ZippyMurrr

— Ты же не Шалун, а… Фёдор?..

Пёс тявкнул в ответ — жалобно, срываясь на визг. И в этом коротком лае Николаю почудилось согласие.

Он еле выбрался из сугроба, зашагал по следу пса. А Шалун нарезал круги вокруг него, одобрительно поглядывая. Наверное, колея, проложенная псом, должна привести к селу. Так и случилось, очень скоро он увидел крыши изб, дымы над трубами, ощутил лёгкий запах, который доносил пронизывающий ветерок со скотных дворов. Хорошо, что ему никто не повстречался на улице. Что бы подумали местные, увидев полураздетого человека в залубеневших носках вместо сапог или валенок?

Свежей выпечкой пахло даже за высоким металлическим забором. Калитка была открыта. Николай вошёл, размышляя, как он станет объясняться с бабкой: поверит ли она, что он в беспамятстве убежал ночью в поле посередь леса? А может, подумает, что он втихаря выдул бутылку коньяка и напился до потери рассудка. Шалун скользнул за ним.

Николай погладил лобастую рыжую башку своего спасителя, сказал:

— Спасибо тебе, что нашёл и к дому привёл.

Пёс снова жалобно взвизгнул.

— Пока тебе в человечье жильё нельзя. Но я выпытаю у Зинаиды твою историю. Постараюсь помочь. Поверь мне… Фёдор, сделаю, что могу, — сказал Николай и вошёл в дом.

Бабка ничуть не удивилась тому, в каком виде заявился её внучатый племянник, не спросила, где он шлялся целую ночь. Хотя сама, наверное, встала ещё до рассвета печь булочки и должна была заметить, что его нет дома. Только сказала:

— Переодевайся и садись завтракать. Ты же, поди, к обеду в город поедешь.

Николай кивнул и отправился снимать стоявшую колом замёрзшую майку и трусы. Такое сплошное обледенение одежды можно было объяснить только тем, что температура его тела была равна градусам на улице. И только сейчас он задался вопросом: как удалось не замёрзнуть насмерть в поле? Ну ничего, сейчас он поест и выпытает объяснение всем событиям. Пусть оно будет таким же фантастическим и неприятным, как все бабкины сказки.

За столом он пристально поглядел на Зинаиду. В утреннем свете стали видны мелкие морщины, испещрившие лицо. И всё равно, выглядела она лет на двадцать моложе. И двигалась слишком легко для пожилого человека. Ну а силу её рук он сам узнал при колке дров. И первым делом спросил совсем не о том, что планировал:

— Баба Зина, а почему вы так молодо выглядите? Ваших лет вам никто не даст.

— А ты слышал такую пословицу: в зимний холод всякий молод? — отбилась от вопроса Зинаида. —  Глянь-ка на градусник. Минус тридцать пять.

Николай чуть не подскочил на стуле:

— Ох! Ничего себе! Но почему же я не окочурился на поле?..

— Батюшка Карачун о своих детях и воинстве всегда заботится… — завела было своё Зинаида, но Николай перебил её:

— Так ты, баба Зина, из невыбранных снегурок? Как и… моя мама?

Бабка хлопнула себя по бокам, присела на стул и сказала:

— Дошло наконец-то. Ну и тугодум ты, учёный мой племянник!

Николай продолжил:

— А твой муж Фёдор куда делся?

Бабка нахмурилась и не сразу ответила:

— Не знаю. Мы с ним лаялись, как цепные псы. Он ведь был не таким, как твой отец — любящим да понимающим. Попрекал меня, когда я зимами в лес убегала. Однажды я зашла в дом после отлучки, а он ко мне с лопатой угольков сунулся. Чёрт его знает, что он тогда замыслил. Может, захотел мне лицо обжечь, страсть какой ревнивый был, прямо заходился от злости, когда я уходила. Я по этой лопате табуретом ударила, все угольки разлетелись, а один ему в глаз попал. Полгода Фёдор со мной не разговаривал, а потом подался куда-то. Новую жизнь начал или сгинул — неизвестно.

— Пёс-то откуда у тебя взялся? Умный такой, меня нашёл и к селу вывел.

Бабка возмутилась:

— Да что ты всё с одного на другое перескакиваешь? Как мальчишка, которому дослушать лень. Шалун лет пятнадцать назад к воротам пришёл. Мне собака на дворе без надобности, прогнала его, а он назад приплёлся. Так и остался.

— А ведь ты пса недолюбливаешь, сердито косишься на него. Какой-нибудь охотник был бы рад такой смышлёной собаке.

— За что любить Шалуна? Он меня за полы хватает, когда ухожу со двора. Все пуховики драные.

Николай заметил:

— Думаю, он на твоего Фёдора похож не только бельмом и рыжей шерстью на голове. Такой же ревнивый.

Бабка, сердито выпятив нижнюю губу, встала с табурета и стала заполнять сумки племянника деревенскими гостинцами. Другого разговора не получилось — Николай и сам на неё слегка рассердился. Заморочила ему голову своими сказками, маму в снегурочки определила. Эх, если бы не обещание привезти соседскую дочку, он бы больше к Зинаиде не приехал. И псу посулил неосуществимого. Взять его в город, что ли? В его недавно купленной двушке найдётся место спасителю. Да и площадка для выгула собак рядом. Можно и в лесопарк собаку сводить. Правда, он занят целый день — лекции, семинары, работа студентов в учебных заведениях. Да и частных занятий много. От них не откажешься, деньги нужны не только ему, но и Леркиной семье. Но раз дал надежду псу — нужно выполнять обещание. Наконец Николай решил заговорить первым:

— Баба Зина, отдай мне собаку. Всё равно она тебе не нужна. Животное уже старое, пусть в городских условиях понежится, а не в будке.

Бабка уселась на стул. Из её по-девичьи ярких глаз пролились слезинки:

— Да как же я тут одна-то останусь? Но если хочешь, то забирай. Может, он пойдёт за тобой. Я ведь хозяйка неласковая, могу и закричать, и огреть тем, что под руку подвернётся.

Когда Николай прогрел мотор и вышел из дома с сумками, пёс даже не показался из будки. Пришлось подойти и тихонько позвать: «Фёдор… Ну что же ты, Фёдор? Поехали со мной!» Однако собака не отозвалась.

— Поезжай уж. Не покинет меня Шалун, — сказала бабка, открывая калитку. — Не забудь Вальку привезти на Новый год.

Внучатый племянник позабыл про странную бабку и её бредни, как только выехал на шоссе. Тревожили только его только мысли о случившемся ночью да необходимость привезти студентку домой. А если бабка опоила его, чтобы, допустим, принести в жертву своему Карачуну, на котором она явно помешалась? Не угрожает ли опасность Вальке? Вдруг её мать считает дочку снегуркой? Хотя байки про воскрешение — это антинаучная ересь. Эх, неправильные вопросы он задавал бабке…

Но чем дальше он отъезжал от села, тем легче и свободнее ему думалось. Все странности оставались позади. Дома он прочёл о Карачу́не. Оказалось, что в славянской мифологии это «злой дух, сокращающий жизнь и олицетворяющий смерть в раннем возрасте, а также, по мнению ряда исследователей, божество нижнего мира, являющееся повелителем морозов, холода и мрака». Так вот кому поклонялась сумасшедшая бабка! Свою семью не смогла сохранить из-за зловещего мифа: муж сбежал, а дети и внуки не хотят с ней общаться. Точно, она хотела сделать его подношением Карачуну.

Николай прекрасно знал, в честь кого ему дали такое имя — его отца, тоже родившегося в декабре, и святого чудотворца Николая. Между прочим, защитника, целителя и стража настоящего порядка крестьянской жизни. Наверное, Зинаида хотела угодить тёмному божеству, сделав так, что Николай потерял на время разум, впал в беспамятство. Но теперь-то он свободен и может жить своей жизнью. Со студенткой поговорит и никуда её не повезёт. Ещё не хватало возвращать девушку в село, опутанное-скованное такой изуверской верой в Карачуна. Он лучше поможет Вале остаться самой собой и не передаст её в руки сельских фанатиков.

Во вторник Николай поговорил с куратором второй группы первокурсников о Ляпуновой Валентине.

— Замечательная студентка! Учится великолепно, тихоня, всё время глаза в пол. Её сначала одногруппники начали травить из-за одежды и стиля поведения, но потом отцепились. Уж очень она добра и отзывчива. Но со стальным стержнем в душе. Да и красива необыкновенно. Одна беда — дома, в селе, видимо, не всё ладно. Или заболела. Крепится, но страдает.

Николай под предлогом согласования сетки экзаменов заглянул в аудиторию, где первокурсники усаживались за столы слушать лекцию профессора Шуншукова. Сразу стало понятно, какая студентка приехала из бабкиного села. С первого взгляда. Он даже не прислушался к бормотанию старика Шуншукова, который вроде бы обещал ему сюрприз на ближайшем заседании кафедры, трещал о том, что ему самому предстоит поехать в Москву на серьёзную операцию, что надеется на Николая, который должен его заменить на должности доцента и которому он с радостью передал бы все дела.

Весь мир сосредоточился для Николая на светлом облике действительно красивой девушки со светло-пепельной косой, ярко-синими глазами, одетой довольно странно — в тёмный свитерок и юбку почти в пол. Дальше день пошёл своим чередом: две лекции, отчёты, заметки по графику экзаменов, работа с дневниками студентов по школьной текучке в коррекционных классах их научной площадки. Но перед ним всё сияли Валины глаза, которые она лишь на миг вскинула на него, когда он вошёл в аудиторию.

Он посмотрел, когда у её группы кончаются занятия, дождался её и пошёл следом. Видимо, Валя направилась к остановке маршрутки. Николай окликнул её, надеясь, что автобус задержится. Девушка обернулась, тихонько произнесла:

— Здравствуйте, Николай Николаевич.

И тут же опустила глаза.

Николай сразу сказал, что его тётка приходится соседкой её маме, которая просила привезти дочь на Новый год.

Валя сказала: «Мамонька мне звонила» и кивнула, но как-то обречённо, словно бы поездка домой должна принести ей что-то плохое. Сердце Николая зашлось в боли за эту девушку, и он горячо сказал:

— Ты вовсе не обязана ехать в село, если не хочешь! Сейчас не средневековье, чтобы тебя могли принудить делать то, что не хочется.

Валя моргнула, на её роскошных ресницах повисли слезинки.

— Нет, я очень, очень хочу домой! Меня так тянет туда, что вот взяла бы и пешком пошла! Дело не в этом…

Николай дотронулся до её руки и спросил, боясь, что девушка сочтёт его в лучшем случае чудаком:

— Валя, ты… ты снегурка?..

Однако она поняла и кивнула. Николай повёл её не на остановку, а в ближайший сквер, обмахнул лавку и усадил. Люди спешили мимо, прикрывая носы от зверского холода. Снегурке же и Николаю Зимнему мороз был нипочём. Они проговорили до густой темноты, которую не могли разогнать свет фонарей и переливы новогодних гирлянд. Им было тепло, очень тепло рядом друг с другом…

Николай проводил девушку на последнюю маршрутку, хотел проехать с ней до общаги, но она испуганно отказалась. Видимо, не захотела пересудов.

Зато теперь ему стало известно, отчего так живуче суеверие в тёткином селе. На первый взгляд, его кто-то словно охранял: в соседних посёлках то болезни скота, то наводнение и проливные дожди всё лето, то пожары или засуха. В Любимовке такого не случалось почти век. Именно столько жили сельчане, многим и за сотню годков перевалило. Словно судьба щедро отсыпала им благополучия. Но и нравы были строгими, а труд — обязательным условием жизни. Конечно, никаких перерождений снежных кукол в девчонок не было. С Валей же случилось вот что…

В пятилетнем возрасте она сильно заболела, подхватила инфекцию в городе, когда с родителями ездила пробежаться по магазинам и сходить в цирк. Фельдшер испугалась, что ребёнок умрёт, вызвала скорую из области. А мать не отдала дочку врачам. Её научила Зинаида: нужно пойти в лес, слепить из снега девочку, нарядить, да и оставить там куклу. Сама с матерью сходила в самую чащу. К утру Валя была здорова, а Зинаида принеслась к ним счастливая: она сбегала в лес и проверила, на месте ли кукла-«снегурка». Её не оказалось. Значит, теперь Валя, когда ей исполнится восемнадцать лет, должна стать невестой Карачуна. Если он её выберет, конечно. Девушка закончила одиннадцать классов в соседнем крупном посёлке, потому что в Любимовке была только восьмилетка, решила ехать учиться в город. Но её тяга к жизни в селе, к родительскому дому превратилась сначала в тоску, а потом почти в болезнь: кусок в горло не лез, мысли путались, по ночам температура поднималась. А мать всё звонила и звонила ей. И с каждым разом её слова становились всё более гневными. Она боялась, что если Валя не приедет, то всему селу станет плохо, не только семье.

«Понятно, — подумал Николай. — Бабка Зинаида наводит тень на плетень». Он растолковал Вале, что в жизни нужно полагаться на себя, а не на мифических существ. И не легендой объяснять всё плохое или хорошее, что может случиться, а своими делами. И человек — хозяин своей судьбы, а не какие-то там божества и духи.

К его радости, даже не пришлось договариваться с деканом о небольшом отпуске: Николай должен был принять должность доцента, ибо научная степень и опыт работы позволяли, и ему дали неделю свободного времени до Нового года, чтобы всё подготовить. А Валя вообще зачёты и два экзамена получила автоматом благодаря высокой успеваемости. И новоиспечённый доцент со студенткой решили всё же поехать в Любимовку, чтобы потягаться с суевериями, поговорить с роднёй. «А может, и объявить о помолвке», — помечтал Николай. Он никогда не встречал такой девушки, как Валя, и решил, что лучше её и не найдёт. Может, потому что светлыми волосами и глазами она напоминала маму…

С другой стороны, грызла тревога: он был вполне благополучен, обеспечен, теперь вот любовь обрёл, должность получил… Как-то всё сразу навалилось. Неужто и в самом деле из-за того, что поклонился Карачуну?..

Николай и Валя выехали в Любимовку двадцать девятого декабря. Девушка больше не казалась печальной и измученной противоречивыми чувствами, она то и дело смеялась шуткам Николая и от распиравшей её радости. Да и сам Николай был счастлив видеть её точёный профиль и синие глаза, в которых вспыхивали золотистые, как снег на солнце, искорки. На повороте к селу она попросила Николая остановить машину, сказала: «Хочу в лес войти, вдохнуть запах… Знаешь, какой запах от деревьев, скованных морозом? Дышишь и не надышишься».

Николай улыбнулся: ну что ж, зайди. Однако, когда не стало видно тёмно-синего пуховика среди еловых лап, очень встревожился. Сердце словно иглой пронзило. С Валей ничего не должно было случиться… Трёх минут не прошло с того момента, когда она вышла из машины… И Николай решительно двинулся в лес, крича: «Валечка! Ты где? Подожди, и я с тобой лесным воздухом подышу!»

Он прошёл по её глубоким следам. И вдруг они оборвались! Николай запаниковал. От обилия снега голова пошла кругом, за каждым заинедевелым силуэтом дерева чудилась опасность. И эта тишина… Она ещё в первый приезд показалась ему загробной… Если верить всяким легендам, Карачун запросто мог увлечь Валю в своё подземное царство. А ещё хуже — она сама, по своей воле, могла стать частью легенды. Выбранной или невыбранной невестой зловещего духа. А ещё стало горько от мысли, что Валя так радовалась не совместной поездке, а тому, что может исчезнуть, слиться с зимним лесом.

Николай пометался по лесу, сорвал голос в крике и понял: нужно звать людей на подмогу. Ему одному не отыскать девушку. Он сам чуть не заблудился, но вышел к машине. Подъехал к Зинаидиному дому, промчался по дорожке, не глядя на будку, к двери, рванул её…

Бабка и Софья, мать Вали, преспокойно пили чай.

— Валя пропала! — крикнул Николай.

— Так уж и пропала? — невозмутимо спросила Зинаида. — Нагуляется, натешится и вернётся домой.

Софья тоже не моргнула и глазом, услышав об исчезновении дочери. Неужели люди в Любимовке такие жестокие в своей дремучести, что не сделают ничего ради девушки? Неужели тупые суеверия ценнее человеческой жизни? Валя росла на глазах Зинаиды, конечно же, помогала одинокой бабке. Про мать и говорить нечего…

— Да вы слышите меня?! — завопил Николай. — Девочка в лесу потерялась! Народ нужно поднимать на поиски! Эх… нужно было сразу сто двенадцать набирать…

— Ну, набирай… — отозвалась Зинаида.

Но экран телефона был тёмен, хотя Николай заряжал его несколько часов назад.

— Софья, у вас телефон есть? — торопливо спросил он.

— Дома, — кратко отозвалась Софья.

Обе женщины в чёрных нарядах напомнили ему лесных ворон, которые, застыв на ветвях, выглядывают добычу, готовые тут же сорваться и выхватить её из-под клюва товарок. Он прикрикнул на них:

— Какие же вы… Злодейки! Маразматички! Сам поеду по дворам людей собирать… В этой дыре точно даже участкового нет.

Софья глянула на дверь и вдруг расплылась в улыбке:

— Доченька! Дитятко родимое!

Николай обернулся. На пороге кухни стояла Валя, задорная, разрумянившаяся. Она воскликнула: «Мамонька!» и подбежала к Софье.

— Где ты была? — нахмурился Николай, приложив руку к сердцу, которое не желало биться ровнее. — Твои следы оборвались почти рядом с дорогой. Я испугался, что ты заблудилась!

— А может, я на дереве сидела, — засмеялась Валя.

Это, конечно, было лукавством с её стороны. Николай и деревья осмотрел. Все они стояли в снегу, никто на них не забирался. Ладно, хочется девушке шутить, пускай. Сейчас он тоже «пошутит». Ох как «пошутит»! Над своей судьбой, над страшными сказками, может, над самим Карачуном.

