Серия «Север в моих рассказах»

Великий Ыых за столетия службы Юёру многому научился. Когда была надобность, мог прикинуться комлем вывернутого из земли дерева, бурым холмом, валуном. Он не знал, что люди говорят о нём так: Великий умеет наводить морок.

Ыых очень хотел узнать тайну - почему люди сильнее гнуса, но мрут от одного вида Юёра, поэтому скрадывал группу рыбаков несколько дней. Их собаки просто бесились от близости зверя, но ни они, ни люди не смогли увидеть Великого.

Люди распространяли ядовитую вонь из коротких трубок, носили сетки и сетчатые рубахи. И всё равно их лица и руки были покрыты волдырями. Но они выживали там, где погибали другие существа.

Ыых наблюдал. Ему не приходила в голову мысль, что однажды он сам на время примет человеческий облик.

Рыбаки, за которыми следил Великий, наняли местного, полукровку, который жил за счёт того, что водил приезжих, жаждавших удачи, по фартовым местам. Рек и небольших озёр было множество, только вот не все годились для рыбалки.

Зато одно из них, недалеко от зимовья, вполне подходило для изнеженных городских.

Они порыбачили и теперь отдыхали. Ыых укрылся рядом. Собаки местного чуть не принялись друг друга грызть от возбуждения и злости. А потом залились воем. Но Великому было всё равно.

Дымок костров приносил облегчение, а самый высокий пришлый, которого напарники называли Вадимом, объяснял, считая себя знатоком:

- Гнус не комар, он не жалит, а прорезает кожу. Если самки комаров впрыскивают анестетик, то гнус исторгает яд, который расплавляет ткани, вызывает кровотечение и отёк. От пары-другой мошек просто почешешься, зато облака гнуса могут прикончить всё живое.

- Правила надо знать! - наставительно говорил местный житель Кеша, но от него все отмахивались: кто этих правил не знает-то!

Кеша обижался и раз за разом напоминал, что облака гнуса соображают подобно человеку, ведут происхождение от страшного подземного чудища, а поэтому гнус хоть репеллентами из самолёта поливай, не истребишь, а только обозлишь.

- Ну вот послушайте, со мной было. Пошли с отцом лужайку выкосить. Погода ветреная, самая подходящая. Накомарники, понятно, с собой взяли. Отец и говорит: "Кеша, глянь, в лесу трава от гадья шевелится. Ползают по низу листьев. Знать, ветер стихнет, вот они нами и пообедают". Так и вышло. Только гадьё разделилось на два облака, причём одно вылетело на открытое место, хотя и сильно такие не любит, - поведал Кеша и с важным видом замолчал.

- Ну и что? - усмехнулся Вадим. - Мораль сей басни какова?

- А то, что гадьё заранее замыслило план нападения. И на покос вылетело, чтобы нам путь к спасению отрезать! - сказал Кеша.

Он показался рассерженным: как так, его рассказ не произвёл впечатления!

- Интересно. Жаль, что крездёж, - отреагировал самый молодой Илья, которому надоели сказки местного: видно, соскучился по общению в своём селе из трёх десятков изб, вот и заливает.

- Да ты... ты хоть знаешь, с кем говоришь? - взвился Кеша. - Я, может, в здешней лесотундре главный, потому у меня есть кость той рыбы, на которой весь мир держится!

- У нас таких костей немерено, - сказал молодой и кивнул на пакет с мусором.

Рыбалка в топком озерце в сильный ветер оказалась на диво удачной.

- Ты совсем глупый, - вдруг успокоился Кеша. - Давай потягаемся в сноровке: вон кривая лиственница. Видишь? Сымай сетку и иди к ней. Добредёшь и вернёшься целым - твоя взяла.

Илья проследил взглядом дымок костра, достигавший лиственницы, усмехнулся и бодро скинул сетку. В несколько шагов достиг дерева и вдруг замер. Провёл ладонью перед лицом и заорал, заткнул уши. Над его головой появилась тонкая "ниточка", всё время менявшая свои очертания. Ниточка утолщалась, скоро это оказалась "веточка".

Её части вращались, вытягивались, метили в глаза и уши.

И тут Илья припустил к костру.

- Он же сейчас на нас гнус натравит! - закричал Вадим и полез за репеллентом.

- Не боись! - гордо сказал Кеша и, как полководец на поле боя, заложил руку за спину.

В другой руке он держал нечто буро-жёлтое, похожее на рог.

Илья с шапкой из гнуса добежал до товарищей и плюхнулся на землю. И в ту же секунду мошки как не бывало.

Зато лицо молодого спорщика превратилось в сплошной пузырь. Особо впечатляли уши - похожие на пельмени чёрно-синего цвета.

Ему тотчас были выданы средства от отёка и воспаления.

- Ну а ты дойдёшь до дерева? - сердито спросил Вадим.

Местный подтянул штаны и бодро зашагал туда-обратно. Без всяких потерь.

За это он получил стаканчик чистого спирта.

- Ну, а теперь рассказывай, что за кость у тебя, где взял. Или это фокус такой? - спросил Вадим.

