ZippyMurrr

Пришло время выступать. Плужников что-то рыкнул своим людям, и они быстро забросали свои костерки. Они были сложены так, что давали мало дыма и света, зато пылали жаром. На них можно было приготовить нехитрую еду таёжника: чай да сушёное мясо, размоченное в кипятке.

Когда подошли к спуску, Заващиков сказал:

— Здесь нельзя спускаться близко к кустам, по траве. Нельзя опираться ногой на вон те серые камни, потому что это кости, они просто рассылются. Нужно съезжать на заднице по твёрдой лысой земле, стремиться к скальным валунам. Только они могут быть опорой. У деревьев выступают корни, лучше сначала пошарить рукой, а потом уж хвататься за ствол. Иначе запросто запнёшься и полетишь вниз. Близко есть медвежья тропа.

— Мы знаем, — ответил Плужников.

Замащиков пожал плечами и начал спуск первым, и не на заднице, в полуприседе, потому что всем своим существом чуял, какое движение сделать, куда можно ступить.

Он даже не поглядел в сторону, когда кто-то вскрикнул и с воплями полетел кубарем вниз. Гадюка ли “клюнула”, оступился ли человек, а может, запах зверя унюхал — неважно. Он просто плохо отвечал за самого себя. Ещё и голос подал, чего делать вообще не следовало. В ночной тишине звуки разносятся далеко.

Спустились быстро. Но от  отряда или банды Плужникова осталось только шестеро, не считая вожака. Исчез ещё знахарь. Заващиков махнул рукой, мол, за мной ступайте. Он провёл группу, обходя скопище змей и полез на пологий склон.

Ветёр донёс запах коней, одежды, сапог и людских тел. Степан улыбнулся в усы. Молодец Окладников! Привёл конных раньше, чем договаривались. Хоть и не военный, но догадался, что всегда лучше прийти первым, а не последним.

Плужников тоже поймал всё, что донёс ветер, и рыкнул, вроде как выругался по-своему. Вот так-то, штабс-капитан, на любую удаль и могущество найдутся ещё большие. Штабс-капитан сделал знак оставаться всем на месте и нырнул в чернильную тьму. Как ни напрягал свои глаза Заващиков, ставшие особенными, но не увидел во мраке движения. Потом дошло: штабс-капитан пробирался перебежками, то и дело приникая к земле. Вернулся он не скоро, видимо, переговорил с Окладниковым. Велел залечь и отдыхать. Причём рядом со змеями, которые не хотели уступать человеку место своих свадеб.

Степану-то было беразлично копошение змей. Одна даже проползла по его груди. Сначала хотела устроиться между плечом и шеей, но раздумала. Зато он по-звериному ощутил запах страха, псинистую вонь от членов группы Плужникова. Но какова ж была власть штабс-капитана над людьми! Ни один из них не издал ни звука, не шелохнулся. А ведь гады точно ползали по ним, даже вблизи напоминавшим всего лишь чёрные ночные тени, распластанные по пологому склону горы.

Едва ночная чернота посерела, раздался конский топот. Это группа Окладникова понеслась в Троицк. Плужников поднялся, вслед за ним встали и другие. Он едва слышным шёпотом приказал двигаться вперёд, держась рядом с деревьями.

С рассветом Степан и лесные люди с их вожаком оказались в Троицке. Заващиков во все глаза глядел на село, которое он покинул много лет назад и куда стремился, как в землю обетованную. А Окладников, спешившись, смотрел, как его люди волокут из разных изб красных, от хмельного угара не соображающих, что происходит. Он рассказал:

— Не ждали они нас, перепились накануне наступления. Разбрелись по избам. Мы с криками “сдавайтесь” по улице промчались, потом назад. Из окон только раз-другой раздались выстрелы, да студентик в фуражке с красным околышем выскочил. А их предводитель, имени не знаю, вывалился из избы и направился на карачках первым делом к бочке с водой. Морду вытер красным флагом, засунутым за наличник. Буряты побросали оружие, кинулись прочь с мешками за спиной. Вы удивитесь, но у одного в мешке нашли старые сапоги и скалку. Мы их переловили и отпустили с Богом. Остальные уже повязаны. Похоже, жители Троицка помогли нам это сделать — надоела им до чертей эта банда.

Степан с горечью посмотрел на одиноко стоявший во дворе пулемёт на колёсном станке без патронной ленты, сельчан, робко высовывавшихся из-за разрушенных заборов изб, на следы пуль на этих избах. Он подозвал самого смелого из них — отца когда-то зашибленного им Петьки Ружникова. Тот подошёл, комкая шапку в руках и кланяясь. Степан выхватил шапку из его рук и надёл ему на голову со словами:

— Дядько Кирей, прости меня… но что было, то прошло. Спрячь с мужичками пулемёт и подбери оружие. Кто знает, что дальше будет.

— Ваше благородие… — начал было Кирей, но Заващиков перебил его:

— Не называй меня так. Я как был крестьянский сын, так и остался.

— Могу назвать, кто с красными твоего отца и мать…

Но Степан снова перебил:

— Земля наша сейчас нам отец и мать. Я к тебе как-нибудь загляну, поговорим.

Потом Заващиков подошёл к студентику, который валялся на боку. Из его рта лилась кровь, почти чёрная в рассветных сумерках. Степан сапогом перевернул его на спину, присел рядом и спросил:

— Это вы из Тырети пришли? Сколько ещё там людей?

В глазах умирающего от лёгочного ранения Степан, наверное, показался кем-то необычным, потому что студентик испугался, попробовал отползти и совершенно неожиданно для красного, которые ни в Бога, ни в чёрта не верили, стал шептать “Отче наш…”

— Кто ты?.. — прошептал он тише, чем шорох сосновых иголок под ногой.

Степан нагнулся к нему ещё ниже и тоже прошептал:

— Крестьянский сын. Уроженец Троицка. Мой отец Константин Заващиков. Что вы с ним сделали?

И вдруг на пороге смерти красная ересь стукнула студентику в голову, он заговорил, брызгая кровью из рта:

— Казнили именем революции! Гад твой отец был и эксплуататор! Враг!

— Сколько ваших людей в Тырети? — повторил свой вопрос Степан.

— Достаточно… чтобы… защитить… завоевание рево… устано… Совет… власть… — еле выговорил студентик. — Брат… ские… наро… с нами… Мы побе…

И тут в голове Степана закружились совсем не нужные мысли. Его отец Константин, по сути, был гадом- эксплуататором и в семье, и для наёмных работников на полях. Бил смертным боем и домашних, и тех, кто работал спустя рукава. Без кнута или нагайки не ходил. Но и сам трудился так, что его рубаху после работы можно было выжимать от пота. Зубами выгрызал каждую копеечку. Но на оплате наёмного труда не экономил. Ссужал копеечкой, которую добывал в полугодовых извозах тех, кто не ленился. Подумывал о преображении края за счёт промыслов… Он был не таким, как Бочаров. Скорее, как Пал Палыч, на деньги которого была построена не одна церковь в таёжном краю.

Степан захотел возразить студентику, но… тот был уже мёртв. Заващиков поймал его предсмертное видение — толпы людей с красными флагами, множество юрт откочевавшей к народным защитникам бедноты.

Он кинулся к Окладникову:

— Пал Палыч, у меня было видение над трупом студента! Мы здесь не удержимся,  нужно уходить из Троицка! Вы пожалели бурятов. А они ведь расскажут… да ещё и приукрасят, оправдают свою трусость нашими зверствами.  Похоже, весь край поднялся. Уходить нужно!

Окладников потемнел лицом. Степан понял его: хотел освободить Троицк, но вряд ли такое возможно сейчас — свобода. Купец согласно кивнул и отошёл к Плужиникову и его людям, которые уже порыскали по сеновалам, по огородам в поисках других членов красной банды.

Окладников решил возвращаться в Малиновое и уже там решать, что ему делать. А Плужников со своими должен был пешим ходом доставить туда пленных.

Глаза Заващикова полезли на лоб: оставить связанных людей во власти живодёра?!! Да как такое можно! Пуля — вот быстрая и чистая смерть. И ещё нужно разобраться, кто этой пули достоин. И он вызвался проследить за группой этого штабс-капитана, так и не раскрыв купцу, кто такой Синельников на самом деле. Зря он это сделал. И Степану долго придётся корить себя за скрытность.

Он сам подошёл к Плужникову и сказал ему:

— До встречи в Малиновом.

В глазах убийцы не было ничего, кроме обычной темноты под спутанными волосами. Он спросил:

— Ты здесь останешься?

— Да, с земляками поговорю.

И вот в эту-то минуту в опухших щёлках бандита сверкнула радость. Он явно знал о  контрнаступлении со стороны Тырети. И совершенно точно, если вылазка Окладникова случилась бы завтра, насладился бы кровопролитием. Заващиков решил больше не думать, что он теперь только сам за себя. Уж слишком бы это сближало его с Плужниковым.

Степан выждал, когда удалится сначала конный отряд, а затем скроется из виду вереница связанных в окружении людей Плужникова. И по-тихому, держась лесом, пошёл следом. Он надеялся вскоре увидеть пленных, но они как сквозь землю провалились!

Заващиков, жестоко страдая от своей оплошности, попытался найти след бандитов. Но тайга велика, и непонятно, где зверски замучают красных. Что греха таить, в бою он бы сам застрелил любого. Но к поверженному врагу нужно относиться по-божески… Так учили его в школе прапорщиков.

Ветер всего лишь приносил запахи леса… Но вот ноздри Замащикова затрепетали: дым! И это не дым от костра! Горела трава, живое смолистое дерево. Неужели этот урод Плужников устроил пал в тайге, чтобы сбежать с пленными?

И в ту же минуту кто-то бросился ему на спину и холодная отточенная сталь прижалась к горлу. Плужников оставил дозорного, чтобы не подпустить ближе к пламени? А лесной ублюдок пожелал прихвастнуть, принести вожаку его голову! Скорее всего, он сидел на дереве. Выстрелил бы ему в спину — точно бы остался при трофее. Эти мысли только мелькнули в голове Заващикова, но он уже успел ногтями, с каждой секундой удлинявшимися, проткнуть запястье руки с ножом. Клинок, мелькнув серебристой рыбкой, упал в траву. Заващиков завёл другую руку за спину и, схатившись за лохмотья, перебросил через плечо напавшего. Лесной человек грохнулся оземь, открыв рот в зарослях рыжих усов и бороды. Заващиков надавил ему сапогом на грудь так, что напавший не смог вдохнуть. Его здоровая рука стала скрести землю и траву.

Заващиков поглядел в вылезшие из орбит серые глаза, сказал ему:

— Ты же русский… Русский, тварь, а подчинился чудовищу!

И так вдавил сапог, что хрупнула грудина, а изо рта и носа неудачника хлынула кровь.

А после пошёл прямо на дым, уже застилавший лес пеленой. К счастью, горело лишь две-три сажени леса с ольховым кустарником и несколькими соснами. Замащиков сломал молоденькую сосенку и кинулся прямо в пламя. Его одежда и картуз стали тлеть, но он не почувствовал укусов огня. Он сбивал рыжие языки, с треском пожиравшие кустарник, ничего не видя, кроме них и дыма. Топтал, разбрасывал, валил, отдирал горячую, как лава, кору сосен.

Замащиков прекрасно понимал, для чего этот огонь — и пал устроить, потому что нет ничего страшнее него в тайге, и выиграть время. А когда он вышел на поляну, то понял — для чего понадобилось время.

Двенадцать обезглавленных человек висели, привязанными за ноги к веткам сосен. С обрубков шей ещё падали красные горошины. А от стволов текли багровые ручейки, изгибаясь, как змеи.

Заващиков бросился на землю, потом подскочил и, воя сквозь зубы, бросился бежать. За кем? Штабс-капитан Плужников исчез, как всегда, после жестокого убийства. Искать его бесполезно. Разве что встретить однажды на таёжной тропе. А может, Заващиков искал самого себя, пусть заплутавшего и запутавшегося человека, пусть с жаждой мести, пусть сходившего с ума от шаманки, но не осквернённого невольным соучастием в глумлении над человеком. Сначала выбор убивать ради славы Отечества был принял за него отцом. Но этот вот —  связаться со зверем — он сделал сам. Конечно, он имел в виду совсем другое, когда говорил, что напитает землю кровью. А на деле вышло, что посодействовал чудовищному обряду кормления Нижнего мира.

Он проплутал в тайге три дня, лишь изредка приникая к ручью или роднику, чтобы напиться. О еде он и помыслить не мог. И вышел наконец к Малиновому, селу, где жил  Окладников. Его взяли в кольцо мужики с вилами и острогами, а он лишь глядел на них и думал: сдохнуть бы сейчас. Пришёл, называется, в родные места.

Купец велел его привести. Он охнул, увидев Степана. А когда услышал о том, кем на самом деле оказался Синельников и что он натворил, побледнел, но не удивился.

Оказывается, его лазутчик, мальчишка Ванька, сказал, что красные из Тырети пришли в тот же день и устремились в погоню. Причём кто-то нашептал им о том, что пленных казнят и даже указал точное место. Красные нашли мёртвого бродягу, у которого не было оружия — ни ножа, который он прижимал к горлу Степана, ни ружья. Нашли и горелое место, и казнённых единомышленников. А рядом — платок с монограммой Окладникова, выпачканный в крови и саже. Решили, что это купец, защищая старый режим, расправился с людьми. А помилованные и отпущенные буряты ни слова не сказали о благородном поступке купца.

— Я же своё защищал, — развёл руками Окладников. — С пленными ничего делать не собирался, кроме того, что их в сарае держать.

— Нет у нас уже ничего своего, — горько заметил Заващиков. — Кроме беды.

— Но как ты-то не распознал в лесном человеке зверя! Почему мне не сказал? — разъярился купец.

— Слишком многое я в нём распознал, чтобы просто взять и рассказать. Не поверил бы мне никто, и вы в том числе.

— Что это значит — слишком многое?

— К примеру, то, что он на меня напал. А я его убил, но он оклемался. Потом он меня убил, но я вернулся к жизни. Мне помогли змеи — вся шайка, сам Плужников со знахарем лежали полудохлые. И я их поднял из мёртвых.

— Заче-е-ем? — вскричал Окладников.

— Из-за вашего с ним договора.

Купец обхватил голову руками, потом обмотал смоченным холодной водой полотенцем, которое услужливо подала горничная, и сказал:

— Ты не всё рассказал, это точно… Там же ещё что-то было бесовское, о чём православному знать нельзя?

— Верно, — согласился Заващиков.

— Что ж нам теперь делать-то? На меня уже мои люди косятся,  — сказал Окладников.

— Вы, Пал Палыч, уезжали бы отсюда. Потерявши голову, по волосам не плачут. Прежней жизни точно не будет. А станете права качать — убьют и вас, и семью.

— Всю жизнь Отечеству и народу, своему краю отдал. Оттого и почёта у меня больше, чем денег. Сыны в русско-турецкую головы сложили. Внука в германскую убили. Только и осталось, что дело, — загоревал купец, но Замащикову его не стало жалко.

Слишком много он знал о потерях, гораздо больших, чем у купца.

— Сейчас Отечество и народ другие, — жёстко сказал Степан. — Не согласны со мной — поступайте по-своему.

— А ты, ты-то что делать будешь? Научи меня, старика, как надо!

— Мой путь не для вас, Пал Палыч. Одно скажу — отстрою заимку в лесу на горе, чтобы никто не достал, и жить стану по своим правилам. Никто мне не указ. Женюсь вот…

— Это ж кто за тебя пойдёт-то?

— Устька. Её, как и меня, судьба наизнанку вывернула. Кстати, как она?

Окладников покачал головой и признался:

— Плохо, Степан. Мне пришлось её от добрых людей забрать, потому что она кричит сильно ночами. Всё вспоминает, как её отца и сестёр убивали. Только бражка и блуд её успокаивают. И ты не сможешь с ней жить. Я подумываю, может, в Иркутск в сумасшедший дом её отвезти.

— Всё вокруг сейчас — сумасшедший дом. Но и в нём люди живут, — улыбнулся Степан.

Купец долго смотрел в глаза Заващикову, потом сказал:

— В средствах я сейчас стеснён. Но людям в Малиновом и тебе помогать буду.

Заващиков ответил ему тяжёлым взглядом:

— Благодарствуйте.

На следующий день он взял топор, пилу, моток верёвки и лопату, отправился в тайгу выполнять свой зарок — хоронить шамана. Или хотя бы его вещи. Три дня брёл, не трогая краюху хлеба в котомке, не прикасаясь к фляге. Чувствовал, что для дела, которое он задумал, нужно отрешиться от всего человеческого. То и дело глядел в небо, заслонённое деревьями-гигантами. Однажды даже попробовал прибавить себе сил, как штабс-капитан Плужников, прислонившись спиной к лиственнице. Но пожалел дерево — достоин ли он пить из него силу, нужную ему для роста? И каждую минуту Степан был готов к встрече с штабс-капитаном и его бандой. Подкараулят, убьют его — и хорошо, не будет дальнейших страданий. А если сами оплошают… Туда им и дорога, в их чёртов Нижний мир!

Наконец Заващиков увидел сосняк с расчищенным местом — прежнюю лёжку банды. Осыпавшиеся сосны с чёрными ветвями вряд ли возродятся. Может, от их шишек поднимется молодь, начнётся новая жизнь.

А вот для шаманского погребального помоста как раз сгодятся. И Степан принялся подпиливать и рубить близкостоящие деревья. Это было очень опасно — валить лес в одиночку. Но после двенадцати обезглавленных и повешенных тел в лесу он позабыл, что это такое — боязнь за самого себя. Пусть и были это тела врагов.

За день столбы из стволов были готовы. На другое утро Степан обрубил ветви павших исполинов и сделал из них помост. Спускаться к месту, где когда-то жил Белый шаман,  пришлось на закате. Степан, выросший в таёжном краю, наконец-то вспомнил байки, которые предупреждали: после захода солнца нельзя тревожить прах мёртвых. Эх, жаль, что он забыл о них, когда в первый раз поднялся к шаману! И всё равно решил покопать там, где ранее не нашёл костей.

Первыми же гребками лопаты он отрыл пропавшего знахаря Плужникова! Значит, тот даже не пытался спуститься в Змеиный распадок вместе со всеми, решил вырыть кости Белого шамана, чтобы поглумиться или использовать их в обрядах. Возможно, что этот сморщенный старикашка знал о месте упокоения своего противника, а вот достать его не мог. Пока не появился Заващиков — проводник.

Открытый рот знахаря был забит землёй, уже пропитавшийся тем, что вытекало из покойника. Складывалось впечатление, что северный знахарь словно захлебнулся чужой землёй. Заващиков вышвырнул его тело из могилы, отволок подальше в чащу — пусть хозяин леса совершит поминальную трапезу.

И кости Белого шамана отыскались. Степан вынул из-за пазухи белую тряпицу, бережно собрал их. Теперь нужно положить прах на помост вместе со всем, что принадлежало шаману.

Заващиков разрыл под сосной железные обломки, фигурки, наконечники стрел и поразился тому, что в при свете они оказались покрытыми не то смолой, не то тёмным мутным лаком. Он осмотрел лезвие меча, отколупнул изъеденное временем железо и обнаружил жёлтый блеск другого металла.

