. Они не «пропали». Они — убегали. Толпами, по дорогам, которые ты сам только что прошел. Ты что, не видел сколько жителей осталось в деревнях? Не слышал разговоры на блокпостах? Все знали. Значит, и ты знал. Ты просто шел сюда, потому что твой компас был сломан и показывал только на эту точку.

Он повернулся к Юлиану, и в его глазах не было ни капли сочувствия, лишь холодное, почти научное любопытство.

— Теперь-то ты понял? Ответы были в тебе самом. Всё, что ты видел по дороге. Вся эта... информация. Ты просто не хотел её обрабатывать. Тебе нужна была надежда. А надежда — это роскошь. Как твой пистолет. Как твоя чечевица. Как семантика.

Он замолчал, давая словам осесть, вонзиться, как следует.

— Я, кстати, Луи, а ты "Боль и отчаяние"?

— Юлиан.

— Почти угадал.

Луи вызывал двойственные ощущения, с одной стороны он пугал, с другой - Юлиан был чертовски рад встретить человека, которому апокалипсис был нипочем.

— Ну так что, ученый? Будем восстанавливать Политехническую школу, зажжем светоч знаний в сумраке нового бытия, - не унимался Луи.

— Я возвращаюсь. В Германию. В Баварию. Там был порядок — произнес Юлиан, и слова прозвучали как приговор самому себе.

Луи расплылся в ухмылке.
— Разумный выбор. Логичный. Красивый. Тогда учти: один ты — легкая добыча. А двое... — он повел плечом, — уже отряд. Я пойду с тобой.

— Зачем?
— Ты — мой билет на новое шоу. А еще так у меня появится кое-что для обмена на твой пистолет.
Юлиан понял, что до сих пор держит пистолет в руке. Он посмотрел на него, как на чужой предмет.

— Например, что?
— Например информацию, о том как добраться до Германии.

— Я приехал на машине, но из-за заторов оставил ее примерно в сотне километров отсюда, в ней есть бензин.

— А геометку ты поставил? - вопрос прозвучал издевательски. - Найдешь ее теперь? Или может быть ее найдет кто то другой? Ну давай, спроси меня о плане? Что ты цепляешься за эту железку? Ты же не военный. Повторяю - у тебя нет решимости. Ты держишь его как профессор — линейку. — Луи понесло и он не думал останавливаться.

Юлиан сжимал пистолет. Он колебался. Довериться этому странному человеку с косичками? Отдать оружие?

Луи наблюдал за ним, и его глаза вдруг смягчились.
— Может, он мне и не нужен, — сказал он неожиданно задумчивым тоном. — Ведь знаешь, кем я был раньше? Танцором.

И прежде чем Юлиан успел что-то понять, Луи сделал шаг назад, и его тело изменилось. Сжатая поза выживающего распрямилась в стремительной, отточенной линии. Он совершил несколько легких, почти невесомых шагов, небольшой прыжок с поворотом — и в следующее мгновение приземлился вплотную к Юлиану, как тень.

Юлиан инстинктивно вздрогнул, и на мгновение ему показалось, что рука пуста. Пистолет исчез. Он не почувствовал, как это случилось — просто тяжесть пропала, словно растворилась вместе с хриплым смехом Луи. Мелькание фигуры, и вот уже Луи стоит перед ним. Пальцы Юлиана снова холодит сталь.

— Тяжёлый, — произнёс Луи. — Тащи сам. Если понадобится мне — я возьму. Так вот, мой план — найти лодку.

Отражение

Они склонились над картой Юлиана.

— Вот отсюда, из северных пригородов Парижа, мы поплывем вверх по течению Уазы, на северо-восток.

Юлиан пальцем на карте следил за полетом мысли Луи.

— Все бегут на юг, а мы - на север... Города будут целиком в нашем распоряжении... Ближе к Бельгии там куча каналов, выберем который поудобнее... А там и до Германии недалеко.
— Где мы найдем лодку? - спросил Юлиан.
— Ты всерьез считаешь, что кто-то потащил с собой на юг лодку? - взгляд на Юлиана как на слабоумного - мы найдем ее на реке. Возражения?
Юлиану захотелось спать, никаких сил больше не оставалось. Он не хотел думать, не хотел анализировать, не хотел сравнивать — он просто хотел в Баварию. И если Луи предложит ехать на нем верхом, то так тому и быть.
— Значит возражений нет, отлично. Будем собираться. Начнем с тебя. Где ты тут жил?
Он повернулся и зашагал обратно к дверям выбитой квартиры Юлиана. Тот, ошеломлённый, поплёлся следом, но, не доходя пары метров до порога, остановился, будто упершись в невидимую стену.

— Я не пойду туда, — тихо сказал он.

Луи обернулся, брови взлетели вверх.
— Сантименты?

— Нет, Просто… там уже всё случилось, — Юлиан покачал головой, его взгляд был пустым и обращенным внутрь себя. — Там нет еды. Я уезжал в командировку... потом был отпуск. Перед отъездом я всё выбросил, чтобы ничего не испортилось. В холодильнике была пустота. Там нечего искать.

Он говорил это с такой лишенной эмоций уверенностью, что это звучало не как оправдание, а как констатация факта, выжженного в его памяти вместе с другими рутинами мёртвого мира.

Луи несколько секунд изучал его, затем пожал плечами.
— Ладно. Значит, проведу инвентаризацию без тебя.

Он растворился в чёрном провале двери. Юлиан остался снаружи, прислонившись лбом к прохладной бетонной стене. Он слышал, как внутри гремели ящики, скрипели дверцы. Через пару минут Луи вышел, размахивая его походной курткой, испачканной в чём-то тёмном и липком, с грязным отпечатком подошвы на спине.

— Ну, насчёт еды ты не соврал. Одна пыль да тоска, — констатировал он. — Но одежда — тоже ресурс. Держи.
Он ткнул куртку в грудь Юлиану.

Тот отшатнулся, будто от раскалённого железа.
— Я не надену эту грязь. Это... это осквернение.

Луи несколько секунд молча смотрел на него, и в его взгляде было столько немого вопрошания, будто он пытался понять инопланетянина. Потом он громко рассмеялся, выхватил куртку и поволок её за собой.

Юлиан, ведомый жгучим любопытством и обидой, последовал за ним. Луи дошёл до газона, заросшего одуванчиками, в центре которого стоял неработающий бетонный фонтан, наполненный мутной дождевой водой и прошлогодними листьями. Он засучил рукава, с силой опустил куртку в чёрную воду и принялся тереть её о бетонный край, сдирая основную грязь.

— Вот, — он швырнул её обратно Юлиану. — Теперь это не «грязь». Это «функциональная одежда». Выбирай, что для тебя важнее — твоё эго или твоя спина, когда ночью похолодает. Юлиан, стиснув зубы, взял мокрую, тяжёлую куртку. Она отдавала затхлостью, но внешне стала гораздо чище.

— Ладно, — сдавленно сказал он. — А где твои припасы?

