Север в моих рассказах. Нет места на земле⁠⁠

Текст написан в соавторстве с Ярославом Землянухиным. Опубликован в "Самой страшной книге 2019"

Бориска одержим иччи, злым духом, с детства. Вся его жизнь – попытки обрести свободу. Но таинственные силы вновь и вновь загоняют его в прошлое, к материнским грехам...

Часть первая

Бориска, зачерпывая воду, опасливо косился на середину реки. Там холодный быстрый приток Лены сшибался с камнем, похожим  в лунном свете на голову огромного змея, который, как рассказывали, обернулся вокруг земли. Змеиная башка то ревела, то урчала, то шипела.
В полном бачке плеснулась вода. Бориска вцепился в ручку, поднатужился и понял, что не поднимет такую тяжесть.
Эх... Воды-то нужно много - мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным  за помощью да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет - четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.
Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость -- бабью работу проворачивать! Даром что сестёр семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.
Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью ещё не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушённый вой.
Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.

Бориска рванулся вперёд, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало - словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.
Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тётка Зина орала на мать:
- Тужься, шалава!
Мать мычала сквозь закушенную губу, её шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем чёрными в полумраке, несмотря на то, что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в посёлке, когда  прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили ещё до Борискиного  рождения. 
Он стал возиться с вёдрами, переливая остатки воды в одно большое.
Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:
- Зин... ты не злися... Не от твово ребёнок-то... Ни при чём Виктор... В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была...
Тётка Зина стала обтирать разведённые ноги матери, шипя ругательства - рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.
Бориска ушёл за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.
А всё мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.
Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока всё не кончится. К артельным он ни ногой - их ребятишки всё время дерутся и обзываются. И взрослые туда же - никто мимо без подначки не пройдёт. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить берёзовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.
Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.
И тут же громко завопила тётя Зина:
- Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда...
Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребёнка таёжного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда её нашли охотники в тайге и приволокли в посёлок.

Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бёдер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.
Мать заголосила, но тётин Зинин басовытый рык перекрыл её причитания:
- Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришёл... отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила - государство корми. Нагуляла с духом - Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твоё распутство или спасаться будем?
Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тётю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-чёрное с дёргавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.
Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.
Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.
Бориска присел на  лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.
Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он - его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?
Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.
Полыхнула молния.
Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.
Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это всё ему?
Дождь почему-то стал солёным и едким.
Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния - смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.
Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий жёлтым огоньком глаз с чёрной щелью зрачка.
Бориска заорал.
Кричал долго и истошно, пока не вышла тётя Зина.
- Живой... живой... - только и смог сказать, указывая на ведро.
Тётя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.
Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.
Бориска потерял сознание.
Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тётя Зина собрала все одеяла,  которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.
В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили - бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слёз: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.

А вот сейчас в воняющем нашатырём бараке  он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за неё станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.
Подошла тётя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Её глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:
- Проснулся? Вставай да пойдём ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.
Бориска сразу взъерепенился и буркнул:
- С хлеба брюхо пухнет. Я его не ем. Похлёбки себе сварю, матери дам.
По весне похлёбку они варили разве что из молотых корневищ рогоза да жухлых клубеньков картошки. Но не признать же перед этой толстухой, что мать - плохая хозяйка, не умеет растягивать на долгое время привозные продукты, ухаживать за плохонькой землёй огорода? Хотя чего там, среди артельских не было ни одного, кто бы не обругал и не обложил матом по любой причине незлобивую и непонятливую Дашку.
Тётя Зина сдвинула было грозные рыжеватые брови, но морщины на её лбу разгладились, и она снова с непривычной добротой позвала:
- Пойдём, не ерепенься. И в кого ты такой поперёшный?
- Как мать? - сурово спросил Бориска, сел и начал нашаривать под лавкой ичиги. Кожаная обутка совсем прохудилась. Отдали-то её старой, да ещё Бориска таскал где ни попадя.
Тётя Зина промолчала. На вопрос, где Верка, пожала плечами.
Под ложечкой возник и стал расти ледяной комок. Бориска снова почувствовал, как каменеет. Но послушно встал с лавки и пошёл за тётей Зиной. В угол, где смирно и недвижно лежала мать, даже головы не повернул.

