День Ильи начинался и заканчивался пеплом. Тридцать семь лет, десять из которых он провел в бетонных стенах городского крематория №2. Жена Марина, дочь Катя (12) и сын Миша (8) – вот его якорь в мире живых. Но здесь, в этом месте с вечным запахом озона и чего-то пригорелого, он был проводником в ничто. Его мир – это приемка, подготовка, печь, документы, прах. День сурка, пропитанный смертью.

Утро. Каморка.

Пыльный телевизор бубнил в углу каморки, служившей Илье и раздевалкой, и местом для перекура, и убежищем. Он сидел на жестком стуле, доедая бутерброд, когда экран ожил. Знакомое лицо ведущего новостей, напряженное и озабоченное:

"...по-прежнему не пойман. За последний месяц жертвами стало уже более тридцати человек. Преступник, действующий в нашем городе и области, вводит жертвам неизвестный сильнодействующий препарат. Смерть наступает в течение нескольких минут, симптомы схожи с остановкой сердца. Уважаемые жители, будьте предельно осторожны! Избегайте темных переулков, не ходите в одиночку в вечернее и ночное время..."

Илья вздохнул, тяжело, от самого нутра. Каждый день одно и то же. "Будьте осторожны". Он уже сто раз предупредил Марину, просил не задерживаться, провожал Катю в школу. Злость, тупая и бесполезная, копошилась в груди. "Доблестные органы", – подумал он с горечью, стряхивая крошки с рабочего халата. – "Год ищут одного психа, а он как таракан плодится". Выключил телевизор. Тишина каморки внезапно стала гулкой.

Через десять минут раздался сигнал – привезли очередного. Илья потянулся, кости хрустнули. Рутина. Он вышел в приемное отделение – холодное, выложенное кафелем, с мощными холодильными установками. Медбратья морга выгружали с каталки тело, завернутое в стандартный серый полиэтиленовый мешок для транспортировки трупов.

– "Очередная жертва того самого?" – спросил Илья устало, подписывая бумаги.

– "Думаем, да," – кивнул старший медбрат. – "Девушка. Нашли в парке. Документов нет, опознать пока не могут. Два дня, как минимум."

Илья кивнул, машинально взяв ручку для отметки в журнале. Медбратья ушли. Он подошел к столу для первичного осмотра, расстегнул замок на мешке. Всегда делал это автоматически – проверить бирку, убедиться в отсутствии металла, крупных имплантов.

И замер.

Тело девушки было бледным, но... не так, как должно быть. Через два дня после смерти кожа обычно приобретает землисто-серый или желтовато-восковой оттенок, появляются четкие фиолетовые трупные пятна (ливор), особенно в нижних частях тела. Здесь же кожа была странно... розоватой. Не живой, конечно, но и не мертвецки бледной. Ливоры были, но какие-то размытые, невыраженные, будто тело остывало необычно медленно. Илья наклонился ближе. Никакого запаха разложения, только слабый химический оттенок, не похожий на обычный "трупный дух".

– "Странно..." – пробормотал он себе под нос. Взял руку девушки. Окоченение (ригор) было, но не полное, какое-то вялое. Температура? Холодная, конечно, но... - "Показалось", - отмахнулся он от навязчивой мысли. Работал тут десять лет, видывал всякое – и утопленников раздувшихся, и после ДТП, и стариков, усохших до скелета. Может, морги ошиблись со временем? Может, особенности организма? Он привык доверять документам.

Илья перевел тело на специальные носилки для кремации (обычно деревянные или картонные, легко сгораемые). Снял все металлические предметы, если бы они были (здесь не было). Проверил наличие кардиостимулятора (не было). Подписал акт об отсутствии противопоказаний к кремации. Ввел данные в компьютер – номер печи, время, данные усопшей (пока – "Неизвестная, Ж, ~25 лет"). Все по регламенту.