Николай оттащил Валю от матери и сказал:

— Уважаемая Софья, прошу у вас руки вашей дочери! За ней присматривать нужно, особенно в зимнем лесу.

Софья растерялась. Её брови взлетели вверх, а из глаз брызнули слёзы. Она кинулась к Зинаиде и обняла её со словами:

— Опередил Карачуна-то… Опередил! Моя Валюшка теперь —чужая невеста!

— Так ещё неизвестно, как их жизнь сложится, — кривя и покусывая губы, сказала бабка.

И они дружно заплакали. Так плачет старость, провожая в жизненный путь счастливую беззаботную молодость.

— Мамонька… — строго подала голос Валя, мол, отвечай человеку.

Но Софья лишилась способности сказать хоть слово. Она только часто-часто закивала. Николай обнял свою невесту и спросил: «Ты согласна стать моей женой?» «Если батюшка не будет против», — снова слукавила девушка. Уж Николаю-то это было известно. Он увидел правду в громадных искрившихся глазах снегурки.

Софья и Валя умчались домой — готовить стол для встречи главы семейства с женихом. А Зинаида всё плакала, то и дело повторяла: «Все воссоединяются, все парами живут. Только я горе мыкаю в одиночестве».

Николай уже хотел ей сказать кое-что, намекнуть на её личные качества, но тут сама собой распахнулась дверь в кухню. Совсем не боясь, что его прогонят, вошёл Шалун-Фёдор, растянулся на полу у самой печи. Важно, по-хозяйски. Бабка Зина засюсюкала: «Погреться пришёл? Или проголодался? Вот тебе курочка». Пёс повёл себя не по-собачьи: взял курью спинку, положил на пол, а потом лизнул Зинаидину руку. И только тогда принялся за еду. Бабка уселась на стул, стала умильно наблюдать, как Шалун-Фёдор с хрустом расправляется с угощением. В душу счастливого Николая словно плеснули горечи. Похоже, Зинаиде уже не грезился зимний трон Карачуна. Только случилось это, увы, поздновато. И не так, как должно было. Понятно, что перспектива расстаться с псом-приблудой заставила бабку избавиться от съедавшей её тоски.

Гуляли чуть ли не всем селом пять дней. В трескучий мороз под сорок градусов ходили в лес вслед за вереницей бабок, гнусаво славивших Карачуна. Николай не замечал закутанных сельчан, казавшихся на одно лицо из-за обындевевших ресниц, бровей, шалей и шапок. Он смотрел только на Валю. Позже со всеми перезнакомился, а с Валиным отцом даже подружился. И её братья понравились — серьёзные, хозяйственные люди. Среди общего веселья Николаю всё чаще приходила мысль: «А может, нет злобных или добрых божеств? Всё заложено в самом человеке. Однако как связан неведомый Карачун с событиями в его жизни? А вдруг…» Но Николай давил дальнейшее течение мысли философским: «Поживём — увидим». Он поклялся сделать свою снегурку счастливой и в глубине души был благодарен Карачуну.

И тут же удостоился нового снежка в спину. Николай стал оглядываться, размышляя, кто же это так резвится. Никого… Лес безлюден. Полная, какая-то загробная тишина. И в то же время он почувствовал взгляд. Это была его особенность — ощущать почти физически чей-то взгляд. В детстве он, шаля за последним столом в классе, всегда знал, когда на него посмотрит учитель, и успевал укрыться за спинами ребят. Обострённое восприятие чужого внимания не раз выручало его в разных ситуациях. И в этот раз показалось, что закидывание снежками — не просто чья-то игра…

«Нервы», — сказал себе Николай, садясь в машину. Он прибавил газа, но не спасся — по кузову машины что-то ударило гулко и сильно, скорее всего, швырнули куском льда. Ничего себе развлекушки! Его кроссовер рванул вперёд.

И тут началась буря. Ветер понёс поваливший снег, закручивая его столбами на гравийке. И эти столбы изгибались, причудливо двигались, словно танцевали. Вскоре свет фар упёрся в сплошную стену ледяных смерчей, которые, казалось, захватили в жуткое кружение весь мир. Ехать вперёд было самоубийственно, на месте оставаться тоже нельзя — а вдруг чей-нибудь транспорт врежется в багажник или капот? И всё же Николай сбавил ход, а потом и вообще остановил кроссовер. Смерч сразу же превратился в позёмку, а потом ветер и вовсе стих. «Кто-то хочет задержать меня возле леса. Даже взгляд почудился. Реально нервишки пошаливают, если я так думаю», -- решил Николай и медленно поехал вперёд.

Скоро показалось село – добротные строения, которым, наверное, и двадцати лет не было. Но встречались и по-настоящему древние избы, покосившиеся, вросшие в сугробы до середины заколоченных окон. Над их трубами не вился дымок, с подворий, покрытых чистейшими снегами, похожими на перины, не раздавался собачий лай. «Ну, тут давно никто не живёт», -- подумал Николай. И тут же в его натруженный мозг кандидата наук прокралась мысль: а вдруг и бабкин звонок исходил из такого дома, в котором уже много лет не жил человек? Из мёртвого дома… Как из могилы… Стоит только открыть щербатые двери, и тут же запредельно холодная пустота поглотит вошедшего.

Николай покрутил головой, отгоняя мысль, и принялся внимательно рассматривать номера домов. Дом бабки он отыскал очень быстро, посигналил на расчищенном пятачке возле ворот. Громким лаем с повизгиванием откликнулся пёс, который, видимо, только что вылез из тёплой конуры на мороз.

Загремел запор калитки, и выглянула закутанная женщина средних лет. Николай подумал, что ошибся домом – ну не могла его престарелая бабка выглядеть так молодо.

-- Николушка, штоль? Даже не чаяла, что приедешь навестить меня, старуху. Заходи, дорогой племянничек, заходи. Шалуна моего не бойся, он на цепи. Брешет от удивления, что кто-то ко мне приехал. А так он молчаливый и не кусается, -- запричитала она.

Николай вытащил из багажника огромные клетчатые сумки с подарками и шагнул во дворик. Он не мог не задержать взгляд на довольно большой ели, рябинах, на которых сквозь снег и иней задорно пламенели ягоды, на расчищенной дорожке, ведущей к крыльцу. В очень большом для одинокого человека доме был даже гараж! Как это понимать: бабка жаловалась на своё здоровье, а тут поглядите-ка – что само строение, что двор не отличишь от хором, которые вырастали в частном секторе города.

А пёс, белый в рыжих подпалинах, с глазом, наполовину затянутым бельмом, продолжал рваться к гостю, жалобно визжа и тоскливо взлаивая.

-- Цыть, Шалун, -- прикрикнула на него хозяйка.

И Николай отметил её злобноватый взгляд в сторону пса.

В доме всё было вполне достойно, хотя и без шика: прихожая, кухня, огромная комната с диванами и современным телевизором, правда, с прошловековой стенкой со множеством книг в тёмных обложках и посудой, которая вовсе не годилась для деревенской жизни: всякими вазочками, бокалами и прочей ерундой. Бабка потянула его на кухню, замельтешила перед глазами, накрывая на стол. Николай недоумевал: а где же традиционные обнимашки и поцелуйчики родственников, которые только что встретились после разлуки почти в тридцать лет? И зачем он сюда вёз всякую крупу, тушёнку, колбасу, сахар и сладости, если у бабки и без него всего полно? Что-то здесь не так…

А пёс всё заливался плачем во дворе, словно обижаясь на то, что его не пригласили в дом.

Но хотя бы возраст хозяйки определился: её голова была белой. Такими становятся волосы действительно пожилых людей. А что морщин мало, так это их семейная особенность. К тридцати годам и сам он выглядел на десять лет моложе.

Бабка соловьём заливалась, как ей тут скучно и тошно без родной души рядом, а перед Николаем всё мелькали её разносолы, варенья, мёд, домашние копчения. Вскипел чайник, и он отведал вкуснейших булок с начинкой. Нужно бы поплотнее поесть перед обратной дорогой, но почему-то кусок в горло не лез. Николай остро ощущал какой-то подвох, обман. Нужно много сил и нешуточных денег, чтобы содержать такой домище и двор в порядке. Откуда это всё у пенсионерки?

-- Поедешь завтра. Не отпущу сегодня. Когда-то ещё встретимся? – заявила бабка, останавливаясь посередь кухни с блюдом в руках.

-- У меня другие планы… -- начал было Николай, но устыдился.

Завтра воскресенье, потом понедельник, его свободный день на кафедре. Значит, торопиться ему и в самом деле некуда. И не к кому… Он такой же, как бабка, среди своего благополучия – совершенно одинокий.

Потом она потащила его в так называемую «залу», самую большую комнату, усадила на диван, торжественно извлекла из ящиков стенки два огромных альбомы со множеством фотографий и разложила их перед ним на низком столике. Бабка не забыла даже прикрыть его ноги вязаным одеялком, пояснила, что в такой мороз не натопишься, с пола дом выстывает быстрее, как бы дорогой племянник Николушка не застудился.

Дорогой племянник в это время внимательно разглядывал старые чёрно-белые и вовсе древние снимки, словно окрашенные сепией. Были альбомах и его детские фотографии в кругу родственников, с мамой и папой, уже чуть потерявшие цвет, как это бывает со временем.

-- А вот и я, рядом с Ниночкой, твоей мамой, -- произнесла дрогнувшим голосом старушка, хотя так называть её не хотелось даже в мыслях.

-- Баба Зина, а в каком году это было? Я почему-то не помню, когда мы вместе фотографировались, -- сказал Николай, не в силах отделаться от ощущения фальши.

-- Всегда подписываю снимки, -- откликнулась бабка.

Николай посмотрел: и в самом деле, на обратной стороне аккуратным почерком была отмечена дата. Ему тогда исполнилось восемь годков. Оставалось лишь десять лет до гибели родителей… И странное дело: бабка всегда оказывалась рядом с его семьёй, особенно с мамой – при выписке из роддома, возле школы на торжественной линейке, на выпускном. Но сам он в сознательном возрасте этого не помнил! Что такое: по детству и юношеским годам просто не замечал людей, в его жизни неважных, или всё- таки обман?

Бабка шепнула ему в ухо:

-- Приляг, отдохни. С дороги, да после горячего чайку отдохнуть нужно.

Николай отшатнулся от её усыпляющего голоса и сказал:

-- Нет уж, баба Зина, раз я собрался заночевать, нужно помочь вам. Дров наколоть, воды натаскать, снег на скотном дворе почистить. Не хочу дома сиднем сидеть. Пять часов езды по зимней дороге — не шутка. Поразмяться требуется.

-- Ладно. Только работы осталось мало, сосед уже все поколол, а я в дровяник стаскала, -- без всякой радости от нежданной помощи согласилась бабка.

Она провела его на хозяйственную часть своих владений. Возле сарая для дров он увидел небольшую кучку некрупно распиленных осиновых стволов и два-три берёзовых. «Начну с них», -- решил Николай, надел холщовые рукавицы и взял топор. В походах ему не раз приходилось расправляться и с более крупными деревьями. А сейчас… То топор отскакивал, рубанув словно по камню, то он сам промахивался.

-- Что за чёрт? Умею ведь рубить дрова… -- прошептал Николай.

И перед бабкой, которая не убралась по своим делам, а стояла рядом, стало очень стыдно.

-- А ты попроси Карачуна, он добавит ловкости и сил, -- посоветовала она.

-- Какого ещё Карачуна? – удивился Николай.

-- Так батюшку Карачуна, властителя зимнего, ведающего про всё и всех. Ниже поклонись, да и попроси. Вот так: «Карачун-батюшка, прими в дети лесному люду, пособи и защити. Век тебя не забуду», -- сказала бабка.

В мозгу Николая вспыхнуло: он не видел ни одной иконы в её доме. А ведь, по идее, человек её поколения должен быть крещён, да и на фоне модного с прошлого века православия должен иметь в доме все культовые причиндалы от иконостаса до лампадки. Вместо всего этого у бабки в так называемом «красном углу» стояла этажерка со странными фигурками во мху. И она напоминала скорее алтарь, чем предмет мебели. Может, эта мутная родственница Зинаида – язычница? Но, как бы то ни было, отчего бы старушке не подыграть? И он легко повторил обращение к Карачуну, нагнул голову. Тотчас сильная рука так надавила на шею, что Николай не устоял, упал на колени.

-- Вот так… -- сказала Зинаида наставительно.

-- Ну и шуточки у вас! – воскликнул Николай и поднялся, пыхтя от гнева.

Но не препираться же со старухой, которая прожила век в деревне? Сам виноват, подзабыл навыки. И он взял топор, принялся за дело. А оно пошло, помчалось и быстро закончилось. Только проливной пот со лба да ломота в плечах напоминали о том, как лихо разделался он с осиной и берёзой. Причём без колуна, только силой удара. Затем Николай рачительно подобрал крупные куски коры, щепки и сложил их в корзину – на растопку.

Вернулся в дом, где бабка накрыла для работника сытный не то обед, не то ужин. За окном ель и рябины раскидали по голубоватому снегу тёмно-синие тени, а неяркая закатная зорька позолотила ветви. Николай посмотрел на часы – четыре часа дня. В их краю это было время вкрадчивой прелести зимних сумерек.

-- Нравится мир в снегу? Немногие понимают его красу. А нашей родове это положено – зиму любить, холод, снег, вьюги, -- сказала бабка, которая при недостатке дневного света странно, даже зловеще похорошела.

-- Почему?.. – рассеянно отозвался Николай.

Усталость только сейчас в полной мере навалилась на него. Голова, руки и ноги отяжелели, захотелось спать. Оно и понятно: тяжёлая и долгая дорога, физический труд.

-- А потому, дорогой племянничек, что наша фамилия – Зимние. И не зря она дадена ещё нашим предкам, -- ввернула бабка.

-- За что же наши предки её заслужили? – с улыбкой поинтересовался Николай.

Зинаида приняла значительный и таинственный вид. Может, она ожидала расспросов, но Николай накинулся на вкуснейшую горячую еду. И только завершив трапезу большой чашкой горячего чая с мятой, он вдруг вспомнил о том, как кто-то затеял с ним игру на дороге, и со смехом рассказал об этом Зинаиде. Про взгляд из леса, разумеется, он даже не упомянул.

-- Да снегурки это расшалились. Молодые, им играть да беситься хочется, -- объяснила бабка. – Не сердись на них, снегуркина жизнь коротка да печальна. Пусть шалят.

-- Какие ещё снегурки? – в который раз за день удивился Николай.

Зинаида начала с издевательского тона, но потом заговорила серьёзно:

-- Ты, поди, снегурок-то только ряженых видел, в паре с Дедом Морозом под Новый год. А снегурки настоящие – это дети, утраченные матерями. Батюшка Карачун дозволяет родителям вернуть дочек. Не всем, конечно, а тем, кто ему покажет преданность и уважение.

Николай сроду не любил легенды и байки, не видел в них ни интереса, ни пользы. Он руководствовался правилами: полагаться только на самого себя, объяснять судьбу причинами и следствиями своих убеждений, поступков. Всякое суеверие или истовую веру он называл маразмом, отрицал любую выдумку человечества, поставленную выше самого человека. Иначе придётся принять то, что судьба родителей была предрешена прогнозами всяких бед со стороны бабушки пот отцу, которая постоянно говорила, что отец сам на себя беду навлёк, связавшись с мамой… А случилось банальное ДТП на обледенелой дороге: водитель со встречки не справился с управлением и врезался в машину, которой управлял отец. Мама сидела рядом…

Николай спросил, чтобы отвлечься от печальных мыслей о родителях:

-- Ну и как дочек возвращают? Они же мертвы, как я понял?

Зинаида, в упор глядя на него чуть мерцающими в темноте глазами, ответила:

-- Ну, мертвы. И что? Милость и могущество Карачуна беспредельны. Мать уходит в лес, лепит из снега девчонку, наряжает её и уносит, кладёт в кроватку. Если родительница грешна перед Карачуном, то утром найдут только талую воду. Если поистине преданна, в кроватке окажется девчонка. Такая маленькая, хорошенькая, глаз не отвести. Из крови и плоти, как настоящий человек. Вырастет девица, станет невестой Карачуна. Уйдёт с ним в лес, никто не знает куда. А на следующий год батюшка Карачун будет новую дожидаться.

Николай усмехнулся: вот же забавная и нелогичная байка! И начал задавать вопросы:

-- Баба Зина, ты же говорила не об одной девчонке, а о нескольких. Допустим, Карачун одну выберет. А куда остальные денутся?

Зинаида ответила:

-- Всё-то тебе нужно знать до мелочи. Весь в своего покойного отца: расскажи да объясни. Да никуда они не денутся. Останутся обычными женщинами. Но судьба их будет полна печали, тревог и бед. Им же зимой покоя не найти. Будут в лес убегать, подруг звать. Не дозовутся – так в лесу и останутся. Замёрзнут, а весной растают, водицей в землю уйдут. А коли встретят подруг, примутся шалить, бесноваться, вместе играть с вьюгой. Натешатся и домой вернутся.

Николай вздрогнул и задал ещё один вопрос, очень важный для него:

-- У них могут быть семьи, дети?

-- Я же сказала: станут обычными женщинами. Очень красивыми, белокожими, голубоглазыми. У них будет всё, как положено на человеческом роду: семьи, дети, смерть.

Николай засмеялся:

-- Выходит, у невыбранных доля получше: есть шанс остаться в живых хотя бы на время.

Зинаида горько сказала:

-- Ой, не говори о том, что не знаешь. Лучше три месяца на лесном троне царствовать, чем два раза по тридцать три года жить в постоянной тоске, слыть сумасшедшей и видеть несчастье своей семьи. Ладно, ты сиди, сумерничай, если хочешь, а я на завтра тесто поставлю. Понравились булочки-то?

Николай поблагодарил от души:

-- Булочки выше всех похвал. А вот сказочка мне показалась неприятной, даже вредной, особенно для детей.

Бабка смерила его неприязненным взглядом. Причём её глаза явно светились в темноте, как у кошки.