- Секрет на то и секрет, чтобы про него не рассказывали, - хитро прищурился Кеша.

Его глаза совсем потерялись между мясистыми веками и щеками, похожая на сковородку рожа довольно залоснилась: уел-таки он приезжих. А нечего важничать.

Илья за спиной местного извлёк из рюкзака бутылочку с наклейкой, на которой было изображено бело-розовое облако цветущего растения, подмигнул Вадиму, который сморщился: ну и "гадьё" же этот хлыщ! Прекрасно знает, что народ этой настойкой травится. С собой прихватил, чтобы выменять на особо ценные таёжные продукты, а потом, скорее всего, прихвастнуть: мол, сам добыл. Но никаких действий Вадим не предпринял. Илья был балованным сынком главы предприятия и наследником дела.

Скоро спирт кончился, и Кеша закуражился: ну кто в такие места идёт с двумя бутылками? Только плохие люди, жадные и неуважительные к другим.

Илья сунул руку в нагрудный карман, издал радостный вопль и показал бутылочку.

Кеша снова недовольно покачал головой: баловство какое-то, серьёзным людям мало.

Тогда Илья почтительно подал настойку и сказал:

- Пей, дядя Кеша, я проиграл и всё своё отдаю.

Кеша принюхался: пахнет приятно. И вылил содержимое в свою кружку.

Вадим демонстративно покрутил пальцем у виска: только сумасшедший будет угощать ядовитой настойкой, от которой уже столько людей загнулось. И только сумасшедший будет её пить.

Илья отмахнулся, дескать, местные с детского возраста проспиртованы.

А Кеша пантомимы не заметил, опрокинул в глотку пойло, вытаращил глаза и часто задышал. Но потом довольно рассмеялся, стал жадно выбирать руками куски рыбы с походной сковородки.

- А ведь наврал ты, дядя Кеша, про рыбью кость, - сказал Илья.

Вадим насторожился: а не упустил ли он свою выгоду с этой костью? Неужто не нашлось бы у него хитрости против малохольного Кеши и молодого придурка?

Кеша перестал жевать, его маленькие глазки налились красным, пуговка носа побагровела. Но ответить не соизволил.

Зато потом, когда дурман ударил по мозгам, его уже было не остановить:

- За эту кость племена воевали. Кровь лилась рекой. Потому что она даёт могущество любого духа победить, не то что зверя или человека. Купить её нельзя, она попадает в руки самому достойному.

- А ты, значит, самый достойный? - продолжил подначивать Илья.

- Да! - гордо заявил оборванец и пьяница Кеша. - Я её в лесу нашёл.

Вадим хлопнул себя руками по коленям, а Илья расхохотался.

- Вы же видели! Видели, что меня гнус боится! - обиделся Кеша. - Ещё я могу к стреле кость привязать и Великого завалить.

Вадим и Илья переглянулись: о Великом они были наслышаны. Чудовище слыло разумным, хитрым и бессмертным. Говорили, что пока жив Великий, жив и этот лесной и болотистый край. Вадим же справедливо полагал, что мало кто может существовать рядом с таким количеством гнуса.

Рыбаки завернулись в спальные мешки, прикрыли угли слоевищами мха, чтобы дымили, и уснули.

Утром Кеша не проснулся. И собаки его пропали.

Вадим с хеканьем вдарил Илье по скуле так, что она тотчас вспухла. По-честному рассудить, так этот наезд был не столько наказанием за содеянное, сколько томлением духа перед большими, очень большими хлопотами. Пусть Кеша маялся в своём селе из-за увольнения по поводу беспробудного пьянства, и никто не видел, что он ушёл с ними. Но вдруг он проявил свою обычную трепливость?

Илья заскулил, вытирая глаза и поверх руки вглядываясь в Вадима: что решит делать? Поможет скрыть преступление или донесёт?

Вадим долго молчал, то и дело оглядываясь на бурый комель поваленного дерева. Отчего-то он его беспокоил. Потом велел:

- Вытри бутылку и вложи покойному в руку. Пошёл человек порыбалить, выпил и траванулся.

Илья радостно засуетился. Напарники вместе уничтожили свои следы рядом с покойным. А потом Илья кинулся к мертвецу, стал шарить у него в карманах, за пазухой.

- Ты чёртов мародёр! Погибели на тебя нет! Что ты, мразь, делаешь? - вышел из себя Вадим.

Снова этот инфантил обставил его в выгоде. А отвечать, если что, придётся вместе.

- Кость ищу... - пробормотал Илья, воровато оглядываясь на лес.

Его тоже тревожил вывернутый корень.

Наконец он нашёл вещичку и спрятал в нагрудный карман.

Вадим только рукой махнул.

Рыбаки пошли прочь, не оглядываясь. Пропасть в тайге, утонуть в мелкой на вид реке, повстречаться со зверем - обычное дело. От скольких людей и следа не осталось! Ушли охотиться или рыбачить и сгинули.