Луи задумался на секунду, затем развёл руками с театральным недоумением.

— Честно? Не помню. Я их... распределил. По принципу «положил и забыл». Надо пройтись.

Он повёл Юлиана по опустевшему кампусу, бессистемно заглядывая в разгромленные кафе и столовые. Их добыча была скудной: несколько пакетиков соли и сахара, найденных в разбитой сахарнице, пачка засохших сухарей, жестянка с молотым кофе, который Луи тут же лизнул с пальца, поморщившись, и две банки коктейльных вишен. Юлиан с тоской смотрел на это жалкое собрание, умещавшееся в одном рюкзаке.

— И сколько ты думал продержаться на таких скудных запасах? — не удержался он.

Луи повернулся к нему. В его глазах не было ни иронии, ни насмешки. Лишь плоская, как поверхность озера в безветренный день, уверенность.

— Ровно до момента, когда встречу тебя.

Потом, с тихим щелчком, погасли лампочки под потолком кухни. «Скачок напряжения», — подумал он, отложив чашку. Он потянулся за смартфоном, чтобы проверить новости местной энергосети. Экран оставался чёрным, не реагируя на нажатие кнопки. Раздражённый, он вышел на улицу. Сосед, старый Герберт, уже стоял у своего новенького «Ауди», беспомощно тыкая в брелок с сигнализацией. Машина молчала.

Улица наполнялась людьми. Они выходили из домов, поднимая к небу телефоны, словно древние жрецы, пытающиеся поймать знак. Обрывки фраз витали в воздухе: «...у меня все отключилось...», «...интернет пропал...», «...телевизор не показывает...». В булочной фрау Вебер не могла пробить покупку — кассовый аппарат был мёртв. Мир не рухнул, он затаил дыхание.

Вернувшись домой, Юлиан по старой привычке открыл свой кожаный блокнот — «дневник мыслей», куда он годами записывал ключевые идеи и гипотезы, пока вся черновая работа жила в цифровом облаке. Он хотел записать это странное ощущение тишины, но рука замерла. Вместо этого он просто вывел дату и поставил вопросительный знак.

Неделя первая: «Временные неполадки»

Настроение в деревне напоминало день после большого праздника — все немного уставшие и раздраженные, но уверенные, что порядок вот-вот восстановится. Из чердаков и гаражей достали старые транзисторные радиоприёмники. Голос диктора, пробивавшийся сквозь шумы и помехи, сообщал обрывки ужаса: «...массовые отключения... по всей Европе... причина не установлена...». Слово «кибератака» произносили шёпотом.

Деревня начала самоорганизовываться. Местный фермер, Йозеф, пригнал трактор и с его помощью запустили старый дизельный генератор, чтобы качать воду из общего колодца. Он же начал раздавать молоко — не за деньги, а в обмен на обещание помочь ему починить забор или убрать в хлеву. Запах дизельного выхлопа и свежего навоза смешивался с ароматом дров, тлеющих в печках.

«Не беда, — говорил успокаивающе сосед Франц, автомеханик, чистя карбюратор своего старого мотоцикла. — Это всё железки. В Китае на заводах новые напечатают, щёлкнут выключателем, и всё заработает. У них же там всё есть». Эта мысль витала в воздухе, как дым от костров.

Юлиан сделал в дневнике короткую запись:

«Каскадный отказ систем. Вероятность злонамеренного воздействия ~85%. Вопрос: какова конечная цель?» Он всё ещё мыслил категориями проблемы, которую предстояло решить.

Неделя вторая: Первые трещины

Радио наконец принесло имя их беды: «Щит Небесной Справедливости». Голос диктора звучал устало. Но даже это не разбудило всех. «Они не могут нас так просто бросить! — горячился в баре хозяин, вытирая пивную кружку тряпкой. — Это же ихний рынок сбыта! Они сами себе шею сломают! Это просто такая... переговорная тактика».

Но доказательства обратного множились. Дороги оставались пустыми. Ни почты, ни продуктовых фур. Аптека опустела за два дня; теперь в её витринах лежала лишь пыль. На единственной заправке, где был ручной насос, выстроилась очередь из уцелевших старых автомобилей. Сначала бензин продавали за наличные, потом в долг, потом просто повесили замок. Очередь рассеялась не сразу, породив ссоры и горькие упрёки. Мир начинал торговать не деньгами, а нуждами: банка тушёнки за пачку свечей, бутылка шнапса за антигистаминные таблетки.

Запись в дневнике Юлиана стала длиннее, менее структурированной:

«Экономика скатилась к бартеру за 14 дней. люди перестали верить в обещания — теперь ценны только вещи, которые можно потрогать. Люди всё ещё верят в «включение». Я больше не верю.».

Неделя третья: Прозрение

Он сидел на крыльце в холодных сумерках и смотрел на небо. Оно было неестественно чёрным и усыпанным звёздами. Ни жёлтого зарева городов, ни мигающих огней авиалайнеров. Эта величественная, безразличная красота была зловещей.

Его мысли вернулись к слухам об операции «Горгулья». К сложному, сигналу «Левиафана», который заглушила пыль на орбите. Ученые так и не сумели понять, что значил сигнал, а остальное человечество не смогло простить Европе “Горгулью”. Потом он вспомнил, как доктор Ли на конференции в Лозанне сказал: «Иногда лучший способ спасти систему — выключить её». Тогда речь шла о резонансе сверхохлаждённых кубитов. Теперь — это звучало как приговор.

Китай не ошибся. Они всё видели. Они видели Европу в истерике, готовую разрушить открытие, лишь бы не уступать. Они увидели в них не партнеров, а опасных, неадекватных детей, играющих со спичками в пороховом погребе. И их решение было не переговорной тактикой, а карантином.

Никто ничего не включит обратно.

Юлиан взял свой дневник. Раньше он был хранилищем формул и гипотез. Теперь его содержание менялось вместе с миром. Он вывел на чистой странице:

«Это не сбой. Наш социум признан нежизнеспособным. Левиафан был проверкой на зрелость, и мы её провалили. Теперь последствия».

«Данные «Проекта Калаверо» должны быть сохранены. Запуск намеченный на 1 сентября вероятно не состоится, но коллеги, наверное, пытаются восстановить работу. Мне нужно быть с ними. Нужно вернуться.»

Он представлял себе кампус в Палезо как островок порядка в этом хаосе. Учёные, инженеры, студенты — они не позволят всему просто рухнуть. Его вера смещалась с абстрактного «Китай всё починит» на конкретную, осязаемую веру в Политехническую школу, на территории которой располагался его проект, в свою команду, в неприкосновенность того храма знаний, который они строили годами. В голове он прокручивал какие из систем кампуса точно откажут, а за какие можно бороться. Бороться, по всем раскладам, им предстояло грязными, голодными и при свете фонариков.