Но краем глаза всё же зацепил её синеватый профиль на фоне обшарпанной стены. Видеть мать такой было страшно.
С этой минуты в Бориске что-то сломалось. Он позволил себя накормить, вымыть, одеть в старьё, которое осталось от сына тёти Зины, служившего в армии. Ячневая каша с тушёнкой показалась безвкусной, от горячей воды кожа даже не покраснела; под рубашкой сильно зачесалась спина.
Тётя Зина, которая искоса всё присматривалась к нему, быстро задрала рубашку, глянула, потемнела лицом и о чём-то зашепталась с мужем Виктором.

Бориска услышал, как мужик сказал: "Ну так гони его отсюда, ещё других иччи притянет". При чём здесь злые духи, Бориска не понял.
Но не стал дожидаться, пока его прогонят, поднялся из-за стола и вышел во двор, потом на улицу. Тётя Зина выскочила за ним, однако не остановила.
Бориска увидел себя как бы со стороны: вот по дороге с рытвинами бульдозера, под ярким солнцем удаляется в лес худой пацанчик в белой рубашке. И с каждым его шагом прочь от изб на Натару наползает тьма.
***
Бориска даже самому себе не смог бы объяснить, как проплутал в тайге несколько дней , не покалечился в буреломе, не замёрз и не пропал с голодухи. Словно бы сам стал одним из лесных духов, которые бродят в вечной тени огромных стволов, метят их  прозеленью мха, пятнами лишайников. Жаждут встречи с человеком в надежде утолить голод  и тоску по утраченному телу.
Он помнил, как лучи солнца обжигали глаза и ненадолго лишали зрения. И как потом в сумраке, который остро пах истлевшей корой и прелой хвоей, он начинал видеть следы животных и редких странников, когда-либо побывавших в этом месте.

Наверное, не год и не два назад, а тогда, когда не было и в помине Натары с её злыми жителями, здесь прошёл бродяга. А его след до сих пор стелется едва заметной дымкой, колышется над листьями папоротников, струится между елей и пихт. И обрывается там, где под слоем опадня лежат кости.
А ещё странно будоражила пролитая когда-то кровь. Там, где филин вонзил когти в заячью шкуру, где россомаха скараулила оленёнка или прыгнула на грудь охотника отчаявшаяся спастись, загнанная рысь, Бориска вдруг начинал ощущать азарт и голод. Да такой, что всё нутро точно пылало. И попадись ему в этот миг хоть гадюка, хоть человек, напал бы и убил.
День стал ночью, а ночь - днём. Сон - явью, а явь - смутными видениями. Ходьба, плутание - покоем, а неподвижность - быстрым бегом. И так продолжалось до тех пор, пока Бориска не выбрался к ольховым зарослям. Вот они поредели, разбавились чахлыми берёзами и кустами черёмухи. Под ногами захлюпало, резко запахло водой, которая скапливается над пластами вечной мерзлоты.
Если бы Бориска не пришёл в себя, он бы утоп в болоте. А так остановился, чувствуя зыбкое колыхание под ногами. Словно трясина хотела утянуть его, но не могла.
Впереди, на ярко-зелёном пятне ряски посредь чёрной жижи, стояла девка. Бориска с трудом признал в ней Верку. Сестру словно источила болячка. Верка грустно смотрела на Бориску, но он не верил в её печаль. Верке вообще верить нельзя было: скажет одно, сделает другое, обманет, предаст и глазом не моргнёт. В руке она держала туго стянутый узелок. Сквозь тряпку сочился багрянец, пятнал ряску кровавыми горошинами. 
Верка скривила губы - вот-вот заплачет - и протянула узелок брату.
"Что это у неё?.." - подумал Бориска и вдруг вспомнил звук, с которым топор опускался на лиственничную плаху.  
- А наша мамка померла... - сказал Бориска, отчего-то зная наперёд, что сестре это известно. Но вот откуда - гулёна же загодя из дома ушла. И у артельских её не было. И возле барака. Как попал ей в руки узелок с тем, что осталось от уродца?
Верка принялась точить слёзы и тихонько подвывать.
Бориска страшно не любил всякое нытьё и сам никогда не плакал. Однако, нужно пожалеть дурёху, хоть она и старше на четыре года. Обнять, что ли - сеструха всё-таки. И узелок похоронить. Нельзя его с собой таскать. Хотел уж было шагнуть к Верке, ведь если её топь держит, то и его не проглотит? Но заметил, как сверкнули жёлтым отблеском её глаза, которые глубоко запали в глазницы.