— Ладно, пусть Карачун выбирает, согласно легенде, одну невесту, — подчеркнув голосом слово «легенда», продолжил допытываться Николай, — Есть ли у неё возможность избежать такой судьбы?

— Да кто ж судьбу переборет-то? — отмахнулась от него бабка.

Раздался стук в калитку.

-- Соседка Софка, поди, пожаловала. Пойду открою. — И Зинаида включила рубильники.

Вспыхнул свет во всём доме, пробежал огнями фонарей по дорожке к калитке.

Скоро соседки вошли на кухню, и тут Николай увидел, как закутанная в шаль, одетая в бесформенный замызганный пуховик бабулька, скидывая тёплые вещи, превращается в ещё не старую миловидную женщину. Оказывается, она узнала о приезде городского родственника к Зинаиде и явилась со своей бедой. Её дочка Валентина пожелала выучиться в пединституте, была благословлена и отпущена с условием приезжать домой на праздники и летние каникулы. Однако она отказалась явиться пред родительские очи. Видите ли, у неё сессия. Какая сессия может быть, когда вся семья ждёт кровиночку на праздник?

Николай очень удивился такому кондовому пониманию институтской системы образования и по мере сил объяснил её Софье. Но она ударилась в плач, причём даже Зинаида стала утирать глаза. Обе женщины казались неподдельно опечаленными и даже испуганными. «Странноватое село. Вроде бы современные люди, живут не в дикой глуши, автобус три раза в неделю ходит. Если уж так не терпится увидеть дочь, могли бы навестить её перед Новым годом, не мешать учёбе. Подумаешь, трагедия — не захотела приезжать домой», — подумал Николай, но решил поговорить с девушкой. Тем более что она училась на дефектологическом факультете, где он сам работал старшим преподавателем на кафедре тифлопедагогики.

Неожиданно для себя внучатый племянник Зинаиды пообещал:

— Да вы не расстраивайтесь. Проблем с экзаменами не будет. Я работаю в педе, договорюсь. К бабушке на праздник приеду и вашу дочку привезу-увезу.

Софья сквозь слёзы умильно посмотрела на него и принялась благодарить. А на лице бабки отразились противоречивые чувства. Она вроде и обрадовалась, и обозлилась на что-то. Николаю был знаком такой женский завистливый взгляд искоса. Но о причинах он решил даже не размышлять: оно ему надо?.. Бабка быстро выпроводила соседку и принялась за приготовление опары для теста. А Николай решил ещё посмотреть фотоальбомы, надеясь узнать хоть что-нибудь о Зинаиде.

Вот она в молодости. Замечательная красавица — светловолосая, с точёными, классически правильными чертами лица. Наверное, от поклонников отбоя не было. Но рядом с ней застыл с глуповато-напряжённым выражением простецкой физиономии совершенно неказистый парень. На другой фотке молодые люди, по-видимому, стали семьёй. На руках у каждого восседал упитанный младенец. Только у мужчины один глаз закрыт повязкой. Всего у Зинаиды было трое сыновей. Где они сейчас? Спрашивать не захотелось, а вдруг он причинит бабке боль? Точно так же было больно ему самому, когда спрашивали о родителях…

Бабка вошла в «залу», вытирая руки полотенцем, и спросила:

— Николушка, я что-то не поняла: ты на своей работе начальник или как? Вроде старший преподаватель — это главный над другими.

Николай горько усмехнулся. Если он и главный, то только над двумя ассистентами и преподавателями. Другие места в служебной иерархии занимали такие же кандидаты наук, как и он, и профессоры, доктора наук. Почти все они давно перешагнули пенсионный возраст, но уходить на покой не спешили. А куда торопиться-то? Ведь можно отсидеться на кафедре, прикрываясь прошлыми заслугами. Всю черновую работу в учебных заведениях области, то бишь, экспериментальных площадках кафедры, вытянут те, кто помоложе. На основе их работы можно и монографию написать.

Зинаида что-то поняла по его настроению и принялась утешать:

— Ты батюшке Карачуну поклонился, он теперь тебе во всём поможет.

Сразу вспомнилась неприятная бабкина сказочка, и Николай спросил:

— Карачун только девочек воскрешает? Мальчишки ему не нужны?

Бабка от досады даже хлопнула по бокам красноватыми руками:

— Весь мир ему нужен: и девки, и парни, и мужики, и бабы. Он всем отец и защитник. Но для этого все должны жить согласно порядку. Старинному и правильному. А невесты-снегурки — это вроде жертвы ему от людей, чьи дочки до времени померли. Родители вдоволь утешатся, воспитывая их, забудут своё горе. А девки всё равно замуж выскочат, покинут свой дом. Повезёт той, которая с Карачуном власть над зимним миром разделит.

— Да уж… — скептически отозвался Николай и перевёл разговор на другое, указав на семейную фотографию Зинаиды: — А это ваш муж?

Бабка вздохнула:

— Муж… Федькой звали… Одна я своих сынков поднимала: Андрюшку, Алёшку и Антоху. Давно они из гнезда вылетели, зажили самостоятельно. Ко мне носа не кажут, но деньгами хорошо помогают. Внуков своих я не видела, они тоже не бедствуют, копейки для бабки не жалеют.

Вопрос Николая — что случилось с Фёдором? — повис в воздухе. Бабка не ответила, снова ушла на кухню и загремела посудой.

Николай налюбовался алтарём, вернее, странной, но искусно выполненной композицией жизни древнерусской деревни. Крохотные избы, фигурки людей казались тёмными то ли от времени, то ли от протравки морилкой. Наверное, они изображали тот порядок, который бабка назвала старинным и правильным: все работали, даже дети размером с фалангу пальца Николая. Только отбеленная фигурка девушки стояла среди леса. Деревья сделаны из концов настоящих пихтовых лап, покрытых кусками ваты. А где же Карачун?..

Бабка постелила Николаю на диване. Он долго не мог уснуть, вспоминая родителей. Их семья тоже считалась странной, главным образом, из-за мамы. Она отказалась поменять фамилию в замужестве, и сына записала на свою. Отец, видимо, её сильно любил, если позволил так сделать. Но когда Николаю должно было стукнуть восемнадцать, он стал настаивать, чтобы сын поменял её, стал Закомельским, как он сам. Николай просто не успел это сделать, родители погибли в начале декабря, за неделю до его дня рождения.

Их совместную жизнь можно было назвать счастливейшим вариантом отношений, если бы не ссоры, которые затевала его бабушка по отцу. Ей категорически не нравилась белокурая красавица Нина, с годами становившаяся только краше. «Дома сидит, не работает. Молчит, как бука, не умеет ни разговор за столом поддержать, ни гостей повеселить. Где ж это видано, чтобы детей на зиму бросать, уезжать в деревню! Там ей, видать, веселье, а в городе — тоска», — ворчала бабушка. Она не захотела «водиться» с вечно болеющей Леркой-плаксой, и Николаю самому пришлось сидеть с сестрой. Он бы зарос двойками из-за пропусков уроков в школе, если бы не помощь многодетной семьи соседей. Весёлая и добрая тётя Надя, мать четырёх малышей, охотно соглашалась понянчиться за небольшую плату. Да и крикливая малявка Лерка с удовольствием шла к ней. А на старшего сурового братца замахивалась кулачком.

После приезда к Зинаиде и её жутковатой сказочки Николай задумался о причинах, которые заставляли маму зимами постоянно жить в деревне. Да ну, ерунда это! Не может любимая мама быть какой-то снегуркой! Просто родителям помогала в трудное время года, той же Зинаиде. Да и Карачуна никакого нет, этот зимний царь — старушечьи выдумки. Он уже провалился в забытье, но тут его словно что-то толкнуло в сердце. Николай широко открыл глаза.

Он сквозь плотный снегопад увидел тёмные фигуры: лошадь, запряжённую в сани, мужичка, шагающего рядом. Неподалёку — стену запорошенного леса. И невысокую тоненькую девушку в сероватой длинной рубахе, которая была уже готова войти в чащу, но остановилась и обернулась. Николай смахнул снежинки с лица и разглядел тоскливые синие глаза на мертвенно-белом лице. А из леса к девушке наползала тьма, принимающая очертания гиганта. И вот уже его голова стала выше огромных елей…

— Это снегурка и поджидающий её Карачун! — подумал Николай.

Он хотел крикнуть, остановить девушку, но снег снова залепил глаза, набился в рот. Ноги увязли в сугробе, который с каждым мигом поднимался всё выше и казалось, хотел поглотить Николая. Он смог лишь протянуть к снегурке руку и с ужасом понять: его ладонь оказалась тёмно-коричневой, лаково блестящей, будто бы деревянной, протравленной морилкой и отполированной. Это что получается — он стал частью игрушечной композиции на бабкиной этажерке?! Ведь именно на ней он видел такую сцену: мужик, везущий дрова из лесу и девушка, готовая исчезнуть в нём!

А исполин Карачун, закрыв тьмой лес и снегурку, уже подступал к Николаю...

Он еле нашел не освещённый фонарями дворик и Галькин дом. Его точно уже расселили. Только в одном окне слабо мерцал огонёк, видимо, от керосиновой лампы. В подъезде убрали перила, и Влад осторожно поднялся на четвёртый этаж, светя мобильником на ступени, покрытые мусором и облупившейся штукатуркой.

Он позвонил в обитую облезлым дерматином дверь. Послышались шаркающие шаги. Ему открыла Галька, до того изменившаяся, что он не сразу её признал.

— Пришли… Влад… ислав Дмитриевич, — прошептала она. — Я знала, что придёте.

— Да, решил заглянуть, — сказал Влад. — Ты же попросила…

Из его рта повалил пар от этих слов. Похоже, что дурёха вообще не закрывала форточки. Иначе отчего в квартире такой же минус, как на улице? Да и отопление, скорее всего, уже отключили.

Галька с керосиновой лампой пошла вперёд. Грязно-жёлтый свет лампы высвечивал круги пыли на полу, рухлядь, узлы. На девушке был ситцевый халат и тапки на босу ногу. Она только шею закутала клетчатым шарфом.

— Чайку выпьете? — она повернулась к нему, поднимая лампу ближе к лицу, раздутому, тёмному, будто опалённому, с запавшими глазами. — Только он холодный. Газа давно нет, как и электричества.

Влад отказался:

— Нет, я на пару минут заглянул…

И вдруг он увидел громадный живот под бесформенным халатом. Тут же вздохнул с облегчением: не-е-ет, это не его грех. Почудилось ему всё ночью: и чёрная фигура, и её обвинения. Гальку он больше года не встречал, иначе бы, случись последствия их близости, ребёнку было бы уже полгода. И сказал чуть ли не радостно:

— Так, Галя. Я вижу, ты в беде. Тебе жильё не предоставили? Я позвоню в мэрию, этот вопрос решу. А сейчас вот… деньги на гостиницу, на питание для тебя. Родишь — обращайся, тоже помогу. А сейчас, извини, мне по делам нужно.

Галька ответила:

— Есть у меня жильё вечное. И питания не нужно. Я только вас хотела ещё разок увидеть. Время сейчас такое, что нам можно встретиться и поговорить.

— Какое ещё время? — удивился Влад и содрогнулся: он заметил, что в квартире при таком холоде изо рта Гальки не выходит парок от дыхания.

— Святочное время, — объяснила Галька. — Могу ещё на земле побыть. Нашим-то ничего не нужно, они почти все без сознания уходили, а я до последней минуты про вас думала. Вот мне и позволили…

У Влада вдоль позвоночника пробежали мурашки. Он не понял смысла слов этой дурёхи, но от них исходил ужас. И боль, и страдание.

Влад развернулся, взялся за ручку двери и сказал:

— Я тебя не понимаю. Не нужно было просить приехать, если не хочешь помощи.

И тут он почувствовал ледяное прикосновение к щеке. И не заметил, как эта сумасшедшая подобралась так близко. Влад с омерзением оттолкнул Галькину руку и вырвался в дверь. Но, захлопывая её за собой, успел на миг увидеть шарф на полу и покойницу с верёвкой на шее, тянувшую к нему руку.

Он помчался вниз по ступеням, касаясь стены, чтобы не споткнуться и не улететь в лестничный пролёт. Отдышался только в машине. Все окна дома глядели на него чернотой бездны. Влад еле унял трясучку, завёл машину и рванул со двора, повторяя: «Это всё только в моей голове… Только в голове».

Он остановился на парковке в центре и собрался с силами завершить ещё одно дело. Да, нервишки пошаливают, но, слава Богу, он ещё на этой стороне мира, хотя чёртова изнанка так и пытается дотянуться до него жуткими видениями. Похоже, Галька умерла. В БИОТЕХе почти весь персонал был молод, на похороны собирали только дважды: разбившемуся в аварии менеджеру и ещё кому-то. Может, Гальке. Но он-то при чём?

Влад достал телефон и позвонил своей бывшей девушке. С Миланкой он отдыхал на Бали. Она осталась недовольной, потому что ждала кольца с бриллиантом, предложения руки и сердца. Влад всем своим пассиям объяснял, что женится не раньше тридцати пяти, когда достигнет всего, к чему стремится. А Миланка оказалась непонятливой и настырной. Они рассорились, но продолжили встречаться. Пока однажды вздорная возлюбленная чуть их не угробила.

Влад должен был забрать её с девичника, на котором Миланка перебрала со спиртным. Он собрался везти её домой, а пьяная в зюзю девушка пожелала поехать к любовнику. Влад брезгливо отказался. Они здорово поругались, и невменяемая девица неожиданно схватилась за руль на повороте к дому Влада. Там мирно дожидалась, пока внедорожник проедет мимо, «ауди». И машина Влада «поцеловалась» с ней из-за того, что Миланке удалось крутануть руль. Рассчитываться за всё пришлось Владу, но он объяснил аварийным комиссарам, что всё произошло из-за неадекватного поведения пьяной пассажирки. Миланка психанула, назвала его предателем. И чёрт бы с ней… Но на Бали случился эпизод, о котором следовало поговорить. В той ситуации, в которой оказался Влад, показания Миланки просто необходимы.

Влад позвонил ей. Девушка отжигала в клубе и, по обыкновению, оказалась сильно навеселе. Она обрадовалась его звонку и выскочила на крыльцо, даже не одевшись: в босоножках на гигантской золочёной шпильке, в лёгком платье, с грудой побрякушек на шее, привезённых с Бали. Она потянула Влада в клуб, но он подхватил её на руки и донёс до машины, объясняя, что нужно срочно поговорить наедине, без гремящей музыки и толпы пьяной молодёжи. Миланка поняла всё по-своему и, облапив его скульптурной красоты руками, звеня браслетами, потянулась с пьяными поцелуями.

— Милая, — сказал Влад в машине, освободившись от объятий, — разговор серьёзный. В Гороховске я влип в нехорошую историю. Нужно, чтобы ты подтвердила, что на островах мы были всё время вместе, не разлучаясь ни на час.

И это было истинной правдой. Он тогда так устал от возлюбленной, что просто перестал замечать причудливую экзотику Бали.

Миланка протянула ему руку и ответила:

— На моём пальчике ещё нет колечка…

Влад ответил:

— Всё будет, дорогая, как ты захочешь. Но ответь на один вопрос: ты подслушала два разговора по телефону, когда мне позвонила мать, а потом я связался с другим абонентом?

Мать поговорила с Владом в то время, когда Миланка принимала душ. А потом, едва отойдя от второго напряжённого разговора, он заметил, что не слышно звука льющейся воды. Через миг вошла Миланка с тюрбаном из полотенца на голове, но голая. На её лице была лишь обычная для неё похоть.

— Конечно, подслушала, — совершенно трезвым голосом произнесла девушка.

— Это нужно забыть, если вдруг тебя будет расспрашивать полиция, — сказал твёрдо Влад. — В разговорах не было ничего особенного. Но лучше про них не вспоминать.

— Ах вот для чего ты примчался… — язвительно протянула Миланка. — Тебе нужно, чтобы я тебя выручила… А хренка с бугорка не хочешь? Ты меня предал, выставил неадекватной пьянчужкой, а я должна за это тебя покрывать? Обещал жениться и кинул! Надо мной теперь все друзья ржут, говорят: «А мы думали, что ты из поездки с кольцом вернёшься!» Да я слово в слово передам, что ты тогда сказал!

Влад хотел ответить, что он никогда не обещал жениться ни на ней, ни на ком другом, но его взгляд словно затянули чёрные снежинки. Он схватил побрякушки на шее девушки и намотал их на кулак, затянул так крепко, как только мог. Миланка сначала пыталась разжать его пальцы, сучила ногами, но потом её голова безвольно упала на подголовник.

Влад одумался, отпустил груду цепочек, бус, каких-то низок блестящих подвесок и схватился за виски, которые ломила ужасная боль. Миланка молчала. Он глянул ей в лицо: глаза с расширенным до предела зрачком бездумно смотрели на снегопад за лобовым стеклом.

Влад похолодел: неужто он придушил её? Это под камерами наблюдения на фасаде клуба! Теперь ему точно конец!

Но девушка вдруг протянула руку и открыла дверцу машины, потом выбралась наружу. Её движения были странно механическими, как у заводной игрушки.

Влад облегчённо вздохнул. В полиции он скажет правду: были два разговора. А слова свидетельницы — чистейшая ложь и оговор из-за обманутых ожиданий дурочки, которая вдруг решила, что он на ней женится. Он глянул в окно: по ступеням клуба поднималась не Миланка, а грузная фигура в шубе, шали с шапкой поверх и валенках.

Влад зажмурился: чёртова изнанка мира и здесь достала его! Потом успокоился и погнал машину назад, в Гороховск. Нещадно болела голова, тошнило, а сердце бухало, словно отбойный молоток. Влад раньше был здоров, как бык, не курил, очень мало выпивал на вечеринках, занимался в спортзале. Он не понимал, что творится с ним. Однако позволил себе остановиться, только когда мелькнул указатель выезда из его родного города.