Он направился к гаражу Франца. Тот, молчаливый и хмурый, копался в моторе того самого выжившего BMW E30. Юлиан смотрел на машину уже не как на груду металла, а как на ключ. Ключ, который вернет его к его настоящей жизни, к его работе, к спасению бесценных данных, запертых в серверных его проекта в Палезо. Он верил в это. Эта вера гнала его вперёд.

Навигация и топливо

Первый вызов возник ещё до выезда. Юлиан разложил на столе пожелтевшую бумажную карту Германии и Франции, купленную когда-то как сувенир. Она была бесполезна в деталях, но обозначала главные артерии — автобаны. Его план был прост: двигаться на запад по A8 до Карлсруэ, потом на юг до Келя, пересечь границу в районе Страсбурга, выйти на трассу А4 и ехать, пока она не упрется в периферию Парижа.

Старый BMW E30 с баком на 55 литров и прожорливостью в 8-9 литров на сотню теоретически мог проехать на одной заправке около 600-700 км. Расстояние от его деревни под Гармишем до Палезо — примерно 700 км. Топлива хватало в обрез, то есть, с учетом неожиданностей, точно не хватало. Придется выторговать еще канистру.

Франц, механику которому он отдал почти все свои запасы еды и домашнюю аптечку, честно предупредил, заправив бак под завязку: «Бензин — это новая кровь. Этого хватит, чтобы доехать, если не петлять. Обратно... о обратном пути ты, друг, даже не думай пока». Юлиан кивнул. Обратный путь его не интересовал. Он верил, что в Палезо его ждут проект подключенный к генераторам, коллеги и порядок. 3-4 дня и он будет в привычном окружении.

...Франц проводил его до машины, помог закинуть банки тушенки и воду в багажник. Помолчав, он потёр подбородок и негромко бросил:

— Минуту.

Он скрылся в гараже и вернулся с тряпичным свёртком.

— Надеюсь, это тебе не пригодится.

Юлиан развернул плотную ткань. Внутри лежал тяжёлый, маслянисто-холодный пистолет. Он инстинктивно отшатнулся, будто от прикосновения к змее.

— Франц, у меня... у меня нет на это разрешения, — голос его дрогнул.

Механик фыркнул, глядя на него с жалостью и раздражением.

— У тебя нет инстинкта самосохранения. У тех, кто будет останавливать тебя на дороге, тоже нет никаких разрешений. Бери. Это — твоё новое водительское удостоверение.

Юлиан с отвращением сунул свёрток в глубь рюкзака, под свой дневник.

Препятствия

Первый кордон он встретил, ещё не съехав с баварских предгорий. Его устроили местные фермеры и несколько мужчин в униформе с повязками «Sicherheit». Они перегородили дорогу трактором.

Их интересовало три вещи: откуда, куда и что везёшь. Юлиан, показав своё немецкое удостоверение и честно сказал, что едет к месту работы во Францию, покорно открыл багажник и дверцы. Один из фермеров, молодой парень с быстрыми глазами, взял его рюкзак. Первым же делом он нащупал твёрдый предмет под толстой тетрадью. Развернув тряпичный свёрток, он насмешливо свистнул, держа в руках пистолет.

Старший, седой мужчина с обветренным лицом, взял оружие, взвесил его на ладони и с укором посмотрел на Юлиана.

— В рюкзаке? — он покачал головой. — Прямо как конфетка для первого бандита или военного на твоём пути. Парень, ты себе враг?

Юлиан молчал, сгорая от стыда. Он мысленно уже прощался с пистолетом, но старик неожиданно сунул его обратно в тряпку и протянул.

— Слушай сюда. Это не моё дело, но… Видишь свой бардачок? — Он кивнул на торпеду BMW. — Слева две пластиковые клипсы. Нажми, потяни на себя — и он снимется. А за ним — дыра в кузове, прямо в стойке. Туда своё «счастье» и засунь. Снаружи не видно, а чтобы найти, надо знать. - Он тяжело вздохнул. — Дальше будут не такие добрые, как мы. Или спрячешь как следует или тебя посадят в клетку , а то и вовсе найдут в кювете. Выбирай.

В качестве «платы за совет» с него взяли пару банок тушёнки.

— Удачи, — мрачно бросил старший, отходя от машины. — Тебе она понадобится.

Он не солгал.

Чем дальше на запад, тем чаще попадались военные, подразделения, предоставленные сами себе. Бронетранспортёры, перегородившие въезд в Штутгарт. Усталые солдаты с автоматами. Их вопросы были жёстче.
— Цель поездки?
— Я учёный. Возвращаюсь на своё рабочее место, в исследовательский центр под Парижем.
— Учёный? — Солдат с нескрываемым скепсисом окинул взглядом его потрёпанный BMW. — Сейчас не до науки. Есть оружие? Медикаменты?
Осмотр багажника был поверхностным, но пристальным. Забрали его запасную канистру с бензином. «В счёт налогов», — усмехнулся сержант.

Маршрут перестроен

"План «просто доехать» окончательно мёртв. Только что говорил с офицером в Карлсруэ. Вид у него был такой, будто он охраняет ворота в ад, а не въезд в город."

«Страсбург? Забудьте, — сказал ему усталый офицер в потертой форме, изучая его документы. — Все мосты через Рейн — отсюда до Базеля — либо завалены бетонными блоками, либо находятся под контролем полных отморозков, по ту сторону Рейна положение точно хуже. Французская сторона разбежалась первой, а теперь оттуда прут голодные орды. Мы держим линию. Ваш баварский паспорт там ничем не поможет. Даже наоборот».

«Если вам так неймётся во Францию, пытайтесь через Саар, — нехотя посоветовал офицер. — Там хоть леса есть, где можно спрятаться. И баррикады пока пореже. Но это не значит, что безопаснее. Просто по-другому опасно».

Этот разговор стал для Юлиана холодным душем. Река Рейн, некогда символ европейского единства, превратилась в военизированную границу, линию фронта в войне всех против всех. Его план «просто доехать» окончательно рассыпался. Он должен был не ехать, а пробираться, как контрабандист, через дыру в новом железном занавесе, который опустился посреди Европы. И эта дыра, как ему сказали, была в лесистом, холмистом Сааре, где контроль был слабее, а значит, царил свой, местный, дикий порядок.

В Сааре, еще до подъезда к Саарбрюкену, дорогу преградила уже совсем другая сила. Не солдаты, а местное ополчение — люди в рабочей одежде и с охотничьими ружьями, с нашивками в виде импровизированного герба земли Саар. Их блокпост был устроен у въезда в полузаброшенный индустриальный парк.

Один из них, коренастый мужчина с обветренным лицом, грубо постучал костяшками пальцев по стеклу BMW.
— Немецкая машина. Немецкие номера. И куда направляешься? — его голос был хриплым и полным неприязни.

— Я еду во Францию, к месту работы, — ответил Юлиан, стараясь говорить нейтрально.

Слово «Франция» вызвало всплеск возмущения.
— Во Францию?! — другой ополченец, помоложе, плюнул под колеса. — Значит, пока тут люди выживают, ты сваливаешь? Бросаешь родину в беде?