Стало быть всё, что он ранее нашёл, — это шаманское золото! Понятно, что таким мечом не повоюешь, стрелой с золотым наконечником шкуру зверя не пробьёшь, они слишком мягкие. Стало быть, служили для ритуалов.

О таком кладе в Троицке часто рассказывались легенды. Мол, золото можно найти в день Исаакия, время змеиных свадеб. И откроется оно не всякому, а тому, кого шаман выберет ещё при жизни. И ни богатства, ни счастья оно не принесёт. Да и прикоснуться к нему обычному человеку опасно — невидимые змеи закусают до смерти.

Степан склонил голову и застыл. Он словно вновь оказался в Троицке, ещё в их старой избе, когда о новой и речи не шло — добыть бы пропитания для пятерых ребятишек, мал мала меньше. Увидел давно умерших от болезни трёх старших братиков, заботливую сестрёнку Варьку, лучину на столе. И бабку Стешу, которая делила на пятерых три паренных в чугунке морковки, которые так и назывались — паренками. А чтобы никому не было обидно из-за маленьких кусочков, рассказывала сказку:

— Давным-давно жил в наших местах Аникей. Неудачливым был охотником, слыл бобылем, потому что никому нужен такой. Шёл однажды из лесу пустой, только патроны зря потратил, никого не добыл. Видит: шалаш стоит, весь уже развалился. И решил Аника в нём пошарить — а вдруг хоть чугунок или кружку найдёт, всё прибыль. Только не посуду он нашёл, а золото, в монетах и самородках. У нас ведь какой закон: не ты положил, не тебе и взять. Вот если в бою отымешь, то всё твоё будет.

Дурачок Аника обрадовался: воевать за добычу не с кем, шкуры-то на шалаше ветер пообрывал, жерди повалились. Хозяина здесь давно не было, вход сухой листвой и ветками завалило. Схватил золото и давай им мешок набивать. Да только вонзились ему в руки, в шею и лицо невидимые клыки. Заорал Аника, прочь бросился, перед собой ничего не видя, потому что и в глаза его ужалили. Бежал-бежал, да и без жизни на землю свалился. Через год только его охотники нашли, вырыли в том месте могилу и закопали. Возле него самородок маленький был, так его в могилу-то вместе с Аникой и бросили.

Степан даже сейчас вспомнил вкус бабкиного лакомства и старческий суровый голос: не трожь в тайге чужого, есть на свете и незримые стражи, которые за окаянные дела накажут!

Заващиков вынырнул из воспоминаний с большой неохотой: такими родными и милыми показались ему детские годы! А оборвались они не только со смертью старшеньких, но и с его болезнью, из-за которой мать обратилась к шаману.

Ну что ж, пора до конца исполнить свой зарок — похоронить шамана вместе с прошлой жизнью, да и начать новую. Он взял останки и вещи, поднялся по горе к помосту. Уже по темноте забросал их лапником. Но уйти почему-то не смог. Затаился в ложбинке неподалёку, как это делала банда штабс-капитана Плужникова. Уснуть так и не смог, думал и о навсегда утраченном, и о том, как построит свою заимку в лесу.

Ветер принёс запах давно немытых тел, закопчённой у костра одежды, пороха и протухшей крови. Заващиков подумал: это может быть только Плужников со своим отребьем-убийцами. С чего Степан решил, что штабс-капитан примкнёт к красным? А он, видимо, вернулся на старую лёжку, чтобы вперёд их оказаться в Малиновом. Но главное — кровавый бандит может разрушить помост с останками шамана. Значит его, Степанов, зарок будет не начать новую жизнь, а сложить голову в схватке с головорезами.

Он даже не заметил, как бандиты подобрались к помосту. Плужников что-то забормотал на своём родном языке, потом сказал для ещё одного русского члена банды:

— Разводи под помостом костёр. Столбов и веток не касайся.

— У нас буряты хоронят своих шаманов вместе с их вещами. Там может быть и серебро, — возразил русский.

Пятеро бандитов залопотали, не согласные со своим вожаком.

— Делайте, как я сказал! — велел Плужников и наставил на них ружье.

Однако четыре ружья поднялись против него. Видимо, опьянённые пролитой кровью и ощущением власти, головорезы больше хотели поживиться, чем униженно выполнять каждый приказ.

Заващиков собрался вскочить и с топором кинуться на тех, кто собирался грабить и жечь захоронение, но словно какая-то сила придавила его к земле. Он мучился, дёргался, но не смог воспротивиться чьей-то воле. И это случилось с ним вовремя: люди возле помоста, в том числе и Плужников, завопили от боли, стали отмахиваться от кого-то невидимого, падать в корчах на землю. Так продолжалось недолго — человеку от невидимых стражей не уйти.

Степан всю ночь не сомкнул глаз. Нужно было убедиться, что кровавая банда больше не поднимется. Утром он отправился в Малиновое.

Оказалось, пока Заващикова не было, купец на трёх подводах отправился в Иркутск. Он оставил для Степана деньги и записку с именами верных людей, к которым всегда можно обратиться за помощью. В Малиновом появились люди из Троицка, в котором была провозглашена новая власть. Был среди них и дядька Кирей Ружников с последним из сыновей. Все они решили присоединиться к Степану. Вскоре у него образовался отряд в тридцать человек. А позже их назвали бандой, любое чёрное дело в тайге стали приписывать им. Степан понимал людей: живущий подневольно не поймёт свободного.

Но жить ему осталось только семь лет. Ровно столько требуется, чтобы совершить погружение во тьму Нижнего мира и стать либо шаманом, либо героем Верхнего. Но семь лет свободы — это не так уж мало в мире, который сошёл с ума.

Всё его тело дёрнула судорога, затрещал и зашёлся в боли позвоночник, хрупнула грудина и суставы, череп сплющило от муки. Но он успел плечом сбить чудовище, которое чуть было не стало полосовать его клыками и когтями. И сам упал на землю, стараясь не потерять сознание.

Степан глядел в едва видное из-за ветвей небо с пёрышками облаков и страшился посмотреть хотя бы на руки — ведь и он мог утратить человеческий облик. Но всё же набрался мужества и убедился: он таков, каким был всегда, каким родился на свет Божий. Синельников, который распростёрся рядом, тоже показался обычным, только закатились его глаза, да из носа и ушей обильно потекла кровь, едва парящая в утренней прохладе.

Но Замащиков не успел перевести дух от внезапной схватки и подумать, каким зверем он был во время неё. Перья облаков потемнели, приобрели чёткие очертания, а вместо солнца сверкнул золотой клюв. Два круглых глаза, карих с зеленью и золотыми крапинками, грозно сверкнули на Замащикова с неба.

Степан зажмурился. А когда открыл глаза, мир стал прежним. Убить сейчас врага, покушавшегося на его жизнь, нельзя — они должны быть вместе в завтрашнем нападении на банду в Троицке. А то ещё придётся объясняться с Окладниковым или спасаться от людей Синельникова.

Но дублённая ветрами, коричневая от загара кожа врага посерела, от носа к губам поползла синева. Да он же сейчас сдохнет! Степан приподнялся, навис над Синельниковым, распахнул его кафтан и засаленную, грязную рубаху, чтобы послушать, бьётся ли ещё сердце. И отпрянул…

На нечистой, но более светлой, чем лицо, коже он увидел выжженный рисунок с вкраплениями краски. Это же тамга! Значит, его враг — из северных народов, знатного рода-племени. Выбился в люди сын какого-то князька, или нойона, или кто там у них заправлял всем, послужил в императорской армии, да и был изгнан из своего края своим же народом. Но он мог быть и шаманом…

Степан обхватил голову руками и немного посидел, покачиваясь. Угораздило же его связаться с этим человеком! Потащился в разведку… Ну, узнал, что Синельникова на этой лёжке не было… Может, шаман скитался по своим чёртовым мирам! Одно ясно: он враг и красным, и белым. Именно он известен как штабс-капитан Плужников.

И что теперь делать-то? Да ничего! Если уж Степан смог сбить шамана-оборотня в прыжке, значит, противостоять ему можно.

И Замащиков, ещё миг помедлив, отвесил Синельникову две пощёчины. А тот оказался крепок: не сдох, а открыл глаза. Причём их чернота потеряла яркость, вроде как посерела. А это значит, у врага случился мозговой удар.

И точно: изо рта Синельникова плеснуло вонючей жижей, мотня штанов потемнела от мочи. Однако он уселся, щурясь на деревья, Заващикова. Значит, ничего не помнил и не понимал, как тут оказался. Степан знал, что такое состояние может быть очень недолгим. В его взводе был солдат, зарабатывавший деньги себе на выпивку тем, что дрался один против десятерых. Но обычный человек бы помер…

— Тебе… чего… здесь… нужно? — спросил, с трудом шевеля губами, Синельников.

— С тобой пошёл. Нужно твоим ребятам спуск в Змеиный распадок показать, — спокойно ответил Замащиков.

— Ну так… ступай…

— Я дороги не знаю.

— Помоги…  встать-то…

Степан под локти поддержал Синельникова, поставил на короткие ноги. Но сам не двинулся: кто его знает, это отродье, может, он только прикидывается зашибленным. В любом случае нужно быть с ним осторожным.

Синельников сделал один шаг, другой… и затопал в направлении к сосняку.

“Силён, зараза!” — подумал Заващиков.

У него сохранилось в памяти, как отлёживался солдат-драчун под телегой, как его самого укрыл чужой денщик в своей избе. Ведь Степан пять дней после избиения встать не мог! Синельников совершенно точно точно повязан с колдовством или шаманскими штучками. Но не Степану его осуждать…

Они вошли на расчищенное место между соснами. Ни одного бандита не было видно.

— Хэть! — рявкнул Синельников, и из-за деревьев показались люди в рванье.

Под ноги предводителю бросился старый, согнутый человечек с лицом, похожим на сгоревшую в печке булку. Он обнял Синельникова за колени, запричитал на странном языке. Это главаря рассердило, и он пнул старика, который продолжил плакать, лёжа на спине. Потом встал на четвереньки и быстро-быстро скрылся в кустах.

Синельников сказал, обращаясь к своей шайке и указывая на Степана:

— Вот этот спуск покажет… позже… потому что я отдохну.

Он уселся спиной к толстому стволу сосны, полузакрыл глаза и стал медленно, с шумом, дышать.

“Да он лечится деревом, отдаёт ему свою хворь,” — подумал Заващиков, который заметил, что сосна стала сорить иголками.

Лесные люди занялись кто костром, кто оружием. Они старательно не обращали внимания на Степана, но он спиной чувствовал их скрытые взгляды.

Выполз из кустов дедок с охапкой травы и корешков, закричал на костровых, и те подбросили дровец. Деду принесли чистый небольшой котелок, запечатанный кувшин. На огне скоро забулькало снадобье. По лесу поплыл запах, едкий и сладкий одновременно. Старик достал из-за пазухи тряпицу с порошком, отсыпал добрую часть в котелок, остальное спрятал. Потом налил в три чёрные снаружи, но блеснувшие золотом изнутри чашки своего варева и сел посередине поляны, что-то шепча. Махнул рукой и гортанно закричал на людей. Двое подняли Синельникова, ещё один грубо толкнул Степана к старцу.

Заващикову был известен обряд якутов, которые иногда, отправляясь в дальний переход по лесу или тундре, выпивали вместе спирт с растёртыми сушёными мухоморами. Если хотели взаимопомощи или братства, добавляли в него своей крови. Но старик обошёлся только отваром.

Он почтительно, с подобострастием и любовью, подал чашку Синельникову, сунул вторую Степану, а третью взял сам.

“Это что же получается: теперь я третий по рангу в этой шайке? После вожака и знахаря?” — подумал Степан… и ошибся. Первый же глоток зелья лишил его возможности дышать и обездвижил. Муки удушья были ужасны, без воздуха жизнь вытекала из него с каждым мигом. Но он видел, что Синельников и его знахарь пьют этот отвар, не глядя на него, уставившись в никуда глазами-щёлками.

И он на границе жизни и смерти понял: этим лесным людям не нужен был проводник для спуска! Его сюда привели… чтобы убить! Лишить Окладникова человека, который бы помог его группе постоять за себя, за свою землю, выбить красную банду из Троицка.

Заващиков как бы со стороны увидел и самого себя, бледного до синевы, сидящего неподвижно. Толкнуть его — и он упадёт на землю, уставится мёртвыми глазами в небо. Станет пищей медведям и таёжным падальщикам, а через какое-то время забелеют его кости среди поднявшейся травы.

Потом стали исчезать и зрение, и мысли; мир заволокли сумерки. Сейчас поступит кромешная тьма, и Степана не станет. Лучше не сопротивляться, а просто кануть в неё…

Умереть вовремя, не нарушая закона жизни, честнее и правильнее.

И Заващиков упал навзничь. А перья и золотой клюв со змеёй в чёрном небе, навепное, ему только почудились...

Когда он очнулся, то не увидел вокруг себя никого, только всё ту же поляну среди сосен. Степан преодолел одеревенение тела и попытался хотя бы присесть. Лишь с пятой попытки ему это удалось.

Лесные люди валялись на земле кто где. Рядом с ним раскинули руки на земле Синельников и его знахарь. Реденькая травка на песчаной почве и её заросли подальше, среди деревьев, кишели змеями. Гадюки сплетались клубками, расползались, скользили по трупам. Некоторые тела были отмечены синевато-красными точками укусов на лицах, шеях.

Прочь отсюда, от банды предателей-убийц! Мёртвый ли шаман, своя ли земля, на которой нет ни одной лишней твари, даже ядовитой гадины, снова спасли его самого.

Заващиков хотел было уползти или уйти, как получится, от логова врагов. Но что он скажет Окладникову, принявшего его  в свой отряд; людям, которые нашли его, сумасшедшего от шаманки, и выходили? Могли ведь пристрелить или позволить ему бежать дальше — сам бы захлестнулся.

А как же выступление? Так и позволить красным бандам сеять раздор и смерть? И красные они лишь от пролитой крови, не более. Степан хоть особо и не прислушивался к словам ссыльного учителя Котова, но запомнил — говорил он вовсе не о братоубийстве и разбое в таёжном краю. Заващиков наклонился к лесному вожаку, у которого расширились зрачки, когда тень врага закрыла солнечный свет. Значит, он жив после укуса в шею, уже окружённого чёрной каймой. Если промедлить, он сдохнет. Да и ладно бы, если б не договорённость с Окладниковым. Знахарь тоже оказался живуч — сморщенные веки чуть подрагивали. Степан осмотрел ещё восемь бандитов. Только один из них уже спустился в тьму Нижнего мира, где, как понадеялся Заващиков, его уже встретили жадные до чужой плоти духи.

“Надо их поднять… то есть вдохнуть в них жизнь, — подумал Степан. — Северный народ всегда подчинялся силе. Мог предать в любую минуту, но пока чувствовал эту силу, сражался на её стороне. А Окладникову без лесных людей не обойтись. Однако как их поднять? А пусть каждый отпробует знахарского варева!”

И он, оттягивая синие губы врагов, влил подлым предателям по нескольку капель во рты зелья, которое чуть было не погубило его самого. Сначала показалось, что они померли, на этот раз окончательно. Потом зашевелились. И через несколько минут расползлись, приникли к деревьям. Хвоя на соснах быстро пожелтела и стала осыпаться.

“Вот почему здесь столько старых жёлтых иголок соснового опадня, что можно в нём прятаться. Штабс-капитан Плужников создал почти бессмертную банду”, — подумал Степан.

Первым стал более-менее способным к действию и осмысленному разговору вожак. Заващиков наставил на него ружьё — уж против пули и ножа лесной народ точно бессилен, — и спросил:

— За что ты хотел меня убить? А, штабс-капитан Плужников?

Штабс-капитан поднял на него ещё затуманенный взгляд:

— Не убить. В этот раз не убить. Я подумал, что ты свой. Честь хотел оказать.

“А ведь вправду, он и его знахарь пили чёртово зелье! — подумал Заващиков. — Но верить ему всё равно нельзя”.

— Да, здесь меня называют Плужниковым. И я действительно штабс-капитан, Георгиевский кавалер. А вот ты кто? Великий Белый шаман? Или его преемник?

— Впервые слышу про такого. Рассказывай, — велел Заващиков.

— Русские не знают русской истории. Для них нет другой, кроме той, что творится у них под носом. Ты хоть слышал, что Его Величество Император Российский Александр Второй путешествовал по Сибири? И однажды его любимый конь ранил ногу да ещё обстрекал её в ядовитой траве. И мальчишка из села вылечил коня шепотками и повязками с другой травой. Император велел ему странствовать, узнавать обычаи народов и постигать науку исцеления. Дал коней, денег и свиту. Так мальчишка оказался в учениках у шаманов разных народов. И стал называться Великим Белым Шаманом. Но не потому, что был белокож, а потому что отверг Нижний мир. Мой предок предупреждал его, что этого делать нельзя. Если не кормить Нижний мир жертвенной кровью, он сам придёт за ней. И вот у вас, русских, началось…

Империя пала. И я всего лишь делаю то, что может вернуть порядок в Средний мир, кормлю землю кровью.

Заващиков усмехнулся:

— А что ж вы, ваше высокоблагородие, на фронтах не продолжали кормить землю кровью?

— Ещё как кормил! Но для чего? Чтобы солдаты отказывались выполнять приказы, а среди офицеров был разброд? Вы, русские никогда не хотели узнать суть… искали, где вашей шкуре будет легче, выдумывали прожекты, вместо того, чтобы понять, что земле нужно.

— Замолчи! Ещё раз про русских слово плохое скажешь!..  — вызверился Замащиков.

— Я тебя терплю, потому что ты Великий Белый Шаман… — начал было Плужников. — И завтра мы вместе напоим кровью Нижний мир.

— Вот это верно. Для этого я и поднял тебя, сумасшедшего, с твоей бандой.

— А дальше что? — помедлив, спросил Плужников.

— Ты просто уйдёшь со своими людьми в свои земли, к своему народу. Кстати, как он прозывается?

— Это неважно. Но ты со своим народом к нам не сунешься.

— Посмотрим, — ответил  Степан только лишь для того, чтобы что-нибудь ответить и не показать: он не верит и никогда не поверит Плужникову, а ему со своим бы народом разобраться, не до северян.

Он вообще ничего не понял и не хотел понимать, кроме того, что нужно выбить из Троицка красных. Его односельчане… да ещё Устька, которую связанной повели в имение Окладникова — вот и всё, что осталось от его прошлой жизни. Вот за них он завтра и прольёт кровь, отдаст жизнь, если нужно. И шаманом он не собирается становиться. “Я человек!” — сказал он себе.

С верхних нар соскочил Козлов Петька, детский приятель Степана, и с недоумением уставился на лесного человека, избитого, окровавленного.

— Это не Стёпка. Чужой, — сказал он. — Хотя враз проверить можно. Слышь, паря? Наш Стёпка руками гадюк брал на Исаакия, когда они особо злы и ядовиты. Одна под крыльцо нашей избы заползла. Вынь-ка её оттуда. Тогда поверю, что ты дяди Кости сын.