Он задвинул носилки в предпечную камеру. Массивная дверь печи (огнеупорный кирпич, стальная обшивка) открылась с глухим гулом. Внутри – раскаленная до 800-1000 градусов Цельсия топка. Автоматический толкатель плавно переместил носилки с телом на горелки. Илья нажал кнопку. Дверь захлопнулась с тяжелым звуком. На панели загорелся индикатор "Процесс". Началось.

Сначала – высушивание тканей (100-300°C), затем – воспламенение и горение органики (300-900°C), наконец – дожигание костей и остатков (до 1100°C). Весь процесс занимает 1.5-2 часа для взрослого человека. Илья знал каждый этап, каждый звук шипения и потрескивания, доносившийся сквозь толщу двери. Сегодня он машинально заполнял документы, но взгляд его то и дело возвращался к индикатору. Обычно в первые минуты был виден густой, темный дым из трубы – сгорали мягкие ткани. Сегодня дым показался ему... менее плотным? "Воображение", – прошептал он, с силой тряхнув головой. "Просто устал. От этих новостей, от всего этого..."

Две недели кошмара. Но это было только начало. Следующие дни приносили все новые и новые "странные" трупы. Не каждый день, но часто. Молодые мужчины, женщины, иногда даже крепкие на вид. Все – предположительные жертвы маньяка. И всегда – в документах "смерть наступила 1-3 дня назад". И всегда – та же аномалия: розоватый, нехарактерный для такого срока оттенок кожи, слабовыраженные трупные пятна, странное, неполное окоченение, почти полное отсутствие запаха разложения. Иногда Илье казалось, что он чувствует... не пульс, нет, это было бы безумием... но какой-то глухой, запредельно замедленный внутренний толчок, когда он брал конечность, чтобы переложить тело. Фантом? Игра воспаленного сознания?

Он стал придирчивее проверять документы, задавать вопросы приемщикам. Ответы были однотипны: "Токсикология? Будет позже, но все указывает на отравление тем же препаратом", "Время смерти? Примерно по обстановке". Он чувствовал себя сумасшедшим. Что он мог сделать? Остановить кремацию? На каком основании? Свои "наблюдения"? Его бы высмеяли или отстранили. А работа – единственный источник дохода. За две недели через его печь прошло около двадцати таких "свежих" покойников. Двадцать раз он запихивал их в жерло раскаленной печи, преодолевая смутное, но нарастающее чувство неправильности. Двадцать раз он слышал шипение и видел дым, который теперь казался ему каким-то... виноватым. Он плохо спал, раздражался на детей, замкнулся. Марина спрашивала, в чем дело, он отмахивался: "Работа, устал".

Он снова сидел в каморке. Телевизор работал фоном. Он тупо смотрел на экран, не видя, обложки документов по последней кремации лежали перед ним не подписанные. В голове – каша из розоватой кожи, невыраженных пятен и шипения печи. Ведущий говорил что-то бодрое, потом тон резко сменился на торжественно-трагический.

"...полиции удалось задержать преступника. Им оказался не кто иной, как Виктор Семёнович Семакин, 45 лет, известный в нашем городе врач-реаниматолог, бывший главный токсиколог городской больницы №1..."

Илья машинально поднял голову. На экране – фото интеллигентного мужчины в очках. Голос ведущего звучал металлически:

"...Семакин признался в серии убийств, совершенных с помощью уникального препарата собственной разработки. Это не яд в привычном смысле. Препарат... он вводил его жертвам, обычно в безлюдных местах... вызывал мгновенное, катастрофическое замедление всех жизненных процессов. Сердцебиение падало до 2-3 ударов в минуту, дыхание становилось практически незаметным, температура тела снижалась до уровня, несовместимого с сознательной жизнью... Человек впадал в состояние, неотличимое от смерти для непрофессионального взгляда и даже для первичного осмотра..."

Илья не дышал. Весь мир сузился до экрана и этого голоса.