— Я не бросаю... У меня там работа, дом...

— Работа! — перебил его первый. — А здесь, что, работы нет? Или ты везешь им что-то наше? Немецкое? Инструменты? Технику? — Он уже не спрашивал, а обвинял.

В их глазах он был дезертиром, который в час гибели уезжает к чужим, прихватив с собой то, что по праву должно остаться здесь.

— Открывай багажник! Быстро!

Осмотр был тщательным и унизительным. Увидев его скромные запасы еды и инструменты, старший из них выгрузил всё на обочину.
— Это теперь налог. За то, что бросаешь родину, — он с ненавистью посмотрел на Юлиана. — А теперь катись к своим французам, пусть они тебя и кормят.

Юлиан молча смотрел, как они забирают его провизию. Он чувствовал не просто грабеж, а нечто худшее — моральное осуждение и изгнание.

Французское гостеприимство

Холмы Саара остались позади, уступив место плоским, промозглым равнинам Лотарингии. Юлиан ехал, вцепившись в руль, и эта новая земля, казалось, дышала на него сырым, гнилостным дыханием. Если в Баварии ещё теплилась жизнь, а в Сааре бушевал гнев, то здесь он въехал в царство полного, окончательного распада.

Первый французский блокпост представлял собой жалкое зрелище: перевёрнутый грузовик, мешки с песком, уже просевшие от дождей, и трое мужчин в грязной гражданской одежде, греющихся у бочки с тлеющими щепками. Увидев его BMW, они лениво поднялись, перехватив ружья.

— Стой! Откуда? — крикнул самый старший, с лицом, покрытым морщинами грязи и усталости.

— Из Германии, — коротко бросил Юлиан, опуская стекло. — Я к месту работы, в Палезо.

— Палезо? — Мужик усмехнулся, оглядывая своих товарищей. — Там уже даже вороны не летают. Чего везешь?

Они рылись в его вещах грубыми, небрежными движениями. Один из них, помоложе, открыл бардачок, покопался в картах и выбросил их под ноги Юлиану.

— Хлам. А бензин есть?

— Только что бы доехать, — честно сказал Юлиан.

Тот, что был старше, пнул колесо его машины.

— Слышал, Мишель? Доехать он хочет. Ну и катись, бош! — проваливай на своей рухляди.

"Сегодня я понял, что есть нечто более страшное, чем ненависть. Это — равнодушие.

Столкнулся с этим на первом же французском блокпосту. Не злоба, не агрессия. Они смотрели на меня так, словно я был пустым местом. Я был для них ничем. Не врагом, не чужаком, не человеком. Просто фоном. Движущимся предметом.

Все эти годы я строил карьеру, репутацию, накапливал знания. Я был кем-то. А здесь, на размытой границе рухнувших миров, всё это обратилось в ничто. Агрессия саарцев хотя бы признавала моё существование как угрозу или добычу. Здесь же меня просто стёрли."

Дальше было только хуже. Дорога превратилась в кладбище. Не в кладбище машин — он уже привык к ним, — а в кладбище надежд. Каждая деревня, каждый посёлок отгораживался от мира, как крепость. У моста через какую-то речушку дорогу преграждала баррикада из сожжённых автомобилей. Из-за неё кричали:

— Проезда нет! Убирайся!

— Мне нужно в Палезо! — попытался возразить Юлиан, но его голос утонул в свисте пули, рикошетом отскочившей от асфальта в метре от его капота. Он резко дал задний ход, сердце колотилось где-то в горле.

Он свернул в поле, пытаясь объехать, и чуть не застрял в раскисшей земле. Машину бросало из стороны в сторону. Наконец, он выбрался на какую-то проселочную дорогу и заглушил двигатель, чтобы перевести дух. Тишина, наступившая вокруг, была оглушительной. Лишь изредка её разрывали отдалённые выстрелы. Здесь шла своя, тихая, беспощадная война всех против всех.

Дрожащими руками он открыл секрет за бардачком и достал пистолет. Холодная сталь неприятно отдавала в ладонь. Франц всучил ему его со словами: «На крайний случай». Судя по всему этот случай был совсем рядом. Но что он мог сделать? Выстрелить в этих людей? Он не умел. Он был архитектором квантовых систем, а не солдатом.

Отчаяние и желание просто проверить, подчинить себе хоть что-то в этом хаосе, заставило его действовать. Он вышел из машины, отошёл в глубь придорожной посадки, подальше от возможных любопытных глаз. Сердце колотилось где-то в висках. Он неуверенно обхватил рукоятку, как видел в фильмах, и, отведя пистолет в сторону от дороги, нажал на спуск.

Грохот ударил по ушам с такой физической силой, что он вздрогнул всем телом. Плечо дёрнулось от неожиданной отдачи, запах палёной пороховой смеси ударил в нос. Где-то впереди, с сухим щелчком, от ствола дерева отлетела щепка.

Тишина, наступившая после, была оглушительной. В ушах стоял звон. Юлиан смотрел на дымящийся ствол, и его трясло — не от страха перед кем-то извне, а от ужаса перед самим собой и перед этой грубой, примитивной силой, которая теперь лежала у него в руке.

С отвращением и страхом он сунул оружие на дно своего рюкзака и накрыл дневником. Формулы поверх стали. Знания, прикрывающие смерть. Он сгреб остатки своей воли в кулак, завёл машину и поехал дальше, вглубь этого хаоса, чувствуя, как с каждым километром его уверенность тает, как последний лёд весной.

Лишения

"Закончилась вода, к счастью, идут дожди и чистая вода доступна. У меня отобрали всю еду и голод теперь начинает ощущаться, первый раз в жизни. Трасса А4 совершенно забита, моя машина превращается в обузу. К тому же крюк на север от Меца в поисках безопасного моста через Мозель отнял слишком много бензина и до кампуса его не хватит. Вероятно придется идти пешком и я должен найти еду"

Надежда — призрачная, неразумная — привела его к развалинам гипермаркета на окраине безымянного городка. «Ашан» — некогда храм изобилия — теперь стоял бетонным скелетом, наполненным ветром и тенями. Юлиан брёл по залам, где на полу перекатывались пустые упаковки, слышался звон капель и сладковатый запах тления, перемешанный с химией.

В подсобке его нога задела что-то мягкое. В куче хлама лежала картонная пачка. Чечевица. Угол упаковки был мокрым, пропитанным розовой жижей — вытекшим моющим средством. Он всё равно положил её в рюкзак: яд отпугнул крыс, теперь отпугнёт и его отчаяние. Бобовые всегда вредили его желудку, но выбирать между болью и голодом уже не приходилось.

Он вернулся к трассе. BMW стоял в цепочке мёртвых машин, как окаменевший зверь среди себе подобных. Бензин ещё оставался, но впереди были только пробки, грязь и блокпосты.

