Воссоединение⁠⁠

Юлиана вывели на улицу и помогли забраться в кузов военного грузовика. Двери захлопнулись, погрузив его в полумрак. Он сидел на жесткой скамье, в такт покачиванию грузовика, и думал о Луи. Тот был прав. Порядок, даже умирающий, был куда страшнее и безжалостнее самого беспощадного хаоса. В хаосе можно было спрятаться. В системе — ты всегда был лишь номером в базе данных. И сейчас его номер, по какой-то неведомой ему причине, оказался востребован.

Он не знал, везли его к спасению или на расстрел. Но он был почти уверен, что Луи, сидя где-то на ветке у границы и наблюдая за этим, знает ответ. И, возможно, усмехается.

Грузовик, наконец, замер, заглушив дребезжащий дизель. Дверь кузова распахнулась, и Юлиана, ослепленного даже тусклым светом пасмурного дня, вывели наружу. Он оказался на территории военной базы. Чистый асфальт, аккуратные одноэтажные здания, запах солярки. Его проводили в одно из зданий и ввели в небольшую комнату, больше похожую на кабинет: стол, пара стульев, на стене — карта Германии.

За столом сидел человек в гражданском — темные брюки, свитер. Он был немолод, с сединой на висках и спокойным, внимательным взглядом. Он не был солдатом, но в его осанке чувствовалась привычка к командованию.

— Герр Фолькер, — произнес он, жестом приглашая сесть. Его тон был приветливым, почти дружелюбным. — Я Мартин Шульц. Прошу прощения за столь... настойчивое приглашение.

Юлиан молча сел, его пальцы судорожно сжали край стула.

— Для начала давайте удостоверимся, — Шульц открыл папку. — Юлиан Фолькер. Родился в Мюнхене. Профессор квантовой оптики в Политехнической школе Палезо. Руководитель группы в проекте «Калавера». Это вы?

Голос Юлиана дрогнул.
— Да. Это я. Был.

— «Был» — это слишком пессимистично, — мягко парировал Шульц. Он начал задавать уточняющие вопросы — о специфике работы, о коллегах, о деталях проекта, которые не были известны широкому кругу. Юлиан отвечал автоматически, его научный ум, несмотря на истощение, цеплялся за знакомые термины и имена, как за спасательный круг.

По мере того как ответы становились все более исчерпывающими, лицо Шульца озаряла все более искренняя улыбка.

— Невероятно, — наконец произнес он, закрывая папку. — Мы вас так долго искали. Сначала в Палезо выяснили, что вы уехали в отпуск. Потом нашли ваш дом в Баварии — соседи сообщили, что вы отправились обратно, на работу. Но общий хаос, коллапс связи... Затем рухнули дамбы в Голландии. Всем стало не до поисков — пришлось спасать то, что осталось, и выстраивать оборону против волны беженцев и хаоса с запада. В Саарланде и вовсе вспыхнула гражданская война. К тому времени вы уже растворились в этом... водовороте. Мы считали вас потерянным активом. И вот вы находитесь. Более того, вы самостоятельно преодолели весь этот ад, чтобы добраться до границы.

Юлиан смотрел на него, не веря своим ушам.
— Вы... искали меня?

— Конечно, — Шульц развел руками, как будто это было само собой разумеющимся. — Ваши знания, ваш опыт. Проект «Калавера» — один из немногих, получивших высший приоритет. Мы эвакуировали основную группу в первые дни, но вы, к сожалению, были недосягаемы. И вот, наконец, вы нашлись сами.

Он откинулся на спинку стула, его взгляд стал прямым и деловым.
— Итак, герр Фолькер, главный вопрос. Мы были бы очень рады, если бы вы воссоединились с вашими коллегами и продолжили работу над проектом. Все условия уже созданы. Безопасность, снабжение, ресурсы. Как вы на это смотрите?