Влад вышел из машины, чтобы в багажнике найти аптечку. Тёмную громаду леса и шоссе засыпал снег. Тишина баюкала весь мир, мельтешение снежинок завораживало, и после таблетки валидола под язык стало казаться, что все неприятности исчезнут, как и бешеное сердцебиение. Он уселся в машину.

И тут за боковое стекло, ранее приоткрытое им, схватилась белая ладонь. Влад вздрогнул и посмотрел на того, кто оказался вместе с ним на ночном шоссе.

Это была Галька, заснеженная с головы до ног. Она открыла чёрный рот и крикнула:

— Не езди туда! Опасно! Оставайся со мной и нашим малышом! Может, он наконец-то родится!

Влад вскрикнул и даванул на газ. Он помчался вперёд, надеясь увидеть свет фар хоть одной встречной машины, потому что шоссе казалось ему белым полотнищем, ведущим в адскую тьму. Несколько раз он видел заснеженную фигуру, которая махала рукой, пытаясь остановить его, но проносился мимо.

И внезапно снежная Галька возникла перед ним. Влад зажмурился и наддал газу. Показалось, что он врезался в сугроб. Но реальные лошадиные силы автомобиля одолели призрачную изнанку. И он спокойно поехал дальше. Дворники счистили наледь с лобового стекла, а снег, залетевший в так и не закрытую боковушку, растаял от печного тепла. Остатки снежной Гальки стали просто лужицей воды на кожаном сиденье.

Влад припарковался возле бабкиного дома, боясь, что войдёт в квартиру и снова увидит выброшенные вещи на своих прежних местах. К счастью, квартира была такой, какой он её оставил. Надо было поспать, но Влад представить себе не мог, что придётся лечь на бабкин диван. В её спальню он не заходил и даже дверь не открывал.

Влад сварил себе кофе и сел к окну. Теперь лёгкий снежок был ему неприятен, а соседние дома казались полными угроз и своих зловещих тайн. От мысли, что ему придётся время от времени, а может, всегда видеть изнанку, его замутило. Он всё-таки допил вторую почти за двое суток чашку кофе и решил съездить на кладбище. Если поклониться-повиниться перед бабкой Машей, наверное, ему простятся вольные и невольные прегрешения. Ведь Галька говорила про святочное время. Влад помнил: в древности считалось, что вплоть до Крещения по земле гуляет всякая нечисть, вредит людям, губит слабых. Видно, изнанка как-то с этими Святками связана. Но не руководствоваться же суевериями в поступках? Он, сильный современный человек, наделал ошибок в своей жизни, вот его и принялась терзать эта изнанка. А она есть не что иное, как пробудившаяся совесть.

Влад хотел налить ещё кофе, но раздумал. Он всегда был кофеманом, и никогда любимый напиток не вызывал у него ни плохого самочувствия, ни глюков с изнанки мира, ни чувства вины.

И Влад отправился на кладбище — постоять у могилы, очистить душу.

Он сходил в административное здание, еле уговорил гонявшую чаи регистраторшу указать место, где похоронили бабу Машу. Ему выдали ксерокопию погоста с кружком, сделанным красным фломастером, обозначающим место захоронения. Естественно, он ничего не понял. Попросить объснений не решился, потому что злющая работница разворчалась, мол, кладбище пора закрывать, а посетители всё тащутся и тащутся, времени другого найти не могут. Зато Влад поговорил со сторожем, который показал ему аллеи, главные и боковые, и сказал, что эту могилу он знает, её часто посещают. На вопрос — кто посещает? — только пожал плечами. И тоже напомнил, что ближе к вечеру сюда ходить не принято, особенно сейчас — Святки же…

Влад шагал по заснеженному миру мёртвых людей, о которых напоминали только фотографии да искусственные еловые венки. Кое-где яркими язычками торчали из сугробов лепестки пластмассовых цветов и думал: «А есть ли у Гальки украшенная запоздалой людской памятью могила?» И хотя он убил её дважды: первый раз — своим презрительным невниманием, а второй — бампером машины, решил во что бы то ни стало после возвращения отдать долг той, которая, на свою беду, полюбила его больше жизни. Такова реальность, в которой оказывается ненужной самая яркая и преданная любовь… Чёрт бы побрал эту реальность, в которой рулят деловые цели и планы; уверенность в том, что ты лучше всех и достоин самого лучшего: руководящей доходной должности, престижной машины, самой красивой девушки, власти над другими людьми, наконец…

Он бы прошёл мимо могилы бабы Маши, если бы с невысокого и дешёвого, видимо, из алебастра, памятника не свалился пласт снега. Влад глянул на фотографию и оцепенел: без шапки и шали лицо на фотографии точь-в-точь напомнило старуху, преследовавшую его. Снег треснул, и из него высунулась синяя раздутая рука… Нет, это показалось. Влад в мыслях сказал бабке всё, что хотел. Он повинился в том, что отрёкся от Марии Николаевны, когда ему позвонила на Бали мать: соседка сообщила, что бабку разбил удар, она сейчас в больнице, но её скоро нужно забрать и организовать уход. Раньше она говорила, что оставит квартиру Владу, вот он пусть этим и займётся. Наследник таки. А им с отцом недосуг: работа, дача, дела. И дала номер телефона соседки тёти Люды.

Влад тогда скрипнул зубами от злости. Он был очень экономен, а роуминг обойдётся недёшево. Но нужно было сказать, что он не сможет прервать отпуск: ведь Бали — это не шесть часов езды на машине. И ухаживать за бабкой долго не сможет, у него очень ответственная работа. Кроме того, перелёт вдвоём обойдётся в сумму около ста пятидесяти тысяч. Да и билеты не удастся поменять.

Тётя Люда затараторила, что бабка совсем плоха, двигаться не может; то орёт, что удавится, раз никому не нужна, то ругает на все корки наследника и обещает, что перепишет завещание.

Влад в сердцах ответил:

— Да пусть вешается или переписывает, отпуск прервать не смогу.

Тётя Люда предложила план:

— Моя старшенькая, Ирка, в больнице работает, она за бабкой приглядит, чтобы завещание в порядке было. Они вместе Марию Николаевну и домой привезут, и земле предадут по-человечески, если что. Сколько билет-то стоит? Сто пятьдесят? Вот в такую сумму и обойдутся наши услуги. И ещё сотня на похороны. Поди, у бабки деньги есть, они наследнику вернутся. Какие-то пожелания ещё будут?

— Хорошо, я согласен, — ответил Влад. — Двести пятьдесят. Даю вам полную свободу действий. И желаю, чтобы ваша возня с бабкой была недолгой.

В то время он от злости действительно так думал. Но после признания облегчение не пришло.

Вездесущий снег показался ему грязным, а с неба повалилась сажа вместо снежинок. Гулко треснула замёрзшая земля, перед глазами мелькнула чёрная молния, и Влад увидел разверзшуюся под ногами мёрзлую землю. Страшно закружилась голова, и он не понял, что происходит: то ли мир вращается вокруг него, то ли он летит в трещину.

Влад упал и так сильно ударился головой о ледяное дно ямы, что потерял сознание.

Когда очнулся, увидел себя на дне могилы. Над ним в потемневшем небе зажигались первые анемичные звёзды. Он встал на колени, упершись руками в комья замёрзшей земли, попытался крикнуть, позвать на помощь, но горло издало лишь хрип. А ещё через миг над краем ямы появилась голова в шапке-ушанке.

«Это конец, — подумал Влад. — Расплата за грех, возмездие»

— Эко тебя, милчеловек, угораздило свалиться в вырытую могилу. Мы их заранее роем для новых покойничков. Да ещё как далеко забрался-то от того места, которое искал. Выпил лишку, что ли? — спросил голос давешнего сторожа.

Влад ничего не сказал, только стал лить слёзы, размазывая их по лицу вместе с кровью из разбитого лба.

— Щас я тебе помогу. Ты отодвинься, ноги подбери. Я спрыгну и подсажу тебя. Двигаться-то сможешь?

С горем пополам сторож помог Владу выбраться, поволок его к выходу.

— А я смотрю: ушёл человек на могилку и не вернулся. Дай, думаю, проверю, не случилось ли беды. И как в воду глядел. Не нашёл бы тебя ни за что, только ты захрипел, я и пошёл на звук. Ты, милчеловек, глаза не закрывай, держись. Доберёмся до сторожки, я тебе скорую вызову. Расшибся ты сильно, — трещал сторож, и каждый звук отдавался грохотом в голове Влада.

В больнице Владу забинтовали голову, наложили гипс на растянутый локтевой сустав — это сторож постарался, вытаскивая его из ямы. «Вы алкоголь принимали?» — строго спросила медсестра, беря кровь на анализы. «Вообще почти не пью» — это были первые слова Влада после падения.

А наутро к нему пришёл врач с полицейским. В крови пострадавшего обнаружились наркотические вещества. Влад даже резко уселся в постели от неожиданности и долго, схватившись за голову, переживал приступ боли. Полицейский с ним побеседовал о том, что он ел и пил в последние дни.

— Газовая хромотография поможет определить, какое время вы принимали наркотики, — сказал он. — Но анализ займёт время, дней пять. Мы проведём обыск в вашей квартире.

— Да ради Бога… — прошептал Влад. — Проверьте банку с кофе. В неё легче всего подсыпать наркоту. И я знаю зачем.

И рассказал полицейскому обо всех событиях и, конечно, об изнанке мира, которая показывалась ему как раз после утренней чашки кофе.

— Вы лечитесь, отдыхайте. А мы продолжим следствие после анализов.

Влад провёл неделю в жуткой реальности провинциальной больницы, давно не ремонтированной, забитой страдающим людом, полной отвратительных запахов медикаментов и кухни. Но его здоровье улучшалось с каждым днём. А когда его выписали, во дворе больницы он встретился с дознавателем, похожим на воробья. Он пригласил его в машину и отвёз в полицию. Там состоялся разговор.

— В интересах следствия мы не стали проводить обыск в вашей квартире. Но наружное наблюдение поставили. Дом оказался тихим, спокойным. В ваш подъезд посторонние вообще не заходили. Вы точно всё рассказали следователю из наркоконтроля? Ничего не утаили об отношениях с соседями?

И дознаватель устремил на Влада недоверчивый взгляд. «Ничего не поделаешь, придётся признаться о сделке с тётей Людой», — подумал Влад. И рассказал почти обо всём, утаив самую малость.

Дознаватель сказал:

— Мы считаем, что покушение на вас должно состояться именно сегодня, когда вы вернётесь из больницы. Не делайте ничего, что не делали раньше, не обыскивайте квартиру, просто занимайтесь своими делами, а потом сварите кофе. Но не пейте ни капли. Если к вам придёт соседка, впустите её. Ничего от неё не берите, но ведите себя приветливо. А дальше приступим к делу мы. Договорились?

Владу вызвали такси, и вскоре он открыл квартиру. Ему показалось, что замок заедает. Он осмотрел механизм — вроде всё в порядке. Когда принимал душ, был соблазн закрыться на шпингалет — всё-таки жутковато каждую минуту ожидать покушения. Но Влад послушно выполнял все советы полицейского. В бабкину спальню не заглянул, проветривать комнату не стал. В одном только поступил по-своему — уселся работать за кухонный стол, напротив окна. И увлёкся так, что позабыл о времени. Здоровая голова и восстановившаяся психика позволили ему не вздрагивать каждую минуту, и мысли об опасности отошли на второй план.

Сумерки наползли вместе с неясной тоской ожидания — скорей бы всё закончилось. Влад сварил кофе, но поставил на стол две чашки, в одной из которых была простая минералка. И засмотрелся на темнеющее небо, крыши соседних домов. Как этот тихий провинциальный городок мог раньше до дрожи пугать его? Скоро он уедет в свой город, в район многоэтажной застройки. И ему будет не хватать вида крыш и неба, которые, как ни крути, давали человеку иллюзию свободы. А дома эта свобода будет ограничена стенами высотных домов, и он будет представлять себя частью громадного девятнадцатиэтажного муравейника.

Так, философствуя, он и смотрел на начавшуюся метель. И не заметил, что уже темно.

Вдруг в бабкиной спальне послышались звуки. Кто-то явно встал с кровати, пошарил по полу в поисках тапок. Влад даже передёрнулся от мысли: а может, это снова изнанка? Послышался скрип двери.

Влад сидел лицом к окну и не поменял положения, хотя так хотелось глянуть на причину этих явственных, вполне материальных звуков.

Кто-то тихонько прошёл к кухне. Влад опустил голову на грудь, дескать уснул за работой. А что будет дальше? Убийца накинется на него с верёвкой сзади? Влад приготовился к обороне: он повалится на убийцу вместе со стулом, а там ещё нужно посмотреть, кто кого… Но человек прошёл в коридор. Щёлкнул входной замок. Послышался диалог:

— Он спит на кухне.

— Ты насыпал в кофе того, что я тебе дала?

— Ага…

— Вали теперь отсюда.

В квартиру вошли двое. Раздался ласковый голос тёти Люды:

— Владушка, ты где? А, заснул на кухне. Тебе бы нужно в постельку… А почему в темноте?

В кухне вспыхнул свет.

Влад поднял голову и повернулся.

— А это Ирка, дочка моя, медсестричка. Сказала, что тебе сейчас витамины нужны. Она и шприц, и ампулки с аскорбинкой принесла. А я — пирожков с яблочками. После больницы хорошее питание нужно. И витаминчики, — зачастила тётя Люда.

Рядом с ней стояла как бы её молодая копия — длинноносая женщина с такими же хитрыми глазами.

— Мне ничего не нужно, — медленно, хрипло и тихо от долгого молчания отказался Влад.

«Авось хрипота сойдёт за голос одурманенного наркотой», — подумал он.

На улице прошипели по снегу шины подъехавшей машины.

— Ну, если ничего не нужно, то поставь, Владушка, подпись вот здесь. Рядом с подписью главного врача. Ты забыл расписаться, и он мою Ирку попросил занести бумаги тебе, — елейным голосом произнесла тётя Люда и подсунула Владу какие-то документы с печатями и подписями.

«Твоя Ирка же в другой больнице работает», — хотел сказать Влад, но покорно пододвинул к себе листы и попытался прочесть.

И тут кто-то рявкнул:

— Всем оставаться на своих местах! Работает полиция!

Женщины засуетились, Ирка попыталась раздавить руками в перчатках какие-то ампулы, тётя Люда, тупо на что-то надеясь, выбросила пакет с пирожками в мусорное ведро. Но преступниц схватили, скрутили, защёлкнули наручники на руках.

На следующий день Влад съездил в полицию и узнал обо всём, что творилось в Гороховске. В больницах старых, безнадёжно больных людей под препаратами заставляли написать завещания на подставных лиц или родственников, оплативших смерть близкого человека. По правилам, такие завещания заверял не нотариус, а главврач. После возвращения из больницы стариков тихо устраняли. Были случаи повешения, утопления в ванне, отравления лекарствами, травмы. Действовала целая группа медиков, «соседей» больных, родственников. Ирка и тётя Люда входили в неё и были весьма активными: только за год в доме умерло пять человек.

Быстро и легко всех сдал Лёха. Он рассказал, что баба Маша вообще собиралась завещать всё фонду строящегося храма. Ирка устроила так, что бабка написала завещание на Влада, и преступницы стребовали с него хорошую сумму. Но тёте Люде мешал её пьющий Лёха-балбес, и она пожелала, чтобы смерть наследника принесла ему отдельную квартирку.

Самым гадким событием оказалась смерть Марии Николаевны. У неё была большая воля к жизни. И состояние оказалось не таким, как сообщили Владу: она потеряла способность говорить и ходить, не могла обслужить себя. Несмотря на препараты, старуха не помирала. Тогда Ирка и тётя Люда обмотали её шею бельевой верёвкой, привязали к спинке кровати и ушли. Они знали, что бабка станет ворочаться или попытается встать, свалится с кровати, и петля затянется. Так всё и произошло.

Но баба Маша жила ещё три дня, вися в петле. Тётя Люда каждый день заходила к ней и проверяла.

А потом был разыгран спектакль для Влада, отравленного смесью опиатов и синтетики. Лёха надеялся, что Влад разобьётся на машине или, напуганный до смерти галлюцинациями, переполненный чувством вины, сам наложит на себя руки. Но наследник оказался на диво живучим, весь в свою погибшую родственницу.

Так что реальность оказалась более гнусной и страшной, чем изнанка мира. И эта изнанка существовала на самом деле, иначе бы Влад просто пускал слюни и грезил, как настоящий наркоман. Призрачные баба Маша и Галька не пугали, а своим присутствием просто вытаскивали его из наркотического дурмана, заставляли действовать, напоминали о его долге, сталкивали с реальностью и не давали полностью порвать с обычными людьми. Им помогло святочное время.

Влад закончил все дела в филиале БИОТЕХа и выполнил волю бабы Маши: перевёл квартиру и вклады в фонд храма. Он забыл о преступлении быстрее, чем о судьбах людей, которых бросил ради себя любимого. Могилы Гальки и бабы Маши никогда больше не останутся в забвении.

Дико раздражал портрет дородной старухи с чёрной траурной ленточкой, и он сунул его в один ящичков стенки. И работа сразу продвинулась вперёд.

На ночь он решил постелить себе на диване. Открыл тяжёлую дверцу тёмного старинного шкафа, взял чистейшее отглаженное бельё. Всё было переложено саше, мешочками с травами, да ещё на каждой полке стояли бутылочки с коричневым содержимым на дне — засохшими остатками духов. Так вот откуда этот несносный запах! Влад начал было сгребать всё это добро в пакет, чтобы выбросить. Но из шкафа сильно потянуло тленом, и он как попало растолкал саше и засохшие духи обратно на полки.

Влад почему-то проснулся очень рано: стрелки показывали половину шестого. Он сварил себе кофе из бабкиных запасов и уселся к кухонному окну-эркеру смотреть на снегопад. Пожалуй, впервые в жизни он был заворожён странным, послушным ветру танцем снежинок в свете фонарей. «Зима хоронит землю», — подумал он, и поэтому у него тревожно сжалось сердце.