Он заглушил двигатель и вышел. Не стал запирать. Взял рюкзак — дневник, пистолет, пару бутылок с водой и пачку чечевицы. Всё, что осталось от жизни, помещалось в одну сумку.

Сто километров до Палезо.

Он пошёл по мокрому асфальту, мимо машин, где застыли отражения прошлого мира. И с каждым шагом чувствовал, как становится легче. Не от силы, а от того, что тяжесть цивилизации наконец слезла с плеч.

Впереди, за серым горизонтом, лежал кампус. Или просто точка на карте, в которую он всё ещё верил.

Шульц молча кивнула. Ее пальцы сжали край стола. Не от волнения, а от сконцентрированной воли. Тактический сбой, который они сейчас инсценируют, был частью плана. Первая ложь, которую мир должен был проглотить.

Тьебо ввел команду. На экране замигал таймер. И точно по сценарию, раздался резкий, пронзительный сигнал тревоги.

— Сбой протокола! — отрапортовал Тьебо с идеальной смесью озадаченности и легкой паники в голосе. — У контейнеров на «Кометографе»... происходит несанкционированное вскрытие. Процесс пошел раньше известного всем графика!

На экране, показывающем телеметрию «Кометографа», поползли красные строки. Контейнер выплюнул все свое содержимое разом. Масса «зеркальной пыли», предназначенная для создания небольших компактных облаков, вырвалось единым длинным хвостом. Нехитрое устройство зарядило пылинки при выходе из контейнера и теперь, под действием электростатических сил, хвост начал распушаться.

В бункере повисла тишина удовлетворения. Первый этап пройден. Мир увидит техническую неполадку, а не диверсию.

— Успех? Последствия? — спросила Шульц, ее голос был ровным, деловитым.

Рено уже строил модели на своем терминале, его лицо оставалось спокойным.
— Пока все будут ждать деградации частиц пыли, облако растянется и начнет серьезно блокировать связь — он посмотрел на Шульц, и в его взгляде читалась не тревога, а скорее любопытство ученого. — По нашим расчетам - от двух недель до двух месяцев, максимум.

Они обменялись взглядами. Все шло по плану. Они держали ситуацию под контролем. Или так им казалось.

Первые сорок восемь часов прошли в спокойной уверенности. Сообщения о незначительных сбоях связи они встречали с дежурным «сожалением». Европейские СМИ, заранее подготовленные, пестрели заголовками о «драматической аварии на орбите».

На третий день пришло первое сообщение, которого не было в их сценарии: японский метеоспутник «Химавари-4» вышел из строя из-за перегрева панелей. Данные показали, что он пролетел через краешек их облака.

— Эффект линзы, — пробормотал Рено, впервые за все время нахмурившись, изучая спектрограмму. — Частицы... они не просто рассеивают свет. Они фокусируют его в микроскопические горячие точки... Мы об этом не думали.

Легкая трещина появилась в их уверенности.

На четвертый день начала отказывать группировка из трех спутников связи «СкайЛинк». Не массово, а по одному, как будто невидимый паяльник выжигал их изнутри. На пятый день зафиксировали отказы у «OneWeb». Атмосфера в бункере начала сгущаться. Напряженная уверенность сменилась настороженным молчанием. Они наблюдали, как их инструмент ведет себя не совсем по сценарию.

И тогда Тьебо, изучая данные с оставшихся европейских датчиков, нарушил тишину голосом, в котором дрожала первая трещина.
— Эффект линзы — это не главное, — он обернулся, и его лицо было бледным. — Пыль... она не вся рассеивается. Она перезарядилась от солнечного ветра и... она образует кластеры. Плотные скопления. Как... как орбитальная картечь. Мы этого не моделировали.

Рено резко подошел к его терминалу, пробежался глазами по данным. Его собственное спокойствие начало трещать по швам.
— Размер? Масса?
— Достаточные для угрозы спутникам, — коротко бросил Тьебо. — И траектории... — он вывел на второй экран симуляцию. Несколько багровых меток, медленно дрейфующих по своим роковым путям. Одна из них, обозначенная как Cluster-Delta, пересекала орбиту индийского навигационного спутника IRNSS-7. Таймер показывал до возможного контакта: 47 минут.

В бункере воцарилась та особая, густая тишина, что бывает в операционной, когда хирурги понимают, что началось неконтролируемое кровотечение. Все их внимание было приковано к главному экрану, где отображались данные с международной сети слежения. Они молча наблюдали, как расчетное расстояние между безмолвным индийским спутником и порождением их «Пыли» неумолимо сокращается. Минута за минутой. Без паники, без суеты — лишь холодное, нервное ожидание приговора, который они сами себе вынесли.

Шульц стояла неподвижно, скрестив руки на груди, но ее пальцы впились в предплечья так, что под строгим пиджаком проступали белые пятна.

— Прогноз? — ее голос прозвучал хрипло.
— Прямое попадание, — чуть слышно ответил Рено, не отрывая взгляда от экрана. — Вероятность 96%. Скорость относительного сближения... 3.2 километра в секунду.

Они могли только смотреть.

В назначенный миг метка IRNSS-7 расплылась. Из аккуратного символа она превратилась в хаотичное облако из десятков более мелких точек.

На несколько секунд в зале воцарилась полная тишина, которую нарушил монотонный голос оператора:
— Потеря сигнала с IRNSS-7. Констатировано разрушение объекта. Образовано поле обломков. Осуществляется траекторный анализ...

Новые данные пошли потоком. Алые траектории только что родившихся обломков, словно щупальца, стали растекаться по карте околоземного пространства. Компьютер почти сразу замигал тревогой, помечая первые потенциально опасные сближения с другими спутниками.

И тут Тьебо, до этого момента сжатый в тугой пружине, вдруг обмяк в кресле. Он откинул голову на подголовник, и его голос прозвучал странно отрешенно, почти мирно.
— Гарантированно. По текущим траекториям... еще как минимум два спутника влетят в кластеры. «Экспресс-103» через девятнадцать часов. Американский метеорологический зонд — через тридцать два. Плюс отказы от перегревов. — Он медленно перевел взгляд на бледные лица Шульц и Рено. — Цепочка началась. Остановить ее... нельзя. — он слабо улыбнулся, и в этой улыбке не было ничего, кроме леденящего душу понимания. — Мы хотели лишь слегка притормозить их. А вместо этого устроим лавину обломков... — он развел руками, — И да, той пыли, что не сбилась в кластеры, все-таки хватит. Через пару месяцев космос ослепнет на два-три года. План выполнен. Поздравляю.

Рено смотрел на него, и его собственное лицо исказилось маской чистого, неприкрытого ужаса, усугубленного этим ледяным спокойствием.
— Цепная реакция, — прошептал он. — Это... это начало синдрома Кесслера. Лавинообразный рост. Мы... мы только что открыли ящик Пандоры.