Юлиан сидел, ошеломленный. Он достиг цели. Той самой, ради которой прошел через ад, терял рассудок, терял друга. Волна теплого, почти невыносимого облегчения хлынула на него, смывая месяцы отчаяния и напряженности. Его мир, его работа, его смысл — все это не просто уцелело, но и ждало его.

— Да, — его голос прозвучал тихо, но твердо, без тени сомнений. — Конечно. Я... я очень рад этой возможности. Я готов вернуться к работе.

Мартин Шульц широко улыбнулся, и на этот раз в его улыбке была неподдельная теплота.
— Превосходно. Добро пожаловать домой, профессор.

Юлиан кивнул, отвечая на улыбку, но внутри оставалась странная, двойственная пустота. Это не было разочарованием. Скорее, легкой обескураженностью. Стены кабинета, ровный гул генератора, деловой тон Шульца — все это было таким резким контрастом по сравнению с бескрайними водными просторами, шепотом ветра в листьях парка Сен-Жермен и насмешливым голосом Луи. Он снова был в системе, в логике, в причинно-следственных связях. И он был искренне счастлив этому. Но что-то дикое и свободное, какая-то часть его самого, осталась там, за границей, в хаосе, растворившись в тенях вместе с его спутником.

Его проводили в другую комнату — чистую, с душем и комплектом новой, простой одежды. Потом был лёгкий, но питательный ужин. А утром его посадили на самолёт с затемнёнными иллюминаторами — узкий, стремительный реактивный лайнер, внутренность которого напоминала штабной салон.

Когда двигатели взвыли и перегрузка вдавила его в кресло, Юлиан смотрел в матовое стекло, за которым мелькали серые облака. Он летел в Америку. К «Калавере-2». К будущему.

Самолёт приземлился на запасной полосе, скрытой в одном из высохших озёр Невады. Последний отрезок пути до комплекса «Экскалибур» Юлиан преодолел в наземном транспорте с затемнёнными стёклами. Когда двери открылись, его встретил плоский, выжженный горизонт и низкие, растянувшиеся по нему здания цвета песка и бетона.

Внутри царила совершенная контролируемая среда. Воздух, лишённый запаха и влажности, циркулировал с тихим, ненавязчивым гулом. Свет был ярким, белым, без теней. После живого, дышащего разложением и дождём хаоса Европы, эта стерильность казалась неестественной, почти враждебной. Здесь не было места случайности. Каждый чих был бы внесён в протокол.

Его представили доктору Армитеджу, новому руководителю проекта «Калавера-2». Тот был моложе Шульца, энергичен, носил лабораторный халат поверх дорогой рубашки. Его рукопожатие было крепким, но взгляд скользил мимо Юлиана, упираясь в голограмму данных, парящую у него за спиной.

— Профессор Фолькер! Наконец-то. Мы начали уже волноваться, — голос Армитеджа был профессионально-доброжелательным, как у терапевта на ежегодном осмотре. — Шульц сообщил, что вы избрали… крайне нетривиальный маршрут. Рады, что вы в безопасности. Команда тоже будет рада.

Но команда не была рада. Его привели в Главный зал — где под потолком, подобно кристаллам гигантской космической решётки, висели новые криостаты «Калаверы-2». Они были втрое больше тех, над которыми он бился в Палезо. От них тянулись жгуты толстенных сверхпроводящих шин и оптоволокна. Гул мощных холодильных установок был физически ощутим кожей.

Его бывшие коллеги — Пьер, София, Клаус — оторвались от мониторов лишь на секунду. Их лица были бледны от недосыпа, но глаза горели холодным, яростным азартом. Азартом игроков, поставивших всё на одну грандиозную ставку.

— Юлиан! Чёрт возьми, ты жив! — это крикнула София. В её голосе на миг прорвалась искренность, тут же смытая озабоченностью. — Извини, у нас критическая фаза синхронизации. Позже, хорошо? Обязательно поговорим.

«Позже» не наступало. Его попытались ввести в курс дела. Молодой инженер из Калтеха по прозвищу Эйс с блеском в глазах устроил для него ликбез, щёлкая голограммами.