Заващиков вышел в сенцы, взял топор и саданул им сбоку по доскам крыльца. Выбил две и сунулся в дыру по плечи. Через некоторое время вытащил голову. На его шее извивалась гадюка. Степан схватил её за хвост и раздавил башку  гадине каблуком сапога.

— Стёпка, ты штоль? — проговорил Петка Козлов. — На себя не похож.

— Так его шаманка ломает. Как человеку быть похожим на самого себя? — заступился мужик, который привёл Степана. — Пал Палыч велел ему отдых дать.

Но Заващиков не захотел ни есть, ни отдыхать. Сел за стол и стал по глоточку пить разбавленную водой водку. Скоро он почувствовал, что безумие отпустило его. Шаманка ушла. И он стал расспрашивать про то, что случилось в Троицке.

Оказалось, что его школьный учитель, политический ссыльный Котов начал агитировать за создание Союза батрацкой молодёжи. К нему присоединился другой ссыльный, Брызганов, служивший у Окладникова счетоводом. Они вдвоём напускали революционного тумана в головы людей, мол, теперь всё в Троицке народное: и земли, и спиртово-водочный завод, и власть над таёжной глубинкой. Как трескотня птицы кедровки, которая слышна на всю тайгу, эти идеи полетели далеко, добрались до соседних сёл. И Котов с Брызгановым почувствовали себя народными вождями. К ним быстро присоединились дезертиры с фронтов и уголовники. Очень скоро Союз батрацкой молодёжи превратился в неуправляемую вольницу. Понапрасну Котов и Брызганов надрывались, призывая людей к порядку, к созданию новых органов власти и народной дружины. Как от случайно забытого уголька начинает полыхать тайга, так занялось пламя погромов.

Первым пострадал заводчик Бочаров. Он сглупил дважды. Сначала велел дочерям возвратиться домой из революционного Иркутска, не поверил, что народная власть продержится долго. А потом выдал ключи от ворот своего завода, потому что понадеялся, что его, как добровольно примкнувшего к новой жизни, оставят в живых. Пришлый люд, прятавшиеся в тайге от закона дезертиры и каторжники дорвались до бродильных чанов, до подвалов со спиртом и водкой. Бочарова застрелили и двинулись к его дому. Бывшие верные слуги испугались толпы, и дочерей заводчика с горничными схватили годами не знавшие женщин каторжники.

Имущество справных крестьян, дочери Бочарова, бабы и девки стали общественным достоянием. Запылала церковь. И это означало, что теперь над людьми никого нет: ни царя, ни Бога. Тяжкий труд земледельцев, семьи и хозяйства никому не нужны. А зачем, если можно вот так просто взять что бабу, что барана или лошадь?

Кто-то из менее горячих, чем Константин Заващиков, крестьян подался с семьями к купцу Окладникову, который дремать на стал, а принялся вооружать своих людей.

Степан вспомнил слова Бочарова: «Послужишь Отечеству — в зятья возьму» и решил спросить о младшей Устинье, жива ли она.

Петька Козлов осклабился:

— Устька-то жива. Дозорные Пал Палыча её подобрали. Считай, девка полураздетой, в туфлях по снегу убёгла. Но ничего, обморозилась не сильно, зажило на ней всё, как на собаке. Только головой повредилась.

Замащиков спросил:

— Поговорить-то с ней можно?

Козлов заржал:

— С ней всё можно. Хочешь, так пошли.

Петька привёл Замащикова к отдельно вырытой землянке. Они спустились по обсыпавшимся ступенькам в крохотное убежище, где еле-еле уместились печка, стол с краюхой хлеба и пустыми ковшиком, от которого разило бражкой. Лежбище было закрыто замызганными занавесками. В прореху свешивалась тонкая женская нога со ступнёй в синеватых шрамах. Нога дёргалась в такт хриплому пыхтению и ритмичным движениям кого-то громадного. Степан сморщился не только от звуков, но и запахов соития, которые били в нос не слабее бражки.

Громадная ручища, поросшая волосами, раздвинула занавеску. Выскочил, ни капельки не стесняясь, здоровенный бугай. Его буйные волосы на животе и в паху были мокрыми.

— Степан, — тоненько и жалобно раздалось с лежанки, покрытой сеном.

Замащиков вздрогнул: неужели узнала?

Козлов заржал:

— Да у неё все Степаны! Сколько бы в очереди ни стояло!

Бугай разочарованно перевернул пустой ковшик, подвязал штаны и выбрался из землянки, подмигнув Козлову. На смену ему спустился молодой бурят:

— Моя время! Моя!

Петька сказал:

— Да твоя, твоя. Смотри не оплошай, как в прошлый раз.

Обнажённые тонкие руки в синяках потянулись к буряту, нежный голос прошептал:

— Степан… Степаша…

Наверху Заващиков гневно спросил:

— Почему Окладников такое допускает? Ведь он с Бочаровым дружил.

Петька отмахнулся:

— Делать больше Пал Палычу нечего. Всё равно Устька головой повредилась. И ей занятие, и ребятам удовольствие. Многие же полгода дома не были, позабыли, как баба пахнет.

Прибежал давешний малец, который приносил Степану кружку водки, крикнул:

— Пал Палыч уже сейчас зовут! Срочно!

Окладников жил в третьей избе заимки в одиночестве. В ней не воняло портянками, мокрой одеждой и раскисшей от дождей обувью. В красном углу были иконы с лампадкой. За накрытым столом сидел сам купец в одежде вроде кителя, офицер и мужичок-с-ноготок в латаной рубахе, весь заросший волосами, из-под которых сверкали цепкие и злые глазки.

Купец обернулся к Заващикову и сказал:

— Проходи, Степан. Раздели с нами трапезу, чем Бог пожаловал.

Мальчишка быстро поставил перед Заващиковым фарфоровую кружку с чаем, но ни закуски, ни пирогов на тарелку ему не положил. Степан застеснялся своих ободранных рук с чёрными от земли ногтями, но потом увидел, как такими же заскорузлыми и грязными лапами, ловко орудуя ножом и вилкой, невысокий мужик расправляется с куском телятины, и взял кружку. Боже, это даже не тот плиточный чай, который покупал экономный отец, а настоящее блаженство, испробованное им только раз в жизни при выпуске из школы прапорщиков!

Но яркий вкус напитка не сделал его менее внимательным.

Этот мужичок-с-ноготок явно не так-то прост. И он не из таёжных людей, скорее, переодетый военный. Может, даже легендарный штабс-капитан Плужников, который со своим неуловимым отрядом выслеживал и бандитов, и красных, развешивал их на соснах вниз головой, надрезав вену.

Окладников задал неожиданный вопрос:

— А скажи-ка, Степан, отчего тебя в Троицке звали заговорённым?

Мужичок так и вцепился в него взглядом.

Степан поведал историю своего исцеления.

— А как шаманка к тебе привязалась?

Заващиков не стал скрытничать. Рассказал и про бунт солдат, и про неудачную попытку его убить, и про решение вернуться домой, впрячься в хозяйство, оставаясь в стороне от всех бурь. Поведал, что видел родное село издали, сожжённый родительский дом, незасеянные наделы. И о том, что с большим опозданием решил подняться к шаману за силой отомстить. Причём первым — Котову с Брызгановым, которые собрали вокруг себя варначьё и не совладали с ним.

Окладников сказал:

— Понятно. Но только бывших политических ссыльных уже нет в живых. Сгорели в том огне, который сами так долго и тщательно раздували. А вот в Тырети такая же беда, как в Троицке. Там так называемая народная дружина поболее. В неё влились люди из нескольких бурятских селений. Поколобродят у себя и двинутся на мои земли. Так, Синельников?

Мужичок сначала вроде не услышал обращения, но потом кивнул.

«Ага, ты такой же Синельников, как я — Дева Мария», — подумал Степан.

— Мы думаем, что пойдёт эта народная дружина не тайгой, не охотничьими тропами, а прямо по дорогам от села к селу. Она же вооружена, кого и чего ей бояться?

Заващиков насторожился. Он уже понял, чего хочет от него купец. Нужно будет напасть на красную банду со стороны Змеиного распадка, одна часть которого — почти отвесный, поросший лесом склон горы. А другая, хоть и пологая, до поры до времени может скрыть людей Окладникова.

Однако купец оказался хитрее:

— У нас десять конных, совершим набег и поскачем назад. А Синельников из Змеиного распадка в тыл красным ударит. Если ты, Степан, покажешь спуск. Ты пей чай-то, а то остынет.

Заващиков отхлебнул из кружки и спросил:

—  А где сейчас люди Синельникова?

— А вот этого, кроме него самого, никто не знает. В лесу прячутся. На заимку не придут, — ответил купец. — Да ты не переживай, народ бывалый, не пужливый.

Заващиков решил потягаться с этим загадочным Синельниковым, который выглядел нищим бродягой, но пользовался ножом и вилкой:

— Правда, ваше высокоблагородие? — спросил он. — Скоро Исаакиев день, не всякий по распадку пройдёт.

Окладников и его гость переглянулись. Синельников промокнул губы салфеткой и сказал:

— Всё это народные суеверия. Змеям сейчас не до людей — брачный сезон. Но эта людская блажь нам на руку. Красных бандитов распадок отпугнёт. А высокоблагородием самого штабс-капитана Плужникова назовёшь, если с ним встретишься. Ну что, Пал Палыч? Выступаем через три дня, как договорились? Проводнику твоему я поверил.

Окладников кивнул и пригласил:

— Заночуйте здесь, у меня.

Синельников отказался:

— Для меня лучшая перина — земля, за которую стою и голову сложить готов. Не обижайся, Пал Палыч, что отвергаю твоё гостеприимство.

Но купец обиделся:

— У меня люди верные. Тоже голову хотят сложить за свой обжитой край, за труды, в землю вложенные. За то, чтобы смертоубийства прекратились и брат против брата не шёл, сын против отца не вставал. Вон, у моего Аялки-бурята младший, связавшись с красными, отца-мать пристрелил. А за что? Чтобы с красной бандой сёла грабить и народ губить.

Синельников ушёл, не прощаясь и не бросив взгляда на иконы.

И только тогда купец стал потчевать Степана. Но он и одного пирога не одолел, кусок в горло не лез.

— Моё угощение не нравится? — улыбнулся купец. — Или помочь не хочешь? А может, за труды что-то потребуешь? Я твоего батюшку знал, хваткий был земледелец, своего никогда не упускал.

Заващиков попросил:

— Отправили бы вы, Пал Палыч, дочку Бочарова из лагеря. Негоже всему отряду над ней измываться. Против Бога это.

Купец поднял бровь:

— Любовь у вас, штоль, была? То-то она всех Степанами зовёт. Хотя в одном ты прав: бабы только от дела отвлекают. Завтра же прикажу Аялке отвезти её в моё Малиновое, поселить в хорошую семью. Может, и пройдёт её душевная болезнь.

Степан поблагодарил купца, уже хотел уйти, но остановился и сказал:

— Дозвольте сегодня ночью в лес сходить.

Окладников попытался его успокоить:

— Хочешь посмотреть на людей Синельникова? Не стоит. Его слово крепкое, как камень. А вдруг снова в приступе свалишься?

Степан уверенно сказал:

— Не свалюсь.

— Ну ладно, добро. Я скажу Ваньке, пусть ребятам передаст, что ты у меня ночуешь. Но к утру чтобы здесь был, как часовой при штыке и ружье.

Шаманка не только измучила Заващикова, но и одарила особой «сумеречной» зоркостью, сделала его шаги беззвучными. Степану показалось, что он не идёт, а как бы парит над землёй. Слух его стал острым, как у зверя, а обоняние рассказало обо всём, что творилось вокруг. Заващиков пристроился идти шаг в шаг за дозорным, дышать в одном темпе с ним, предугадывать каждое его движение. Он просто остановился за деревом, мимо которого прошёл дозорный, и скользнул во тьму. Ему вслед донеслись слова Окладникова:

— Эй, ребята, есть кто здесь?

— Уткин в дозоре, Пал Палыч.

— Видел ли человека?

— Никого не было, Пал Палыч.

— Ну и добро… — пробормотал купец.

Заващиков остановился в чистом от бурелома месте, в сосняке с гигантскими стволами и ветвями, царапающими небо с едва проступившими звёздами. Пахло смолой, прошлогодней прелой хвоей и… людьми. Обычный глаз не уловил бы движения в ложбинке, заваленной хвоей, и не различил бы в пне с торчавшей вверх корой фигуру, прижавшуюся к трухлятине. Степан насчитал девять людей, которые слились с ночной тайгой. Но его ноздри уловили запахи мясной отрыжки и трубочного табака. И как раз этого человека, который недавно оставил их, среди других не было…

Степан задумался: Синельников покинул лагерь. С какой целью? Явно не освободить кишки от сытного ужина. Хотя всё может быть. Ночью тайга полна хищников, и гадить рядом с лагерем означало бы привлечь их. И тут он сам совершил ошибку, сделал необдуманный шаг вправо.

Из-под валика сухой хвои высунулись пальцы, зашарили по его сапогу. Заващиков не дал шанса человеку прийти в себя после сна, бесшумно упал на него грудью, перекрывая рот и нос, нашарил рукой горло и впился в него пальцами, стараясь зажать сонную артерию. Видимо, он порвал кожу ногтями, которые, скорее, напоминали когти, и пальцы заскользили от крови. Несчастный под ним дёрнул ногами, издал хрип. Но Заващикову всё же удалось умертвить его.

Кровь — это плохо. Хороший охотник, как и зверь, сразу учует её. Сдерживая рвотные позывы, Заващиков облизал свою руку и солоновато горькую, грязную и паршивую шею убитого. Наверное, после безумия шаманки чужая кровь оказалась полезной для Степана. Сил явно прибыло. Он поднял невысокого человека, закинул его завалившуюся голову себе на плечо, чтобы с шеи не капнула на землю кровь, и, мягко ступая, отправился дальше, в подветренную сторону, откуда тянуло зверем. Идти пришлось долго. Его остановила медвежья тропа.

Заващиков порычал, заставляя горло вибрировать. Тишина. Прошёл ещё немного и понял: хватит, дальше нельзя. Он швырнул в кустарник подношение хозяину тайги и тихо, медленно удалился.

Возле избы Пал Палыча Степан дождался дозорного и, подкравшись сзади, зажал ему рот, шепнул в ухо:

— Не ори, убогий. Сейчас пойдёшь в избу и скажешь, что Заващиков вернулся из разведки. Потом выйдешь на крыльцо и махнёшь мне, если Пал Палыч соизволит принять меня. И это… впредь не ротозейничай, а то сдохнешь ни за что ни про что. Понял?

Дрожь дозорного ощущалась даже под наверченной на тело одеждой и тёплым армяком. Бедолага кивнул, и Заващиков толкнул его к избе.

Окладников в исподнем сам выскочил на крыльцо, помахал рукой. Степан быстро скользнул к двери, но сначала глянул в глаза купцу, которые казались тёмным провалами на белом, как мел лице. Купец тихо сказал: «Один я, один…»

Изба освещалась только лампадкой, но Окладников опустился на лавку, тревожно глядя на Степана, которому самому пришлось зажечь керосинку.

— Пал Палыч, Синельников куда-то ушёл из своего лагеря. Его люди, числом… восемь, умело маскируются на земле. Думаю, выступать нужно уже послезавтра утром. Не стоит делать это на третий день.

Окладников возразил:

— Все знают, что слово Синельникова — закон. Он ведь в тайге с семнадцатого года. Ты думаешь, что он — штабс-капитан Плужников? Это не так. Плужников всего лишь легенда, сказки. Не мог Георгиевский кавалер дезертировать из белой армии.

— Пал Палыч, а вы можете сказать, где был Синельников до семнадцатого года? Где его родные места, чем занимался? Его манеры вы видели, сами привечали, как «белую кость» императорской армии. Вдруг он сговорился с кем-то? Ведь и настоящего числа его людей мы не знаем. Да и с троицкой бандой он запросто мог сговориться. Ранним выступлением мы сорвём его планы. Ему придётся либо напасть на нас без подкрепления, либо сразиться вместе. Вот и посмотрим, кто он такой.

Окладников долго хмурил белёсые брови, потом сказал:

— На рисковое дело толкаешь меня, Степан. Но сейчас время такое, что верить никому нельзя. А почему у тебя усы-то в крови?

— Запнулся да упал, губу прикусил, — ответил Степан.

— Уж не оборотень ли ты, сын Кости Заващикова? — мрачно пошутил купец.

Но Степан не счёл нужным шутить, поэтому высказался серьёзно:

— Больной я, одержимый шаманкой. Только и всего.

— Ну раз так, ложись вон там на лавке под образами. И почему только я не боюсь тебя?

Заващиков ответил:

— Да потому, что мы с вами, Пал Палыч, честные люди: своё добро защищаем и порядок в своём краю. Вы же тоже из крестьян, так? Знаете, что человеку нужно: работа до поту и хозяйство. И справедливость, добиться которой, кроме нас, некому.

Но перекреститься на образа даже для того, чтобы вызвать доверие купца, Степан так и не смог. Задул лампу и улёгся не раздеваясь на лавку с чистой накидкой.

Он открыл глаза, как только за незанавешенным окном забелел утренний туман. «Странно, — подумал Степан. — Вечером окна были закрыты. Значит, всё же побоялся купец. Подкрался да раздвинул тряпки на окнах. Поди, ещё и дозорного приставил, чтобы приглядывал». И беззвучно посмеялся над храпевшим Окладниковым.

Замащиков вышел до ветру, только спрятался за деревьями. Из-за них он и увидел, что бывшую дворянскую дочь Юстиниану, а ныне потаскуху Устьку, вывел из землянки бурят, гружённый поклажей. Рот душевнобольной был завязан белым платком, руки примотаны к туловищу. Это правильно. Но когда Устька и её проводник скрылись в тумане, у него почему-то засвербело на сердце. Он не был влюблён в спасённую девчонку. Она не значила для него ничего. Просто Окладников мог бы дать коня для девки, не приученной ходить по тайге. А раз не дал, значит, согласился со Степаном, и завтрашнему выступлению быть. Вот так получилось, что он позволил втянуть себя в смертную борьбу, которой сторонился. Перестал быть хозяином самому себе.

Над заимкой ещё не запахло кашей, как явился разъярённый Синельников. Махая руками, низко нагнув голову, он зашагал к избе купца, забухал в дверь кулаком. Орать не стал. Но Степану и так было ясно, для чего он пришёл. А также то, что хозяин тайги сытно поел ночью. А может, сожрав внутренности и голову, прикопал в буреломе вчерашнего покойника.

Окладников недаром выбился в купцы второй гильдии. На лице его не отразилось ничего, кроме удивления и озабоченности, когда он выполнил требование Синельникова. Странный лесной человек присел на корточки и велел всем членам отряда купца пройти перед ним. Он внимательно оглядывал одежду людей, присматривался к обуви. Его широкие ноздри раздувались, злые чёрные глаза сверкали. Заващикову он приказал остановиться, поднялся и уставился чёрными щёлками в заспанные Степановы глаза, карие с зеленью и золотистыми крапинками. Выдержать этот взгляд оказалось трудно, гораздо труднее, чем идти по медвежьей тропе. Заващиков почувствовал, что ещё минута, и он не выдержит. Заорёт, бросится на Синельникова, учудит что-нибудь, к примеру, кинется убегать. Но наконец Синельников махнул рукой — проходи дальше.