Шульц медленно, как в кошмаре, отшатнулась от экрана. Ее рука непроизвольно поднялась ко рту. Легенды об «Аэлите», холодные расчеты «Горгульи», политические амбиции — все это рассыпалось в прах перед простым и неумолимым законом физики и перед этим странным, все сметающим спокойствием Тьебо. В ее глазах, всегда таких расчетливых, отражался багровый свет тревожных меток — свет надвигающегося апокалипсиса, который она сама и запустила.

— Что мы натворили? — на этот раз ее шепот был поломанным, полным всепоглощающего, леденящего душу ужаса. Это был не вопрос, а стон, вырвавшийся из самой глубины души, осознавшей всю чудовищность содеянного. Они не просто саботировали гонку. Они подожгли небо, и теперь не могли потушить пожар. А Тьебо смотрел на экран с пугающим спокойствием, словно уже принял свою роль в этой катастрофе.

ВРЕМЯ СОБИРАТЬ

Она сидела одна в затемненной комнате для видеоконференций, лицо освещал лишь холодный синий свет экрана, на котором собирались виртуальные силуэты. Элиза Шульц чувствовала себя не главой агентства, а подсудимой. Давление вины было физическим, будто на плечи ей положили плиту.

Когда началось совещание, ее голос был чужим.
— Коллеги. Европейское космическое агентство передает вам полный пакет данных по физическим свойствам и динамике орбитальной аномалии. Все, что у нас есть.

Она нажала кнопку, и терабайты информации утекли к ним.

— Мы ошиблись в исходных расчетах, — продолжила она, глядя в пустоту. — Речь идет не о неделях. Период полураспада пылевой пелены исчисляется двумя-тремя годами.

В трубке повисло молчание. Затем заговорил представитель NASA, его голос был обезличенно-ледяным:
— Доктор Шульц, вы только что описали катастрофу планетарного масштаба. У вас есть предложения по смягчению?

Прежде чем она успела ответить, раздался новый, вежливый, но стальной голос из Вашингтона:
— Мне кажется, для описания данной ситуации у доктора Шульц просто не нашлось бы слов, которые можно было бы произнести в приличном обществе. Доктор Шульц, мы принимаем вашу отставку и прощаемся с вами.

Ее не попросили удалиться. Ей констатировали факт. Ей был объявлен приговор. Отключив звук и видео, она осталась сидеть в темноте, понимая: это — пожизненное отлучение.

На экране, уже без нее, закипела работа. Первыми были вопросы спасения людей.

— МКС, — начал американский менеджер полета. — «Дракон» может либо эвакуировать экипаж, либо поднять орбиту станции. Но не обе задачи сразу.

С экрана раздался спокойный голос русского представителя:
— Ваш «Дракон» пусть тянет станцию вверх. Экипаж заберем мы. К «Звезде» можно пристыковать наш ядерный буксир «Зевс». Он достаточно мощный, чтобы одним импульсом вернуть корабль с людьми в атмосферу.

— Они полетят верхом на этом… тягаче? — послышался недоуменный вопрос.

— В любой русской технике есть отсек для десантников, а здесь даже можно сказать для космодесантников. Шучу, - ответил русский на еще большее недоумение во взглядах, -  Стандартный модуль для экипажа интегрирован в тягач, рассчитан на четверых. Время стыковки — три часа.

— А радиация? Защита реактора надежна?

— При испытаниях мы отстрелили реакторный отсек на орбите и направили его на полигон в районе Норильска. Реактор не только успешно перенес вход в атмосферу и удар о землю, но и продолжал работать в штатном режиме еще неделю, пока мы его не забрали. В том районе, — голос русского инженера звучал почти бесстрастно, — даже экология не ухудшилась. Экипаж будет в большей безопасности, чем в московском метро в час пик.

В зале на секунду повисла тишина, кто-то сдержанно кашлянул.

Решение по МКС было найдено. Взоры обратились к Луне.

— Станция «Нефритовый дворец», — обратились к китайской делегации. — Ваши оценки по запасам?

— Наши коллеги на поверхности обеспечены всем необходимым для продолжительной автономной работы, — последовал ровный, дипломатичный ответ.

— На какой конкретно срок? — в голосе американского коллеги прозвучало неподдельное изумление.

— Мы придерживаемся самых оптимистичных прогнозов, основанных на резервах нашей программы, — мягко, но не оставляя пространства для дискуссии, ответили с той стороны. — У нас нет сомнений в стойкости экипажа и надежности систем. Мы держим этот вопрос на контроле.

— Итак, господа, — резюмировал председательствующий. — Мы определились с пилотируемыми миссиями. Теперь переходим к самому сложному. Что будем делать с тремя тысячами восемьсот сорока двумя активными спутниками, которым грозит гибель? Как будем делить узкие «безопасные коридоры», которые еще остались? И кто будет платить за то, чтобы вытолкнуть с орбиты хотя бы самые ценные из них, пока их не разнесло в щепки?

СВОДКА

Элиза Шульц сидела в полутемной гостиной своей новой, гораздо более скромной квартиры. На столе перед ней, освещенный холодным светом планшета, лежал распечатанный документ с грифом «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ». Кто-то из бывших коллег, испытывающих к ней смесь жалости и чувства долга, продолжил негласную традицию и прислал сводку.

Она читала медленно, впитывая каждое слово.

«...Пропускная способность вывода грузов на орбиту снижена на 85%...»

Цифра ударила с физической силой. Восемьдесят пять процентов. Не «затруднены запуски», не «снижена активность». А конкретная, чудовищная цифра. Девять из каждых десяти ракет должны были остаться на стартовых столах. Их «тактическая пауза» обернулась коматозным сном для всей земной космонавтики.

Взгляд скользнул дальше.

«...Группировка Starlink... смогла расчистить и поддерживать сеть узких, но стабильных «окон»...»

Уголок ее рта дрогнул в подобии улыбки. Ирония судьбы, — подумала она. Мы хотели остановить его, а лишь расчистили ему путь. И тогда она увидела следующую строчку, которая вонзилась в нее, как нож:

«...Компания SpaceX использует одно из расчищенных окон для поддержания стабильной связи с марсианской миссией...»

Так. В то время как все межпланетные зонды, все научные миссии превратились в «немых сирот», один частный предприниматель смог не просто выжить в созданном ею хаосе, но и обеспечить себе эксклюзивный канал в глубокий космос. Их «Пелена» отрезала мир от Вселенной, но оставила лифт на Марс для Илона Маска. Это была не просто неудача; это было полное и окончательное извращение их целей.

Она провела пальцем по строчкам, описывающим сохранение «Galileo» и падение «GPS». Да, их родная Европа сохранила свой «космический глаз», как они и задумывали. Но какой ценой? Они мечтали сравняться с гигантами, а вместо этого стали сторожами на развалинах, которые сами и создали.

Элиза откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Перед ней стояла карта нового мира, который она помогла создать. Мира, где космос был поделен на кривые, едва живые коридоры. Мира, где частная корпорация оказалась проворнее и живучее государств. Мира с падением пропускной способности на 85% и одним-единственным окном на Марс, принадлежащим не человечеству, а одному человеку.