— Видите, профессор, проблема стабилизации краевых элементов вашей матрицы 7х7 была в принципе невероятно элегантной, но, честно говоря, узким местом, — он щёлкнул презентацией, где красовалась новая схема. — Мы перешли на матрицу 21х21 в криокамере нового поколения. Да, она огромная, дорогая, жрёт энергии как небольшой город. Но мы просто отбрасываем внешние три периметра кубитов как буферную зону нестабильности и вот у нас ядро 15х15, с ним мы и работаем. А ядро 9х9 работает и вовсе безупречно. Нам не нужно тонко настраивать каждый элемент лазером. Нам нужно много элементов, чтобы было из чего выбирать. Брутально, да. Но работает. И мы уже получаем данные.

Юлиан смотрел на схему. Его многолетняя работа, его пасьянс из сотен публикаций, его борьба за каждую пикосекунду когерентности — всё это было сведено к простому инженерному решению: сделать в три раза больше и выбросить брак. Проблему, которую он хотел решить изящно, как Моцарт, они решили кувалдой из горы денег. И это сработало.

Его бывшую область — лазерную стабилизацию — отдали команде из MIT, использовавшей готовые модули, откалиброванные на фабрике в Сингапуре. Они не вникали в его теорию. Они ставили модули и тестировали их до отказа.

Вечером того же дня Пьер, его старый друг, наливая себе в столовой очередную чашку мутного кофе из автомата, вздохнул:
— Твои наработки по когерентным траекториям, Юлиан… они были гениальны. Но когда нам дали карт-бланш и ресурсы, сравнимые с ВВП небольшой страны, появились… более прямые пути. Жаль. Но так эффективнее.

В этих словах не было злорадства. Была констатация эволюции. Прогресс, лишённый сантиментов, отбрасывающий устаревшие органы.

Юлиану выделили кабинет с видом на пустыню через бронированное стекло. Дали доступ к данным. Вежливо предложили «внести свой уникальный опыт». Но его опыт был опытом выживания в условиях тотального дефицита. Здесь царил дефицит лишь одного — времени до окна с «Левиафаном». Его искусство выжимать последнее из ничего было здесь анахронизмом. Как эффективная газовая горелка в ядерном реакторе. Он прошёл через ад, чтобы вернуться к своему делу. И обнаружил, что его дело ушло вперёд, оставив его позади. Его спасли. Его доставили. Его ценили — как исторический артефакт. Но он был бесполезен. И от этого осознания, гораздо более горького, чем голод и страх на реке, его мир снова рухнул.

Юлиан не мог дышать. Слишком чистый, рециркулированный воздух «Экскалибура» казался удушающим, как на большой высоте. Спустя неделю после прибытия он уже понимал: он был не нужен.

Этой ночью он вышел. Нарушил правило. Охранник на посту, увидев его бейдж с высочайшим уровнем доступа, лишь кивнул, но в его глазах мелькнуло лёгкое недоумение: «Куда этому придурку в три часа ночи?»

Пустыня Невады встретила его сухим холодом и абсолютной, звёздной тишиной. Он стоял под колоссальным куполом чёрного неба и чувствовал себя ничтожнее, чем когда-либо на затопленных улицах Льежа. Там он хотя бы был кем-то. Здесь он был помехой.

И тогда он услышал шорох. Не механический, а органичный — скрип кожи о гравий. Он обернулся.

На плоской крыше низкого здания склада, в тени от вышки с прожекторами, сидел Луи. Он был точно таким же: в той же промокшей, грязной куртке, с косичками, слипшимися от пыли. В его руке был колосок какого-то высохшего пустынного растения, который он лениво обгрызал. Его силуэт казался инородным телом, грязным пятном на безупречном ландшафте высоких технологий.

Юлиан не закричал. Не побежал. Он просто замер, и волна дикого, иррационального облегчения накрыла его с головой.