Степан ощутил, что под рубашкой взмокла рубаха и ещё раз подумал: кто же этот Синельников? Наверное, тоже полузверь-получеловек, как и он сам. А может, заговорённый какой-то силой. Как бы то ни было, он не нашёл того, кто убил его человека.

Окладников снова увёл союзника в завтрашнем налёте в избу. Степан нашёл себе дело: стал колоть дрова для печки купца. И услышал их разговор даже сквозь толстую бревенчатую стену.

Окладников пытался образумить взбешенного лесного человека:

— Может, твой боец до ветру пошёл да не в ту сторону свернул, на медвежью тропу?

— Да ты шутишь! Я следы борьбы сам видел! — ярился Синельников. — А вот других, возле нашей лёжки, не заметил. Даже не учуял. Не по воздуху же убийца летел?

— Ну, в старину сказали бы, что без шамана не обошлось, — пошутил купец не без подначки. — А сам-то ты где был, а? Почему ничего не услышал? Дозорный твой на посту задремал?

— Дозорного я нагайкой выпорол. Он поклялся, что глаз не смыкал, в пне прятался. Разве что враг его оморочил, нагнал сумраку в его голову. Вот он ничего не увидел и не услышал.

— И снова всё упирается в то, что сделать такое мог только шаман. Может, ты враждуешь с одним из них? — усмехнулся Окладников.

Синельников помолчал и сказал:

— А этот… проводник твой… Его же шаманка ломала. Вдруг доломала?

Купец возмутился:

— Да он у меня ночевал. Говорил я с ним долго. Опять же буряты считают, что прежде, чем шаманом стать, нужно обряд пройти, продержаться какое-то время в Нижнем мире. Прости меня, Господи, за всякую ересь. А Заващиков только первый приступ одержимости выдержал, что с него взять? Наш он человек, на союзников руку не поднимет. И да, выступаем мы завтра, ждать не будем. Нужно выбить красных из Троицка, пока банды Тырети не подтянулись.

После молчания Синельников сказал:

— Завтра так завтра, хотя менять решение и петлять, как заяц по снегу, не годится. Но твоего проводника я сегодня заберу. Пусть ребятам сначала днём спуск покажет. И выступим мы первыми, ещё до света. На другой стороне Змеиного распадка будем дожидаться.

Окладникову ничего не осталось делать, как согласиться:

— Добро! Забирай Замащикова. Делайте, что хотите, но чтобы была ваша поддержка с тылу.

Степан яростно колол дрова, ругая себя: ну как он не догадался замести следы на лёжке убитого? Пойти с Синельниковым означало близкую смерть: он не расстанется с подозрениями и запросто пустит пулю в затылок. Но Заващиков тут же успокаивал себя: если его убьют, придётся иметь дело с купцом. А за Окладникова многие стояли, и не только зажиточные крестьяне. Никому не хотелось жить в постоянном ожидании смертоубийства. Но если в Троицке случится перестрелка, никто не станет доискиваться, из чьей винтовки или ружья достала Степана смерть.

Он почувствовал, что за ним наблюдают, хотя не слышал шагов того, кто к нему подкрался. Заващиков преодолел желание развернуться и глянуть в глаза тому, кто с неизвестной целью следит за ним. Продолжил так же размеренно, на выдохе, опускать топор на распиленные лиственничные брёвна до тех пор, пока не раздался голос:

— Бросай дрова. Твой топор давно уж затупился, а ты всё им машешь. Силён, однако, без колуна листвяк пластать.

Степан вздрогнул напоказ, вроде бы от неожиданности, обернулся.

Синельников сидел на корточках. Его настроение явно не стало лучше: он покусывал губу, над которой топорщились редкие усики.

“И бородёнка у тебя жидковата. Нет ли в тебе якутской крови?” — совсем некстати подумал Заващиков, но заставил себя улыбнуться похвале.

— Ты сейчас пойдёшь со мной. Ребятам покажешь спуск в Змеиный распадок, пока светло. Скоротаешь часть ночи с нами. Потом мы потемну выступим. Пал Палыча дождёмся в Змеином, — распорядился Синельников.

В его голосе прозвучали командные нотки и та твёрдость, с которой отдаёт приказ офицер.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — встал навытяжку Заващиков и заслужил ненавидящий взгляд Синельникова.

А ничего, пусть знает лесной человек, что и он среди подозреваемых. Степан забрал свой наплечный мешок в общей избе, попил из колодезного ведра, сполоснул лицо и только тогда подошёл к Синельникову, давая понять, что лесной человек над ним не хозяин.

А он заставил Заващикова идти впереди. Но не на глупца напал: Степан посильнее вдавливал ногу в землю, постоянно оборачивался, мол, не знаю пути; спотыкался, норовил свернуть. Лесной человек указывал ему направление рукой. Но когда отошли от заимки на значительное расстояние, Степан снова оглянулся и увидел, что Синельников сидел и принюхивался к его следам. Лесной человек поднял на Заващикова глаза с покрасневшими белками. А шея ненавистника стала багровой от ярости.

Степан не понял, учуял ли Синельников запах чужого на земле или просто осознал намерения ночного гостя. Но всей своей натурой воспринял, что мужичок-с-ноготок готов на него накинуться или выстрелить. Однако он не ожидал по-настоящему рысиного броска с корточек.

Солнце зашло, и на родники, ручьи и камни распадка упала тень от гор. Наступило время Заващикова. Он уже больше полугода после солдатского бунта жил в тени сСтепан Заващиков вторые сутки отсиживался в Змеином распадке, узкой долине между двумя горами — пологой и с крутым склоном. Он знал: накануне Исаакия сюда никто не сунется. Люди считали, что в это время змеи особенно злы, хитры и ядовиты. Он их укусов никто не выживает.  А он парнишкой мог поднять палкой змеиный клубок, тяжёлый, извивающийся. И пусть мелькали раздвоенные языки, раскрывались пасти, обнажая ребристое нёбо и клыки, пусть твари делали «клюющие» броски на того, кто их потревожил, — ему всё было нипочём. Вот и сейчас гадюка обвила его сапог, заскользила вверх по рваной штанине. А он её схватил и отбросил в сторону, только мелькнула серебристо-чёрной лентой да упала в ручей. Стёпка заговорённый. Жаль, что не от всего.

Он поднял глаза на крутизну, на стену лиственниц с молоденькой зеленью, на ели траурной красоты, на стволы сосен с бронзовой от закатных лучей корой и мощными кронами. Снова бы из подняться на вершину… Но Стёпка представил, кого он там найдёт и содрогнулся.

Может, зря мать спасла его, пятилетнего? Ну, сдох бы он, а сейчас, глядишь, уже завалился бы крест над его могилой и кости сгнили. И не пришлось бы ему узнать, что стало с отцовским домом, наделом земли, с семьей… Да и со всем селом Троицком, откуда отец отвёз его в Иркутскую школу прапорщиков. Не было бы мучительной муштры и зубрёжки, драк в спальне, порки перед строем юнкеров. Не разбились бы его мечты заслужить первый георгиевский крест в первом же бою. Не увидел бы он бунта своего взвода и не валялся бы пять дней без сознания после того, как его убивали свои же солдаты.

Он ведь всё запомнил, хоть и мал был тогда, да ещё в горячке от нарыва на затылке. Мать в сбившемся платке, потная, хрипло дышавшая от натуги, тащила его на руках. А сестрёнка Варька, с расцарапанными ногами, лезла следом, цеплялась за материнский подол и ревела.

— Не надо, мамонька, не надо! — закричала она и упала, схватив мать за ногу.

— Не надо?.. — страшным, глухим и прерывистым голосом сказала мать. — Не надо к шаману?.. А давай я Стёпку сейчас отсюда вниз сброшу, на камни?.. Всё одно помрёт! Не хочешь? Так ступай отсюда!

В следующем проблеске сознания Стёпка увидел получеловека-полузверя. Из-под мохнатой шапки с облезлыми лисьими хвостами на него уставилось не лицо, а маска с перьями и золотым клювом. Зверь сбросил свою шкуру, остался только в поясе из полосок меха и свисающих железок, схватил огромный бубен и колотушку, завертелся на одном месте. И Стёпку тоже закружило, понесло куда-то, а потом бросило на вытоптанную землю, покрытую мелкими косточками. Перед глазами мелькнула рука, покрытая коростами и шрамами, с зажатым жёлтым костяным ножом. Другая рука, твёрдая и холодная, словно из железа, повернула его голову, и он ощутил дикую рвущую боль.

Но затылку сразу стало легче, и Стёпка увидел, что шаман уже держит долблённую из дерева чашу, полную смердящего гноя с кровавыми прожилками.

— Пей! — взревел шаман, обращаясь к матери. — Это болезнь. Хочешь, чтобы он выжил — пей! Но сама сдохнешь.

— Не могу я… у меня ещё один младенец, его поднимать нужно… — прозвучал её трусоватый, заикающийся голос.

Тогда шаман поднёс чашу… сестрёнке Варьке, которая стояла на коленях и молилась Христу. Корявая рука с чёрными загнутыми ногтями схватила спутанные светлые волосёнки. Стёпка помнил, что они всегда пахли травой и солнцем, когда сестра таскала его на спине.

— Пей!

Послышался дрожавший шёпот матери:

— Пей, Варенька, пей, дитятко… Спаси Стёпушку. Что скажет отец, когда вернётся? И так уже три могилы на погосте. За смерть сынов и с меня, и с тебя спросит…

Гораздо позже Заващиков понял такое поведение матери: сын в таёжном краю и защитник, и добытчик, и продолжатель рода. А девка что трава: расцвела — увяла. Но тогда ему было всё равно и-за болезни, хоть и нянчилась с ним сестра с самого его рождения.

Варька взяла чашку, поднесла ко рту… И вскоре упала лицом вниз.

— Ступай отсюда. Ты мне ничего не должна, — сказал шаман. — Он должен.

И палец с чёрным ногтём ткнул в Стёпку.

А он забылся сном, положив голову на плечо матери. Просыпался лишь тогда, когда она оступалась на спуске, прижимая сына одной рукой, хватаясь другой за стволы деревьев. Стёпку же прошибла слабость выздоровления. Но он открыл слезившиеся глаза и за спиной матери  увидел… Варьку. Она не померла, шагала следом. Из-под закрытых век сочилась розоватая слизь, словно от тухлого куриного белка; с огромной, раздутой головы осыпались волосы, оставаясь на земле, коре деревьев, папоротниках, среди которых белели кости.

В распадке мать повернулась к ней и сказала, не смея назвать дитятком новую уродливую Варьку:

— Иди впереди нас… Тут полно змей…

И сестра зашагала. Змеи сами отползали от них.

С тех пор сестра так и жила, с огромной слепой головой, замотанной платком. Богу уже не молилась, только выла тихонько за огородами. И Стёпке казалось, что ветер несёт её вой к гребню распадка, доставляет вести шаману. От неё шарахались сельчане, мальчишки бросали камни в спину. В избу её мать не пускала, боялась, что хворь дочери перекинется на здоровых, испоганит утварь и еду.

Скоро в дом пришла удача. Отец, которого не было почти полгода, привёз хорошую прибыль от продажи ячменя, купил у голытьбы ещё два надела земли, нанял работников. За умерших сыновей поучил мать кнутом, но она за четыре года нарожала новых. И вскоре их снова стало пятеро. Если не считать Варьки, конечно.

Стёпка рос богатырём. В семье был вторым после отца, первым в церковно-приходской школе. Дерзил учителю, политическому ссыльному Ивану Котину, а уж батюшку, который заставлял учить Закон Божий, доводил до трясучки. За это учитель-безбожник ему многое прощал, но Стёпка не желал слушать его речи о новом мире без царя, заявлял, что выучится и станет фабрикантом, как хозяин спиртово-водочного завода Бочаров.

Стёпку побаивались даже парни постарше, особенно после того, как он вышиб дух и жизнь из драчуна Петьки Ружникова, который был вдвое больше его ростом. Стёпка просто увернулся от замаха пудового кулака, присел и подскочил, ударив макушкой под дых Петьку так, что тот упал и помер на месте, раскроив затылок о камень. Отец тогда выдрал его вожжами, назвал дураком и сказал, что сын пойдёт на каторгу за голодранца. А отпрыск показал отцу кукиш, подрыл стену сарая, где его заперли, и убежал из дому. Сутки отсиживался в Змеином распадке. Раздробил башку гадюке, ободрал её и сожрал жесткое мясо сырым. Подивился, что позвонки гадины чуть ли не такой же крепости, как говяжьи. Он так и не придумал, куда ему податься. Но помог случай.

Фабрикант Бочаров жил с матерью Устиньей и младшей дочкой Юстинианой, названной в честь бабки. Старшие учились при монастыре в Иркутске, потому что отец счёл Институт благородных девиц рассадником порока. Для чего девкам наука и театр? Блажить да распутничать? С них достаточно рукоделия и умения вести хозяйство.

Старуха Устинья любила солнечным утром прокатиться в упряжке. Стёпка, который намёрзся за ночь у холодных ключей в распадке и выбрался наверх, на солнышко, издали увидел двух коней и задумал шалость. Да и разогреться захотелось. Он скинул кафтан, который отец порвал вожжами, насобирал побольше гадюк, и, пригибаясь и прячась за кустами, побежал к дороге. Вывалил змеиное племя в рыжую от глины пыль и притаился подальше, за поворотом.

Лошади вообще боятся змей, да и кучер заметил «змеиную свадьбу» на дороге, придержал их. Наверное, одна из гадюк всё же «клюнула» коня, упряжка понеслась, покачнулась, и кучер полетел с козлов в пыль. И тут Стёпку словно какая-то сила сорвала с места, а в голову шарахнула дурацкая удаль. Он выскочил на дорогу, замахал руками и заорал не своим голосом. Кони встали. А Стёпке показалось, что остановились они не из-за выскочившего человека, а от пристального взгляда его карих, с зеленью и золотыми крапинками, глаз. Он помог забраться в упряжку зашибленному кучеру, сел на шатающиеся козлы и погнал коней назад. На дороге ещё было полно змей, но перед упряжкой, которой он управлял, твари быстро, сверкая кожей, расползлись.

Бочаров прибежал с завода и не знал, где усадить и чем угостить спасителя своей матери и тринадцатилетней Юстинианы, которая глядела с восторгом на парнишку в рваной одежде.

Призвали Стёпкиного отца, самого крупного поставщика зерна для завода, и Бочаров под образами поклялся не оставить своей милостью храбреца. Ну, зашиб он Ружникова, так что ж? Такова судьба голодранца. Раз уж воробей заклевал ворона, стало быть, защищался, и Стёпкиной вины в случившемся нет. «Спаситель» ожидал, что Бочаров сделает его учеником приказчика или, на худой конец, надсмотрщиком, оставит у себя. «Всему выучусь, выслужусь, себя не жалея. Сам стану хозяином», — подумал тогда он.

Но отцы, нажравшись водки на лимонных корках, решили иначе: быть Стёпке военным!

Бочаров сказал:

— Отправляю Степана Константиновича за свой счёт в Иркутскую школу прапорщиков! Такая храбрость на фронтах нужна!

Стёпкин отец остался очень довольным, но по привычке решил чем-нибудь разжиться и ответил:

— Прапорщик — это хорошо. Дак ведь старший сын — кормилец в семье!

— Возмещу, не бойся, — ответил Бочаров. — Послужит Отечеству — в зятья возьму!

Стёпкин отец опомнился: годков сыну не хватает для школы прапорщиков! Бочаров отмахнулся — дьяк из церковно-приходских книг сделает такую выписку, какую нужно. Так что домой Стёпка вернулся не выпоротым неслухом и не преступником, а чуть ли не героем.

Эх, если бы тогда он попытался понять свою увечную сестру Варвару!

Она пропала на два дня, а потом притащила во двор уродливую падаль — дохлого орла с двумя бошками и жёлтыми клювами. А скрюченные лапы пропастины блестели тусклым серебром. Отец стегнул увечную дочь кнутом, но брат понял, что сестра была на гребне Змеиного распадка и принесла весть от того, кто его исцелил, а её саму изувечил. Стёпка без всякой брезгливости взял дохлятину, выломал клюв и прикусил. Он уже знал, как в золотоносных землях проверяют драгоценный металл.

— Што, сына, што? — заволновался отец.

Стёпка признался, потому что был ещё дурачком:

— Клювы, кажись, из золота, а лапы с когтищами серебряные.

— А ну дай сюда! — грозно сказал родитель.

Стёпке пришлось подчиниться. Отец снова разжился добром; а сын, недоумок, не понял, о чём его предупреждают и призывают туда, где сосны и ели на вершине распадка упираются макушками в тучи. Понял бы Варвару — вся его жизнь сложилась бы по-другому.

***

обытий и времени, не примыкал ни к красным, ни к белым, ни к разбойным. Он хотел всего лишь остаться хозяином над самим собой. Оттого и прятался, как зверь, добирался до таёжной глуши, до дома подводами, телегами, прибивался на короткое время к группам таких же заплутавших после крушения империи людей. Жрал плесневелые корки, не гнушался обшарить мертвецов.

Но то, что он издали увидел в Троицке, и холод Змеиного распадка выморозили всю его настойчивость, заставили затаиться. И Степан снова полез на гору к шаману за спасением…  за новой силой.

Он не понимал, как много лет назад мать смогла вскарабкаться на эту крутизну с ним на руках. Два раза он оступался на камнях, присыпанных прошлогодней хвоей, летел вниз, ударившись о стволы деревьев так, что долго не мог вздохнуть. Несколько раз срывалась его рука, когда он хватался за что-то серое. Он думал: это часть скальной породы. И валился вниз, потому что это был не камень, а макушка черепа животного или человека. Он отдыхал, обхватив ствол дерева, царапая лицо корой. Несколько раз хотел прервать подъём, но чувствовал, что поздно: теперь его путь только вперёд.

Один раз он учуял дикий смрад. Он отличался от запаха трупов, которых Заващиков навидался, резкой вонью дерьма и псины. Понятно, рядом другой скиталец — медведь. Зверь — не чета змеям. В детстве Стёпка просто обходил хозяев тайги, когда шнырял по горам с другими подростками. Несколько раз ему довелось видеть охотников, которых приносили в Троицк после встречи с медведем — без головы, выпотрошенных. А у него за голенищем сапога только нож. Заващикову не осталось ничего, кроме противостояния: кто уйдёт с тропы первым. В том, что это будет медведь, он сильно сомневался, и каждый миг ожидал атаки.

Так вот как он наказан за то, что в своё время не понял призыва шамана, отправился своей дорогой! Сейчас зверь просто подломит его, разорвёт. Заващиков встал на четвереньки, поднял голову, испустил такой рык, что он отозвался эхом в кронах деревьев и долго звучал в его собственных ушах. И даже  не услышал, как удалился зверь. Только почуял, что вонь стала меньше. Когда терпкий смолистый воздух очистился, он увидел перед собой скальный выступ. Это с него хотела сбросить его мать, когда Варька вцепилась ей в ногу с воплем: «Не надо, мамонька, не надо!..» Значит, скоро будет жилище шамана, которое Степан пятилетним не запомнил.