Где-то он уже видел такое свечение... В ведре с водой. Как только вспомнил, сразу же отскочил назад.
А Веркино лицо почернело, словно проступила копоть. Зло сверкая жёлтыми глазами, сестра стала приближаться.

Бориска глянул на её старые кроссовки, кое-где скреплённые проволочкой, которые не касались поверхности болота, и похолодел. С каких пор сеструха научилась летать? Не Верка это!
Кто-то в облике сестры снова протянул кровавый узелок, прорычал:
- Теперь ты вместо него!
Бориска попятился, оступился и упал копчиком на корягу. Всё, сгинет он сейчас. И вспомнить перед смертью некого - один остался.
Но земля зашлась в дрожи, болото всколыхнулось и вспучилось.

Воздух стал таким плотным, что не вздохнуть.

Комья дёрна, зелёные тяжи ряски, потоки чёрной жижи взвились вверх.

Из самого нутра болота стал вырастать камень.
Бориска, отерев залепленные грязью глаза и проморгавшись, узнал башку речного змея. Из провалов "ноздрей" вырвались клубы пара, выстрелили струи воды. Со скрежетом открылась полная чудовищных зубов пасть.
Дыхание змея отбросило Верку прямо на Бориску...
Когда он очнулся, то увидел, что никакого речного змея нет. Только бултыхается потревоженное болото да тянется полосой поваленный лес. Словно и вправду змей прополз.
А Верка лежала рядом, бессильно раскинув руки. Повернула разбитую голову, посмотрела на Бориску. Только сейчас он заметил, что глаза сеструхи точь-в-точь материнские: раскосые гляделки якутки-полукровки. А потом они закрылись. Навсегда.
Но теперь Бориска знал, что ему нужно делать. Бежать отсюда, где схлестнулись злой дух, на время вселившийся в Верку, и речной змей. Но сначала сделать волокушу, чтобы дотащить сестру до Натары. А там люди помогут зарыть их вместе - и Верку, и мать на русском кладбище.
Сердце заныло - ну как он мог броситься в бега, не отсидев у тела покойницы положенные три ночи, не раздав тем, кто будет обряжать её и копать яму, всю утварь, что была в бараке? Может, просто не хотел принять материнскую смерть. Или сама мать отправила его за сестрой, которая стала добычей лесного духа.
Бориска наломал веток, связал их обрывками Веркиного подола. Но не сумел даже сдвинуть тело с места, точно сама земля не желала отдавать сестру. Он решил вернуться в Натару один. Как бы там ни презирали семейство беспутной Дашки, таёжные люди никогда и никого без помощи не оставят. Таков обычай, который ещё никто на Борискином веку не нарушил.
Обратный путь дался легче, потому что Бориска вдруг стал видеть свои собственные следы. Сначала испугался, подумал, что уже помер, но потом догадался: ведь у мёртвого же не крутит кишки от голода, не дрожат ноги от усталости, не саднят мелкие раны. Значит, жив он. А пока жив, будет идти к людям.
Долго брести не пришлось. На проплешине среди лиственниц он увидел мужиков из Натары, которые заталкивали на помост из свежих досок что-то длинное в знакомом покрывале - точь-в-точь таким была накрыта мать, когда он уходил из дома.
Бориска без сил привалился к шершавому неохватному стволу.

Стало быть, изгнали мёртвую мать со своего кладбища. Как не принимали при жизни, точно так же не приняли и после смерти.
И куда теперь ему?.. Вернуться да лечь рядом с Веркой? Или посидеть у открытой птицам и зверью могилы матери и двинуть в посёлок? Его, конечно, отправят в интернат, как старших сестёр. Учиться будет. А когда вырастет, станет механиком на драге. Или шофёром. Ведь не заканчивается же его путь здесь, в тайге?
Бориска направился к помосту, не сводя глаз с линялого покрывала. Спину будто огнём опалило. Он скинул рубашку, но холодный влажный ветер не остудил кожу, точно наждак, прошёлся по рукам, груди и лицу.
Мужики обернулись в его сторону.