— Тише, профессор, — голос Луи был таким же хриплым и насмешливым. — Не маши руками. Камеры поворотные, со smart-аналитикой. Хотя... — он бросил взгляд на ближайшую камеру, — ...они меня не увидят, но увидят тебя беседующего с пустотой. — он широко улыбнулся, сверкнув в темноте зубами, — Скучал?

— Как... — голос Юлиана сорвался. — Как ты прошёл? Электронные периметры, датчики движения...

— О, — Луи покачал головой с наигранной печалью. — Ты всё ещё мыслишь категориями физических барьеров. Самые прочные стены, друг мой, строятся здесь. — Он постучал пальцем по своему виску. — А у меня к ним иммунитет. Я пришёл не через пустыню. Я пришёл через твою тоску. Она такой громкий сигнал, что заглушила все их датчики. Ты звал. Я пришёл.

Луи не станет давать прямых советов. Вместо этого он обнажит суть игры, в которую бессмысленно играть.

Юлиан в отчаянии описывает своё положение: «Они построили паровоз, а я — мастер по экипажным пружинам. Моё искусство больше никому не нужно».

Луи, развалившись в кресле каюты Юлиана и покручивая в пальцах винтик от какого-то прибора, отвечает не сразу. Потом говорит:

— Они не купили твои пружины. Они купили маршрут. Билет из пункта «А» в пункт «Б». А ты пытаешься доказать, что твои пружины — самые упругие в мире. Но их поезд едет на реактивной тяге, профессор. Им неважно, упругие пружины или дубовые. Им важно успеть.

Юлиан молчит, и Луи продолжает, его голос становится тише, почти гипнотизирующим:

— Ты смотришь на свои формулы и видишь красоту. Они смотрят на график Ганта и видят дедлайн. Ты думаешь категориями «элегантно/неэлегантно». Они — категориями «успеем/не успеем». Ты хочешь быть полезным в их игре. Но ты даже правил не понял.

— Каких правил? — хрипло спрашивает Юлиан.

— Правила одной задачи, — Луи поднимает палец. — Всё, что не ведет корабль к «Левиафану», — балласт. Всё, что не укладывается в расписание, — мусор. Твоя изящная теория — это балласт. Твой опыт выживания в условиях дефицита — мусор. Потому что у них дефицита нет. У них дефицит времени. И ты тратишь самый ценный их ресурс — себя, пытаясь втиснуться в щель, которой не существует.

Луи встает и подходит к окну, глядя на освещенные корпуса лабораторий.

— Они не злодеи. Они — мясорубка. И ты добровольно лёг на конвейер, обижаясь, что тебя плохо перемалывают. А знаешь, что сделал бы на твоем месте я?

Юлиан смотрит на него.

— Я бы спросил, — говорит Луи, оборачиваясь. Его глаза горят холодным огнём. — Не «где мое место?», а «для какой, чёрт побери, цели вы меня тащили через полмира?». Если я не нужен для паровоза — значит, я нужен для чего-то другого. Может, для того, чтобы понять, почему у реактивного двиганя не работают... ну, не знаю, сопла. Или как выжить, когда этот ваш реактивный корабль врежется в айсберг по имени «реальность». Ты прошел ад, которого они не видели. Ты знаешь, как ломается мир. Они этого не знают. Они знают только, как его собирать по чертежам. Вот твой козырь. Не знания. Опыт. Опыт краха.

Луи делает паузу, давая словам осесть.

— Иди к своему Армитеджу. Но не просись обратно в цех, где тебя не ждут. Спроси: «Что в вашем идеальном плане может сломаться так, как ломались вещи у меня на пути? И что мы будем делать, когда это случится?». Предложи себя не как винтик, а как страховку от хаоса. Как живого свидетеля того, что их блестящие схемы — это бумага, а за стенами — океан, готовый их смыть.

Разговор с Армитеджем был коротким и деловым. Юлиан, следуя внутреннему импульсу, который он сам до конца не понимал (и догадывался, чей это был шепот), сказал не «я бесполезен», а: «Вы строите идеальную машину для предсказуемой среды. Я только что прошел тысячу километров по непредсказуемой. Ваши алгоритмы не знают, что делать, когда ломаются не детали, а сами законы».