Потом снегопад истощил свои силы, и Влад принялся наблюдать за небом над соседней крышей. Чернота ночи наполнилась покойничьей синевой, слабой желтизной подступающей зари и, наконец, чуть розоватой полосой, похожей на разбавленную кровь.

Пора было отправляться в БИОТЕХ, и Влад впервые пошёл через парковую аллею. После снега подморозило, и деревья укутались бахромчатой каймой инея. Снег скрипел под ботинками, но вместо свежести зимнего морозца чувствовалась вонь бабкиных духов.

В парке он оказался не один: тенями мелькали прохожие, на скамье сидел толстый человек в шубе, валенках; голова была повязана шалью, а поверх неё громоздилась мужская кроличья шапка. Он напоминал сугроб — похоже, любитель морозца пришёл сюда ещё до окончания снегопада.

Первый день работы прошёл весьма продуктивно, и Влад подумал, что справится с проверкой дня за три, а потом займётся продажей квартиры.

На обратном пути через парк он увидел того же укутанного человека и удивился: как можно целый день сидеть на морозе? Он специально прошёл ближе к нему — ведь старик или бабка могли просто окоченеть, и не труп ли восседает на заваленной снегом лавке? Но на него из-под шали глянули жёлтые глаза, светящиеся чуть слабее фонарей.

— Морозно сегодня, не правда ли? — спросил он только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Человек не ответил, только жёлтые глаза мигнули и проводили его хищным взглядом.

Влад тут же забыл о странном посетителе парка, когда оказался дома, в тепле и среди еле заметно витающего по квартире запаха духов. Он стал готовить холостяцкий ужин из полуфабрикатов, хотя мог бы поесть в ресторане. Привычка к строжайшей экономии осталась у него со студенческих лет. Сквозь шипение котлет на сковородке он услышал в прихожей странный звук, будто что-то мягкое свалилось с полки. Пошёл посмотреть и увидел на полу… кроличью шапку, чуть порыжевшую от времени, мокрую, словно от растаявшего снега, с засаленной внутренней стороной. От неё исходил неприятный, кислый запах чьих-то волос.

Влад удивился, тут же сунул её в пакет и выбросил в мусоропровод.

Утром он снова пил кофе у окна и любовался небом цвета мясных ополосков над чёрной крышей. Отправляясь через парк на работу, уже знал, что увидит закутанную фигуру на лавке. Только теперь она была без шапки, в одной шали. Её редкий пух был схвачен инеем, а глаза старухи полузакрыты.

— Здравствуйте, — сказал он, не надеясь на ответ.

Но старуха прохрипела:

— Ну-ну…

У выхода из парка начал свою работу дворник, и Влад поинтересовался: что это за бабка сидит целый день на морозе. Наверное, бездомная. Нужно бы в полицию позвонить.

Дворник опёрся на гигантскую метлу и сказал:

— Да я чего-то никаких бабок не видел. Мороз два дня под тридцать градусов, живой человек столько не просидит. Только покойник. Я-то работаю, и то каждый час греться в контору хожу.

И засмеялся своей неловкой шутке.

День в Биотехе прошёл очень удачно, и Влад освободился пораньше. Плитки аллеи были тщательно выметены, но из-за этого стали скользкими. Он чуть не шлёпнулся рядом с бабкой на лавке.

Он глянул на неё и оторопел: старуха точно была мёртвой. Запавшие глаза в тёмных кругах закрыты, жёлтое лицо пошло синеватыми пятнами. Поджатые губы почернели.

Внутренний голос настаивал пройти мимо, но Влад считал себя неравнодушным человеком. «Бомжиха какая-то на морозе окоченела. Нужно вызывать полицию», — подумал он. Без всякой брезгливости расстегнул пуговицу шубы, распутал шаль, снял перчатку и попытался найти пульс на сонной артерии. Старуха была холодна и недвижна, как и весь застывший от мороза мир. И тут Влад с ужасом увидел в складках толстой шеи верёвку. «Она не замёрзла, её задушили!» — мелькнула мысль.

Сразу же со стороны проспекта подъехала машина с мигалкой, выскочили трое полицейских и через решётку крикнули:

— Что вы делаете! Оставайтесь на месте!

Один их полицейских даже достал табельное оружие.

Менты легко перепрыгнули ограждение, пропахали три борозды в сугробах. Один схватил Влада за руку, другие склонились над телом бомжихи.

— Третий, третий, я патруль по центру. Вызывай следственную группу, новый труп. Задушена женщина лет восьмидесяти. Подозреваемого доставим в отделение, — сказал мент в рацию.

— Третий принял. Очередной гороховский маньяк? — хрипло усмехнулись в ответ.

«Это я подозреваемый? Подошёл, чтобы посмотреть, жива ли бабка…» — возмутился Влад в душе, загораясь праведной ненавистью к тупым ментам, которые обычного прохожего не могут отличить от какого-то гороховского маньяка. Но на словах чётко и исчерпывающе объяснил ситуацию, предъявил документы. Менты переглянулись и всё равно повезли его в отделение, словно не слыша попыток Влада выяснить, на каких основаниях его задержали, и угроз пожаловаться на неправомерные действия.

В дежурке у него проверили документы и провели в маленькую, до невозможности прокуренную комнату. Там взъерошенный человек в штатском заставил писать объяснительную, снял отпечатки пальцев, потом засыпал малозначащими вопросами и вызвал сопровождающего. Влад решил, что его отвезут домой, но ошибся: он оказался в другом отделении, в камере с тремя бомжами. Буйствовать, стучать в стальную дверь и орать было бесполезно, и Влад сел на лавку, прикрыл глаза, казалось, на секунду.

А когда внезапно очнулся от забытья, увидел, что бомжи окружили его. Но они выглядели, как настоящие трупы: у одного даже не хватало части изъеденной тлением щеки. В дыру были видны тёмные дёсны с коричневыми сточенными зубами. У другого лоб был развален топором или колуном, и по белым осколкам черепа сочилось что-то серо-розовое.

— Какой щёголь к нам пожаловал, — гнусным голосом, разя вонью изо рта, сказал один из них. — Вот тебе галстучек.

И попытался накинуть на Влада… толстую верёвку с устрашающим узлом.

Нервы не выдержали, Влад пнул бомжа и набросился на него с кулаками. От его ударов полетели ошмётки гнилой плоти. По крайней мере, так ему показалось.

Он отошёл только в руках двух ментов, которые поволокли его в ту же маленькую комнатку. На полу остался в хлам избитый бомж с верёвкой на шее. Дознаватель, похожий на воробья, сказал:

— Мы проверили все факты, которые вы сообщили о себе. Всё верно. Вот только одно настораживает: в мусоросборнике вашего подъезда нашли пакет с кроличьей шапкой. А на пакете — ваши пальчики. Экспертиза показала, что шапка ранее находилась на голове задушенной женщины. На ней остались ворсинки с шали, поверх которой она была надета.

Влад из последних сил постарался спокойно объяснить, что шапки в квартире не было ранее, он случайно обнаружил её и выбросил. Добавил, что обе связки ключей были в жилищном управлении до осени, пока он не приехал вступать в наследство. Один экземпляр оставался у коммунальщиков. Кто угодно мог взять их, чтобы подставить его.

Дознаватель хмыкнул.

— Если уж ваша экспертиза такая шустрая, то, может, вы скажете, были ли мои потожировые следы на верёвке, которой задушили старуху? — спросил Влад.

Дознаватель ехидно ответил:

— Фильмов насмотрелись? Если они там есть, мы найдём.

Он взял с Влада подписку о невыезде и отпустил.

Владу вернули документы и вещи.

Дома он тщательно помылся, чтобы убрать запах «обезьянника» и трупную вонь с кулаков, а одежду упаковал для химчистки. Затем позвонил в БИОТЕХ и рассказал о неприятностях с полицией. Ему сдержанно пообещали удачи и дали три дня для решения проблем.

Вечером раздался звонок в дверь. Это оказалась соседка, с которой он уже был знаком. Она забирала тело из морга и хоронила его бабку. Тётя Люда принесла огромную клетчатую сумку и, смущаясь, сказала:

— Это вот… вещи из квартиры Марии Николаевны. Мы с соседками отметили сороковины и взяли кое-что на память. А теперь решили вернуть наследнику, то есть тебе, Владушка.

— Они мне не нужны, — решительно заявил Влад. — Можете не возвращать.

Тётя Люда, моргая мокрыми глазами, возразила:

— Нет уж, Владушка, возьми. Не можем мы их держать у себя.

— Почему? — удивился Влад. — Вы её провожали, вам по народной традиции полагается взять что-то на память.

Тётя Люда заплакала:

— Не можем. Мы все трое отказываемся. Не угодно это покойнице. Блазнится она…

— Как это блазнится? — не понял Влад.

— Ну, чудится. Вот пойду с внучатами в парк, а она там сидит… Как раньше сидела… И всем соседкам показывается. Мы в парк перестали заглядывать, так она на лавочке стала появляться. И ладонью прихлопывает, мол, садись рядом… Забери ты эти ложки-вилки да вазы…

— Не стану, — рассердился Влад. — Уносите обратно или выбросите, мне всё равно.

И почти вытолкал соседку с сумкой. Он посмотрел в окно и увидел, что тётя Люда поволокла сумку к железным замызганным ящикам тех старых домов, где не было мусоропровода.

От всех переживаний не спалось, так что пришлось принять таблетку. Работа была напряжённой и ответственной, и у него всегда имелся при себе запас снотворных средств.

Сквозь сон он услышал какие-то шорохи, позвякивания. А потом и вовсе словил все прелести сонного паралича. Так он подумал с утра, а ночью…

… ночью возле дивана появилась зона лютого холода, он проснулся и вытащил верблюжье одеяло. Но и под ним не смог согреться. Так, трясясь, пролежал немного, затем ощутил смрад. Услышал тяжёлые шаги. Грузная фигура подошла к нему, присела на край дивана и сказала:

— Грех на тебе великий. За это ответишь.

Влад не смог ни пошевельнуться, ни слова вымолвить, поэтому ответил в мыслях:

— Бабушка Мария, ты прости, что на похоронах не был… и на могилке тоже… Но я всё исправлю.

— Другой грех на тебе! — протрубила фигура. — Вспомни Гальку!..

Влад тут же вырубился до утра. Очнувшись уже при свете зимнего дня, решил, что от нервов с ним случился сонный паралич, явление, хорошо знакомое невротикам, которые при ночном пробуждении видят кошмары, но не могут ни крикнуть, ни двинуться с места. Некоторые даже ощущают удушье. Он порадовался, что чувствует себя хорошо и пообещал себе после возвращения сходить к врачу.

Но в квартире что-то изменилось. Только умывшись холодной водой, он заметил, что в бабкиной стенке аккуратно расставлен хрусталь и высятся коробки с полуистёртым столовым серебром, которому больше ста лет и о котором он знал о матери.

Влад пришёл в негодование: у кого-то точно были ключи от его квартиры! Именно он вернул на место всё барахло, выброшенное тётей Людой на помойку. Возможно, что и сонного паралича не было: некто намеренно хотел его испугать до сердечного приступа. Сейчас столько преступлений совершается с целью завладеть квартирой, пусть даже такой дешёвой! Влад быстренько сфотографировал стенку с посудой и стал звонить в полицию. Дознавателя на месте не было, и Влада пригласили явиться лично.

Попивая безвкусный кофе у кухонного окна, он пришёл к мысли, что оставаться здесь ему опасно. Подбросят ещё улики… Или самого грохнут… И он побежал в полицию писать заявление на ночное вторжение. Потом купил новые замки, вызвал за двойной тариф слесаря. Пока неразговорчивый мужчина колупал дверь и спиливал старый запор со стальной, сбегал к мусорным ящикам и заново выбросил рухлядь. Всё, что нашлось в шкафах, тоже полетело в чёрных мешках на мусорку.

Влад похвалил себя за предусмотрительность: в прихожке обнаружились старая вытертая шуба, шаль и валенки, очень похожие на одеяние задушенной бабки. Он даже и не раздумывал, оставить ли их для полиции. Нужно им — пусть пороются в железных ящиках.

К вечеру он понял, что просто валится с ног от усталости. Можно ли сейчас считать себя защищённым от неведомых преступников? И, глядя на свинцовое небо, постепенно пропитывающееся ночной чернотой, осознал, что совсем забыл о втором варианте всех неприятностей. А вдруг и в самом деле существует что-то не от мира сего? И та тень, которая говорила о какой-то Гальке, — это гость с изнанки привычных явлений?..

Он знал только одну Гальку, лаборантку-неумеху, которая вдруг влюбилась в начальника отдела. Над её глупым и безответным чувством ржали все: от охранников до сотрудников. Давно это было, больше года назад. И грешок случился… Да какой там грешок, мимолётная интрижка.

Он возвращался с корпоратива на такси и заметил Гальку, которая, пошатываясь, топала по тротуару. Вспомнил, как она таращилась на него весь вечер и заливалась ярким румянцем при каждом его случайном взгляде. Тогда он пожалел дурочку и подвёз её до дома на окраине города. Она затащила его попить чаю, а потом Влад остался на ночь. Утром Галька, сияя, как новобрачная, задала вопрос:

— А ты сегодня после работы придёшь? Я пирог испеку…

Влад поразился её тупости и сказал, что больше не появится — командировки, дела… Галька попросила номерок телефона, но он сердито ответил:

— У меня телефон только для разговоров по делам.

Она быстро написала адрес и свой номер на листочке блокнота и подала ему. Влад сунул листок в органайзер и убежал как ошпаренный, на ходу вызвав такси. Потом он демонстративно перестал замечать Гальку, и влюблённая дурёха через какое-то время исчезла из отдела.

Влад с трудом отыскал в органайзере этот листок и подумал, что неплохо бы позвонить Гальке, узнать, как у неё дела. Он очень надеялся, что она не ответит, но в трубке раздался сипящий голос:

— Слушаю…

— Галя, это Владислав Дмитриевич с твоей бывшей работы. Случайно нашёл листок с телефоном и решил поинтересоваться, как у тебя дела.

— Вы приезжайте поскорее… я всё жду и жду… — прошептала Галька.

— Нет, я хотел всего лишь спросить, как здоровье, дела… — быстро ответил Влад.

— Вы приезжайте, сами увидите… Только сегодня… Пока время позволяет встретиться…

И телефон отключился.

Это не касалось семейства Силуяновых. Оба старших брата вместе с «девятикратным» дедом в любое свободное время ломались на строительстве. Деньги-то у них были, но, в основном, на материалы. Да и правило: «Хочешь, чтобы хорошо было сделано — сделай сам» — никто не отменял. Жёны нянчили младенчиков дома, а старшая ребятня — две девки и два пацана — всё лето шныряли на стройплощадках.

Надо заметить, что Пашка назвал сына в честь брата. Так же поступил и Костик. Получалось, что когда девятикратный дед вопил: «Паха, Костька, где вас черти носят? Тротуарную плитку привезли, машина улицу загородила», то к недоделанным воротам неслись сразу четверо — сыновья и внуки. Одну девочку назвали в честь Пашкиной бабки Аксиньей, или Ксюхой, а Костину дочку, как его мать, — Марией, то есть Махой. Взрослые ребят не жалели, они вкалывали от светладцати до темнадцати согласно своим силёнкам.

Ещё три года назад, когда на размеченных участках рыли фундамент, дед побеседовал с подростками: соседний дом странный, но неприкосновенный. Кто туда заберётся, станет нарушителем законодательства Российской Федерации. А за это будут отвечать их родители. Младшие Паха с Костиком презрительно переглянулись: да кому он нужен, этот дом, если на стройке столько интересного. Их пообещали научить сварочным работам. А вечером или рано утром можно сгонять на речку, порыбачить или искупаться. Девчонки были в ссоре из-за разметки будущих цветников и общей игровой площадки, поэтому просто смолчали.

Когда новостройки подвели под крыши, с ребятами насчёт соседского дома поговорили отцы. Константин считал, что с детьми нужно быть честными, поэтому выложил всё: и старые легенды, и похождения деда, и их собственные с братом приключения. Павел только зубами скрипнул: такими рассказами только ещё больше интереса вызовешь. Он не понимал, что у современных детей совсем, совсем другие интересы. Но у отличницы и всезнайки Махи была очень богатая фантазия; в её голове теснились всевозможные проекты, чаще всего неосуществимые… И отцовский рассказ стал зерном, которое упало в почву, очень плодородную для всяческих авантюр.

Семьи встречали Новый год на родительской квартире — это была традиция, которую не сломали ни занятость детей, ни хвори внуков. На два дня трёшка превращалась в муравейник. Детям — радость и свобода для всяких безобразий (праздник же), взрослым — душевная встреча с близкими, которых никак не удавалось часто видеть.

Зато Рождество должны были отметить в новом доме Константина, куда уже успели завести мебель.

Шестого января с утра было холодно. На серовато-голубом небе маячило солнце, похожее на бледный желток яиц от кур соседней птицефабрики. Но к вечеру потеплело, небо затянула белая муть и посыпал такой снег, какого не было долгие годы. Он валился с неба огромными комками небесной ваты, быстро покрывал посёлок и округу. В этом снежном мареве красиво мелькали неоновые разноцветные гирлянды на окнах. Когда стемнело, большое семейство уселось за стол. Поднялся патриарх — девятикратный дед, пожизненный атеист, ни разу не перекрестивший лба и не знавший молитв. Он трубным голосом произнёс совсем необычную речь:

— Детки мои золотые… внучки драгоценно-бесценные… Мы с матерью прожили очень трудную жизнь. Натерпелись бед и обид. Кто помог нам выстоять, вырастить вас, не сломаться, не помереть в трудный час? Я не знаю… Но всё это было не зря — ради того, чтобы сейчас видеть ваши счастливые лица в новом огромном доме, о котором я даже не мог мечтать. Поэтому вот вам мой наказ — живите с Богом в сердцах! Это трудно, но иначе нельзя. На этом жизнь держится.