"...Трупные пятна либо не успевали сформироваться должным образом, либо были крайне слабыми из-за минимального кровообращения... Кожа могла сохранять бледно-розовый оттенок из-за крайне медленного, но все же продолжавшегося окисления... Окоченение наступало, но было нетипичным, вялым... Семакин подчеркивал – его жертвы были не мертвы в момент обнаружения. Они находились в состоянии глубокого, искусственного анабиоза. Смерть наступала позже – от удушья в гробу под землей... или..."

Ведущий сделал паузу. Камера показала длинный список имен и фотографий на экране.

"...или в крематориях. По предварительным данным, Семакин совершил не менее 50 нападений. Список подтвержденных жертв, тела которых не были найдены или... были кремированы до установления истинной причины "смерти"... мы публикуем сейчас..."

На экране поплыли фотографии. Молодые лица. Девушка из парка с розоватой кожей. Парень, которого привезли на прошлой неделе. Еще одна девушка... Еще... Илья узнавал их. Не всех, но многих. Тех самых "странных". Его руки начали дрожать. Он пытался оторвать взгляд от экрана, но не мог. Ведущий назвал число:

"...Из пятидесяти жертв, по меньшей мере двадцать... были кремированы живыми в городских крематориях..."

Звук выключился. Илья слышал только бешеный стук собственного сердца, громче гула печи. Его тошнило. Он вскочил, опрокинув стул. "Двадцать... Двадцать..." Цифра билась в висках молотом. Он смотрел на свои руки – руки, которые брали эти тела, ощущали их странную, обманчивую теплоту под холодом кожи, руки, которые задвигали их в огонь. Он вспомнил этот розоватый оттенок – это был не трупный цвет. Это был цвет едва теплящейся, замороженной, но ЖИЗНИ. Он вспомнил слабое окоченение – мышцы еще пытались сопротивляться. Он вспомнил отсутствие запаха – потому что разложения не было! Они еще не начали умирать по-настоящему!

"Живыми... Заживо..." – хрип вырвался из его горла. Он увидел их лица – не мертвые маски, а лица людей, погруженных в ледяную бездну бессознательного, но все еще ЧУВСТВУЮЩИХ. Чувствовавших нарастающий жар? Чувствовавших, как их плоть начинает...? Он представил этот момент – не крик, не возможно было кричать, но какое-то запредельное, немое осознание ужаса в последние доли секунды сознания, когда пламя касалось кожи, когда невероятно замедленный мозг успевал зарегистрировать КАТАСТРОФУ.

"Я... я их... сжег... живьем..." – он зашатался, схватившись за стол. В глазах стояла кровавая пелена. Он видел не каморку – он видел топку. Видел эти двадцать тел не как безжизненные объекты, а как людей, запертых в собственных окоченевших телах, обреченных на самую страшную смерть, какую только можно вообразить – осознанное сожжение заживо изнутри собственного "трупа". И он... он был палачом. Невиновным? Да. Но палачом. Он был последним, кто их видел, кто ДОЛЖЕН был увидеть, что что-то не так! Он был тем, кто нажал кнопку. Кто превратил их в пепел.

Чувство вины обрушилось на него чудовищной, невыносимой тяжестью. Не абстрактной – конкретной, осязаемой. Двадцать жизней. Двадцать мучительных, невозможных смертей – через его руки. Его печь. Его кнопку. Он завыл, глухо, по-звериному, схватившись за голову. Он падал на колени, его рвало прямо на бетонный пол, но рвало не пищей, а каким-то черным, горьким ужасом. Плакал он или смеялся – он сам не знал. Это был звук рвущейся психики.

Он выполз из каморки, к печам. Они гудели ровно, как всегда. Огонь. Вечный огонь его работы. Он уставился на дверь топки, за которой прямо сейчас, возможно, горел очередной "труп". И представил... представил все двадцать. Не просто тела. Людей. Их последний миг. Их немой крик внутри застывших легких. Их плоть, шипящую в пламени, пока мозг еще агонизировал в замедленной записи.