Они не просто ошиблись в расчетах. Они ошиблись в самой сути реальности. Они думали, что, ненадолго всех ослепив, смогут всех переиграть. А вместо этого лишь перекроили планету, вознеся одних и низвергнув других, не принеся победы никому, включая их самих.

СИГНАЛ

Три года. Срок, за который раны затягиваются, а боль — притупляется. Человечество научилось жить в условиях «орбитальной диеты». Запуски проводились в строго рассчитанные окна, подобно караванам судов, пробивающимся через арктические льды. Связь осуществлялась короткими, мощными пакетами данных в моменты, было подходящее окно. Мир успел привыкнуть к тишине на орбите, оплаченной тысячами спутников и триллионами долларов. Но теперь "Пелена" начала редеть.

Антенны комплекса в пустыне Атакама, похожие на серебристые цветы, снова ловили шорохи космоса — дыхание пульсаров, шепот микроволн, бесконечное эхо фонового излучения. Всё это — обычный космический шум по которому изголодались все исследователи космоса.

Именно в этом шуме он и прозвучал.

Молодой астрофизик Анна Морис, та самая, что первой обнаружила «Левиафан», теперь работала в объединенном международном центре анализа данных. И именно ее терминал поймал аномалию. Радиосигнал.

Источник — уже удаляющийся «Левиафан».

Явно троичный код, ритмичный и структурированный, как пульс самой Вселенной. Но его логика оставалась абсолютно непроницаемой для всех земных алгоритмов и лингвистов. Это была не речь и на алгоритм, скорее музыка без повторяющихся ритмов. Чем бы сигнал ни был, он явно был искусственным и оставался непостижимым.

И по мере того, как «Левиафан», завершив свой гравитационный маневр, начал удаляться от Земли, драгоценный сигнал стал ослабевать. Таять в космическом шуме. Отчаянные попытки усилить его, найти ключ к шифру — все разбивалось о нарастающую тишину. Надежда установить контакт с чем-то, бесконечно превосходящим человеческое понимание, ускользала.

И этой потере нужно было найти виновного.

Ненависть, тлеющая под пеплом прошедших лет, вспыхнула с новой силой. Все взгляды снова обратились на Европу. «Они! — кричали заголовки. — Это их «Пелена» украла у нас величайшее открытие! Они ослепили нас в самый важный момент!»

В своей скромной квартире в пригороде Парижа, куда она переселилась после отставки, Элиза Шульц наблюдала за этой информационной вакханалией с каменным лицом. Но спокойствие сохранить удалось не всем. Ее навестил Марк Тьебо. Он был неузнаваем: осунувшийся, с горящими лихорадочным блеском глазами.

— Они должны знать, Элиза, — его голос срывался. — Мы не можем молчать. Этот сигнал... мы украли его у всего человечества. Наша вина стала космической.

— Наша вина, Марк, в том, что мы пытались спасти наш уголок человечества от забвения, — холодно парировала Шульц. — Мы ошиблись. Последствия ужасны. Но раскрытие правды не вернет сигнал. Оно лишь добьет то, что осталось от Европы.

— Нет! — он почти кричал. — Правда — это единственная валюта, которой мы можем расплатиться! Я не могу больше это носить в себе. Я все расскажу. Всем.

Она смотрела, как он уходит, и знала — это конец. Идеализм, когда-то направленный ею в разрушительное русло, теперь оборачивался против них всех.

Через сорок восемь часов Тьебо, воспользовавшись статусом «обеспокоенного специалиста», выложил в сеть все: протоколы «Горгульи», отчеты о намеренном саботировании контейнера, мотивационные записи Рено. Мир взорвался. На этот раз — по-настоящему.

Началась масштабная международная проверка. Элизу Шульц и Пьера Дюваля вызвали на последние слушания. Они держались, как солдаты на развалинах крепости.

— Мы действовали в интересах выживания европейской науки и технологий в условиях тотального исключения, — голос Шульц был стальным, без тени раскаяния. — Мы не хотели этого коллапса. Мы хотели времени. Да, цена оказалась чудовищной. Но вопрос, который мы задали тогда, остается в силе: что стало бы с Европой, если бы мы бездействовали? Ее будущее было бы столь же мертво, как и те спутники, что мы потеряли. Мы выбрали борьбу. Трагическую, ужасную, но борьбу.

Их карьеры, разумеется, были закончены. Но они ушли, не склонив головы, оставшись верными своей извращенной логике до конца.

Участь их сообщников была иной. Эмиль Рено, гений, чья гипотеза об антивеществе оказалась верной, не выдержал тяжести того, во что она превратилась. Он не мог смириться с тем, что его знание стало оружием такого масштаба. Через неделю после разоблачения его нашли в собственном кабинете. Пустая упаковка снотворного стала его последним молчаливым приговором самому себе.

Марк Тьебо не сел в тюрьму. Его поместили в закрытую клинику. Он целыми днями сидел у окна, глядя в небо, и бормотал одно и то же: «Мы должны были слушать... а мы закричали. Мы должны были увидеть... а мы ослепили себя сами». Его ум, сломленный грузом глобальной вины, навсегда ушел в тишину, которую он сам и помог создать. В больнице он стал известен тем, что яростно отчищал все доступные окна от малейших пылинок, поначалу опасались, что он начнет бить стекла, но такого не случалось.

НАДЗОР И КОНТРОЛЬ

За три месяца после публикации досье Тьебо мир пережил шквал обвинений, экстренных саммитов и технических аудитов. Европейские агентства были лишены права голоса в космических вопросах; NASA и Роскосмос начали совместную проверку всех европейских телеметрических систем. Именно на этом фоне был созван Совет Безопасности ООН.

Зал заседаний был другим. После «Тихой катастрофы» космос перестал быть территорией мечтаний, а стал зоной строгого режима. Вместо звездных карт на экранах теперь висели сложные диаграммы регламентов, квот и систем контроля.

— Урок усвоен, — начал председатель, и его слова повисли в наэлектризованном воздухе. — «Пелена» показала, что один акт безответственности — или саботажа — может отбросить человечество на поколения назад. Пока мы строим исследовательскую платформу для «Левиафана», каждый шаг в космос будет регламентирован. «Кодекс Левиафана» вступает в силу с сегодняшнего дня.

На экран вывели основные положения, читаемые как устав военного времени:

1. Прозрачность тотальная: Все данные телеметрии, алгоритмы наведения и исходные коды систем управления должны быть доступны в режиме реального времени международной контрольной группе.

2. Технологический суверенитет — роскошь: Ни одна страна или блок не могут владеть более 30% критической инфраструктуры миссии. Дублирующие системы должны производиться разными государствами.

3. Принцип «Трех ключей»: Любая команда, способная изменить траекторию или режим работы платформы, требует авторизации от трех независимых центров управления (Хьюстон, Пекин, Москва).

4. Запрет на любые новые исследовательские миссии на низкой и средней орбитах на время сборки платформы.