Из-за сеток было трудно дышать. Руки Вадима, хоть и в в перчатках, жгло огнём. Гнус пронзал трикотаж, как марлю.

Тропа вдоль озера и далее в глубь леса была проторённой, заросшей ползучей травой. Знай ноги переставляй - до зимовья не глядя доберёшься.

Но через какое-то время передвигаться стало тяжко, словно через брод в быстрой реке.

Уши заложило от гула. Под сетку Вадима словно хлынула волна огня. И тут же его ухватили за плечи руки напарника, который вообще безнаказанно откинул свой накомарник. На нём не было ни одной мошки, ни одного кровоточащего укуса.

- Работает! Кость работает! Держись за меня! - крикнул радостно он.

Вадим глянул под ноги: вокруг сапог шевелилась полудохлая мошка. Целый холмик.

***

А в зимовье их ожидал сюрприз.

Покойничек Кеша жарил рыбу, сиял лужёной плоской рожей, радостно щурил глаза: здорово я вас провёл!

Рыбаки переглянулись: вот так лоханулись! Подумали, что местный помер, а он только показался им мёртвым, потом ожил. Но лучше уж быть лохами, чем преступниками. Местные ведь живучи, как лесной гнус.

- Мойтеся, я воды принёс. Да за стол садитеся, - пригласил Пётр.

Вадим стал жадно плескаться в деревянной посудине ведра на три. Вода сначала облегчила зуд и жжение, потом они усилились. Но Вадим был рад: хоть сколько-то яда смыто с лица.

- А откуда ты, дядя Кеша, воды-то принёс? - поинтересовался Илья.

Вадим напрягся. Ни колодца, ни ручья поблизости не было. Не от озера же Кеша притащил такую громадную посудину? Да и когда бы он успел обернуться?

- Место знаю, - осклабился Кеша.

И рыбаки поверили. Сейчас они во всё были готовы поверить на радостях.

Сели за стол.

- Кушайте, кушайте! - потчевал Кеша. - Только выпить нечего.

- Я с выпивкой завязываю, - сказал Вадим.

Рыбья корочка приятно хрустела на зубах, мякоть была душистой и нежной - райская пища! Но отчего-то боль резанула желудок. Вадим скорчился за столом - он и без жирного рыбного жаркого страдал гастритом и подумал, что приступ настиг его в самое неподходящее время.

Илья расстегнул рубашку и стал рассматривать мускулистый живот. Боль была такой, будто кто-то ткнул его ножом.

Они оба разом перевели взгляд на Кешу: не отомстил ли он за настойку боярышника?

Но Кеша исчез!

Зимовьё оказалось абсолютно пустым. В деревянной посудине плескалась, как живая, какая-то грязь, вместо рыбной жарёхи на сковородке лежали острые заячьи кости, покрытые зеленоватой плесенью.

А боль в животах становилась всё сильнее. Кожа Вадима, поросшая рыжеватым волосом, лопнула; наружу повалилась смесь сукровицы и чёрной мошки. Вадим попытался её удержать, но каша из его внутренностей и гнуса только сильнее потекла. Кости головы стали спадаться, уродуя Вадима, от тела оторвалась плоть.

Вадим захрипел, умоляюще глядя на Илью, которого тоже крючило от боли, но хотя бы живот оставался целым.

- Кость! - сумел сказать еле живой Вадим. - Дай кость, Христом Богом молю!

Илья непослушными пальцами начал шарить в нагрудном кармане, но кость не достал. С круглыми от ужаса глазами он наблюдал, как его напарник превращается в копошившуюся массу гнуса.

Через минуту облако мошки поднялось и вылетело в открытое окно.

Когда Илья, еле держась на слабых от испуга ногах, выглянул из зимовья, он увидел на влажной земле гигантские медвежьи следы. Великий?..

Илья вцепился в ручку двери и замер.

Мысли в голове метались по кругу; плана спасения нет и быть не может. Добираться лесной тропой в посёлок? А как же следы... Пусть у него эта кость, но сможет ли какой-то обломок справиться со зверем? Не простым зверем. Легендой и хранителем здешних мест. Да и как против него идти? Не с ружьишком же, заряженным дробью.

Подождать, когда промысловый люд заглянет сюда на ночлег? Но от зимовья веяло таким ужасом, такой открытой опасностью, что оставаться в четырёх стенах не было никакой возможности.

И ещё одно - вода. Не грязюку же хлебать?

Илья оглянулся на деревягу - в ней была чистейшая вода из лесного родника.

"Морок, это всё морок", - решил Илья. Мысли ринулись в неожиданном направлении, но ему от них стало легче: "Порция яда, которую хапанул от гнуса во время соревнования, лишила ума. Он, Илья, тоже отравлен, как и Кеша. Собственной жадностью, подлостью, жестокостью. Но он исправится, вот честное слово исправится, только выберется из леса. Но на всякий случай не будет ни пить, ни есть. Без крошки во рту можно долго вытерпеть. А воду найти в озёрном, заболоченном краю - пара пустяков".

Илья запер дверь на щеколду, закрыл окна, уселся на нары.