Илья вжался спиной в холодную стену и сполз на пол. Он смотрел на свои дрожащие руки, покрытые вечной тонкой пылью крематория. Он поднес одну ладонь к лицу. Пахло озоном, гарью и... чем-то сладковато-едким. Прахом. Прахом тех двадцати. Он вдохнул этот запах – запах своих жертв, запах своей непоправимой вины. Он зажмурился, но перед глазами плясали розоватые лица, сливаясь с багровым заревом топки. И его собственный крик, наконец вырвавшийся наружу, замер в горле, превратившись в беззвучный, бесконечный вопль, который будет звучать в его черепе до конца его дней. Конвейер смерти продолжал работать. Но для Ильи он только что превратился в конвейер ада, где он был и жертвой, и главным демоном.

Представляю вашему вниманию отрывок из романа "Манило" в жанре колхозные порноужасы воронежского писателя Трупака.

Перуанец недолго протянул в российской тюрьме.

Первые три дня, пока Карлито кормили таблетками, он вёл себя адекватно, ходил на прогулку и даже шпилил с нами в домино. Когда вереница колёс где-то запропастилась, он начал подгонять беса. Перуанец приспускал шорты, вскарабкивался с ногами на унитаз задом наперёд – сидя лицом к стене – откручивал вентиль для слива воды и напряжённо всматривался в журчащий под ногами ручеёк. Он проводил за этим занятием 10, а порой и 20 минут, и, как утверждал следивший за ним Борян, слезал с белого друга, выдавив для проформы микроскопическую какулю или жиденькую струйку мочи. От натуги с его лба градом лился пот, кудри прилипали к вискам, и в подмышках на футболке появлялись тёмные пятна.

Чтобы чаще возникал повод посетить парашу, Карлито пил и жрал в три горла. Он уничтожал предназначавшиеся ему положняковые харчи и доедал за остальными все объедки подчистую, вплоть до ненавистной нам хряпы. Благодаря этому перуанец исхитрялся гадить чуть ли не каждый час.

Пока он торчал в дальняке, мы, естественно, не могли ни поесть, ни попить. Особенно сильно бесило, когда Карлито седлал фаянсового коня сразу после того, как баландёр приносил хавчик. Покамест он силился опорожнить практически пустой кишечник или мочевой пузырь, жратва остывала. Если кто-то пытался ему помешать, перуанец корчил яростные гримасы, скалился, рычал и метал молнии глазами. В драку не лез, и мы его, придурка, не трогали.

Неделя миновала с момента заселения перуанца, когда Боряну сказали собираться на этап. Ему оставалось корячиться на зоне два с копейками года за ограбление продуктового магазина. Мы снабдили его чаем, провиантом и сигаретами в дорогу и чифирили до глубокой ночи, провожая в путь.

На следующий день после ужина к нам в хату заехал мордоворот с погонялом Боксёр. Под два метра ростом, с длиннющими ручищами и ножищами, пудовыми кулачищами и громко свистевшей флягой. Боксёр застукал жену с любовником и от души ему накостылял. Подумал, что забил насмерть, и отправился бухать с кентами. Но мудило выжил на свою голову. Узнав об этом, Боксёр выяснил, в какой больнице он лежит и завалился к нему в палату. Его не смутило, что Дон Жуан валяется на койке в нокауте, перебинтованный от пяток до макушки.

Рогоносец схватил деревянный стул и расщепил его на мелкие кусочки о тело мужика. На кипеш примчались менты. Боксёр вырубил одного, второго, выкинул их в коридор и забаррикадировался в палате. Добил любовника неблаговерной супруги, всадив ему в грудь обломок ножки стула с заострённым концом, прямо как Ван Хельсинг достопамятному графу Дракуле, и приготовился обороняться от легавых стойкой для капельницы.