Стало светлее, потому что на вершине ещё не наступила ночь, которая давно накрыла сам распадок. Вроде бы здесь должен быть сруб… Но признаков какого-либо жилья не было видно. Степан исползал по нескольку раз всё небольшое пространство, покрытое мхами, баранцом, слабосильным папоротниками, которые, тем не менее, резко и ядовито пахли. И вдруг догадался: шаманское жилище рухнуло, и ползает он по доскам, за столько лет поросшими таёжными травами. Он колупнул ножом землю и действительно вывернул щепки и труху. Почти наощупь нашёл ещё крепкую ветку, обстругал её ножом и стал расшвыривать мхи, разбивать на куски полусгнившие доски, отбрасывая их в темноту.

К рассвету Заващиков удивился: он расковырял неглубокую, но обширную яму. И не понял, как ему удалось это сделать всего лишь веткой. Ах да, он же сменил её три раза. Таёжная почва подсохла и стала сероватой. Теперь ему нужно найти тело того, кого он обманул. Не расплатился, не отблагодарил за жизнь. Хотя на кой хрен ему нужна была такая жизнь. Он же видел раньше, поднимаясь на другую, более пологую сторону распадка, каков нынче Троицк: следы пожарищ на месте изб, пьяный незнакомый народ.

И Степан принялся осторожно, горстями, выбрасывать почву из ямы. Он подцепил нечто, напоминавшее гниющую связку шкурок. По рыжим волоскам понял, что это была шаманская шапка. Скоро он отрыл кожаный пояс с серебряными вставками. Когда-то, может, века назад их сделали вручную, плавя металл над кострами. От хвостов животных остались лишь полоски кожи, которые расползались под его залубеневшими от грязи пальцами. Железки оказались цепями из скрученной узорами проволоки. Бубен сохранил свой остов, кожа раскрошилась и облезла. Одна колотушка из когда-то тёмно-жёлтой, а ныне почти чёрной, покрытой язвами эрозий кости, осталась цела.

Степан стащил картуз и стал им черпать землю и деревянное крошево, осторожно высыпая всё на отвалы почвы. Он искал останки шамана. Он должен похоронить его так, как полагается: не в земле, а на помосте между деревьев. Это единственное, что он может сделать для него и загладить вину за непослушание.

Шаманский меч будто сам вывернулся из земли и разодрал голенище. Земля и старое железо смертельно опасны заражением, которое Заващикову удалось наблюдать, пока он служил. Оно называлось столбняком и несло мучительнейшую смерть. Но Степан уже испятнал место сруба своей кровью, ободрал пальцы, колени… Теперь вот голень… Если ему не повезёт выжить, то чёрт с жизнью. А если повезёт… Тогда держитесь те, кто устроил бесчинства в Троицке! Ещё он нашёл кинжал, какие-то фигурки, трезубец, наконечники для стрел. Только самого шамана не было. Может, он ушёл отсюда? Но ведь такого не бывает! Шаманы никогда не покидают своего урочища.

Только этот-то был необычным…

Степан улёгся в холодную яму и стал смотреть в ярко-голубое небо. Насколько он помнил, в Троицке этого шамана боялись и никогда не ходили к нему. Был бы он бурятом, тогда другое дело. Бурятский шаман вылечил соседского мальца от глотошной болезни дифтерии, от которой помирали дети во всём краю. Прирезал барана, шкуру с него снял и в неё младенца завернул. За сутки, считай, оживил. А маленькому Стёпке никто не смог помочь: ни сельские травницы, ни бурятские шаманы. И мать, отчаявшись спасти четвёртого ребёнка и боясь, что муж её захлестнёт за смерть сыновей, когда вернётся, решилась на страшный шаг. Бедная Варька, которая любила часами молиться единственной иконе в их избе и ходила на все службы в троицкой бедной церквушке, не хотела её отпускать.

Спину приятно холодила яма, а сверху припекало солнце. Только почему оно чёрное? И словно падает на него… Заващиков хотел приподняться, но не сумел. Чёрное солнце закрыло мир, опалило жаром тысяч невидимых костров. Под зажмуренными веками словно лопнули глаза, потекли струйками на виски. А на тело посыпались болезненные удары, которые выбивали из него дух. Очнулся Степан, когда они прекратились и наступила передышка. Он уселся и посмотрел на правую руку. Чёрт, в ней был зажат костяной обломок! Видно, схватил колотушку в беспамятстве. Значит, он лупил почём зря самого себя! Хорошо, что она потеряла крепость от времени.

Заващиков застонал: это же шаманка… Болезнь, когда человек наносит себе увечья. И если не сдохнет от ран, сам станет шаманом. Становиться им Степан не хотел. Он, конечно, понимал, что когда-то был спасён именно с этой целью. Но нет! Похоронить по-шамански, исполнить какой-нибудь зарок — это он готов сделать, это закон тайги. Но только не сумасшествие, которое нападает на того, кому предстоит занять место предшественника!

Степан шаманским мечом выковырял ямку между корней сосны, спрятал в ней всё найденное вместе. Свалил в яму вырытую землю, присыпал прошлогодней хвоей. Может, позже он ещё поднимется сюда с лопатой, выроет кости шамана и сделает помост, как положено. А сейчас нужно уходить. Но не через Змеиный распадок, а за гору. Там в двух днях ходьбы — охотничьи угодья купца Окладникова, маленькая заимка из трёх избушек с баней.

От тяжкого подъёма, ночной работы дрожала каждая клеточка тела. Но разум заставлял шевелиться быстрее. Шаманка нападает приступами. Если прихватит на скалах — запросто может броситься вниз, вообразив себя птицей. В лесу куст покажется скрадывающим его зверем, и он станет биться с ним, рвать зубами ветки. А большое дерево предстанет великаном, топчущим его. И охваченный безумием человек сам выпустит себе кишки, а мышцы оторвутся от костей из-за страшной судороги. Любой холм увидит могилой, где его ждёт покой. И он выроет яму, сунет в неё голову, да и задохнётся.

Но пока вроде всё обошлось одним припадком. И Заващиков ломанулся через тайгу, руководствуясь рассудком, обходя буреломы, выбирая сосняк, высматривая охотничью тропу. Однако, когда ветви двух елей показались ему перьями гигантской маски, он завизжал, как заяц в зубах волка, бросился прочь, врезался в ствол сосны и, теряя сознание, был уверен, что летит в вечную ночь Нижнего мира.

Когда Степан очнулся, понял, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Это чьи-то исполинские лапы сжали его, поднесли к огромной пасти, чтобы сожрать. Каждый миг он ожидал кинжальную боль от клыков, которые разорвут его плоть. Но на Заващикова обрушился поток холодной воды. Он теперь рыба, запутавшаяся в сетях? Степан стал биться и извиваться, чтобы порвать сеть. И лишь второй поток воды вернул мир в привычный вид.

Над ним стояли два мужика в тёплых, несмотря на жару, кафтанах.

— Очнулся, бедняга? Еле тебя поймали. Пришлось связать, чтобы не захлестнулся, — сказал один из них.

Степан хотел сказать, что его одолела шаманка и чтобы его или убили, или дали ему водки, которая зальёт, погасит безумие. Но не смог разжать стиснутые зубы, только чувствовал, как сокращаются мышцы лица. Наверное, он сейчас то щурил глаза, то выкатывал их, корчил гримасы.

— Давай-ко, Петро, ещё воды…

Третье ведро холодной воды прекратило содрогания тела, и Заващиков стал шумно дышать, чувствуя, как упали оковы с его груди и головы.

— Водки… — прохрипел он.

— Принесут, уже побежали за ней. Оклемаешься, — уверил его первый мужик.

Явился пацанчик лет тринадцати с кружкой, и Заващикову влили в рот резко вонявшую жидкость. Он еле нашёл в себе силы не выплюнуть её, удержать, понимая, что если не выпьет, то разум может ускользнуть от него навсегда. Вторая кружка расслабила мышцы, позволила ему сказать:

— Благодарствуйте, братцы…

Мужик крикнул:

— Пал Палыч! Очнулся бродяга-то… Допросить бы его. Он со стороны Троицка через Змеиный распадок бежал. Вдруг он из этих?..

Скоро Степан увидел около себя разномастную обувь и пару отличных, яловых сапог. Густой бас спросил его:

— Ты чей же, милчеловек, будешь? Из каких краёв?

Степан решил ответить честно:

— Константина Заващикова сын. Степаном звать.

Спрашивавший удивился:

— Заващикова сын? Тот, что прапорщиком стал? Да… отделали тебя так, что родители, будь они живы, не узнали бы. Упокой, Господи, их души.

Степан ещё со склона Змеиного распадка видел сожжённую избу, прораставшие сорной травой поля и понимал, что живым отец остаться не мог. Он бы такого никогда не допустил. Но сейчас слёзы хлынули сами по себе, разъедая солью расцарапанное лицо.

— А братья? — прошептал он, кусая губы.

— Где отец, там и сыны его верные, — сурово ответил бас.

Степан набрался сил, чтобы не завыть, и сказал:

— Сестра ещё была… Варвара…

Человек в яловых сапогах присел на корточки, не подбирая полы пальто из тонкого сукна, которые упали прямо в лужу:

— Может, потом поговорим, когда отлежишься?

Степан покатал из стороны в сторону голову по земле и попросил:

— Сейчас…

— Мученица Варвара у престола Господня. Её к старикам, которые церковь не давали запалить, бросили. Там их всех и пожгли… — сказал Пал Палыч и перекрестился.

Заващикова снова стало корчить. Но это была не шаманка, а гнев, боль, мука, помноженные на чувство вины. Пока он спасал себя, под корень уничтожили его семью.

— Развяжите его, ребята, — велел Пал Палыч. — В избу отведите. Накормите-напоите, отдыху дайте. А завтра всё же поговорим.

Степана развязали, но в одну из изб заимки отвели под руки: во-первых, слаб ещё; во-вторых, всё же может оказаться варначьём-разбойником, на нём же живого места нет. Заващиков их понимал: время сейчас такое. А этот Пал Палыч точно купец Окладников. И не на охоту он собрался: к чему тогда дозорные, вооружённый народ, собранный из крестьян, солдат и даже при одном офицере? «Белую кость» российской армии Степан умел распознать сразу.

Дети никого не подпустили к вожатому, толпой утащили в корпус — полежать, отойти от происшедшего. Лукинична сунулась к нему со стаканом горячего молока, на поверхности которого плавал слой растопленного масла. Над питьём витал запах мёда. Она уверила ребятишек, что это лучшее лекарство и от простуды, и от испуга, и от всего на свете. Дети разверещались, и Востриков выпил эту обжигающую смесь вместе с плёнкой.  

В корпус вошли двое людей в штатском, начали опрашивать сначала Семёна, потом Лукиничну и ребятишек. Вострикову показалось, что они недоброжелательно настроены к нему. Мужчины ушли, и дети донесли, что они сейчас разговаривают с другими взрослыми в отрядах. Явился начальник, почему-то в пиджаке в такую жару, выгнал ребятню на улицу. Но Лукинична свой пост возле вожатого не оставила, несмотря на выразительные взгляды начальства. Оказалось, что в рукаве пиджака была бутылка коньяка, и начальник предложил:

— Давай-ка сто граммов после боевого крещения.

Но взвилась Лукинична, заорала, что она Георгиевича уважает, как отца родного, но не пошёл бы он с коньяком куда-нибудь подальше, она сама парня полечит. И ведь вытолкала начальника!

— Я к тебе часов в двенадцать зайду, когда лагерь уснёт. Отвечу на вопросы, которые у тебя есть, — сказал из-за плеча Лукиничны он и добавил для воспитательницы: — Да не ори, без выпивки приду.

Странное дело, но после молока, которое вожатый терпеть не мог, как Ильич буржуазию, потянул на сон. Выспавшись, Востряков почувствовал себя в полном порядке, съел холодный обед. Лукинична так и не покинула своего поста:

— Ничего засранцы больше не учудят, они к Верке в медпункт сходили, сейчас кто шарик по столу гоняет, кто в карты режется, девки сказки рассказывают друг другу, скоро на ужин накрывать нужно идти.

— На ужин? — удивился вожатый.

— А то! Молоко с мёдом и маслом да сон — лучшее лекарство. Эта, — Лукинична кивнула в сторону девчачьей спальни, — на кровати валяется, спиной ко всем.

После ужина Семён вышел к теннисному столу и показал класс игры. Ребята смотрели на него так, как, наверное, гордятся младшие братья старшими. Семён отметил для себя слова Оли: «У Верки завтра день рождения. Она боится, что к ней никто не приедет. Родители-то развелись, новые семьи нашли. Девчонки, давайте ей хоть открытки нарисуем».

Вострикову снова стало тревожно. С чем-то эти слова связаны… Только вот с чем? Вскоре он понял: девочка может забраться в корпус, где всегда находится то, что нужно.

А потом вновь ветрище пригнал тучи, и зарядил дождь. Около двенадцати пришёл начальник, покосился на комнату Лукиничны и предложил прогуляться. Он сказал:

— Сейчас расскажу всё как есть, что будет непонятно, спросишь. Речь пойдёт о немыслимом, о котором мне, партийцу, и тебе, комсомольцу, даже думать нельзя. За это сесть можно. Или там оказаться, где Ирка должна быть. Но сегодня я в тебе своих боевых товарищей увидел, которые могли со связкой гранат под танк кинуться.

— Между прочим, Пономарева Нина так же поступила, спасая вашу Иру, — напомнил Семён.

— Моя Ира одурачила твою Нину. Ты лучше послушай. Мы с Авроркой до войны здесь работали. Жениться было нельзя. Какая уж личная жизнь и свои дети, когда у меня на руках сто двадцать ребятишек каждое лето, а в остальное время — работа с детдомовцами? В сорок первом меня призвали. В августе выделили два грузовика без скамеек, чтобы детей вывезти из лагеря в город. Соснина Ира не захотела в кузов лезть, спряталась в корпусе. Аврорке некогда было считать ребятишек по головам, она корпуса замкнула и велела рабочим заколачивать. В городе хватилась ребёнка, но смалодушничала и подала в списках как сбежавшую. А когда осознала, что натворила, ушла на фронт смерти искать. Мы с ней только в сорок третьем встретились. Исповедалась она мне. Я сказал, что это мудрое решение — искупить вину на поле боя. Выжили мы оба, в одном полку до Берлина дошли. Сначала сюда вернулся я. Так и не смог открыть неразграбленный и вообще нетронутый корпус. Всё боялся найти кости оставленного ребёнка. Потом приехала Аврорка. Однажды она после грозы ко мне пришла и сказала, что корпус открыла и нашла Ирку. Живую и невредимую. Я подумал, что допилась боевая подруга. Ан нет, она привела Ирку. Только это была уже не просто припадочная девочка. Я сдал её в клинику. В те годы, когда я её не брал в лагерь, было всё нормально, никто не умирал. Но врачи сказали, что больная, ожидая июня, становится благополучнее. И после того, как побудет рядом с детьми, перестаёт… чудачить. И я снова её вёз сюда.

— Вот это да! Вы, зная, что она убьёт, всё же везли её к детям?! Да вы ещё хуже, чем она! — закричал Семён, вспомнив горе тёти Маши.

— Если бы я видел, что она человек и убивает, пристрелил бы. Но она просто рисовала. А на рисунки слетались беды. Она умеет гипнотизировать — это я ощущаю на себе. Может, как говорили в старину, отвести глаза, заставить видеть то, чего нет. Потому что она не человек. Не смог бы ребёнок четыре года жить в корпусе без еды и воды, не замерзать зимами и оставаться двадцать пять лет двенадцатилетним. Но Аврорке казалось, что это существо — прощение свыше страшного греха. Но её больше нет…

— Так это свечение корпуса — иллюзия, созданная Ирой?

— Нет, свечение настоящее… Здесь какая-то геомагнитная аномалия.

Небо осветилось жёлтым пламенем. «Ничего себе! Жёлтая гроза, один из опаснейших видов молнии!» — подумал Семён.

— Пойдём-ка каждый к себе, — сказал начальник. — Такие сполохи всегда заканчиваются бедой.

— Я хотел бы посмотреть на заколоченное строение, — заупрямился Востряков.

— Ну давай… чёрт! — споткнулся начальник и посветил себе под ноги.

В траве лежали части обугленного тела.

— Верочка! — завопил Семён и заметался, не зная, куда бежать.

Его обогнал начальник, и Востряков крикнул ему в спину обвинения:

— Завтра у девочки день рождения! Она очень хотела, чтобы к ней приехали! А её ободок, подаренный отцом, так и не нашёлся. Она, наверное, пошла в проклятый корпус за ним!

— Заткнись, весь лагерь перебудишь, — бросил ему начальник.

Востряков глазам не поверил, когда увидел Савчу живой-здоровой на кровати в медпункте.

— Обугленный труп точно детский… — прошептал начальник. — Нужно проводить сверку по отрядам.

— А если все дети на месте, значит, чудовище решило добиться своего и вместо Вериного тела подложило останки ребёнка, который погиб раньше от молнии. И чья-то мать так и не узнала, где её пропавшее без вести дитя. Кто закапывал тела — вы или Гранитовна? Не само же чудовище махало лопатой, — так же тихо ответил Семён.

Начальник и вожатый, задыхаясь от ненависти друг к другу, обошли отряды. К счастью, никто из детей не пропал.

***

Утром Семён отправился с печальным известием о новом рисунке к начальнику. Тот сидел с опухшим лицом за столом, на котором стояла пустая бутылка и стакан.

— На асфальте была нарисована петля и написано имя, — сказал Востряков.

Начальник поднял на вожатого глаза в сеточке красных сосудов.

— Сегодня должна умереть какая-то Ира. Есть ли в лагере сотрудники с таким именем?

Начальник кивнул.

— Сами предупредите их. У меня нет больше сил заниматься старыми грехами и новыми преступлениями вашего чудовища. А ещё этот дождь… Нескончаемый дождь. Нужно снова детей держать в корпусе.

Раздался пронзительный звонок телефона. Начальник с обречённым видом поднял трубку, потом просто уронил её на стол и сказал:

— Сейчас приедут за вещами воспитателя Пономарёвой. Вы отправитесь к дознавателю с сотрудниками милиции.

Семён потребовал:

— Если у вас есть ещё рисунки, о которых вы смолчали, дайте их мне. Я ничем не могу подтвердить, что на асфальте были зловещие каракули. Пришло время отвечать за всё, Георгий Георгиевич.

Начальник молча подошёл к сейфу и достал несколько тетрадных или альбомных листков, протянул Вострякову со словами:

— И вы тоже ответите за свою позицию. Поймёте, каково это — быть запертым в психушке.

Вожатый ответил твёрдо:

— Я не смогу скрывать правду. Если за это нужно пострадать, то я готов.

После завтрака в отряд пришли люди в форме и в штатском, забрали вещи Ниночки и сказали Семёну пройти к воротам.

— Я вернусь в лагерь? — спросил он.

Один человек в штатском улыбнулся:

— Конечно. Вы просто поработаете с дознавателем. И в лагере вы нужнее, чем где-либо.