Надо бы печь растопить, да дрова на улице под навесом.

Выходить в сумерки навстречу неизвестности? Не дурак, не пойдёт. Ну, помёрзнет немного.

Он напялил на себя всю одежду из двух рюкзаков. Вместе с темнотой за окном от в избу пришёл холод. Каждое бревно казалось ледяным.

Илья всё бы отдал за огонь в топке, запах дыма, потрескивание дров.

В дверь что-то стукнуло.

Илья застыл в страхе.

Медленно, сама по себе повернулась щеколда.

Илья испытал неведомые до этого момента ощущения: волосы на висках и затылке шевельнулись, по шее потёк холодный пот.

Вошёл Кеша с охапкой дров, свалил их перед печкой:

- Холодно, однако, подтопить нужно.

Илья наблюдал, как Кеша ловко развёл огонь, чувствовал, что из тела уходит мерзкая дрожь. Но как согреть душу, сжавшуюся в комок от страха?

Кеша неодобрительно посмотрел на беспорядок на столе, взял в углу мешок и свалил всё в него, поставил к двери и сказал:

- Будем уходить, мусор заберём, прикопаем в лесу. Ты чего молчишь-то, как немтырь? Хочешь выпить на ночь? Трезвому в лесу ночевать - полночи не спать. А выпимший ни одной минуты сна не упустит.

И поставил на стол бутылку с настойкой боярышника.

Илья сказал:

- Прости меня, прости. Доберусь до посёлка, во всём признаюсь.

Кеша отмахнулся: какие счёты между своими. А потом попросил:

- Ты мне кость отдай, а?

И протянул руку. Илья хотел было уже достать и вернуть чёртову вещицу, из-за которой вышло столько неприятностей, как заметил, что тыльная часть ладони Кеши покрыта редким длинным волосом бурого цвета.

Илья глянул Кеше в глаза. Их радужка фосфоресцировала багровым цветом. И и от этой картины: тёмная изба, оранжевое гудение в топке, рыжие блики на полу и рубиновые глаза Кеши - мозг Илья забился, как пойманная рыба.

- Ты не Кеша! - завизжал Илья и тотчас закашлялся от дыма.

Протёр заслезившиеся глаза и замер.

В зимовье не было никакого наваждения, а вот из щелей печки валил дым. Так и угореть можно. Глючит ли при угаре? Его точно глючило.

Илья поправил заслонку, распахнул дверь и чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Неподалёку от зимовья висело, колыхаясь в воздухе, чучело, или тотем, или идол, которых горазды сооружать местные.

Кости, обряженные в ветхие шкуры, привязаны к стволу дерева без корней. Череп с алым светом из глазниц. Ого, какой медведище был при жизни! Раза в два крупнее обычных бурых.

Этих чучел Илья насмотрелся предостаточно и ничуть не испугался видения. А может, просто уже устал пугаться. Знал, что каждый новый образ - это бунт его мозга.

Илья просто захотел закрыть дверь проветренного зимовья. Но она не поддалась.

- Отдай кость! - прозвучало в мозгу Ильи.

- Нет! - рявкнул он. - Отвалите все от меня!

Бросился к своему ружью и пальнул в идола, хотя понимал, как это глупо - стрелять в свой глюк.

Костяное чудище рассыпалось прахом.

Илья удивился. Не ожидал быстрого разрушения местного пугала, думал, что над ним ещё долго будут издеваться собственные расстроенные нервишки.

Над верхушками деревьев пронёсся вой. И столько в нём было горя и тоски, что Илья чуть было сам не разрыдался от какого-то вселенского отчаяния. Захотелось опуститься на колени и горевать вместе с этими воплями. Но всё же захлопнул дверь и закрыл чёртову щеколду.

Несколько минут он трясся от внутренней дрожи, потом глянул в окно. Полянка перед зимовьём была пуста.

- Сколько вы будете меня мучить? - крикнул он неизвестно кому: то ли загнувшемуся от "боярышника" Кеше, то ли старшему напарнику Вадиму, который выбрал самый лёгкий путь - вовремя сдох и превратился в мошку, то ли привидевшемуся идолу, то ли чему-то страшному, что скрывается за всем этим миром.

***

Великий Ыых стоял в лесу на толчёных костях. Он смотрел, как осыпается его пышная шерсть; как облезает синеватая кожа, обнажая мускулы, перевитые синими и красными тяжами; как сереет и отваливается плоть; как проступают кости. Боль от такого быстрого разложения была чудовищной. Но не от неё становилась влажной кость глазниц и скул. От разлуки с тем, с кем сросся душой, чьей милостью пользовался, чьё место должен занять. И виновник этой разлуки - человек.

Великий был даже рад, что вместе с горой внутренностей, мяса и кожи у его ног осталось то, что он мог подцепить в лесу у костра - запах людей. Запах вреднейших и подлых тварей. Он бы отправил всех трёх в Нижний мир - не место таким в его владениях. Но нужно вернуть назад кость рыбы-чудовища. Он ведь сам отдал её плюгавому Кеше, когда он был золотушным мальцом и ещё плохо ходил.