Осаждающие помещение менты протаранили дверь, закрыли проход щитом, залили палату содержимым перцовых баллончиков и пошли на штурм. Боксёр вслепую от них отмахивался, будто от назойливых комаров, но его основательно отмутузили дубинками и поломали рёбра. Ночь он прокантовался на ИВС, поутру съездил в суд, и уже вечером его сбагрили в психиатрическое отделение от греха подальше.

Перуанец сразу невзлюбил Боксёра, от которого исходила осязаемая агрессивная энергия, словно от медведя-шатуна. Карлито разволновался и не находил себе места. То запрыгнет на пальму, то слезет и зашагает взад-вперёд. Чтобы разрядить обстановку, я заварил чайку и угостил всех грохотульками. Боксёр подрасслабился и, прихлёбывая напиток, лёжа на шконке, стал травить байки про свою службу в ВДВ. Карлито тоже подуспокоился и уселся на кровать Лёшика, располагавшуюся на первом ярусе. Я налил всем по второй кружке и раздал конфеты, но перуанцу приспичило в дальняк. Боксёр поглядывал на него, хмурил брови, качал башкой. Вскоре его терпение лопнуло, и он гаркнул:

– Завязывай с этой хуйнёй! Либо сри, либо слезай с параши!

Карлито пропустил его слова мимо ушей, всецело концентрируясь на льющейся воде. Я объяснил Боксёру, что у перуанца периодически коротит контакты, и он подолгу торчит в туалете. Намекнул, дескать, что с больного взять. Он покивал, соглашаясь, однако спустя несколько минут вновь не выдержал и пробасил:

– Вылезай оттуда, кому говорят!

Карлито посмотрел на него исподлобья и злобно бросил:

– Ньяхуй!

– Что он сказал? – спросил у меня Боксёр, ожидая перевода.

Я понял, что молвил перуанец, но пожал плечами.

– Слышь, к тебе обращаюсь, – не унимался Боксёр.

– Ньяхуй! – снова провозгласил Карлито.

Боксёр, наконец, уразумел, что его посылают на три буквы и впал в бешенство. Он подскочил к перуанцу и засадил ему с правой в ухо. Карлито слетел с насеста, как пушинка от порыва ветра, врезался кумполом в стену и свернулся на полу бубликом. Боксёр обхватил ручищами кабину наглеца, поднял его и с размаху шандарахнул виском об ободок унитаза. Череп Карлито вогнулся, кости треснули и через порванную кожу прыснула кровь.

На унитазе прорезалась зигзагообразная трещина, но он не разбился. Тогда Боксёр вновь сграбастал перуанца, вцепился в волосы на затылке и принялся долбить лицом о кромку толчка. Бум, бум, бум, бум. Он молотил до тех пор, пока не разбил нужник вдребезги. К тому времени фейс Карлито вмялся вовнутрь, словно алюминиевая банка, на центр которой кто-то наступил ногой.

Пол был залит шурующей из трубы водой, смешанной с юшкой и блевотиной, извергшейся изо рта перуанца перед его бесславной кончиной. Мы с Лёшиком, естественно, не вмешивались, страшась попасть под раздачу, и молча наблюдали за происходящим. Бросив бездыханное тело Карлито под общак, Боксёр обвёл нас налитыми кровью зенками, сел на шконку и глотнул холодного чаю.

Забавная, изобретательная и очень жуткая производственная драма из жизни аргентинских трупов, духов и парапсихологов

"Оцепеневшие от страха". Невероятно смешная местами, (полагаю, что авторы это не специально), жуткая и изобретательная производственная кинокартина из жизни аргентинских парапсихологов. Честно говоря навязли в зубах эти астралы и паранормальные явления, ну здесь же свой колорит. Непередаваемо симпатичный своими героями фильм, иногда создавалось впечатление, что смотрю учебное игровое кино "Киевнаучфильма". Тут есть трусоватый капитан полиции похожий на состарившегося Че, добрейший души патологоанатом, загадочные парапсихологи как будто прискакавшие в Аргентину прям по "крысиной тропе" из третьего рейха, а еще великолепные монстры, привет пану дель Торо.