Бориска никогда не забудет, как исказились их лица. Мир словно онемел, и он не услышал криков, но запомнил чёрные провалы открытых ртов, дикий страх в глазах.
Бориска стал приближаться. Натарцы, пошвыряв инструменты и оставив самодельную тележку, бросились прочь. Он хотел крикнуть, чтобы подождали, но тишина внезапно кончилась, и всё вокруг содрогнулось от звериного рёва. И Бориска понял, что оглушительный раскатистый звук вырвался из его глотки.
Он схватился за голову, раскачиваясь от горя и обиды. Почувствовал боль, точно от ножей, которые рассекли плоть и вонзились в кости. Тёплая кровь, которая заструилась из ран, быстро остывала на ветру, засыхала, стягивалась коркой.
Бориска отнял руки от головы. Они превратились в кошмарные лапы с чёрными изогнутыми когтями. И весь он был покрыт клочьями длинной шерсти, слипшейся в сосульки, с которых стекала тёмная кровь, похожая на дёготь.
Вот что значили слова: "Теперь ты вместо него!"
Бориска побрёл за натарцами. Пусть прикончат его. Всё лучше, чем скитаться по тайге.
***
Но вышел он не к Натаре, давно числившейся нежилой, а большому селу, которое находилось за много километров от родного посёлка, почти на краю света, потому что за горой и притоками Лены. Он только слышал о нём, когда бывал в Кистытаыме, но запомнил рассказы, как и советы, которые давали матери, - отвезти туда Бориску и покрестить.

Вот и признал Тырдахой по церкви с куполами, которые одна из материных собутыльниц описывала так: "Ну просто душа радуется! Смотришь, как блестят, и веришь, что боженька есть. Над ними никогда не бывает туч. Сама видела: гроза, дождь так и шпарит, а церковь под солнышком греется".
Бориска тогда ей не поверил, потому что за свои десять лет ни разу не видел такой грозы. Да и как устоять этому боженьке против могучих духов, которые гнали над их Натарой тучи побольше окрестных гор? Бывало, неделями гнали, и Бориска помнит время, когда несколько артельских домишек целый месяц стояли в воде по самые окна.
А вот теперь, когда он увидел, как улица словно бы припадает к крашеной изгороди, за которой на холме возвышается белая избища с жёлтыми крышами, похожими на половинки луковиц, то во всё поверил: и в то, что в ней есть боженька, и в то, что таёжные духи иччи и близко к церкви не подойдут.

Не зря занесло его сюда! Бориска оглядел себя: нет больше мерзких волосьев на теле, и горе с обидой отступили.
Поначалу не заметил редких людей возле ворот заборов, не услышал изумлённых криков. А если бы и услышал, то это бы его не остановило, ведь в Натаре было не принято удивляться тому, кто может однажды выбраться из тайги.

Только вот в Тырдахое обычаи были другие. Так что когда он подошёл к изгороди, за спиной собралась толпа из стариков, ребятишек и женщин.
Но дальше крашеной калитки Бориска и шагу сделать не смог.
Какая-то сила подломила ему ноги, до хруста вывернула руки. Кишки точно вспороли ножом, а голова чуть не лопнула от боли.
Бориска свалился наземь, задыхаясь от обильной пены, которая хлынула изо рта.
Тело задёргалось в страшной муке, и Бориска рухнул во тьму.
Из неё по его душу явился кто-то огромный с жёлтыми яростными глазами, заслонил небо, принялся крушить всё вокруг. В его лапищах мелькали, дробясь, золотые купола; меж огромных клыков свисали людские тела; глаза обливали выжженный мир потоками нового огня. Но ему было всё мало, мало; он хотел добраться до Бориски.
И когда от мира осталось только крошево, то грохот, визг и свист в голове сменились удушавшей тишиной, которая была ещё хуже. Потому что походила на пустоту, в которую ушли мать и сестра.
Бориска обмяк на холодной земле. И услышал не дикие звуки, а плач маленького ребёнка, испуганные крики. Кто-то вопил, что нужно бежать в ментовку; кто-то орал, что "фершала" всегда нет на месте; кто-то советовал облить бесноватого водой. И только старческий голос шепнул почти в самое ухо:
- Ничего, ничего... сейчас отпустит. Ты, паря, главное, дыши глубоко. Падучая тебя свалила. Вот так, хорошо... Да, тяжеленько оно. Но не до смерти ж...
Борискиного лица коснулась сухая сморщенная ладонь.

- Похоже на шаманскую болезнь. Ну, когда человека духи мучают да гонят, чтобы потом он камлал, - произнёс кто-то робко и неуверенно.

- Чирь тебе во весь лоб, язычник! - уже грозно и властно сказал старик. - Чтобы я больше не слышал такого!

Часть вторая Север в моих рассказах. Нет места на земле

Часть третья Север в моих рассказах. Нет места на земле