Его голос дрогнул, он вытащил платок и вытер глаза. Бабушка обняла его.

Потом начались поздравления, пожелания и пир горой.

Но старшие пацаны заметили, что Маха то и дело прищуривается на часы. Они сразу поняли: сестрица что-то затевает. Причём такое, о чём нельзя говорить заранее. Или вообще никому говорить нельзя. Двоюродный брат Костик, который за столом сидел рядом с ней, тихонько сказал: «Маха, если что, мы в деле. Уяснила?» Вредная девчонка многозначительно промолчала.

Взрослые решили, что в Рождество не будет ни песен, ни танцев. Когда, согласно старым традициям колядования, во двор вошла пьяненькая молодёжь и вразнобой затарахтела какой-то разухабистый рэп, совсем не в тему, дед насыпал им в мешок остатков со стола. Ребятня захихикала над нетрезвой толпой, а взрослые пожелали колядующим здоровья и всяческих успехов. Только девятикратный дед сурово нахмурил брови.

— А водочки по… по традиции… нальёте? Можно и полную бутылку дать…  мы же старались! — попросил почти не стоявший на ногах парнишка.

И дед совершил первый грех в новом году: сунул колядующему под нос кукиш и погнал компанию со двора. Семья облегчённо вздохнула: дед пьяных не любил, мог и метлой отходить. Потом все посмотрели на соседские фейерверки и отправились спать.

Братики не спускали глаз с Махи, которая то и дело отводила глаза в сторону тёмного заснеженного дома. Наконец она отдала приказ, но тихо:

— Сбор в гостиной в три часа ночи. Захватите конфет побольше, понадобятся бенгальские огни, если они остались. И свечи. А ты, Паха, на всякий случай, возьми свою бейсбольную биту.

Пашка кивнул, хотя бита была совершенно новой, в пластиковом футляре. Он выпросил-таки разрешение у отца поменять вид спорта, хотя ходил в велосекцию с шести лет.

Конечно же, никто не дождался трёх часов ночи. Компания была готова к приключениям уже в два. Ну не сидеть же одетыми в гостиной, дожидаясь времени, когда, по поверьям, в мире чаще всего рождаются или умирают люди?

Ксюха с Махой захватили ветки пихты с красивыми стеклянными шарами, купленные родителями в городе. Искусственные ёлки никто не признавал, а срубленные деревья было жалко.

— Зачем тебе эти веники? — спросил братик Костя.

— Для понтов, — исчерпывающе ответила Маха.

— Конфеты, свечи и бенгалки тоже для понтов? — поинтересовался братик Паха.

Назначение биты он прекрасно понял.

Маха тяжко вздохнула. Ну а для чего же нужны все эти праздничные прибамбасы? Всем всё нужно объяснять. Сами могли бы догадаться.

Ребята осторожно, подсвечивая путь мобильниками, миновали прихожую, заваленную шубами, дублёнками, пуховиками и горой обуви. Какая же красотища ожидала их во дворе! Снегу навалило выше коленей. Сразу стало ясно: это совершенно особенная Рождественская ночь.

— Надо было у бати на Новый год снегоход просить, — сказал Паша.

— Обязательно, — откликнулась злоязычная Маха. — Деточка сидел бы зимами у окна и дожидался своего шестнадцатилетия.

Пашка с удовольствием сунул бы сестре снегу за шиворот. Но визит в нахохлившийся в сугробах дом — дело запретное, возможно, опасное. Вдруг Маха поднимет визг или вообще психанёт? Лучше не связываться. Но руки чесались.

Парнишкам пришлось прокладывать путь для девчонок. И всё равно перед воротами они оказались в виде снеговиков, потому что никто не упустил возможности слепить снежок и запустить его в братцев и сестричек. Ребята обхлопали себя перчатками, потопали сапогами, вытрясли шапки — нужно ведь выглядеть прилично, когда отправляешься в гости.

А их явно поджидали! Как ни странно, старый ржавый замок куда-то делся, а между створками кованой калитки образовалась восхитительная щель. И в неё было легко проникнуть!

Молчаливая, но очень аккуратная и предусмотрительная Ксюха украсила калитку одной пихтовой веточкой.

Дорожка к дому была вычищена, на старых выщербленных плитках узорчато лежали только что нападавшие снежинки, похожие на бабушкин оренбургский платок-паутинку. На них было даже жалко наступать! Ксюха обернулась, удивлённо подняла брови, тихонько дотронулась до спины сестры и показала на ту часть дорожки, по которой ребята уже прошли. Маха посмотрела и сказала:

— Пацаны, гляньте-ка: за нами нет ни одного следа!

— И что? — спросил не слишком сообразительный Пашка.

— А то, братик, что, если мы вдруг куда-нибудь денемся, нас никто не найдёт! Нет следов человека — нет самого человека! — воскликнула Маха.

— Предлагаю вернуться, — вымолвила чуть дребезжавшим голосом Ксюха. — Может, люди заходили в дом и оставались там навсегда. Исчезали для этого мира. Думаю, снежинки — предостережение для нас.

— И батя говорил, что у дома никогда следов не было, — добавил Пашка.

С родной сестрой у него всегда были траблы, а вот с двоюродной — полное согласие.

Маха уставила мерцающий взгляд на Костика, дожидаясь его мнения.

И он высказался:

— Всё в порядке, всё здорово. Подошли к дому, испугались и повернули назад. Так и нужно, ребзя! Будет что в старости вспомнить! И вообще, мы крутые, лучше нас под боком у родителей никто не умеет сидеть.

Маха усмехнулась, оценив настроение и иронию Костика, и добавила:

— Ага, ступайте назад. Передавайте привет сестричке Алиночке. Когда пойдёте с дядей Вадиком покупать для неё памперсы, себе тоже захватите.

Но Ксюха, когда нужно, умела проявить твёрдость:

— Вы можете издеваться и зубоскалить над опасностью, она от этого никуда не денется. И не надейтесь, что я уйду одна и позволю вам безрассудство. Войдёте в дом — позвоню деду и отцам. А так, отведите душу, поглазейте в окна.

Маха достала мобильник, безуспешно поводила по экрану пальцем, потрясла, потыкала… Тёмный экран так и не вспыхнул.

— Ага, хоть сейчас звони, — сердито сказала она, поглядела на ворота и добавила: — Только вернуться нам, Ксюха, не удастся в любом случае.

Все увидели схлопнувшиеся створки и огромный ржавый замок на них.

— Не думала, что так всё серьёзно… — прошептала Ксюха. — Хотела только разделить с тобой забаву, сестра. За парнями присмотреть…

Пашка растерянно сказал:

— И что теперь делать?

— Колядовать! — заявила Маха. — Рождественская ночь у нас или что?

— Вот ты и начинай! — резко бросил ей родной братец.

— Блин… — растерялась Маха. — Знала бы, что так получится, у Светки из православной гимназии что-нибудь узнала.

— Ты же что-то новогоднее для школьной ёлки учила на двух языках, — напомнил ей Пашка.

— Вообще-то так… Но я на первом потоке лингвистического лицея… Это же седьмой класс обычной школы! — попробовала оправдаться Маха.

— А ну, забубень нам по-басурмански! Авось за колядку сойдёт, — засмеялся Костик, который вообще не проникся бедой и продолжил зубоскалить.

Маху никогда не нужно было упрашивать выступить. Она развернулась к дому и продекламировала «Буря мглою небо кроет…» по-русски, довольно бодро по-английски и совсем плохо, сбиваясь, по-французски.

Несколько секунд ребята молчали, а потом дружно ахнули: в глубине за тёмным стеклом одной из комнат зажёгся неяркий оранжевый свет. Ребята медленно двинулись к окну, совсем этого не желая, будто ноги решили не подчиняться им.

— Я не могу остановиться… — прошептала Ксюха.

— Fine! Come one step closer to me! — тихо сказала Маха.

— Что? — не понял Пашка.

— Это Киплинг, «Книга джунглей». Охота Каа на Бандер-Логов. Напоминает то, что с нами происходит, мы движемся вопреки своему желанию… — объяснила Маха. — Сейчас уткнусь носом в стекло… Папа говорил, что током стукнет…

Костик, самый старший из компании, засмеялся:

— Эх, гуманитарий! Стекло не проводит электричество!

Странно, что он всё ещё воспринимал происходящее игрой.

И тут раздались щелчки замков, а потом тихий скрип туго открывающейся двери.

— Ой, нет! — взвизгнула Ксюха. — Меня тянет к двери! Давайте схватимся за руки и ни за что не станем входить!

— А почему бы и не войти, если нам открыли? Чего вы боитесь? — Костик, видимо, хотел продолжить игру.

— Мы застрянем в доме навсегда! — захныкала Ксюха.

— Так уж и застрянем, — усмехнулся Костик. — А если нас тут кто-то, скорее что-то, захочет задержать, не забывайте, что дед и родители разберут этот дом по брёвнышку, но нас отыщут. Думаете, они не догадаются, куда мы отправились?

Но ноги уже несли ребят к двери.

В маленькой прихожей вспыхнул такой же тускло-оранжевый свет, как и в окне. Она была заставлена старинными гардеробами, высокой стойкой для зонтиков, обувными полками. Из дома не тянуло холодом, наоборот, чувствовалось тепло жилища. Но пылью и старьём пахло — будь здоров! Ребята так расчихались, что еле-еле остановились.

Они прошли дальше, сталкиваясь локтями и натыкаясь на вещи. Страх неизвестности почему-то пропал, снег с их одежды и сапог тоже — но не растаял, а просто исчез. Компания затопала в гостиную. Сердца гостей замирали от томительного ожидания чего-то необыкновенного, пусть немного пугающего, но жутко интересного. Ведь сегодня Рождество!

Сколько же в этой гостиной старинных вещей! Такие только в фильмах увидишь. Но взгляды ребят притягивало большое кресло с подголовником у окна. Прямо чувствовалось, что кто-то в нём сидит и смотрит на заснеженный двор. Но подголовник, обитый бархатом, закрывал затылок сидящего. Фигурные лаковые ножки кресла оканчивались большими колёсиками. До самого ковра на полу свисала накидка с золотистой бахромой, и ног хозяина кресла тоже не было видно.

— Здравствуйте, — неожиданно тоненьким голосом сказала Маха. — Простите за вторжение, но дверь сама открылась. Мы подумали: поздороваемся, поздравим с Рождеством, да и уйдём.

Колёсики заскрипели, кресло стало медленно поворачиваться…

Кого ожидали увидеть гости? Может, даже полуразложившуюся мумию владельца дома! Недаром в гостиной ощущался запах тления.

Ксюха закрыла лицо ладонями. Пашка одной рукой обнял сестрёнку Маху за плечи, другой покрепче сжал биту и приготовился постоять за всех и за себя, если нужно. А у Костика глаза стали огромными и, кажется, даже удлинился любопытный нос.

Колёсики разогнались и наконец резко развернули кресло. Ребята вздрогнули…

Оно было пустым!

— Здравствуйте, дети… — раздался тихий, шелестящий голос. — Не пугайтесь… Просто я очень, очень много лет не слышал стихов на французском… Надо сказать, у вас ужасное произношение, мадемуазель. Но стихи любимого поэта на любимом языке заставили меня полюбопытствовать…

Кто бы ни говорил с ребятами: призрак или вообще человек-невидимка — он зря покритиковал Маху! Она считала, что достойна только похвалы.

— А ничего, что я в школе учила французский только на факультативе? — принялась спорить самолюбивая девчонка. — И в лицее я только полгода! Но всё равно лучше всех в группе занимаюсь!

Она вывернулась из-под руки брата, шагнула вперёд и пошла «в наступление»:

— А вы вообще кто такой? Почему вас не видно? Вы здесь один или в компании невидимок?

— Маха, ты бы полегче… — предупредил её Костик.

— Шшш… — раздалось из кресла. — Я не хотел вас обидеть… Просто моя мама родилась и училась во Франции.

— Значит, вы с детства билингвал, на двух языках говорите, — не успокоилась Маха. — И что? Я, может, позже ещё восточные языки освою! И всё-таки, почему вас не видно?

— Меня можно было увидеть только в фотоальбомах, — тяжко вздохнул невидимка. — Но фотографии пришлось сжечь.

— И это глупо! — пошла вразнос Маха. — Уничтожить фотки — это всё равно что уничтожить память, часть своей жизни!

— Поверьте, мадемуазель, я рыдал, когда жёг альбомы. Словно заново хоронил любимых и родных, расставался с самим собой…

— Извините… — наконец одумалась Маха. — Может, вам станет легче, если всё расскажете нам?

Послышался звук, будто кто-то шмыгнул носом, потом — сдержанные всхлипы.

Вдруг ожила стоявшая молча и неподвижно Ксюха, смело подошла к креслу и положила носовой платок… на воздух! То есть на невидимые колени.

— Спасибо вам, добрая девушка… Я, наверное, сто лет не лил слёз… Но стало полегче, это правда.

Через три минуты, которые показали большие стрелки на громадных напольных часах, компания уже пожимала невидимые, но дрожавшие морщинистые руки, тёплые, как у всякого человека. А потом Пашка подкатил кресло к дивану, на котором уместилась ребятня и стала внимательно слушать сначала рассказ невидимки о его жизни, а потом и о тайнах дома.

— Я родился в тысяча девятисотом году, — начал невидимка.

— Ого! Ему же сто двадцать три года! — ляпнул удивлённый Паха. — Нифига!

Его сразу с обеих сторон легонько стукнули девчонки, а Маха не упустила случая позанудствовать и блеснуть познаниями:

— По правилам этикета в присутствии человека нельзя говорить о нём в третьем лице! Слоупок! Обращайся по имени!

— Душнила! — огрызнулся братец.

— Простите, это я виноват в нарушении этикета — не представился, — прошелестел невидимка. — Но я давно отказался от своего имени, на это были серьёзные причины. Называйте меня Николай Николаевич. Мой отец был учёным, он вместе со своим другом и соратниками создал новую науку. Но их всех или расстреляли как врагов народа, или бросили в лагеря. Мама умерла от горя, перед смертью наказала мне не повторять ошибки отца — не стараться бежать впереди времени, не делать открытий, к которым люди не готовы. Я поклялся ей выжить, избрал другой путь — стал врачом. Сменил имя, сжёг фотографии, уехал туда, где меня никто не знал, кроме одного друга. И вот однажды в сельскую больницу доставили умирающего из лагеря для заключённых, у которого была моя прежняя фамилия. Он был без сознания и шептал два имени — моё и мамино. Отец звал нас! А я… не осмелился взять его за руку и сказать: «Папа, я здесь!» Ведь рядом были главврач и коллеги… В голове завертелось: «Что подумают? Что скажут? Молча осудят или донесут куда надо?» С тех пор со мной что-то случилось…

Каждое утро моё отражение в зеркале понемногу бледнело. Моё тело теряло цвет. Первым это заметил мой друг-художник. Он сказал: «Ты будто исчезаешь!» И мы сначала шутя, а потом и всерьёз разработали план на тот случай, если вдруг однажды я перестану быть видимым. Так я купил и обставил этот дом. Обеспечил через подставных лиц плату за него и землю. У меня был выход — наказать себя за то, как поступил с отцом, покончить с собой. Но клятва матери сыграла какую-то магическую роль… Вот так я и существую — ненавидя себя и не имея возможности уйти из жизни.

В гостиной после слов Николая Николаевича долго стояло молчание. Все по-разному переживали эту историю. Ксюха хлюпала носом и вытирала слёзы. Маха хмурила брови и щурила глаза, видимо, выбирая варианты, как нужно было поступить Николаю Николаевичу. Костик бормотал: «Что это была за наука-то? Генетика или кибернетика?» Паха постукивал концом биты в ковёр и с откровенным презрением глядел на кресло. Весь его вид говорил: «Ух, я бы за своего батю всех порвал!»

Вдруг Маха задала странный вопрос:

— А вы рассказали своему другу, почему вдруг обесцвечиваетесь?

Николай Николаевич ответил не сразу:

— Я хотел. Но не получилось. Это был единственный человек, который меня знал с детства, знал о нашей семейной трагедии. Он бы никогда не предал меня. Но я не мог, не мог предстать перед ним негодяем!

Маха продолжила докапываться до несчастного невидимки:

— И этот ваш самый лучший друг, узнав о случае в больнице, сказал бы вам: «Ты негодяй и предатель»?

До Костика что-то дошло, и он похвалил Маху:

— Шаришь в психологии, систер.

Николай Николаевич горячо воскликнул:

— Нет, что вы! Это было страшное время для страны… Он бы понял… Он любил меня, как брата. А когда любят, то прощают, а не презирают и тем более не казнят!

И тут Маха с интонацией родного деда, не терпящей возражения, сказала:

— Вам просто нужно встретиться с матерью, отцом, своим другом и всё им рассказать. Уверена, они вас не осудят. И мы тоже — Маха обвела ребят взглядом — вас не осуждаем! Каждый может сделать ошибку.

Она опустила глаза и тихо добавила:

— Даже я…

— Спасибо, — с теплотой откликнулся Николай Николаевич. —  Но не нужно называть меня невидимкой. Я просто исчезнувший из времени человек. Да, именно так: исчезнувший из времени…

Ребята дружно возмутились, а Ксюха горячо воскликнула:

— Это не так! Сейчас, когда вы всё нам рассказали, то вернулись и в наше время, и к людям. Вы есть на земле, и это здорово!

Но ответа они не услышали.

Ребята ещё посидели в тишине, обратились к Николаю Николаевичу, но он снова не ответил. Они стали обшаривать весь дом, ни нигде не натолкнулись на невидимое тело. Старик куда-то делся… Обиделся на них, особенно на Маху? Или ушёл навсегда к тем, кто любит и прощает?

— Так, все слушают меня! — скомандовал Костик. — Мы ещё не осмотрели чердак. Паха, в кухне я видел лестницу. Полезли наверх. А девчонки пусть сидят и ждут.