Семён взял рисунки и вышел, не оглянувшись на Лукиничну и детей. Он знал, что не один… что все сейчас с ним…

Вернулся Востриков только к вечеру.

Лукинична шепнула:

— Эта куда-то подевалась. Я не пошла её искать. Отправила Вадьку к начальнику, но он ничего не ответил мальчику.

И тогда до Вострикова дошло: сегодня должна повеситься Соснина Ира! Что-то сдвинулось в его мозгу: совсем недавно он доказывал, что виной всему чудовище, а теперь почему-то хочется защитить ту оболочку, в которой оно скрывалось — маленькую девочку. Он промучился, пока все в корпусе не заснули. Вышел на улицу без куртки, в туфлях, несмотря на ливень. Началась обычная гроза, синеватыми линиями ломавшая чёрное небо. В её свете он увидел раскрытые двери проклятого корпуса и услышал голос начальника:

— Ступайте к детям, Востриков.

Потом загрохотал гром, и последние слова Георгия Георгиевича потонули в его раскатах. Двери захлопнулись, через минуту раздался выстрел. А ещё через миг корпус взорвался в голубоватом сиянии. Семёна чуть не зашибло обломками. Он бросился в отряд, но дети даже не проснулись.

На следующий день ребятишек вывезли в санаторий. Дожди наконец-то закончились. Но Семён не освободился от слякоти в душе, потому что не знал, отправился ли начальник в мир иной один или вместе с чудовищем. А если оно говорило о мёртвой Нине, как о живой, может, жизнь не кончается со смертью. Но так нельзя думать комсомольцу! И не думать невозможно…

Ветер так разбушевался, что под его натисками завыли электрические провода. На секунду молния превратила ночь в залитый потусторонним светом день. Семён почему-то обернулся и замер… Не от ужаса, а от удивления: слепящая молния словно бы задержалась в старом корпусе, отчего из щелей досок на окнах хлынули яркие лучи. А из пробоин крыши поднялись световые столбы… Конечно, это загадочное явление быстро исчезло. В грозу возникают электрические коронные разряды, огни Святого Эльма. Но чтобы свет исходил изнутри помещения… Это невозможно!

Раздался такой силы гром, что показалось, будто раскололись небеса. Семён побежал к детям, которые могли испугаться. Так оно и случилось: он ворвался в корпус и столкнулся с кем-то худеньким и дрожавшим. На миг представилось, что гроза вернула ему Нину. Но это была Верочка. Лязгая зубами и хныча, девочка сказала, что ей очень страшно, потому что за ней пришла смерть и смотрит на неё в окно.

— Ну что за глупости, Вера? Пойдём, покажешь эту смерть.

Девочка вошла в спальню и указала на окно. До него не дотягивался свет лампочки над дверью, но всё же Востряков разглядел обыкновенный столб, поддерживающий провода. Блеснула молния. Ну столб и ничего более! Но вожатый догадался, в чём дело: на столбе-то был запрещающий знак: череп и красный зигзаг, который означал электрический разряд. Таких тьма-тьмущая и в городе, и в дачных посёлках. Семён сказал:

— Вера, ты уже большая и не могла не знать, что за знак на столбе. Испугалась картинки!

Его слова заглушили раскаты грома. Проснулись и другие девочки, завозились в постелях. Кто-то спросил:

— А в наш корпус молния не попадёт?

— Пусть попадает. Он с громоотводом, — засмеялся Востряков. — Грозу уносит ветер. Слышите, уже грохочет дальше нашего корпуса? Кстати, в туалет никто не хочет? Нет? Ну тогда спите спокойно.

Вожатый же не находил себе места от тоски. Он снова вышел на улицу. Мокрый асфальт блестел от света лампочки. А на нём… Семён подошёл поближе. На несколько раз, старательно, не жалея мела, кто-то вывел волнистые линии, которые, видимо, изображали волны водоёма, и две ноги, торчащие вверх. Рисунок был подписан именем «Аврора». И только сейчас в голове Вострякова смерти в «Черёмушках» сложились в систему: кто-то или что-то постоянно губил обитателей лагеря. Меткой скорой гибели людей были рисунки: Ниночка получила рисунок, пятнадцать лет назад возле тела сына бабы Маши нашли рисунок, а вот этот появился перед жилищем первого отряда… Допустим, старшая воспитательница в плохую погоду на речку не пойдёт, тем более ночью. А ему нужно её предупредить, чтобы опасалась открытой воды. Плевать, что она злая, не понимает и не любит ребят. Она — человек! И не допустить беды — его прямая обязанность. Главное, что заслонило тревогу: Ира здесь ни при чём. Пятнадцать лет назад её ещё на свете не было. А он уже в мыслях склонялся к тому, что не совсем психически здоровая девочка причастна к гибели Ниночки, ведь кто-то поиздевался над телом, сунул в рот кусок хлеба... А Нина приготовила его для Веры… И вожатый отправился спать. Утром удивился, что провалился в сон сразу же, как только его голова коснулась подушки.

Горн раздался только в половине девятого. Значит, отменили зарядку из-за вчерашнего дождя. Видимо, футбольное поле превратилось в гигантскую лужу. Семён подскочил, сбегал к мосткам, умылся. Олха сильно поднялась, помутнела. Печальными корабликами неслись по ней черёмуховые листья, сбитые ливнем и ветром. И вожатый решил принести ведро воды в корпус. Польёт ребятам на руки, раз такая погода. Но и в ведре вода оказалась мутной. «Обойдёмся без умывания», — решил Востряков.

В столовой, когда он разливал манную кашу по тарелкам, подошла воспитатель четвёртого, малышового, отряда и спросила:

— К вам вечером Гранитовна не заходила?

— А должна была? — удивился Семён.

— Так у неё привычка такая: прицепиться к кому-нибудь и преследовать, пока не найдёт другую жертву, — засмеялась воспитатель. — Но ты не обижайся, она фронтовичка. Мы договорились, что она вечером придёт, и я научу её вязать новый узор. Но не пришла. Я и подумала: наверное, в первом отряде застряла.

— Из-за грозы не пришла, — ответил Востряков.

— Нет, гроза позже началась. И у себя её нет.

Женщина отошла к другим работникам, и Семён ненадолго выбросил Гранитовну из головы. Но оставалась ещё загадка рисунков, и от неё отмахнуться не удастся. После завтрака вожатый раздал ребятам задания, велел из корпуса не выходить, ждать, пока всё просохнет, и снова пошёл к реке. Заглянул под одни мостки, другие… А под третьими в мутной воде колыхалось что-то тёмное, будто куски коры дерева. Или подошвы туфель. И Семён отправился к начальнику лагеря. Возле административного здания стояли оба физрука, старший вожатый, несколько женщин. Они обсуждали пропажу Гранитовны и не захотели пропускать Семёна. Он всё же прорвался к начальнику, который со злым лицом пытался дозвониться до кого-то.

— Чего тебе, Востряков? — с непривычной грубостью спросил начальник.

— Кажется, я знаю, где Аврора Гранитовна… то есть её тело. Под мостками третьего отряда… — сказал Семён.

Начальник стукнул кулаком по столу, помотал головой с покрасневшей лысиной, вытер глаза и проговорил:

— На фронте мы с ней вдвоём выжили из всей роты. До Берлина дошли… А этом проклятом месте уцелеть не удалось…

«Как будто он и себя тоже заранее хоронит», — подумал Семён.

И дождался начальственного гнева:

— А ты-то что на мостках чужого отряда делал?

Вожатый соврал:

— Ничего не делал. На своих стоял, реку оглядывал, можно ли детям умыться. Показалось: что-то в воде есть. Пошёл и проверил. Я не знаю точно, тело ли это. Но очень похоже на подошвы туфель.

— Марш к детям! Мы с мужиками посмотрим. И следи за отрядом в оба глаза! Из корпуса никого не выпускать!

Востряков вышел, направился к себе. Ребятишки не хотели заниматься делом: ни готовить отрядный уголок, ни рисовать тридцать эмблем отряда, которые потом полагалось пришить к рубашкам, ни заправлять постели. Они канючили: отпустите играть в теннис, в бадминтон, хотя бы просто погулять. Они ещё и беситься начали, перестали его слушать. Семён уселся в спальне мальчиков и стал наблюдать, как дети дурачатся. «После смерти Нины они как бы осиротели. Вот и гонят прочь горе… А может, их нынешнее непослушание — то же самое, что переживал он, когда потерял родителей. Тогда пришлось срочно повзрослеть. А если уж на тебя сваливаются взрослые обязанности, то и отношения хочется, как к взрослому. И воли поступать по своему желанию, а не по чьему-то указанию», — думал он и не замечал, что ребята потихоньку принимаются за изготовление эмблем. Когда вожатый очнулся от дум, пионеры уже занимались отрядными делами. Востряков тихонько вышел, посмотрел на часы: прошло всего полтора часа. Ребят ещё нельзя выпускать, чтобы они не увидели, как милиция несёт тело на носилках.

Девочки оказались более дисциплинированными. Они по очереди гладили свои и мальчишечьи рубашки единственным электрическим утюгом. Незанятые сидели группой и о чём-то переговаривались. Вожатый встал рядом, опершись на спинку кровати, и сказал:

— Какой-то таинственный лагерь, эти «Черёмушки»… Всё время что-нибудь случается…

— Точно! Сюда никто ехать не хочет. Но на всех мест в других лагерях не хватает, — заявила Вера.

В разговор вступила Катюшка, спокойная, послушная девочка:

— Я в «Черёмушки» третий раз приезжаю. И знаете что: всякий раз сталкиваюсь с чудом. Дома, в городе, кто-то стащил моего мишку, пока мы домик строили под деревом. За игрушку мне здорово влетело от родителей. Приехала в лагерь, и через неделю нашла своего мишку! Под черёмухой!

Как всегда, девочки начали возражать: а может, это был вовсе не Катин мишка; такого не бывает, ты, Катюшка, выдумщица.

— Можете спорить и мне не верить. Но свою игрушку каждый узнает. Маленький братик глаза Мишутке открутил, а папа их приклеил. И на ленточке я красными чернилами написала, что игрушку зовут Мишуткой.

— А ещё здесь всякий раз кто-нибудь умирает… — добавил кто-то.

Востряков рассердился на самого себя: ну вот, захотел узнать о лагере побольше и детей расстроил! А девчачьими эмоциями, ссорами он управлять не умеет и не никогда не научится.

— Катюшка, а про ещё два чуда не расскажешь? — спросил он.

— Да я уже девчонкам раз пять рассказала, поэтому у них столько возражений, — засмеялась Катя. — Во второй раз я нашла свою двоюродную сестру! В моём отряде была девочка, её тоже звали Катей. Однажды вожатый позвал её по фамилии, а она будто не услышала. Я ей сказала: ты чего, тебя вожатый просит подойти. А она ответила, что к новой фамилии привыкнуть не может. Оказалось, что её старая — такая же, как у меня. Разговорились и поняли, что мы двоюродные сёстры. Про то, как наши папы потеряли связь друг с другом, я никому не говорила и не скажу. Просто её мама второй раз замуж вышла.

«Наверное, её дядя в тюрьме сидел. Или братьев каким-то образом разлучили в детдомах. В любом случае мужчина, наверное, погиб», — подумал Востряков.

— А третье чудо мы все вместе встретили. В старом корпусе мы всегда находим то, что нам необходимо. Баночки для цветов, свои пропавшие вещи, — продолжила девочка.

Вожатый сказал:

— Я не верю. Корпус заколочен, несколько раз проверял.

— Для кого-то заколочен, а для кого-то открыт. Поэтому и чудо, — убеждённо ответила Катя.

Вожатый попросил девочку отойти на пару минут.

За дверью спросил: «Катюшка, ты здесь, считай, старожил. Значит, ты должна была раньше видеть Иру. Ты её видела? Начальник лагеря сказал, что она каждый июнь сюда приезжает».

— Ни разу! Я тоже в июне приезжаю. Прошлым летом два сезона пробыла из-за семейных проблем. Можно пойти к девчонкам?

Семён кивнул, и Катя убежала.

Он хотел было идти к себе, чтобы всё записать и систематизировать, но в отряд заглянул старший вожатый и сказал:

— Всё ещё сушите вёсла? Можно поднимать паруса. И да, лагерная линейка завтра. В одиннадцать ноль-ноль.

Востряков прекрасно его понял: ребятишек можно выпускать на улицу. Все дела на Олхе сделаны. Но спросил:

— Это была она?

Старший нахмурился и кивнул, потом сообщил:

— Девчонка ваша, Соснина, готова к выписке. Забирайте.

Вожатый в медпункте принял от сестры Иру. Её одежда была выстирана, выглажена, заштопана. Она будто стала сильнее и независимее: выдернула свою руку с подстриженными чистыми ногтями из руки вожатого, отошла от него на два шага, когда они потихоньку двинулись к своему корпусу.

— Ты рада вернуться к ребятам?

— Нет.

— А почему?

— Я их ненавижу. Они дряни.

— А старший воспитатель Аврора Гранитовна?

— Вообще дрянь.

— А Нина Ивановна, которая спасла тебя?

Ира помолчала и произнесла тихо, убеждённо:

— Её тоже ненавижу.

— Но за что? — Семён даже остановился от удивления.

Ира не отвечала дольше, чем в первый раз, но потом всё же ответила:

— Она знает, за что.

Семён развернул к себе Иру, положил ей и руки на плечи и попытался заглянуть в глаза:

— Ира, она умерла. Про неё нужно говорить «знала». И Нина Ивановна лучше всех к тебе относилась. Разве можно ненавидеть за доброту и заботу?

Девочка вывернулась из его рук и пошла впереди, не отвечая.

«Всё, теперь она больше слова не скажет. Кто же обрёк этого ребёнка на мучения, дав ему жизнь? И как помочь, неизвестно», — подумал Востряков, но неожиданно для самого себя схватил Ирину ладонь и поволок её в сторону административного корпуса.

— Не на-а-адо, — заскулила Ира и стала упираться, но вожатый, естественно, дотащил её до крыльца, на котором начальник отдавал распоряжения двум рабочим.

Он увидел их, дёрнулся скрыться за дверями, но рабочие всё ещё ждали его слов.

— Идите, потом ещё порешаем этот вопрос, — сказал начальник и обратился к Вострякову: — Что случилось, Семён Викторович?

— Ира ненавидит мой первый отряд. Ей очень плохо в нём. Думаю, нужно перевести её в другой, — ответил вожатый. — Она снова не будет ни с кем разговаривать, ребята станут злиться, вспыхнут ссоры и драки.

— Хорошо, я поговорю с ней, — сказал, еле сдерживаясь, начальник. — И сам приведу назад. Идите к детям, Семён Викторович.

Спустился по ступенькам, взял Иру за предплечье и повёл к себе. Востряков никуда не ушёл. Он стал в открытую подслушивать возле окна, створки которого были чуть распахнуты.

Раздался сильный хлопок двери. Начальник злобно произнёс:

— Ты что вытворяешь, дрянь? Каждый год одно и то же… Одно и то же! Я сам привёз тебя, сам и увезу. Будешь гнить в клинике за решёткой. И больше не стану просить врачей отпустить тебя.

Ира заскулила громче.

— Не ной, дрянь! Я всё тебе прощал, но эту потерю простить не смогу. Слушай внимательно: во-первых, ты ходишь аккуратной. Во-вторых, не раздражаешь детей. Можешь сидеть тихонько на лавке, на койке, травиться своей ненавистью. В-третьих, ты вольна в любой момент покинуть лагерь или этот мир. Таким, как ты, в нём нет места…

Семён был не в состоянии слушать дальше. Он скрылся за кустом черёмухи и побежал в отряд. Сначала зашёл к девочкам:

— Ирину приведёт начальник лагеря. Девчата! Просто не замечайте её! И ни в коем случае не трогайте.

То же самое он сообщил мальчишкам. Вадик ответил:

— Даём слово! Всё в порядке, Семён Викторович? Можете на нас положиться.

— Спасибо… — только и смог сказать Востряков и сполз по косяку двери на порог.

Поднял на ребят сухие глаза и еле произнёс:

— Какой замечательный у нас лагерь… место, где мы встречаемся с чудом… Я был в семье единственным… Потом осиротел… А здесь я нашёл, пусть ненадолго, всего на месяц, тридцать братишек и сестрёнок… Мне трудно, ребята, я ведь не педагог. Но до чего же это здорово, что вы у меня есть…

Кто-то из пацанов вдруг заревел. Да и у многих глаза стали влажными. Ему хотели помочь подняться, но Семён освободился от детских рук, встал и сказал:

— Так что не обижайтесь, если наору на вас или леща дам, как старший брат. И я на вас не обижусь за непослушание… но леща дам!

Ребятня заулыбалась.

А Востряков позвал дежурных и пошёл в столовую накрывать столы для обеда.

Перед сончасом начальник привёл Иру. Она прошла к своей койке, улеглась и повернулась к стене. Начальник пытливо посмотрел в глаза вожатому и сказал:

— С Ирой трудно, но она особенный ребёнок. Рядом с ребятами ей полегче.

— Нина за несколько часов до смерти сказала: «Снег тает на тёплой ладони». Я с ней согласен. Но есть ещё вечные снега. И ледяные руки. Как вы думаете, отчего страдает Ира — от вечных снегов или ледяных рук?

— Ира страдает оттого, что она Ира, — улыбнулся начальник, но его глаза смотрели холодно и с неприязнью.

Повернулся и вышел походкой военного.

Наконец-то Востряков мог усесться для размышлений. Он взял тетрадь и на первом листе написал «Ира». Она или дочь, или родственница начальника. Лечится в психиатрической клинике. Начальник вывозит её в лагерь, как в отпуск, — отдохнуть от палаты, скорее всего одиночной, где ей не на кого излить всю ущербность своей больной души. Наверное, это незаконно… Девочка умеет манипулировать чувствами людей. Проще всего это сделать, представившись жертвой. Она проницательна и умна. Вызвала у Ниночки нужные чувства, чуть не рассорила её с отрядом. И этой бестии открылось то, чего не заметил в девушке сам Семён. Она жалела жертву, но одновременно брезговала ею. Аккуратистка Нина не смогла даже глядеть на грязные трусы большой девчонки, которая в состоянии их постирать, если она не полная идиотка, вымыла ей голову… Скорее всего, Ира заметила отношение Нины по прикосновениям к её телу. В хлебе, затолканном в рот, можно разглядеть ответ девочки: подавись своей добротой. А вот слова «она знает», в настоящем времени о мёртвой, пока объяснить невозможно.  

Могла ли душевнобольная пройдоха нарисовать Нинин портрет с датами жизни и смерти, изобразить ноги утонувшей над водой? Запросто. А вот убить… Ниночка, конечно же, бросилась бы под ковш в любом случае, спасая ребёнка. Но как могла быть заранее уверенной в этом поступке холодная, расчётливая Ира? А вдруг бы Нина вспомнила о том, что она заменяет младшим мать? И потом, этот хлеб во рту… В какой момент он попал Ниночке в рот? И смогла ли хрупкая худышка сбросить в воду дебелую Аврору, да ещё придать её телу нужное положение?