Армитедж посмотрел на него не как на неудачника, а как на неожиданный, странный инструмент, найденный на складе.
— Интересная точка зрения, — сказал он, и в его глазах мелькнул тот самый холодный азарт. — Подождите здесь.

Через двадцать минут в кабинет вошел невысокий, подтянутый человек в идеально сидящем, но лишенном каких-либо опознавательных знаков комбинезоне. Его представляли просто: «Карлос, от SpaceX. Координация нейроинтерфейсных проектов».

— Профессор Фолькер, — начал Карлос без преамбулы, его голос был ровным и приятным, как у виртуального ассистента. — Мы проанализировали ваш путь и ваши публикации. Ваша ценность не в конкретных инженерных решениях для «Калаверы-2». Ваша ценность — в архитектуре вашего мышления. Вы — решатель аномальных задач в условиях системного дефицита. Именно такой тип мышления необходимо имплантировать в наш ИИ «Рулевой» (Helmsman), который будет управлять миссией к цели.

Он сделал паузу, давая Юлиану понять, что это не предложение, а констатация найденного решения.

— Вам будет предоставлен носимый интерфейс. Он будет считывать вашу биоэлектрическую активность, фиксировать направление взгляда, тонус голоса. Вы будете вести устный дневник — поток сознания о любых технических и логических проблемах, которые придете в голову. Ваша задача — в режиме теоретических симуляций «ломать» проект. Искать слабые места, тупиковые сценарии, парадоксальные отказы. Каждый ваш вопрос «а что, если?» станет учебным кейсом для «Рулевого». Вы станете... тренером его интуиции. Живой библиотекой катастроф.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Его сводили с ума от бездействия, а теперь предлагали стать живым кормом для искусственного разума. Это было спасение? Или последняя, самая изощренная форма забвения — растворить свое сознание в алгоритме?

— А если я откажусь? — тихо спросил он.

Карлос чуть склонил голову.
— Это ваш выбор. Но тогда ваш статус здесь изменится с «активного ресурса» на «пассивного наблюдателя». В системе, где каждый кубический метр воздуха и ватт энергии на счету, пассивность — роскошь. Мы верим, что вы хотите быть полезными.

— ИИ… «Рулевой»… он будет только на платформе? — спросил Юлиан, уже догадываясь об ответе.

Карлос позволил себе тонкую, едва заметную улыбку.
— «Рулевой» — это распределенная сеть. Его ядро будет на платформе. Но его периферия… Она уже здесь. Он учится сейчас. Учится у многих. - Карлос указал пальцем на полоску закрепленную у его за ухом. - Он, например, уже проанализировал наши кадры с момента вашего прибытия. И обнаружил небольшую аномалию. Вы периодически вступаете в продолжительные монологи, обращаясь... в пустоту. Системы наблюдения не фиксируют собеседника. Это вызывает вопросы.

Юлиан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Они видели его разговоры с Луи. И видели, что Луи нет.

— Это метод, — сказал Юлиан, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Внутренний диалог. Проговаривание проблем вслух. Это помогает структурировать мысли. Особенно после всего, что было.

Карлос несколько секунд молча изучал его, затем слегка кивнул, как бы принимая это объяснение, но не веря ему до конца.

— В таком случае, это можно будет интегрировать в протокол. Вы будете оснащены интерфейсом, который будет фиксировать вашу биометрию и аудиопоток. Вы будете участвовать в симуляциях, моделируя сценарии сбоев и непредвиденных обстоятельств. И не забывайте думать вслух. Думать как человек, который видел, как рушится мир. Согласны?

— Согласен, — сказал Юлиан.

Когда он вернулся в свою каюту, в углу уже мерцала знакомая тень.

— Ну вот, — прошептал Луи. Его голос звучал довольным. — Теперь ты официальный пророк катастроф. И они даже разрешили тебе говорить с призраками. Идеальная должность.