— Да? — тоненьким голоском, конечно же, с целью поиздеваться, сказала Маха. — Девчонки ищут подвал и лезут туда!

— Я тебе полезу! — рассердился брат Паха.

— Мы сами обыщем подвал, а вы, так и быть, можете его найти. Ковры и дорожки поднимите, — распорядился Костя.

Ребята ещё попрепирались, но потом пришли к согласию: у мальчишек всё же больше силы и ловкости.

Ксюха и Маха с замиранием сердца прислушивались к топоту ребят на чердаке. Радостных возгласов не услышали и расстроились. Молчание братьев означало, что человек, исчезнувший из времени, исчез и из их жизни. Парни спустились с несколькими толстыми старинными альбомами и уныло сказали:

— Они пустые. И от них пахнет гарью.

—  Дай хоть посмотреть, в чём хранили фотки сто лет назад, — попросила Ксюха.

Она открыла один альбом, и — о чудо! — он оказался полон фотографиями. Ребята внимательно рассмотрели их. А в последнем, самом большом, оказалась тьма фоток младенца, гимназиста, студента, человека в белом халате и шапочке со стетоскопом на шее, в добротном костюме со звездой Героя социалистического труда.

Маха показала на портрет и сказала:

— Познакомьтесь, это наш Николай Николаевич.

— Если в альбоме появилась его фотография, значит, он вернулся в своё время! — заявил Костя.

Ребята поставили открытый альбом в кресло, украсили стол веточками со стеклянными шарами, насыпали в вазочку конфеты и хором поздравили человека, обретшего свой век:

— С Рождеством!

Настала пора уходить. Ксюха попыталась обнять всех разом: и братьев, и сестру. Получились не объятия, а куча мала. Она прослезилась и сказала:

— Пусть никто из нас никогда не исчезнет!

— Такого не бывает, — завредничала невысокая Маха, стиснутая предплечьями рослых братьев. — Люди разъезжаются, умирают, в конце концов.

— Тупая ты, Маха, — высказался Пашка. — Это же в переносном смысле: давайте всегда помнить друг друга.

И Маха в первый раз в жизни не стала ему противоречить.

Двери дома оказались открытыми. А когда ребята шли по дорожке, то на ней оставались следы. Девочки воткнули в сугробы бенгальские огни и свечки и зажгли их. Огоньки и искры отразились в стёклах старого дома. Он впервые праздновал Рождество.

К концу каникул дом Николая Николаевича завалило снегом чуть ли не до середины окон. И ребятня дружно помахала лопатами. А летом этот дом сделали музеем.

Кто-то из ребят рассказал об о всём деду. Но не признался в этом, а дед не выдал болтуна, потому что был задан очень важный вопрос: по какой причине исчезнувший из жизни человек признался во всём именно ребятишкам Силуяновых? Дед долго размышлял, а потом собрал внуков и сказал: «Наш сосед впервые встретил тех, кто явился не что-то забрать, то есть поступить так, как поступило с ним время, а что-то отдать. Это внимание, человечность и доброту. Вот такими всегда и будьте».

А вы догадались, кто из ребят проболтался деду?

Народ десятилетиями создавал легенды, одну страшнее другой. Болото было топким и опасным — вот и говорили, что на холме живут поколения водяных ведьм, которые собирают урожай человеческих душ. И действительно, гибли и ягодники, и охотники, и просто любопытные, пытавшиеся добраться до дома. В трудные годы, когда у людей не было работы и находились те, которые воровали всё подряд — от проводов и металла до всякого барахла, зловещее болото отнимало особенно много жизней. Если в городе по разным причинам кто-то пропадал, то обыватели шептались: его забрало болото.

Костя Силуянов вырос на рабочей окраине. Уж ему-то многое было известно о таинственном доме! Ещё в конце девяностых годов прошлого века он, подростком, не раз пытался добраться до холма. Вместе с ребятами исследовал две протоки, которые питали крохотное озерцо. Странное дело, иногда они были вполне проходимыми для небольшого плота или лодки. А иногда их снизу, из тёмной, густой воды что-то цепляло. Может, коряга, а может… ведьмина рука! Сначала ребятня пугалась, а потом освоилась: если даже и есть какая-то водяная ведьма, пытающаяся опрокинуть плот, то не вечно же она сидит в воде! Просто нужно найти подходящий момент, когда её там не будет: к примеру, отправится по другим ведьминским делам.

И такой момент был обнаружен: это время, когда заросли рогоза и других трав освещала полная луна. Туман тогда исчезал, вода в протоках становилась такой прозрачной, что, посветив фонариком, можно было увидеть скопление корней, гниющих веток и даже дно, которое из-за ила напоминало распотрошённую бабушкину перину.

Ребятня, как известно, удивительный народ. Она, в отличие от взрослых, которые знают жизнь со всеми её опасностями, удивительно бесстрашна: сунет свой нос в те места, которые старшие обойдут стороной; с другой стороны, сочинит ужасную сказку про самые обычные вещи. Так и случилось, когда в полнолуние Костя со своим закадычным дружком Карповым Пашкой отправились на болото ночью.

Родителей Костяна часто не было дома по ночам. Его отец работал машинистом, водил поезда. А мама трудилась в депо в постирочном цеху в депо: всю ночь заправляла мокрое постельное бельё для пассажиров в пышущую жаром-паром гладильную машину, с которой и стоять-то рядом невозможно. Это очень вредная работа для сердца и лёгких, но мама за неё держалась, выходила в ночные смены — нужно было кормить-одевать четырёх детей. Люди считали, что родители Костика — удачливые, непьющие люди, при работе и зарплате. Ну а то, что цены в магазинах съедали эти зарплаты за полмесяца, никто почему-то не думал. Пашка вообще был свободным человеком: жил с бабкой, которую ни во что не ставил; числился безотцовщиной, а его мама ни на одной работе не могла удержаться из-за пристрастия к выпивке, слонялась по чужим мужикам. Где дадут поесть, нальют стаканчик, спать уложат — там и дом родной.

Так вот, ребята собрались порыбачить в протоке. Мужики изредка добывали там карпов чуть ли не на пять килограммов. Поговаривали, что ночью выходят из своих убежищ и сомы. Костик и Пашка смело пошли на болото: там и днём-то никого почти не бывает, а уж ночью точно никто не сунется. И время самое подходящее — полная луна распыляла таинственную синеву на лесок и болото, превращала мир в леденящую кровь сказку. Но друзьям было не до сказок: наловить бы рыбы для жарёхи. К мясу на рынке не подступишься, а выданная в продовольственных наборах противнейшая китайская тушёнка давно закончилась. Пашка так вообще её не видел, жевал макароны, словно сделанные из резины, заедал переросшей редиской.

Ребята вытащили хорошо заныканный плот из-под скопища мусора на краю болота, подволокли его к протоке и, отталкиваясь жердями, медленно повели в направлении к озерцу. Оно в этом году из-за жары сильно уменьшилось, зато наплодило больше топей.

Дом с холма смотрел на рыбаков тёмными окнами. А за его фигурный конёк на крыше, казалось, зацепилась какая-то яркая звезда.

— Не зевай по сторонам, — сердито буркнул другу голоднющий Пашка. — Как бы не застрять здесь, протока-то вроде узкой стала. И вообще, доставай свою наживку.

Наживкой служили несколько мелких рыбёшек наваги, которую Костик стащил у матери. Этим он обделил своего кота, подумал: «Обойдёшься, Шкет. Давай лови мышей, нахлебник». Но вечно голодного Шкета было жалко… А ещё жальче, если они никого на эту навагу не поймают. Времена были такие, что и худосочная, с высохшими головой и хвостом, пованивающая рыбёшка была не лишней.

— Давай подальше пройдём, — предложил Пашка.

Но Костик внезапно почувствовал неприятный холодок под старой курткой. Не к добру эта дрожь, ой, не к добру. Ладно уж, не стоит настаивать… Он знал, что у него плоховато работает интуиция, и поэтому, несмотря на эти холодные мурашки по спине, послушался товарища. Он надел на крючок навагу, у которой тотчас отвалилась голова, бросил поближе к мохнатым от травы «берегам» протоки. Сразу почувствовал тяжесть, повёл леску. Кто-то, схвативший наживку, послушно двинулся за ней. Лунный свет помог разглядеть тёмную широченную рыбину. Пашка не оплошал, подвёл сачок и с кряхтением от натуги вытащил на плот нечто… Блеснула кожа.

Ребята дружно выругались. Это была всего лишь кожаная куртка. Правда, тяжёлая от воды, как здоровенный сом. Друзья немного поругались, но больше от неудачи, чем от зла друг на друга. Костик хотел спихнуть «улов» в воду, но Пашка попытался рассмотреть куртку. Ничего, вроде целая… Носить всё равно нельзя, но, может, в карманах что-нибудь найдётся. Увы, они были пусты. Однако одна её пола отвисла. Пашка пошарил и сказал: «Кажись, лопатник. В рваную подкладку завалился». И сунул разбухший бумажник в мешок.

— Слышь, Паха, давай поворачивать оглобли. Нутром чую, нужно щемиться, да побыстрее, — бряцая зубами, сказал Костик.

Его трясло не от страха. Он ощутил нечто большее, словно смерть дохнула холодом в лицо. Но у Пашки было другое мнение.

— Мне жрать завтра будет нечего, — сказал он.

Костик знал, что он преувеличил. Его бабка держала огород, приторговывала зеленью у магазина. Уж на макароны-то для внука всяко-разно у неё нашлись бы деньги. Но во дворе жила здоровенная собака Тайсон. На неё бабка жалела вермишели и прочего. Костик понимал друга, поэтому провёл плот подальше и снова наживил крючок.

Место оказалось подходящим: под «берегом» протоки темнела ямища. Её дна не доставал призрачный лунный свет. Костик вновь стал озираться, глянул на дом. Звезда сползла с его конька и, красноватая и зловещая, подобралась чуть ближе к плоту.

— Костян, зырь-ка… — прошептал Пашка.

Он глядел в воду. Лунные лучи тоже. Только они светили чуть искоса.

Донный ил, похожий на пух, шевельнулся по бокам кого-то огромного, прятавшегося под серым слоем. Внезапно, очень стремительно, высунулась гигантская пасть, рванула что-то, тоже скрытое илом, и затрясла из стороны в сторону. Вода стала как бурый кисель. Луна теперь лишь поблескивала на поверхности, на которой кругами расходилась рябь. А когда муть осела, друзья увидели, что из глубины всплывает человеческая рука со скрюченными пальцами.

Пашка заорал, отшатнулся и рухнул спиной в воду. Костик, сам еле-еле удержавшийся на узеньком плоту, сначала схватил Пашку за ноги, лицо которого, синее с чёрным раскрытым ртом, ушло под воду. Тогда Костик плюхнулся на живот и вцепился в Пашкину куртку, подтянул его ближе, затем за шиворот поволок из воды.

Какое-то время они так и лежали на плоту «валетом», Костик постанывал от ужаса, Пашка извергал из глотки тухлую проточную воду. Хорошо, что жерди не потонули. Ребята, страшась сунуть в воду пальцы, поймали их и быстро погнали плот назад. Они не стали прятать его от других сорванцов, бросили там, где вылезли.

Трясясь, как вымокший котёнок, Костик побежал к лесочку, который отделял рабочую окраину от болота. А Пашка подхватил всё, что могло связать их с такой трагичной рыбалкой: мешок и сачок. Детское ведёрко с навагой и самодельное удилище остались чёрт знает где.

Мама Костика, вернувшаяся со смены, пощупала лоб бледного, вялого сына — температуры не было. И она легла отсыпаться, наказав ему внимательно следить за младшими, сварить им кашу, начистить картошки для обеда.

Только к вечеру Костик пошёл узнать, как там его друг. Пашка оказался совсем плох: лежал на диване лицом к стене и отказывался даже слово сказать перепуганной бабке. Она поделилась с Пашкой тревогой: онемел-де внучок, то лаялся с ней из-за всего, а теперь лежит молчаливым бревном. Она уже сама и воды для полива натаскала, и проклятую животину Тайсона накормила, а он всё молчит. Отец-то у него был психом ненормальным, мать — пьянь конченая, вдруг Пашеньке какая-то хворь передалась?..

Костик ткнул Пашеньку в бок так, что тот охнул, поднял его и потащил окучивать бабкину картошку — а вдруг она врача вызовет? Тогда расспросов не оберёшься, а они вовсе ни к чему.  

И только в сумерках ребята рассмотрели бумажник. В нём не оказалось документов, только записная книжка с именами, напротив которых стояли цифры, и деньги. Они решили смолчать о приключении и находке, потому что испугались не милиции, которая бы их затаскала или даже обвинила. А тех, кто мог стоять за утопленником, — рэкетиров, всё больше набиравших силу и вызывавших всеобщий страх. Может, даже сама милиция их боялась. Друзьям не было ни капельки стыдно за ужас и малодушие. Свои жизни показались дороже.

Но как поступить с «деньгами мертвяка»? Ведь они прокляты, это ясно, как божий день. Но дни-то проходили, а вместе с ними — и суеверный страх. А деньги между тем потихоньку обесценивались. Но кое на что хватило…

Зато возрос интерес к дому и тайнам болота. Из лесочка они наблюдали за ним и неожиданно для себя решили обязательно пройти к дому, как только ударят морозы, чтобы можно было миновать болото. Ребята прислушивались ко всяким байкам, но отбрасывали мысли о чертовщине и чудесах, водяных ведьмах или отшельниках-колдунах. Она сочли, что дом — пристанище какой-нибудь банды или преступной группировки. Кто-нибудь нормальный сразу же вспомнил бы о жертве сома и преступлении. Костик и Пашка, видимо, нормальными не были. А может, их переполняла та же самая отчаянная смелость юности, которая когда-то заставляла подростков рваться на фронты, бежать из дома и уходить на бригантинах в море?

Холода жахнули крутым минусом в декабре. Да такие, что даже замёрзли подпитываемые из-под земли протоки. А озерцо оказалось лужей с корочкой льда. Костик позаимствовал у отца из сейфа для ружья бинокль, и друзья внимательно рассмотрели болото и холм с домом. В нём никто не разжигал печь — на каменной трубе лежала шапка снега.

— Видишь сухие будылья, которые торчат из-под снега? Высокие растения всегда там, где есть твёрдая почва. А вот места, похожие на маленькие равнины, это наверняка топи. Под снегом, конечно, лёд. Но он тонкий, наступишь — и провалишься. А ползти не сможешь, моментом от холода окоченеешь, — объяснил другу Костик.

— Брешешь, — ответил подросший, возмужавший Пашка, которого взяли на полставки разнорабочим в магазин.

Теперь он и его пёс были всегда сыты.

— Мне папка рассказал. Я его не просил, он сам разговор завёл, — возразил Костик. — Ты думаешь, мы первые, кто к дому подбирается? Батя по малолетству тоже зимой туда ходил с корешами.

— И что они видели? — заинтересовался Пашка. — Водяных ведьм или бандитов?

Костик фыркнул:

— Ты кончай повторять эти бредни. Просто старый дом. В каждое окно видно, что в комнатах стоит мебель, рухлядь всякая. Только людей нет. Но на дорожке к крыльцу снег убран, на газонах в бурты сложен.

— А почему окно не выставили и внутрь не залезли? —  задал резонный вопрос Пашка.

Костик помолчал, а потом попросил:

— Скажу, если ржать и дразнить не станешь.

Пашка поклялся жизнью своего пса Тайсона и мечтой о мотоцикле.

— Короче, Паха, там такая история. Она много раз повторялась с батиными сверстниками. Болото всякий пройдёт. А вот холм кого попало не пустит. Ещё замок на железной ограде есть. С виду — любым подручным средством сковырнёшь. А на самом деле — шиш. К стеклу даже не дотронешься, как будто током шибанёт. Только… Ты обещал не ржать!  Только входная дверь сама откроется… Тихо так, вкрадчиво, мол, заходите, гостями будете. И тут накатит такой страх, такой ужас, что с холма кувырком скатишься, до леса добежишь и только потом подумаешь: больше я к этому дому никогда не подойду! Это всё равно что в свою собственную могилу запрыгнуть и ждать, пока песком завалят! Поэтому поколения местных ребят не рвались в дом. Кто-то на своей шкуре ужас испытал, кто-то, поумнее которые, на их опыте научился.

Пашка еле удержался, чтобы не заржать, и спросил:

— Значит, ты бате поверил. А ничего, если он тебя специально пугал?

— Была такая мысль, — согласился Костик. — Только я всё равно пойду, с тобой или без тебя.

— Я тебе покажу, как это без меня! — рассердился Пашка. — Короче, когда выдвигаемся?

— Да в любое свободное время!

На том и порешили.

Но, как говорится, человек решает, а Бог располагает. Трудная ли судьба, изношенный ли тяжкой работой организм или сам Бог распорядились так, что старая Пашкина бабка не проснулась холодным декабрьским утром. Пашка растерялся и побежал к своему другу в одних тапках, трусах и майке по тридцатиградусному морозу. Вломился в дом и уселся, рыдая, у двери. Мать Костика сразу догадалась, что случилось, крикнула старшему сыну:

— Одень его в тёплое, налей горячего чаю и капни туда «Рижского бальзаму», который отец привёз. Сам пробовать не смей, убью!

И побежала в Пашкину избу, покричав у окон соседок:

— Ильинична померла!  

Пашка пробыл весь день у Костика, то спал, то ломился бежать к врачам с воплями:

— Пусть что-то сделают, бабка ещё вчера курей рубила, тесто ставила на ночь, своему Богу молилась! Не верю, не верю, что померла! Я, наверное, её плохо тормошил! А холодная она, потому что у стариков эти… вены, что ли, плохие! Ба-а-абонька моя! Ро-о-одненькая!