Нет-нет, тут что-то не так. Ведь и пятнадцать лет назад рисунок смерти был, а Иры ещё и в проекте не существовало.

Значит, с Ирой убийства не связаны.

На второй странице Востряков вывел «Чудеса». На самом деле их нет. Всё зависит от направленности личности — на позитив или негатив. Вон Катюша из неблагополучной семьи, но умеет видеть хорошее в реальности. А для Иры всё в жизни дрянь. И ещё дети склонны к самовнушению. Как его друг детства Вовка. Он свято верил в то, что сочинил, и ссорился с друзьями, которые ему не верили. Девочке из бедной семьи просто поверить в то, что найденная игрушка принадлежит ей. Так что пока единственное чудо — это сарай. Да и чудо ли? Иногда явления чисто физической природы, которые люди встречают крайне редко, воспринимаются именно сверхъестественным. Возможно, что этот сарай накапливает статическое электричество в невиданном количестве. И в тёмное время суток, во время грозы, когда отрицательно заряженные ионы облаков ищут положительный заряд земли, и появляются свечение внутри строения. А вот забитые окна и двери, распахивающиеся перед теми, «кому можно», пока объяснить трудно.  Хотя и массовое самовнушение тоже может иметь место.

И всё равно, многовато «чудес» на отдельно взятый лагерь. И очень мало фактов и о «Черёмушках», и о людях. Вывод: нужно их собрать. По силам ли это ему?

Нет.

Вообще-то он сюда приехал детьми заниматься, а не вести расследование. Может, отступить?

Нет!

Помощь пришла с неожиданной стороны. На следующий день после линейки и подъёма флага прибыла шустрая и круглая, как колобок, воспитательница детского сада из села. Она обошла с тряпкой в руках все кровати, поучая ребят, как нужно убираться, «чтобы пылью не дышать», натянула верёвку между крупных веток черёмух и, насобирав по лагерю прищепок, подвесила ребячью обувь просыхать после дождливых дней. «Сегодня солнышко, у кого обуток сменных нет, шастайте босиком. Пятки я вам ототру вихоткой, зато в хате вонять не будет», — сказала Алла Лукинична. Ещё и к Ире пристала: «А ну пошла на свежий воздух! Ишь, выдумала, летом на койке валяться. Бегать нужно, играть, а не бока отлёживать». Девочка наградила её ненавидящим взглядом, на что Лукинична заявила: «Ты мне ещё позыркай тут! Вообще твою койку на улицу вытащу, чтобы свежим воздухом дышала». От её мельтешения и громкого голоса у Вострякова разболелась голова, и он ушёл в свою комнату. Но Лукинична влетела следом и не отстала, пока не протёрла всё в жилище вожатого. Семён напрягался, когда этот «колобок» оказывался поблизости: он реально боялся, что воспитательница запросто пройдётся тряпкой по нему самому.

— Женат? — спросила она деловито.

— Нет, — ответил Востряков.

— Больной чё ли?

— Молодой ещё просто, — ответил Семён.

Лукинична не утихла, поинтересовалась, «сколь лет», какая зарплата; сообщила, что у них в Большом Логе механизаторы зарабатывают в сезон вдвое больше, и вообще у неё младшая дочь ещё не замужем, так что она её с Семёном познакомит. А хочет, так пусть её в город везёт, она дочку за косу не удерживает. Узнав, что он живёт в общаге, потому что в дедову квартиру въехала тётка с детьми, Лукинична бросила тряпку на пол, уселась на стул и потребовала: «Рассказывай давай». Семён пояснил, что, когда лишился родителей, конструкторское бюро забрало ведомственную квартиру. И он переехал к деду с бабушкой. Едва закончив четвёртый курс политеха, он потерял их одного за другим. Он договорился с тётей, что она возьмёт однушку, а он денежный вклад. «А завещание?» — грозно спросила Лукинична. Востряков отбрехался, что его не было. На самом деле дед всё записал на него, но Семён не мог оставить родню без жилья. Однако не объяснять же это каждой сельской бабке.

— Женатому квартиру быстрей дадут, — заявила Лукинична.

— Я хочу в кооператив вступить. Только денег подкопить нужно.

— А вот это дело! Всё, жди мою девку завтра, — подвела итог воспитательница, высунулась из комнаты вожатого, углядела непорядок, и очень скоро её голос раздался в спальне девочек.

Семён так устал за первые дни в лагере, что уснул, только прикрыв глаза. Прибегали ребятишки, звали на обед, но он сказал, что лучше останется голодным, чем поднимется с кровати. Однако от Лукиничны не отвертишься! Она с дежурными притащила в корпус щи, овощные биточки и компот из сухофруктов. Да и ещё и горку хлеба с маслом! Сонливость вожатого прошла от удивления: откуда такой рацион? Лукинична пояснила:

— Поварихи-то все с села. А ихние детишки у меня в садике. Попробовали бы они мне маслица для молодого мужика не дать! Ешь, пока на макушку не вывалила.

Востряков глянул на воспитательницу. Она вовсе не шутила, смотрела зло и требовательно! Семён всё съел, но взял только один кусок хлеба без масла. Надо бы поговорить с этой тёткой. И вожатый спросил:

— Алла Лукинична, а вы знаете что-нибудь про этот лагерь? Когда его построили, кто им руководил и всё прочее?

— Я всё знаю! Строить его начали в конце тридцатых для областного детдома, чтобы сюда пацанву на лето вывозить. И руководил им Елин Георгий Георгиевич.

— Так он же здесь только второй год!

— Кто тебе такую ерунду напел? Он с самого начала здесь. Лет девятнадцать ему было, как на пост заступил. Зимой в детдоме воспитателем, летом — в «Черёмушках» начальником. Ох, и любила его пацанва! Когда в сорок первом его повесткой призвали, почти все мальчишки постарше из лагеря сорвались — на фронт сбежали, фашистов бить. Вместе с Георгием Георгиевичем захотели воевать. Лагерь-то только первое военное лето продержался. Потом пустым стоял. Ну, народ растащил многое — тут железо, там стекло, кровати, матрасы… Георгий Георгиевич вернулся по комиссии в августе сорок пятого. Более-менее целым остался один корпус — тот, который сейчас забит досками. Он долго стоял, лбом прижавшись к двери. Мы с девками тоже рядом были, смотрели и плакали. А пришли, чтобы на работу проситься. Знали, что начальник лагерь заново отстроит. Так и случилось.

— А правда, что его судили за смерть четырёх пионеров пятнадцать лет назад?

— Да ну… мы бы знали. Святой человек, всю жизнь детям отдал.

— Но всё же было такое: сразу четыре пионера умерли?

— Да я уж не упомню. Может, и было. Только я тебе так скажу: у нас в Большом Логе каждый год люди мрут: и взрослые, и дети, и младенчики. Кого судить, если жизнь так устроена? Если вместо врачей фельдшеры да акушерка, если скорой не дождёшься, если народ сам себя гробит? Я в группу ребёнка с соплями не беру, даже если мать слезами заливается. Один заболел — следом двадцать. У меня однажды три непривитые ребёнка от кори умерли. С тех пор лютую: если больное дитя, то пусть мать сидит дома и лечит.

— Но если в лагере всё благополучно, то почему милиция завела такой порядок, чтобы разрешение брать на выход в лес или на озеро?

— Так сам Георгий Георгиевич и завёл, — рассмеялась воспитательница. — Чтобы, если, не приведи господь, случай какой, то сразу, не теряя времени, искали.

— Хотя бы рукомойники в корпусах были, чтобы дети к опасной реке не ходили умываться. Да вы же слышали об Авроре Гранитовне?

— Так водопровода-то нет у нас. Колодцы и скважины. В рукомойники воды не наносишься на тридцать человек. Я видела, у тебя в питьевых бачках воды мало осталось, стаканы грязные. Вот об этом бы побеспокоиться. А рожи и руки можно в речке помыть. Гранитовне беленькую жрать нужно было меньше, была бы цела. Начальник прикрывал однополчанку. Но мы-то, поселковые, все знали, что она каждый день в магазине покупала. Да, я вещи-то бедной той девушки, что под бульдозер попала, собрала. Поедешь на выходные, занеси родным, им же сейчас не до них.

Семён закрыл лицо руками и спросил:

— А что у вас говорят о смерти этой девушки?

Лукинична тяжко вздохнула:

— Жалко всех: и непьющего Ваську Гусева, и девушку-вожатую… Васька клянётся-божится, что не видел никого… Мастер, рабочие тоже не видели… Работы велись по всем правилам, ограждение было…

Востриков вышел из себя:

— Ну да. Всех жалко, всё благополучно, жизнь, отданная детям… Только какое до этого дело моей знакомой тёте Маше, у которой здесь пятнадцать лет назад сын погиб? Какое дело Ниночкиной семье, в которой она заменяла мать? По мне, так нужно сровнять с землёй этот лагерь.

Лукинична даже отпрянула и покачала головой:

— Так ломай и строй новое. Помоги стольким людям, скольким Георгиевич помог. Бог даст, у тебя получится. Ты прямо как моя младшая. И говорю я не так, и делаю не так… А то, что мы с отцом выжили, шестерых родили, выучили, не считается. То, что я в мои годы работаю и за любую подработку цепляюсь, чтобы копейкой детям своим помочь, это тоже не считается.  

— Простите, Алла Лукинична, за резкость. Но я немного не о том. Весь этот лагерь — словно время, насильно возвращённое в тридцатые годы. Застывшее время. А жизнь-то идёт вперёд. И вы уж извините, с вашим героем-начальником сильно что-то не так. Последние два вопроса: была ли при начальнике какая-то девочка? В любые годы — до войны, в войну и после. И слышали ли вы про рисунки смерти?

Лукинична даже хлопнула по коленям:

— Да что же это такое-то? Одинокий Георгиевич. Нет у него никого. Но семьям сельчан помогает, оформляет в лагерь несколько детишек на лето. И про рисунки я не слышала!

«Нужно идти в милицию, — решил Востриков. — Там должны быть старые дела с этими чёртовыми рисунками». Но он не успел это сделать, очень скоро милиция сама пришла к нему.

Утро следующего дня выдалось жарким и душным. Уже после десяти часов утра мир превратился в пекло. Обвисли зелёные флажки черёмуховых листьев, солнце слепило и жгло. Олха очистилась от мути, шумливо и резво неслась в берегах, сверкала струями, которые, вспыхнув, уходили вниз, в прозрачную голубизну. После полдня ребятишки вернулись в корпуса. Только неутомимый первый отряд бросал вызов духоте и зною. Не переставая, летал целлулоидный мячик над теннисным столом, девчонки от души играли и не могли наиграться в бадминтон — первые дни в лагере были довольно ветреными. Возле качелей собрались те, чья очередь к теннисному столу не подошла. Лукинична прислала за ним девочку, дежурную по корпусу. Востряков предупредил, чтобы никто не раскачивался, пока он не вернётся.

— Ты посмотри, каким художеством кто-то занимается! — возмутилась воспитательница.

И сунула ему листок из альбома: на нём коряво были нарисованы разлетающиеся части тела и подпись: «Верка».

— Руки оторвать за такое! — разбушевалась Лукинична. — Это ты виноват, разбаловал детей с первых дней. Виданное ли дело: они тебя по имени зовут, без отчества! Нашли себе брата!

— Алла Лукинична, вы не видели в спальне Иру?

— Не видела и не хочу! Пять раз ей показала, как кровать аккуратно заправлять, а она снова воронье гнездо оставила!

Востряков взял воспитательницу за руку, сказал веско и повелительно:

— Лидия Лукинична, вы сейчас пойдёте к качелям, присмотрите за ребятами. Это очень опасная вещь, качели — высокие, на цепях, соединённые с перекладиной так, что можно сделать «солнышко». А я отправлюсь с рисунками к начальнику. То, что вы нашли, и есть рисунок смерти. У меня имеется ещё один.

Воспитательница схватилась за сердце:

— И кто на нём?..

— Наша Нина Ивановна…

Лукиничну, оторопевшую и растерянную, пришлось тащить за руку к ребятам.

А неслухи выдумали новую забаву: они всё же стали раскачиваться, причём на пике взлёта ребёнок прыгал ногами вперёд. А они ещё и замеряли, кто дальше прыгнет. Воспитатель и Семён разорались в две глотки, из ближнего корпуса выглянули пионеры и их вожатые.

— Не разрешайте им!.. — крикнул Востряков и побежал к директору с рисунками.

Крики Лукиничны не прекратились, видимо, дети не послушались. Но Семён сосредоточился на другом. Он ворвался к начальнику, шлёпнул листы на стол и, задыхаясь, спросил:

— Вы же видели такие листы раньше, так? Какая тварь их рисует? Мне кажется, что вы знаете, но умалчиваете. Я отнесу их в милицию. Но сначала вы мне всё объясните.

Начальник нахмурился, схватился рукой за подбородок и стал глядеть на рисунки, не поднимая взгляда на вожатого. Сказал сквозь зубы:

— Идите к детям, Семён Викторович. Я сам приглашу сюда наряд милиции.

— Хорошо, — согласился Востряков. — Только не забудьте пригласить меня. Я слышал ваш разговор с Ирой Сосниной. И о нём должны узнать в милиции.

Начальник даже бровью не шевельнул.

Семён вышел на крыльцо, глянул в сторону качелей, и мир вдруг стал немым и замедленным. На качелях сидела Вера. Она очень медленно раскачивалась. Очень медленно воздушный поток поднимал подол сарафанчика. Открытый рот Лукиничны застыл в немом крике. Востряков побежал, но каждый его шаг длился несколько секунд. Он чувствовал, что зависает в воздухе и не может преодолеть его сопротивление. Медленно Вера оторвалась от сиденья, медленно приземлилась, но очень неудачно, близко к качелям. Она встала на колени, но обитая железом тяжеленная доска сиденья уже летела ей в голову. Беззвучно дрожали цепи. Ещё миг — и девочку собьют качели, разнесут её вдребезги. Востряков прыгнул, умоляя воздух не быть таким густым. Он вытянул руки и коснулся плеч Веры, она повернулась к нему. Расширенные от ужаса глаза пионерки и вожатого встретились. Востряков упал, закрыв собой ребёнка и почувствовал, как доска пронеслась над ним, обдав потоком жаркого воздуха. Он вдавил голову Веры в землю, дождался обратного движения сиденья, которое снова пролетело над ними, и резко откатился с ребёнком в сторону. Детские руки вцепились в них, подняли. Семён ощутил, что задыхается. Он понял, что просто забыл дышать. И только когда мир потемнел и стал исчезать перед глазами, отпустил девочку.

После зарядки и завтрака Нина и Семён взяли с собой четырёх самых рослых и взрослых мальчиков для похода к складу. Там они выпросили теннисный стол, ракетки и мячики, два набора для игры в бадминтон, надувные спасательные круги. Новые кожаные футбольные мячи завхоз им не дала, резко отшила: «Ваш первый отряд не единственный в лагере». Оказалось, что теннисный стол собрать не удастся: ножки были сломаны. Но Семёна дед обучил столярному делу, и завхоз выдала ему под расписку инструменты, а ещё шурупы и подходящее дерево для ремонта. Ребята прыгали от радости: пинг-понг любили все. И участвовать в ремонте тоже хотели. Однако не успел вожатый выкопать ямы для ножек, как из спальни девочек послышались крики. Нина была у начальника, поэтому Семён пошёл сам разбираться с девицами.

У самой дальней койки орали и махали кулаками девчонки. Они даже не заметили вожатого. А вот он-то всё увидел: руководила избиением именно Вера! Она кивала очередной девочке, и та наносила удар.

— А ну тихо! — гаркнул во всю мощь лёгких Семён и ещё стукнул стулом о пол так, что послышался треск деревянных ножек, а спинка осталась у него в руках. — Что здесь происходит?!

Вера толкнула в спину свою подружку Власову Олю, и разгорячённая девочка выкрикнула:

— С воровкой разбираемся!

Когда стало тише, то до вожатого донеслось тихое поскуливание. И тут-то он вспомнил об этой Ире Сосниной!.. Надо было давно поговорить с ней, но он и Нина отвлеклись на отрядные дела.

Девочка была довольно сильно избита и поцарапана. Нос распух от кровавых соплей, плохонькое платьице повисло клочьями.

— С чего вы взяли, что Ира у вас что-то украла? — грозно спросил вожатый.

Сразу посыпались обвинения девчонок: новенькая откуда-то взялась на их голову, ни с кем словом не обмолвилась, только хныкала и руками закрывалась. Ни на зарядке, ни в столовой её не было. Девочки пришли и стали переодеваться, менять спортивную форму на платья. Сначала одна обнаружила пропажу расчёски, другая не нашла блузку, а потом все проверили содержимое чемоданов и оказалось, что у каждой пропало что-нибудь из вещей. Набросились на новенькую с допросом, а она залезла под кровать. Её вытащили вместе с чемоданом, открыли его — и надо же, среди грязных тряпок нашлась блузка! Остальное, видимо, воровка спрятала. А они всего лишь хотели выяснить, где их вещи.

Семён был так огорчён ситуацией, что не заметил, как вошли мальчишки, которые так и не дождались вожатого, чтобы ремонтировать стол. Он сказал:

— Сейчас каждая из вас зайдёт ко мне в комнату и ответит на вопрос. Только после этого я выпущу вас из комнаты. Вера, пошли. Ты первая.

В своей комнатке Востряков спросил девочку:

— Кого из девочек ты видела вот так, как меня сейчас, лицо в лицо, во время зарядки и завтрака?

— Всех, кроме новой!

— Вера, так не бывает. Кого-то мы видим краем глаза, а кого-то вовсе упускаем из виду. Я спрашиваю только о зарядке и завтраке.

— Всех, кроме новой! — упрямо повторила Вера.

— Хорошо, спасибо. Я тебе верю. Ты самая высокая, выше парней, шумная и активная. Уверен, что тебя все видели, как и ты всех. Никому не говори, пожалуйста, о чём я спрашивал! — сказал вожатый и подмигнул Вере.

Девочка неожиданно улыбнулась. Закончив опрос, Семён вышел к ребятам, развёл руками и сказал:

— Ничего не понимаю. Давайте устроим семейный совет, ведь отряд — пусть на один сезон, но ваша семья, ребята. Признаюсь, я хотел защитить самого слабого члена нашей семьи — Иру. Она новая в нашем отряде, очень робкая, необщительная. Но опрос показал, что её действительно не было ни на зарядке, ни в столовой. Однако подумайте: а вдруг какая-нибудь недоброжелательница подкинула ей вещи? Девочка ведь не может за себя постоять.

Вадик Шестаков поднял руку, как на уроке в школе. Вожатый кивнул ему.

Пионер заявил:

— А ей и не нужно за себя стоять. Пусть просто объяснит, как она здесь появилась. Мы с пацанами вообще её в первый раз видим. Ещё пусть скажет, кто её задержал или где она была вместо зарядки и завтрака. Все знают, как развлекаются старшаки в школе: закрывают кого-нибудь в раздевалке и туалете. Пусть назовёт их и не боится, никто слабого обижать не станет. А если обидит, будет иметь дело со мной.

— Кого здесь судят и в чём обвиняют? — раздался голос Нины за спинами ребят и вожатого.

Она стояла с документами в руках.