Великий в то время вдруг потерял привычную свирепость и жестокую справедливость. Даже Юёр заметил, что Ыых стал хуже справляться с обязанностями: забыл, что слабый должен умереть, что жертва должна напитать кровью сильного хищника, что мир справедлив и только недоумки выискивают в нём недостатки.

Великий, как все, приблизившиеся к концу жизни, тянулся к тем, кто её только начинал. Он терпеливо наблюдал за детёнышами всех животных и помогал им.

Однажды, в самом конце зимы, он оказался на берегу коварного озера недалеко от двух сёл. Ну тянуло его к людям, и всё.

И увидел то, что ударило по рассудку и сердцу. Пьяные вдрызг родители, возвращаясь из гостей, решили перейти озеро по льду. И провалились, не успев понять, что гибнут от своей дурости. Мать отшвырнула ребёнка. Так сделала бы любая медведица. Но не смогла попасть на твёрдый лёд, очень уж была пьяна. Человечий детёныш, так похожий на медвежонка, даже закричать не смог.

И Ыых взревел за деревьями на берегу. Нельзя допустить гибели ребёнка. Есть у него то, что может спасти, - кость огромной рыбы Нижнего мира. Она вплетена в космы шкуры на груди. Его волей тотчас в ладошке утоплого мальца очутилась заветная вещь, которой сторонится любой обитатель этих мест. И смерть тоже.

Лёд в один миг схватился. Малец оказался вмёрзшим спиной в твердь. Но люди, которые с берега видели разворачивавшуюся на озере трагедию, освободили его. Когда он подрос у родственников, рассказали про кость. Тронуть её не посмели - нельзя брать то, что пришло с Нижнего мира.

Ыых истратил все свои возможности и силы на спасение детёныша врагов всех зверей. Ушёл в лес на подгибавшихся лапах. Провалялся два дня в кустарнике, а потом за пищей приполз к Юёру. Лучше не вспоминать, что сказал ему наставник.

Больше про мальца Великий ничего не знал. Терпел лишь поношения от Юёра - мол, пора нового помощника искать, гнус вовсю распоясался.

А теперь нужно отдать принадлежащее Нижнему миру. Опять же не забрать - лишь добровольное возвращение вернёт миру порядок.

Жаль, что этот рослый откормленный Илья с пустыми мозгами не боится Юёра. Может, именно по причине пустых мозгов. Вряд ли кто-то ему страшен в Среднем мире. Новый Юёр чувствовал, что за Ильей есть сила, что он защищён так же, как когда-то Ыых был под покровительством могущественного духа. Как с ним поступить? Разве что...

Его напарник по жестокому убийству, высоченный и умный Вадим, сейчас познаёт тайны Нижнего мира. Меж пустых рёбер и позвоночником чудовищной рыбы он зреет в виде чёрного облака, чтобы в своё время подняться в Средний. Способен ли Илья на человеческое чувство товарищества, неведомое Юёру, но знакомое по наблюдениям? Скорее всего, нет. А помнит и ценит ли Вадим прежнюю жизнь? Возможно. На этом можно сыграть. Какой бы дрянной, голодной и бессмысленной она ни была, любая жертва-подранок всегда цепляется за возможность дышать, есть, спариваться, вернуться к соскам матери или своим детёнышам. Будучи медведем, Юёр часто слышал это желание жить в последнем крике или затухавшем биении сердца своей добычи.

Значит, Вадим...

Как же отвратны эти личины, которые ему приходится надевать, чтобы быть стражем границ! Спасённый им Кеша с пропитой и прокуренной душой. Умный Вадим, вызывавший отвращение именно умом, опытом и зрелостью, в которых себялюбия и эгоизма столько же, сколько у Ильи.

А Илья, несмотря на гибель напарников, прекрасно выспался. Замёрз до трясучки, проголодался, как увечная собака. Но сон влил в него силу.

Илья глядел на солнечный луч, который пробился в чистое пятнышко на сроду не мытом окне зимовья, слушал птичий хорал за окном, такой чистый и мощный... И постепенно забывал про свою вину. Вот вернётся в село, доберётся до людей, которые доставят его домой. А там всё образуется. Не может не образоваться. Отец всегда поможет.

А ещё эта кость. Она ведь оберег громадной силы! Можно себе оставить. Но Илья ни в какие леса больше не ходок. А можно загнать подороже. Никто не откажется, особенно отцов приятель, губернатор области. Он неделю может пропадать на охоте или рыбалке. Пока не даст выход лютому и обидчивому нраву и страстям, не вернётся. Батя раз с ним съездил на кабанов поохотиться, так вернулся весь как пеплом присыпанный. И заблёванный.

Короче, жить можно.

Из-за холодной и чёрной от копоти печки послышалось тихое, на грани слышимости, гудение.

Илья вздрогнул: это что же, снова начинается?! Ну уж нет. Нельзя допускать, чтобы глюки помешали ему спастись.

Гудение прекратилось.