Женщины всё сделали, как нужно. Старушку увезли в морг; соседи скинулись на похороны, кто сколько смог. Словом, всё, как у людей: жил — помер — проводили на погост. Больше хлопот оказалось с Пашкой. Он всё рыдал и не мог остановиться, хотя при жизни старушки не было ни одного дня, чтобы он с ней не поругался. Родители Костика не выпустили его из своего дома до самых похорон. Хорошо, что на кладбище он стоял совсем обессиленный и только утирал чьим-то платком глаза, ставшие красными узкими щёлками.

Все жалели Ильиничну. Да что там — когда садились в автобус, прибежал пёс Тайсон с оборванной цепью и стал тоненько, по-щенячьи скулить над песчаным холмиком с искусственными цветами. Тогда к нему бросился Пашка, обнял, и они оба громко выплакали своё горе: Пашка — басовитым рёвом, а Тайсон — волчьим пугающим воем.

После поминок Костя привёл почти невменяемого Пашку к себе. Батя вдруг достал бальзам, налил полстакана и выпил. Костикова мать онемела от такой наглости, уставила руки в бока и хотела начать скандал, несмотря на то, что в доме находился страдающий подросток.

А батя лихо налил себе ещё и спросил её:

— А скажи-ка, мать, сколько у нас сынов-наследников?

Женщина вытаращила глаза и начала тихо, но зловеще:

— Ты, поди, спьяну-то считать разучился? Четырёх родил и ума не нажил?

А батя сказал:

— Сама считать не умеешь! Пятеро у нас с тобой сынов!

Снова выпил и со стуком поставил стакан на стол.

Мать Костика похлопала глазами, села к столу, налила и себе. Выпила, скривившись от горького бальзама, и тоже стукнула стаканом:

— Верно!

Так был решён вопрос об усыновлении двенадцатилетнего Пашки. Бабка-то лишила родительских прав мать-пьянчужку, а отец его остался неизвестен этой истории, людям и Богу. Новый брат был тихим и печальным; работал по двору, как взрослый, часто обнимал пса Тайсона и что-то шептал ему в мохнатое ухо. Улыбнулся только первого января, когда получил свой первый в жизни новогодний подарок — импортные кроссовки. О таких никто из других братьев даже не мечтал. Но они порадовались за Пашку. И даже не позавидовали. Вроде бы.

Больше Костик и Пашка не помышляли о вылазке к таинственному дому; более того, не один раз отлавливали у болота младших и сурово, но с положительным результатом учили их не лезть в опасные места.

Вскоре ветхое жильё на окраине снесли, а людям дали благоустроенные квартиры. Громадная семья Силуяновых получила всего трёшку, но и этому была очень рада. Жить стало труднее: теперь у семейства не стало огорода. Но подросшие старшаки хватались за любую работу. Однажды не пришли ночевать, прислали с соседским мальчишкой записку, мол, разгружают вагоны. Отец расстроился: сыновьям бы об учёбе думать нужно. А мама чуть в больницу не попала из-за нервов. Она хотела запретить парням работать, но отец сказал:

— Хватит рыдать. Они почти мужики. А мужчины всегда сами выбирают свой путь. Наши-то о младших заботятся. Думаешь, мне не горько, что пацаны вкалывают? Но это их решение.

Костик выучился на инженера, Пашка стал машинистом, как отец. Подросли и младшие. Скоро все вылетели из родительского гнезда, женились, обзавелись своими детьми. Даже последыш, шестой сын, семнадцатилетний Вадька-оболтус стал отцом прехорошенькой дочки.

Вик решил блеснуть осведомлённостью, полученной на совещании во время презентации снимков с воздуха:

— Чая разлилась и образовала рукава с островками. Заболоченная часть долины покрыта водой. Камни на шиверах тоже под воду ушли.

Кровосос хлопнул руками по коленям и попросил:

— Налей-ка мне чего-нибудь…

Вик быстро организовал выпивку и закуску, радуясь, что спасатель перестал на него орать.

Кровосос попытался спокойно ему объяснить:

— Горюн, шиверы на Чае — опаснейшие места. Глубина небольшая, но течение — как на Тереке. Из-за его скорости возникают косые и прямые стоячие волны, обратные потоки, а за камнями — водяные ямы. Причём если на порогах есть мощные сливы, которые помогают сплаву, то на шиверах струю определить трудно. Только при страховке с берега и воды можно пройти их и не захлестнуться. Так что рассчитывай не людей спасать, а искать тела. Поэтому и советую: сиди дома. Ну или оставайся со второй вертушкой на аэродроме.

Вик обозлился:

— Ты меня пугать явился? Бесполезно, я тысячу раз пуганый. Зачем же народ прётся на эту Чаю, если она такая опасная.

Кровосос вздохнул:

— Такой чистой воды на даже Байкале нет. Красивейшие плёсы… А рыбы-то! Кто хоть раз побывал, обязательно вернётся. И не посмотрит, что эта река изначально проклята.

Вик улыбнулся:

— Кто ж её проклял-то? Поди, МЧС?

Кровосос вполне серьёзно кивнул и сказал:

— Я три раза на Чае был, и всякий раз с приключениями. Старожилы с Лены говаривали, что это река мёртвых. Великих шаманов там хоронили, потому что в тех местах наш мир почти соприкасается с Нижним, где по легендам северных народов обитает всякая нечисть.

Вик от души расхохотался и с облегчением увидел, что и бывший одноклассник с юмором воспринимает то, что сказал.

Они ещё посидели, обговаривая детали экспедиции и то, что Кровосос в одну вертушку с Виком не сядет, полетит со своей командой отдельно.

***

Экспедиция обещала быть удачной. Утихомирился ливень, успокоились ураганные порывы. Вик не сомневался, что и дальше всё пройдёт, как по маслу: ведь при нём был артефакт, который он добыл шесть лет назад. Он лишь время от времени дотрагивался до застёгнутого кармана куртки, где была шкатулка с цепью, да поглядывал в окно. Чая уже не напоминала змею, изогнувшуюся полукольцами. Но тайга казалась живой: кроны по-прежнему трепал низовой ветер, бурлили потоки воды на месте болот, завихрялись омутами, которые, при живом воображении, можно было принять за дыры в приснопамятный Нижний мир.

Пилоты были обеспокоены цветом воды и множеством поваленных деревьев. «Похоже, подмыло берега, — сказал один из них. — Мы не посадим машину. Если ветер не усилится, будем опускать внешнюю подвеску. Только бы людей увидеть». Также они решили, что спасением займётся первая вертушка и команда Кровососа.

Олеська, не отрываясь, хищно смотрела в иллюминатор. Она вперёд Вика увидела груду брёвен и три маленькие фигурки. «Эх, туристов-то шестеро было, — подумал Вик. — Жаль, триумфа не получится. Но и троих спасти — тоже подвиг».

Их машина сделала разворот, а из брюха первой показалась подвеска.

— Ну, с почином, — сказал Вик Олеське.

Она посмотрела на него строгим взглядом чёрных, как ночь, глаз. Вик сначала ничего не понял: что за дела-то, у неё же яркие фиалковые глаза, нашла время, когда линзы вставить! Он и потом ничего не понял, когда на их машину стала сбоку надвигаться тьма, клубящаяся, с красными адовыми отблесками молний. Раздался грохот, будто великан или какой-то исполин хлопнул в ладоши. Вертолёт дёрнуло, потащило, завоняло горючим. С рёвом и воем какая-то сила стала плющить обшивку, машина завертелась, завалилась, и Вик сломал бы шею, если бы не ремни. Ещё раз что-то бабахнуло, и Вик почувствовал, что лицо словно ободрало ледяным ветром.

Очнулся он на камне, о который его так садануло, что какое-то время он не смог дышать. Когда воздух наконец-то попал в лёгкие, до Вика дошло, что произошло крушение и его выбросило в реку. Он даже не подумал о пилотах или Олеське, в виски стучала только одна мысль: «Жив… жив…» Однако мощный поток воды, почему-то направляющийся вниз, потянул его за собой. Пальцы не смогли уцепиться за скользкий от какой-то слизи камень, и тело, скованное нестерпимым холодом, оказалось под водой.

Вик позабыл, как он, в бытность инструктором, поучал своих клиентов: «Злейший враг человека — не стихия, а паника». Он сам отведал вместе с холоднющей водой, которой наглотался, что такое эта паника. Это был ужас, когда каждая клеточка тела вопила: «Жить!» — и сознание того, что жизнь-то кончится именно сейчас, сию секунду.

Однако он почувствовал крепкий захват за шею сзади, увидел руку с очень длинными пальцами, которая вцепилась в его куртку. У него был всего лишь миг, чтобы разглядеть: пальцы казались длинными из-за громадных чёрных когтей, которые загибались, как у животного. Ему было всё равно, кто именно: зверь, нечисть или человек — старались удержать его от силы подводного течения. Лишь бы выжить! На какое-то время удалось вынырнуть.

Сквозь рёв воды он услышал Олеськин голос и взмолился всем богам, что она жива.

— Не дёргайся и не вырывайся! Мы нырнём и поползём под водой. Станешь задыхаться — терпи. Будет больно, очень больно. Подниматься наверх не смей — вода несёт камни. Сразу зашибёт. Это с горы пошёл оползень!

Вик выплюнул воду с песком и выкрикнул:

— Я не смогу!

Олеська, чёрные мокрые волосы которой облепляли её голову, захохотала:

— Ты и так сдох в первый раз во время взрыва! Во второй — уже утонул. Не допусти, чтобы твою башку снесло камнем! Вот тогда — всё!

И рукой с чудовищной силой утянула его в воду, придавила своим телом к каменистому дну.

Вик потерял сознание, и это его спасло. Он бы точно не выдержал жгучей, рвущей грудь боли от утопления.

Очнулся он на каменистой узенькой россыпи перед нагромождением камней в виде конуса. Его спасительница сама тяжело дышала, схаркивая в бурую пену слюну с песком и кровью. Вика вообще вырвало смесью жидкой грязи.

— Полезли наверх! — скомандовала Олеська. — Быстрее! Время уходит!

Вик даже не мог себе представить, что у него найдутся силы пошевелиться. Но подчинился этому странному созданию, которое когда-то было его секретарём. Черноглазая и чернокудрая женщина то тянула его за рукав, то ловила за шиворот, когда он не мог удержаться на выступе скользких камней. Её когти полосовали трёхслойную ткань импортной куртки, как лезвия. А из тёмного рта вырывались странные, леденящие кровь слова. Она явно кого-то звала или выкрикивала слова молитвы на неизвестном языке. В нём чувствовалось что-то зловещее, и даже среди такой свистопляски стихий Вик недоумевал: его стараются спасти или тянут на верную погибель?

Наконец Вик вполз на вершину каменного конуса. Женщина выпрямилась, подняла руки к небу, закрытому пеленой необычных бурых облаков, закинула голову и исторгла из глотки дикий звериный рык. Камни, на которых растянулся Вик, стали подрагивать. И чем больше бывшая Олеська рычала, тем ниже становилось небо, тем сильнее плясали камни.

— Заткнись! Прошу тебя, замолчи! От твоего крика камни обрушатся! — хотел заорать, но только слабо прошептал Вик.

Олеська его услышала и глянула сверху вниз со зловещей усмешкой:

— Вот именно! Камни обрушатся! Так надо. Да ты не бойся, я же сказала, что ты давно сдох!

Она больше не открыла рта, но небо ответило ей рвущим барабанные перепонки звуком. Вершина конуса рухнула вниз.

Вик ничего не увидел из-за забившей глаза пыли, только почувствовал столкновение с камнями, а потом падение в кучу какой-то трухи. Олеська подползла к нему и сказала:

— Доставай цепь!

Переживший взрыв, утопление, падение и чудовищные перегрузки, Вик не удивился, что странная женщина знает о его талисмане. О добытом артефакте, так счастливо изменившем его жизнь. О величайшем сокровище, которое когда-то берегло людей от Закайских Душегубов. И он воспротивился ведьме, или кем сейчас стала эта Олеська.

— Я не отдам тебе цепь. А ты её забрать не сможешь, иначе бы давно отняла, — сказал он слабым, дрожавшим голосом.

Дело-то было не в силе, а в его позиции. И Вик чувствовал свою правоту. Более того, интуиция подсказывала ему, что бывшая секретарша, а ныне ведьма хочет использовать цепь вовсе не с доброй целью.

— Да ты идиот, — оскалилась ведьма. — думаешь, если отдашь цепь, то поможешь миру? Ты выпустил Душегуба, сняв её с костей. И тебе за это заплатили. Всё, что ты имеешь, и есть плата за услугу. Однако вечного в мире ничего нет. Твой счёт в потустороннем банке исчерпан. Закрыт. Теперь ты просто должен бросить цепь на землю, вот в эту труху, на которой сидишь. Считай, восстановишь равновесие между… ну, так скажем, магическими мирами.

Вик попытался сухим языком облизнуть губы. Но потом нашёл силы сказать:

— А что… что потом будет со мной?

Ведьма рассмеялась:

— А что с тобой может случиться хуже, чем то, что уже пережил? То есть собственной смерти? Здесь оставайся, если нравится… Могу помочь тебе выбраться…

— А с тобой что будет? И кто ты такая? — спросил Вик.

Ведьма тут же изменилась: её глаза сверкнули фиалковым цветом, волосы распушились, завились белокурыми локонами:

— Могу по-прежнему быть твоим секретарём…

— Или сестрой… — добавила она, сверля его уже почерневшими глазами. — Или женой… Могу вообще исчезнуть из твоей жизни, если захочешь.

— Ты, наверное, сестра того Закайского Душегуба, которого я выпустил на волю?.. — спросил Вик, невольно передёрнув плечами от отвращения.

— Была сестрой… — вздохнула ведьма. — Увы, братец на один день дольше перележал в могиле и не смог подняться. А магия точнее всякой науки. Землицей стал братец. Поэтому и тороплю тебя: дай мне цепь или сам брось её в труху, на которой сидишь. Это прах всех великих шаманов. Верни то, что принадлежало им. Иначе пожалеют все люди.

Вик медленнее, чем мог бы, достал из кармана шкатулку, открыл её… Долго глядел на артефакт, потом сказал:

— А знаешь, когда ты была Олеськой, я частенько думал, что мы с тобой родственные души. Жениться я принципиально не хотел. Но знал: если мне в голову придёт мысль кого-то отвести в загс, то это наверняка будешь ты…

— Я и есть твоя Олеська, родственная душа, — нежно и мелодично отозвалась ведьма. — Ну, брось же цепь.

Вик спросил:

— А дядика Костика ты убила?

— Что ты… — перебирая белокурые пряди, ответила ведьма. — Он сам в эту же ночь выпил лишнего, да и замёрз неподалёку.

«Ага, — подумал Вик. — Перед этим сказал, что водка ему уже без надобности».

— Ещё вопрос: зачем ты заговорила со мной о Закайских Душегубах? — уточнил Вик, сам внезапно вспомнив начало истории войны шамана и колдунов.

— Ах ты моя родственная душа!.. — рассмеялась ведьма. — А ты ведь ещё больший идиот, чем я думала! Я-то считала, что ты при твоей власти и возможностях уже весь мир науки перевернул и обо всём узнал!..

— И вправду идиот, — усмехнулся Вик. — Зато теперь всё выяснил.

Он растянул цепь в руках. Ведьма так и подалась к нему, полагая, что признание в идиотизме самолюбивого заместителя директора означает полнейшее подчинение ей. А Вик… взял да и набросил цепь на шею ведьме.

Она завопила, её лицо несколько раз исказилось, затем запали и ссохлись глаза, исчезли губы, обнажились дёсны. С рук сползла плоть. И через миг перед Виком, брезгливо отскочившим к крайним камням, лежал прах. И выглядел он так, как должны выглядеть останки человека, умершего больше ста лет назад.

— Ты ведь привела меня к усыпальнице северных шаманов, один из которых триста лет охранял Три Земли. Думала, что навечно привяжешь их к Нижнему миру, окажешься победительницей… А вот теперь наконец мир свободен от Закайских Душегубов. Навсегда, — сказал Вик без всякого торжества.

Слишком большой оказалась цена за эту победу.

Вик почти два дня выбирался из каменной западни. Оскальзывался, падал, вновь начинал подъём, потом спускался. Брёл вдоль успокоившейся Чаи. Ел сырую рыбу, которую ловил в неглубоких лужицах, которые остались после спада воды. И скоро услышал шум вертолёта. Его искали, за ним прилетели! Заслуживал ли он этого?.. Вик заплакал.

Это был обычный Ми-2. При снижении машины Вик увидел в открытой двери орущего и машущего рукой человека. Конечно, это бесновался от радости Кровосос. Когда винты остановились, он выскочил и подхватил потерявшего сознание Горюна.

Бывшему заму пришлось долго лечиться. Сначала его палату завалили цветами. Потом из Министерства его стали навещать всё реже и реже. А Горюн и не собирался возвращаться на свой пост. Не мог забыть свою вину — крушение вертолёта. Хотя этой вины, по сути, и не было: Кровосос рассказал, что пока они спускали подвеску, на вторую машину пошло стеной страшное атмосферное явление, с которым ранее никто не сталкивался — чёрная плотная туча с багровыми молниями. Вертолёт почти порвало на две части. Пилоты остались живы только благодаря небольшой высоте и падению на лиственницы. Потом туча стремительно унеслась прочь, зато неподалёку случился оползень и даже небольшое землетрясение.

Туристов благополучно подняли. А Горюна и Олеську разыскивали три дня. Про бывшего секретаря его не спрашивали — боялись нанести психологическую травму. А когда за расследование авиакатастрофы взялся Следственный комитет, Горюн сказал правду: девушка погибла при камнепаде. И он очень надеялся, что это место никогда не найдут.

Когда Горюн выздоровел, позвал в гости Кровососа. Умоляюще глядя однокласснику в глаза, попросил:

— Слышь, Серёга, возьми меня в свою группу. Ну хоть подручным, что ли. Я всему быстро научусь и тоже буду спасать людей.

Кровосос долго молчал, а потом широко улыбнулся:

— Конечно, возьму и всему научу. Мы ж с тобой искатели приключений, родственные души!