Вожатый сказал:

— Вера, объясни, пожалуйста, Нине Ивановне.

Вера сначала замялась, но потом всё же сказала:

— Мы утром увидели, что у нас в спальне новая пионерка, стали спрашивать её. А она заплакала и стала закрываться руками. Мы перестали обращать на неё внимание… Да, сказали ей обидные слова. А после завтрака выяснили, что у нас пропали вещи. Что мы могли подумать? Их взял тот, кто был не с отрядом. И мы… мы поступили плохо. Но такая злость взяла! А уж когда нашли Ольгину кофточку у неё в чемодане, то вообще… из себя вышли.

Вадик не выдержал:

— Верка, думаю, правду говорит. Мы тоже бы так поступили, если бы это в нашей спальне произошло. Если эта ваша Ира говорить не умеет, вы нам скажите, Семён Викторович и Нина Ивановна, откуда девчонка и почему она такая. А вещи… они найдутся. Сами весь лагерь прочешем и найдём.

Ира в это время сидела молча, уставившись перед собой оловянными глазами. Её голова с волосами, похожими на воронье гнездо, покачивалась на тонкой немытой шее. И столько было в ней отчуждения, отчаяния и покорности, что Семёна кольнула жалость к странному ребёнку. Ира говорить умеет, в этом он убедился утром. И почему-то изначально напугана… Боится мест, где много людей. И вот сейчас она замерла, как цыплёнок в когтях коршуна. Реакция доброй Нины, которая в каждом ребёнке видела своих младших, была бурной:

— Ну как вам не стыдно, а? Забыли про Правила юных пионеров, о том, что каждый — хороший товарищ, помогает слабым и защищает их. А вы… Я пришла от начальника лагеря. Он сказал, что Ира каждый год в июне проводит в «Черёмушках». И её поведение — результат того, как к ней относятся в отряде. А ещё по правилам лагеря, каждый выход за территорию должен быть согласован с сельским отделением милиции. Я написала заявление, директор поставил свою подпись. В сончас хотела идти в Большой Лог, чтобы заверить документ в милиции. Вот теперь уже не знаю, стоит ли выводить вас за территорию. И на душе тяжело от того, что вы поступили, как фашисты…

О, это было тяжким оскорблением для ребятишек! В один момент они из детей, влюблённых воспитателя, стали противниками Нины. Великая Отечественная война жила в каждой семье: хранились письма с фронтов, наградные листы, похоронки и фотографии погибших, страдали от старых ранений оставшиеся в живых родственники… И Девятое мая был любимым праздником народа.

— Мы не фашисты! — выкрикнул побелевший от гнева Вадик. — И мы не виноваты, что в отряде оказалась ненормальная! Пошли отсюда, пацаны!

Семён громко и строго сказал:

— Стойте, ребята! Послушайте ещё кое-что. Сегодня утром кто-то сделал подобие надгробной плиты на кровати Нины Ивановны, с её портретом и датами — годами рождения и смерти. Тысяча девятьсот сорок шестой — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Этот человек за что-то был очень зол на Нину Ивановну, хотел, чтобы она страдала. И знаете, как она отреагировала? Сказала, что не сердится на того, кто это сделал. Даже несмотря на то, что этот неизвестный разрыл её вещи, чтобы глянуть на паспорт. Вы верите, что это могла сделать Ира?.. Посмотрите на неё… А потом злодей подставил девочку…

Нина подошла к Ире, пригладила ей волосы и сказал ласково:

— Пойдём на речку, я помогу тебе умыться. А в сончас ты отправишься со мной в село подписывать заявление.

Воспитатель обернулась к мальчишкам:

— Простите меня, ребята. Я погорячилась… Но нельзя травить человека за то, что он не такой, как все. Нельзя считать себя лучше другого… Такие уж у меня убеждения. Может, кто-то не хочет, чтобы я была воспитателем у вас?.. Но я очень, очень хочу прожить этот месяц рядом с вами, пионерами. Причём так, чтобы вы набрались здоровья, сил, нашли новых друзей… а не… Ну, вы сами знаете.

Семён не на шутку обеспокоился. Далась Нине эта река.

Он сказал ребятам:

— Первый отряд, подождите немного… Я скажу Нине Ивановне кое-что…

Взял за руку Нину, чуть ли не оторвал от странной пионерки и почти вытащил с девичьей половины. Закрыл плотно дверь и зашептал:

— Ира прекрасно говорит, я в этом убедился утром. Но она и в самом деле не здорова… психически… И мы не знаем, на что она способна. Лучше не ходи с ней к реке, прошу тебя. Или дождись меня…

Девушка презрительно поглядела на него, вырвала свою руку и попросила:

— Как закончишь разглагольствовать, возьми дежурных и сходи в столовую. Скоро обед.

Вернулась к отряду и увела Иру.

Тут вожатый понял, что его потеснили в этих тяжёлых разборках. Вадик сказал:

— Встань-ка перед нами, Савченкова. И скажи честно, поклянись красным галстуком, что не мстила воспитательнице.

Вера неожиданно послушалась, вышла вперёд и сказала дрожавшим от волнения голосом:

— Клянусь красным галстуком, что не мстила.

Раздались возражения мальчишек:

— Ага, не мстила… Только банки расшвыривала из-за того, что мы победили!

— Всех заставила себя ждать, вышла надутая, как индюк!

— И песню «Давай никогда не ссориться» с нами не пела!

— И ни перед кем за своё поведение не извинилась!

Но всех прервал Вадик:

— Я с Савчей в одном классе учусь. Да, она психованная. Если получит четвёрку, может выкинуть свой портфель в окно и рыдать так, что завуч с медсестрой прибегают. Из-за этого учителя боятся ей оценки ниже пятёрки ставить. Хотя она в самом деле отлично учится. Но врать она не будет. Мы её несколько раз на пионерском сборе разбирали из-за ссор и драк. Она честно признавалась. А извиняться она не умеет.

Его сначала робко, потом горячо поддержали все девочки, даже те, кто кучковался отдельно от Вериной компании. А Оля предположила:

— А может, это сделал кто-то из другого отряда. Или даже взрослый. А вы тут на Верку катите бочку.

Семён вмешался:

— Хватит разбирать этот конфликт. Вы, парни, в самом деле обследуйте лагерь, поищите вещи. Только к реке не подходите. Её берега почему-то топкие. Но под мостки можно заглянуть. А сейчас выбирайте актив: командира отряда, его заместителя, ответственных за лагерные вещи, за санитарию, — словом, как у вас положено. Я уже и забыл, из кого этот актив состоит. Список дежурств по столовой и корпусу Нина Ивановна уже составила, он на двери каждой спальни. А я пойду обед накрывать.

В корпусе поднялся шум. Но споры детей Семёна уже не волновали. Он еле справлялся с ощущением удушья и тревогой. Что-то должно произойти… Очень скоро…

Когда отряд уселся за длинный стол, заставленный тарелками с борщом и кашей, пришла Нина. Она громко сказала:

— Ира не захотела есть. Вон она, посмотрите в окно, на лавке сидит напротив столовой. Это для тех, кто может про неё подумать плохое.

Половина отряда полюбопытствовала. Потом ребятишки азартно замахали ложками. Как бы хотел Семён дать им ещё по одному кусочку хлеба! Но увы, он выдавался строго по числу ребят в отряде. Нина отложила в платочек один для Иры. Девушка шепнула вожатому:

— Если бы ты знал, какая Ирка грязная! — Девушка передёрнула плечами. — Пришлось ей голову вымыть. Хорошо, что вода была не такая ледяная, как утром. На трусишки глядеть не хотелось. Но они у неё одни, сменить не на что…

— Наверное, родители живут в городе, а она — у родственников в Большом Логе. Или вообще детдомовская, — высказал свои соображения Семён.

— Не знаю, что это за родители или детдом, если у ребёнка одни трусы на весь сезон. И как она ухитрилась подложить свою путёвку в общую стопку? Пожалуй, ты прав: мы много о ней не знаем.

— Директор-то что сказал?

— А он здесь второй год. Ничего особенного про Иру не слышал. Ну ладно, ты тут с дежурными убери всё, а я с Ирой в Большой Лог. Может, разговорю девочку.

Едва вожатый с дежурными вышел из столовой, как к нему бросились Вера и три её верные подруги с охапкой вещей:

— Нашли! Мы первые нашли! А пацаны, наверное, до сих пор по берегу речки лазят! — со счастливым смехом сказала Вера.

— Где нашли? — Тревога Семёна возросла до звона в ушах.

— В старом корпусе!

— Идёмте туда, — велел вожатый, уже догадываясь, что именно они увидят.

— Ну и как вы попали в наглухо забитую дверь? — спросил он.

Девчонки очень удивились, но им заколоченный корпус был неинтересен: вещи-то — вот они.

Оля сказала:

— Да ладно вам, Семён Викторович. Раньше двери были открыты настежь, мы и вошли.

— А что ещё там было?

— Пусто!

— И стеклянные банки вы там вчера взяли?

— Ага!

— Хорошо, бегите к себе, разбирайте найденное. А я пойду к реке, скажу мальчикам, что вы их опередили в поисках.

Подружки упорхнули со смехом, а вожатый быстро зашагал к реке. Найти рациональное объяснение всего связанного со старым корпусом было невозможно. Может, стоит поговорить с сотрудниками лагеря? Не сочли бы сумасшедшим… Сейчас главное — всех детей загнать в спальни и уложить в кровати.

Но сначала пришлось их отмывать от грязи с мостков. Ребята здорово угваздались. Да ещё и разнылись, что девочки знали, где вещи, вот их опередили. Надо было вновь гасить конфликт, но Семёну пришлось воевать с беспокойством, которое перешло в недомогание. Он даже не вышел из своей комнаты, когда дети вместо отдыха стали беситься в своих спальнях. Просто сидел на стуле у стола, сцепив пальцы, и пытался выстроить логическую цепочку из всех событий.

После полдника, стакана чая с коржиком, он через «не могу и не хочу» занялся теннисным столом. Мальчики крутились рядом, заглядывая ему в лицо. И когда невысокий крепыш Слава Бобков вдруг сказал: «Что-то долго Нины Ивановны нет», получил лёгкий подзатыльник от Вадика, их отрядного командира.

Для вожатого Вострякова не стало неожиданностью появление старшего вожатого, который ещё должен был подменять коллег в выходные дни:

— Семён, тебя директор вызывает! Не знаю, по какому поводу, но в лагере участковый из села.

И Востряков поплёлся к директору, как на расстрел. Он почти не услышал, как представился милиционер, и скорее увидел картинкой, чем осознал случившееся.

Рядом с опорным пунктом работал экскаватор, рыл траншеи для фундамента Дома культуры. Нину пропустили к начальнику милиции, а вот девочку — нет. Она уселась на лавочку. Когда Нина вышла, то увидела ковш, занесённый над ямой, а в ней — ребёнка. Девушка успела спрыгнуть и вытолкнуть Иру, но Нине снесло верхнюю часть черепа. Причём в открытом рту трупа находился кусок хлеба. Участковый на «Днепре» привёз Иру в лагерь, всё равно ребёнок ничего не мог рассказать. Наверное, ненормальная. Пусть побудет пока у медработника.

Участковый ушёл, а начальник сообщил, что три дня Вострякову придётся работать на отряде одному, потом придёт воспитательница детского сада из Большого Лога.

— Могу я сходить в село… в морг… или съездить в город… к родственникам… — еле ворочая языком, попросил Семён.

— Нет, не можете. Вы должны быть с детьми. Труп увезли в область, на месте работают комиссии и криминалисты. Экскаваторщик задержан, но его вины нет. Нельзя было выводить ненормального ребёнка с территории и оставлять одного, — сурово, даже гневно сказал начальник. — Ступайте работать, наберитесь сил сдержать эмоции при детях.

— Эмоции… какие эмоции…

Начальник подал ему свой носовой платок в клеточку и сказал:

— У вас всё лицо в слезах. Погибшая Пономарёва — взрослый человек. Её жаль до глубины души. Но что было бы, если бы погиб ребёнок? Постарайтесь соблюдать все инструкции и выполнять должностные обязанности. Вы несёте полную ответственность за жизнь и здоровье каждого ребёнка.

— Я хочу уволиться…

— Нет. Вас направили сюда ваше предприятие, горком. Не будьте дезертиром. Последствия увольнения не сахар, поверьте. Будьте мужчиной, в конце концов.

Востряков вышел из административного здания пошатываясь. Почему он не остановил Нину? Почему не пошёл сам? Он даже не заметил, что ветер нагнал небольшие, но налитые грозной чернотой тучи и закапал нечастый дождик. В голове не было мыслей, только звучали строки из новой песни, которую исполняла Майя Кристалинская: «Опустела без тебя земля…»

Возле корпуса стучал шарик пинг-понга, стояли дети из других отрядов. Бобков им с важным видом объяснял, что очередь можно занять только завтра, когда наиграются свои. «Надо же, сами доделали стол», — подумал вожатый.

Семён уселся на крыльцо, подперев голову руками. К нему подошла Верка, спросила:

— Нина Ивановна не придёт… больше?

И всхлипнула.

Семён молча кивнул.

— А почему?

— Не знаю… — прошептал вожатый.

Девчонки куда-то убежали. А Вадик сказал:

— Семён Викторович, пора идти в столовую. Ужин скоро… Я бы сам вместо вас сходил, но без взрослого еду не дадут.

Вожатый поднялся и пошёл в столовую. На ужин была перловая каша с капустными котлетами. Семёну никак не удавалось подцепить вилкой разваливающуюся котлету. Одна из дежурных девочек сказала: «Давайте-ка я, Семён Викторович». И ловко справилась с проблемой.

Первый отряд явился самым последним. Заплаканные девчонки, прячущие глаза пацаны вдруг потеряли обычный волчий аппетит, вяло ковыряли капусту. И все поглядывали на вожатого. Понятно, девицы уже где-то подслушали страшную новость и разболтали парням. Потом ребята стали безобразничать: зачерпывали перловку, оттягивали ложку и резко отпускали. На столы другого отряда каша не попала, зато дети угваздали свой. Из-за «неудачи» принялись бросаться драгоценным хлебом. Подошла старшая воспитательница и стала их ругать: «Вот нахалы! Ни стыда ни совести! Нина Ивановна погибла, а вам хоть бы хны!» Еще отчитала вожатого: «Посмотрите, что ваше хулиганьё делает! Сидите и молчите, как будто ничего не происходит. Накажу я ваш отряд».

— Протест… — тихо ответил Семён.

— Какой ещё такой протест? — разоралась старшая, которая почему-то постоянно жевала семена кардамона, и от неё противно тянуло этой пряностью.

— Протест против того, что мир жесток и неправилен… Это не хулиганство…

Семён не отдавал себе отчёта, почему у него вырвались такие слова. Он был единственным ребёнком, сведений о воспитании не имел, даже с детьми свой тёти, заселившейся в дедову квартиру, не виделся пять лет.

Непонятно, что так обозлило старшую, но она снова заорала на всю столовую:

— Протест против мира?! Государство кучу денег за каждую путёвку доплачивает! Заботливая компартия всё для детского отдыха делает! А неблагодарные тва… дети протестуют! А ну пошли вон из-за стола!

— Ну и ешьте всё сами! — неожиданно взбесился Вадик. — На здоровье!

С грохотом отъехал назад на своём стуле, поднялся и пошёл к выходу. За ним вскочили все ребятишки и, толкаясь, выбежали за дверь.

— А ну вернитесь, когда с вами начальство разговаривает! — заверещала старшая.

Семён заторможенно поднялся, сделал знак дежурным приступать к уборке и сказал в побелевшее от злости лицо старшей:

— Государство платит за работу педагогам. За путёвки доплачивает предприятие родителей. Из профсоюзных взносов и прибыли.

— Это вы виноваты! — взревела старшая. — Гнать нужно таких вожатых из лагеря!

— Гоните… — вздохнул Востряков. — Я сегодня сам хотел уволиться. Мне не позволили.

Старшая, возмущаясь, потопала куда-то, а Семён с дежурными закончили работу и ушли. Никто не вступился ни за отряд, ни за вожатого. А Вострякову было всё равно. Волновало лишь одно: чем он накормит вечером голодных ребятишек? Прилетели возбуждённые девчонки и доложили: «Мы подслушали, старшая нажаловалась начальнику, только всё переврала. А он на неё наорал. И увольнять вас не будет». Несколько минут спустя пришла толстая повариха, принесла ведро с чаем и две буханки хлеба, тарелочку с кусочками масла. Печально посмотрела на ребят и поругала, только как-то по-доброму:

— Что ж вы творите-то, а? В хлебушко столько людского труда вложено! Вы-то не помните, наверное, как четыре года назад народ с вечера за мукой очереди занимал. Всю ночь костры жёг. И покупал по два кило на члена семьи. А вы хлебушко на пол… ну, орёт Гранитовна, ей так по должности положено. Коли смелые, так ответьте. А с хлебушком уважительно обращайтесь.

— Спасибо. Мы больше не будем, — как-то совсем глупо ответил Семён, только сейчас вспомнив имя-отчество старшей воспитательницы — Аврора Гранитовна.

Он обошёл всех вожатых с пятирублёвкой, прося сходить в Большой Лог за печеньем для детей. Никто не согласился. Но ребятишкам хватило хлеба с маслом. Они запили его холодным сладким чаем из поварёшки. Стаканов-то не было…

Уже после отбоя на девчонок снова навалилась хандра. Они вспомнили о чьей-то злой шутке, которая стала страшным знамением смерти Нины Ивановны. На весь корпус разрыдалась Вера. Среди вещей из забитого корпуса не нашлось её ободка с ромашками, привезённого папой из-за границы.

— Это тоже вестник смерти! — завывала, как сирена пожарной машины, истеричная девочка. — Я умру!

— Верочка, ты посмотри на ребят: своих подружек, пацанов! Разве мы отдадим тебя смерти? Да никогда! — сказал ей Семён.

Тогда у него ещё была маленькая надежда на то, что сезон закончится благополучно.

Мальчишки из-за дождя занялись игрой в запрещённые карты, а девочки стали травить страшные байки. Вера забыла о своей истерике и стала сыпать жуткими историями, которые прочла в книгах домашней библиотеки. Семён ушёл в свою комнату и засмотрелся на дождь. В десять часов он потушил в корпусе свет, предупредил, что завтра все будут заниматься подготовкой к подъёму лагерного флага, петь отрядную песню. Если кто-то после такого количества чая захочет в туалет, пусть будит его. Он запрещает выходить из корпуса ночью без сопровождения.

Очень скоро ливень стих, ребятишки спокойно заснули. Но как ему-то заснуть в первую ночь после гибели Нины? Востряков вышел на крыльцо, стал глядеть в чёрное небо. Как жаль, что он атеист и не может мечтать о новой встрече в глубинах мрака с удивительной девушкой. Словно в ответ на его мысль небо слабо полыхнуло синевой, вдали глухо пророкотал гром. Рванул ветрище, зашумела листва черёмух. Семён зашёл в корпус, накинул куртку, взял фонарик и направился к заколоченному строению. Снова подёргал доски, постучал кулаком. Делать тут нечего, нужно идти в корпус — дети-то в нём одни…