Только Илья порадовался, что владеет собой, как зимовьё подскочило на месте и затряслось.

"Землетрясение?" - подумал он и схватился за рюкзак и ружьё. Приготовился бежать из избы. Даже порадовался тряске, так как бывалые люди говорили, что при стихийном бедствии хищник и жертва спасаются рядом. Охота прекращается. И на него точно не будут охотиться чёртовы духи этих непонятных мест.

Сквозь обшивку брёвен потянулись тёмные струйки. Они оказались живыми: целенаправленно стекались в один туманный образ и шептали:

- Илья... Это Вадим. Я был там, в этом Нижнем мире... Откуда весь гнус.

- Ну, был и чё? - ответил Илья неизвестно кому. - Бежать нужно, землетрясение!

- Это не землетрясение. Это я вернулся. Хочу предупредить.

- Ты? Да где ты есть? Тут из-за мошки ничего не видно. Если б не кость, загрызла бы к чертям, - сказал Илья, протирая заслезившиеся глаза.

- Кость - это иллюзия, самовнушение, - прожужжал Вадим, или гнус, или съехавшее восприятие Ильи.

- Ты в каком углу уселся? Или под стол залез? Не вижу! - сказал Илья. - Да всё равно, что такое эта кость. Если обманка - выкину. А если нет - загоню за дорого. А ты чего, завидуешь, что ли? Сам же видел, на что она способна.

- Я здесь, - донеслось сквозь усилившееся гудение.

Илья почувствовал прикосновения раскалённых иголок.

- Да ничего себе! Больно-то как! Жалится гнус! - крикнул он.

- Да, я жалю. И не отпускаю никого!

- Вадим, ты с ума сошёл? Товарищ называется! - развопился от боли и рези в веках Илья.

- Я Гнус. И никакая кость меня не остановит. Предупреждаю: не верь сказкам, - прожужжало прямо в уши Илье. И он яростно стал их чесать, раздирая кожу.

Знал, что расчёсы усиливают проникновение яда и отёк. Но не смог остановиться, только прохрипел:

- А тебе-то что, верю я или не верю?

- Мне обещано, что я не сдохну по осени, как вся мошка. Вернусь в Нижний мир и стану ждать весны. - Жужжание стало гудением, подобным трансформаторному, только злее, яростнее - по нарастающей. - Не верь сказкам и спаси себя, если сможешь. Но лучше не спасай и верь. Я всё равно тебя зажалю до смерти.

Илья уже ничего не видел из-за крошечных ранок на веках. Не слышал из-за боли в раздутых ушах. Он мог только швырнуть кость в плотное облако летучей смерти. И не успел понять, что гудение стихло, свалился без чувств.

Очнулись горе-рыбаки в районной больнице. Их спасли местные, которые завернули с рыбалки на ночёвку. После лечения Илья и Вадим отправились сразу в районную полицию для явки с повинной. Такой их поступок не совсем поняли: народ любит чем попало травиться. Не сказали бы - никто и не узнал бы о преступлении.

Но убийцы оказались чокнутыми: один, услышав гудение вскипевшего чайника, залез под стол и заверещал пойманным в петлю зайцем. Другой предпочитал беседовать, сидя на полу и то и дело прижимаясь ухом к линолеуму.

На вопрос следователя: "К чему вы прислушиваетесь?" - ответил:

- К рыбе. Вдруг шевелится, ищет меня?

Больных увезли. Одного - в психушку, другого - в частный санаторий на юге страны.

***

Юёр не пошёл туда, где веками стоял прежний страж. Он покинул лес, отправился поближе к тундре - к тому месту, где из рёбер чудовищной рыбы вырываются чёрные облака. Подальше от "гнуса", наступающего на заповедные места силы, попирающего его законы.

Но правда исхода в том, что Юёр боялся встретиться однажды с тем, кто передал ему границы. А вдруг его наставника отпустят оттуда, где трясина тянется к своей крыше? Уж очень страшно признаться: он, преемник, дважды отступил от правил, которые должен защищать. И самое страшное - Юёр ни на миг не пожалел, что сделал это. Если уж берёшь под покровительство живых тварей, так нельзя отказаться и от людей.

А ещё Юёр хотел первым встретиться с рыбой, если она вдруг окажется способной выйти в Средний мир. И ничего, если это будет его первый и последний проигранный бой. И третье нарушение законов всех Миров.

Беда приходит на землю.

Злобно жужжат облака из брюха дохлой рыбы, накрывают реки, болота, низменности и несут с собой смерть. Говорят, если такое облако нападёт на лося, то после останется только шкура с костями. Человек может превратиться в пустую чёрную оболочку. Называется смертоносное облако таёжным гнусом. С ним могут справиться только те, у кого есть кусочки челюсти рыбы Нижнего мира.

***

Ыыху нравились свет и простор. Насиделся за зиму в тесном жилище. Повернул нос в одну сторону - уткнулся в земляную стену, из которой торчали мёрзлые корни. Повернул в другую - упёрся в бок матери со свалявшейся шерстью. Если начать ворочаться, упадёт на загривок тяжёлая лапа с когтями.