Это был прямой и беспощадный ответ на операцию «Горгулья». Мир скрепя сердце соглашался на коллективный надзор, чтобы никогда больше не стать заложником амбиций одного региона.

ЧАЙ И ОБРЕЗКА ВЕТВЕЙ

Кабинет находился на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на ночной Пекин, сияющий ровным, упорядоченным светом. Двое мужчин средних лет сидели у низкого стола из темного дерева. Между ними стоял скромный фарфоровый сервиз, из которого поднимался ароматный пар пуэра. Первый, которого звали Вэй, разливал чай медленными, точными движениями.

— Старый друг, — начал он, протягивая пиалу. — Наше историческое бюро завершило составление отчета. Полная хронология. От первых португальских каравелл у наших берегов до их последнего технологического саботажа. Читаешь и диву даешься. Поразительная последовательность.

Его собеседник, Чжан, принял пиалу, поблагодарил легким кивком.

— Последовательность в чем, Вэй?

— В неспособности учиться на ошибках. И в убеждении, что их локальная, европейская междоусобица — это и есть мировая история. Они веками делили между собой чужие земли, травили целые народы болезнями и опиумом, сводили счеты в двух глобальных бойнях. А теперь, когда карта мира перерисована, они пытаются провернуть тот же трюк в космосе. Подложить мину под всё человечество, чтобы их угасающий голос продолжали слушать. Но они сами не слышат никого.

Чжан сделал небольшой глоток, смакуя вкус.

— «Пелена» была последней каплей. Каплей в целом море их высокомерия. Они подобны стареющему мастеру, который, не в силах создать ничего нового, ломает инструменты у молодых учеников.

— Именно так, — Вэй поставил свою пиалу. — И потому вопрос стоит не о наказании. Он стоит о… санитарии. О сохранении здоровья всего организма перед лицом великого испытания. Возвращение «Левиафана» не потерпит больных клеток, разъедающих тело изнутри.

Они помолчали, глядя на огни города.

— А как отреагируют другие? — спокойно спросил Чжан. — Наш… заокеанский партнер по конкурсу? Он всегда питал слабость к старым, потрепанным реликвиям.

— Он прагматик, — ответил Вэй. — Шумно возмутится, потребует экстренных заседаний. Но, в конечном счете, признает свершившийся факт. Без европейских технологий их собственная позиция ослабнет. Они будут вынуждены искать нового, более стабильного партнера. Мы предложим им лицо, а не кричащую маску.

— А наш северный сосед? Тот, что всегда с подозрением смотрит на любую масштабную перезагрузку?

— Он ценит предсказуемость, — сказал Вэй. — А что может быть предсказуемее тишины? Он увидит в этом не атаку, а… хирургическую операцию. Устранение источника хронического воспаления на его западных границах. Он получит то, что всегда хотел — буферную зону, погруженную в глубокую техническую кому. И он будет знать, чья рука нажала на спуск. Это придаст нашим дальнейшим диалогам новую… глубину.

Чжан медленно кивнул, его лицо было безмятежным. Решение уже давно созрело; этот разговор был лишь ритуалом, подтверждением его неизбежности.

— Протокол «Щит Небесной Справедливости»… он готов к исполнению?

— Как чай в этой пиале, — Вэй коснулся пальцами края сосуда. — Готов излить свое содержимое в нужный момент. Один сигнал. И их шумный, суетливый мир вернется в то состояние, из которого они когда-то вышли благодаря грабежу других цивилизаций. В состояние тишины и тьмы.

— Тогда давайте закончим наш чай, — предложил Чжан. — В саду нужно иногда подрезать старые, больные ветви, чтобы дерево могло расти дальше.

ЭПИЛОГ: ЩИТ НЕБЕСНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

К 2035 году Европейский Союз стал живым воплощением идеи «умного» континента. Интернет вещей был не просто технологией — он был средой обитания. Датчики контролировали каждую подстанцию в энергосетях, каждый светофор, каждый насос в системах водоснабжения. «Умные» счетчики, медицинские импланты, личные автомобили, системы логистики и управления зданиями — все было связано в единую, хрупкую паутину. И более 92% микрочипов, питавших эту паутину, несли на себе клеймо «Сделано в КНР». Это была не теория заговора, а результат глобальной экономической логики: дешевле, быстрее, эффективнее. Европейские производители полупроводников, когда-то могущественные, не выдержали этого цунами и либо обанкротились, либо перешли на сборку готовых китайских модулей.

Активация протокола «Щит Небесной Справедливости» не сопровождалась громкими взрывами или кибератаками. Это был тихий апокалипсис.

Он начался 14 марта 2035 года, в ровно 15:00 по центральноевропейскому времени.

Первая секунда. Во всем Евросоюзе одновременно погас свет. Энергосети, зависящие от «умных» китайских реле и систем управления нагрузкой, получили команду на самоуничтожение. Трансформаторы горели, оставляя после себя немые, дымящиеся руины подстанций.

Первая минута. Остановились поезда. Замолкли автомобили, чьи двигатели управлялись китайскими ECU. В небе самолеты превратились в немые планеры, их авионика мертва, и лишь мастерство отдельных пилотов, пытавшихся зайти на незапланированную посадку вслепую, ненадолго оттянуло момент катастрофы. Системы управления воздушным движением легли.

Первый час. Отключились системы водоснабжения и канализации. «Умные» насосы и фильтры, столь эффективные в экономии ресурсов, стали бесполезными кусками металла. В больницах начался ад: аппараты ИВЛ, кардиомониторы, холодильники для медикаментов — все, что было подключено к сети или имело чип, вышло из строя. Процедура МРТ, сканирующая пациента в Берлине, прервалась навсегда.

Единственные огоньки в наступающей тьме были там, где Европа в силу упрямства, паранойи или остатков былого величия сохранила свои технологии. Военные объекты НАТО, защищенные собственными системами управления. Отдельные исследовательские реакторы. Некоторые критически важные объекты инфраструктуры, которые по соображениям безопасности оснащались устаревшими, но автономными европейскими или швейцарскими контроллерами. Они работали.

Но что значит работающий реактор, когда подстанции распределяющие электроэнергию мертвы? Что значит аварийный дизель-генератор в больнице, когда сломаны все холодильники с лекарствами, нет чистой воды и никто не восполнит запасы топлива? Эти островки технологий в океане хаоса были подобны свече, зажженной в центре урагана. Они лишь подчеркивали масштаб катастрофы.

К концу первой недели Европа погрузилась в тишину, которую не знала со времен Средневековья. Тишину, нарушаемую лишь криками, плачем, треском костров и скрипом повозок, в которые теперь приходилось запрягать лошадей, а чаще людей. Цифровой Вавилон пал, и его падение было стремительным и тотальным. Континент, всего сутки назад бывший вершиной технологической цивилизации, был отброшен на двести лет назад. Не войной, не эпидемией, а одним тихим сигналом, посланным из-за океана в ответ на его собственную, когда-то посланную в космос, «Пелену».