Когда в жилище полилась вода и льдистые разводы на стенках превратились в мокрые чёрные пятна, мать оставила Ыыха и выбралась наружу. Мол, Ыых посидит один, ничего с ним не случится.

Сначала было спокойно. Ыых посасывал свою лапу и дремал. Мать приносила ему еду и игрушки - корешки, заячий скелет, полумёртвую змейку, рыбёшек. Два раза выводила медвежонка на ещё замороженную землю.

А потом что-то пошло не так. Сквозь подстилку, в которой постоянно кишели кусачие твари, Ыых почувствовал, как внизу кто-то заворочался. Внизу - это гораздо ниже мира Ыыха и его мамы. Послышался страшный рёв. Ещё громче и раскатистее материнского, когда она пыталась избавиться от каловой пробки.

Словно кто-то в глубине, которую невозможно вообразить, пытался исторгнуть беду. Причём не маленькую, а огромную.

Ыых разрыл сухую труху. Вот она, маленькая беда. Крохотный череп и косточки, склеенные чёрным. Это сестрёнка Ыыха, из которой смерть вытеснила дыхание, движение и тонкий визг. Те, кто живёт в подстилке, давно сожрали её плоть.

Мать быстро забыла про сестрёнку. Ыых был очень мал, поэтому тоже всё забыл. И лишь недавно, играя, отрыл косточки.

Меж тем огромная беда снизу с гудением стала подниматься.

Ыых испугался и заревел что есть мочи, хоть это и бесполезно - мать всё равно придёт только тогда, когда сочтёт нужным.

Ыых не смог передать ей свой страх и сообщить о нашествии большой беды. Может, ему стоило выбраться наверх, где шелестел ветер, отчего всё вокруг казалось живым, а свет, исходивший из ослепительно-жёлтого шара, приятно грел бока и спину?

Но как это сделать? Раньше мать толкала его под тяжёлый задок. Сейчас лапы Ыыха уже выросли, когти почернели, да и сам он вытянулся. И Ыых полез. Когти чиркали по корням и камешкам, но цепко держали круглую башку и грушевидное тело. Пришлось два раза съехать вниз. На третий Ыых оказался посреди чудесного мира.

Яркая зелень порадовала, Ыых её вдоволь нажевался. А от красивых цветов расчихался. Над ними вилась жужжащая нечисть. Она больно цапнула Ыыха за нос и губу. Он попытался спастись, кувыркнулся через голову и вдруг покатился вниз.

Нельзя сказать, что это испугало, хотя Ыых впервые в жизни летел, подскакивая на выступавших корнях и натыкаясь на невысокие колючие кусты. Боли он тоже не почувствовал, ведь его бока покрыты молочным жирком, косточки гибкие, а башку он прикрывал толстыми лапами.

Остановился только возле низинки с маленьким озером. Ыых отфыркался, позвал пару раз маму. Но она не откликнулась. Наверное, сильнейший ветер помешал докричаться. Тогда Ыых заинтересовался озерцом.

Его берега были топкими, но медвежьи лапы умели с этой трудностью справляться. Там, где начиналась вода, колыхалась широкая полоса дохлых личинок. Ыых подобрался ближе, лакнул, а потом втянул в рот серое месиво. Съедобно!

Желудок забурчал, и Ыых стал кормиться.

Насытившись, отрыгнул воду и замер: подальше на мелководье, там, где вода с шелестом текла между валунами, колыхалась бурая длинная шерсть, торчала вверх лапа.

Нос Ыыха заходил ходуном. Ыых, конечно, мал и неопытен, но у него уже был набор запахов, которые умел различать: прелую подстилку с кусачей живностью, сладковато-приторную беду, землю, ветер наверху, еду, и, конечно, маму.

Так вот, на мелководье, лежала мама! И не шевелилась, не рычала любовно и грозно на него, не ловила рыбёшку и пахла, почти как сестрёнка Ыыха. Он побегал по топи и разразился плачем. Мама не двигалась. Тогда Ыых решил добраться до неё. Но прежде снова поднял нос. Оказывается, он может узнать, что в этом месте недавно случилось.

Здесь было что-то злое, едкое и ядовитое. Вроде той змейки с перебитым хребтом, что ему принесла мама. Может, большая змейка, много змеек? Нет...

Ыыху вспомнилась, как снизу рвалась беда. Наверное, это она побывала здесь. Нужно всё срочно рассказать маме!

Ыых, не думая о том, что не плавал ни разу, плюхнулся в воду и стал грести передними лапами. Зад сразу потянуло вниз, в ноздри хлынула вода, а глаза пришлось зажмурить. Но Ыых побарахтался, поднял нос высоко, выпрямил спину и поплыл.

Наконец он уткнулся в камни и быстро взобрался на материнское брюхо. Здесь уже вовсю пахло смертью. На скособоченной морде не было глаз, только громадные язвы, в которых уже копошились мельчайшие белые создания. А язык, вспухший и чёрный, вывалился из пасти. Он весь запёкся кровью из маленьких ран.

Ыых, сидя на мёртвой маме, ещё раз заплакал. Потом было положил голову на вздутую грудь. Но подскочил: каждый материнский волос шевелился от крохотных тварей с крыльями. Как ни странно, они спиной с горбатым загривком напоминали медведя. Ыых растерялся.

Меж тем ветер стих, и на берегу вдруг раздался страшный шум, посыпались комья земли, вырванная с корнями трава. В озерцо обрушился чудовищный зверь, страшнее которого на земле быть не могло. Он словно весь состоял из исполинских рогов, ушастой длинной морды и мускулистых поджарых ног. Одновременно с появлением зверя стало темно, мир наполнился гулом.

Зверь поднял волну, и мама перевернулась на бок. Ыых оказался у неё под мышкой. Там средь волос были язвочки, от которых пахло бедой. Зато тварей не было. Но укрытие не приходилось выбирать, какое есть, такое и сгодится.

Страшный зверь вымученно и гулко заревел. И только тут Ыых увидел, что до его головы с бесполезными против беды рогами от тёмного неба тянется лапа. Не настоящая, а меняющая форму: то шире, то уже, то короче, то длиннее. И она состояла из множества кусачих тварей.

Они и есть беда!

Твари собрались в чёрное облако. И зверь дико боялся его. Спрятаться в воде он не смог. Облако облепило несчастного.

Зверь открыл пасть, и чёрная лапа ринулась ему в горло.

Вода взбурлила от движений зверя. Он снова бросился на берег. Но упал и перестал двигаться.

Облако рухнуло на него сверху, а к заходу солнца превратилось в тень на траве. Поднялся ветер, разметал тень. Её остатки медленно поднялись и потянулись куда-то за верхушки деревьев.

Возле корней поваленного дерева, которое давным-давно росло на месте озерца, кто-то плеснул. А вскоре сильно дёрнул маму за бок. Зверь, живший под корнями дерева в воде, приплыл кормиться. То, что все едят всех, Ыых знал с первого вдоха. И понимал, что нужно спасаться. Уж если убили громадную и сильную маму...

Ыых заплюхал что есть силы к недалёкому берегу. Он решил, что сейчас за ним никто не погонится. Зверь из воды пах мертвечиной, он утянет маму на дно и сожрёт. А Ыых постарается скрыться.

Он преодолел топь и вскарабкался по склону. Ветер уже не просто завывал, он трепал шкуру, не давал идти к лесу.

Ыых пронзительно заплакал. Зря. Плач одинокого малыша пообещал вкусную еду многим жителям леса. Ыых понял свою ошибку и замолчал. Но кто-то в дневном зное уже ходко шёл к отличной пище - сладкой, нежной и беззащитной. От охотника резко пахло свежей кровью и азартом.

Ыых, заваливаясь набок от неумения бегать, бросился в лес в надежде затаиться. Но терпкий мускусный запах голодной твари приближался.

Ыых никогда не видел росомахи. Зато хищница не раз лакомилась медвежатами, оставленными беспечными мамашами.

Как спастись? Ыых вовсе не хотел стать косточками, в которые превратилась его сестра. Он снова неуклюже побежал, упал и покатился в овраг, зная, что его скоро остановит когтистая лапа, прорвёт шкуру, а жадные до пищи зубы разорвут нежный, ещё не обросший живот. И придёт смерть. И кончится мир.

Но вдруг хищник зашипел, как множество змей.

Ыых растянулся на земле. Она была странной, без травы и кустиков. Ыых сидел на колком порошке - сером, с ноздреватыми кусочками и щепками с острыми краями. Нос, не подчиняясь страху и хаосу в голове Ыыха, принюхался: это были кости. Несчётное количество зверей нашли здесь свою смерть. А она сама, наверное, стояла перед ним. Но мозг и глаза Ыыха не были готовы воспринять её.

Зато он наконец посмотрел назад, на того, кто за ним гнался.

Здоровенная кривоногая тварь с чудовищным когтями и зубами на небольшой морде встала на дыбы. Она уже не шипела, а стонала. Вот так, на задних ногах, она косолапо, заваливаясь то на один, то на другой бок, пошла вперёд.

Меж смертоносных зубов из пасти текла кровь, застывая на шкуре красными брусничными ягодами. Тварь никто пока не тронул, что-то пожирало её изнутри.

Тварь остановилась. Откуда-то сверху опустилась лапа в лохмотьях и с невиданными когтищами, чиркнула по брюху охотницы на медвежат. Росомаха упала. Костлявая лапа потрясла перед носом Ыыха внутренностями бывшего врага. Ыых вдруг ощутил, что его пасть наполняется слюной. Разорванное нутро врага вкусно пахло.

Ыых ещё раз робко глянул на своего спасителя и тут же потерял слабенькую ниточку связи с миром.

Над ним в лохмотьях, привязанная кожаными ремнями к стволу кривой сосны, высилась большая смерть. Медвежий череп с громадными коричневыми клыками венчал кости исполинского остова. На нём висели остатки шкур. В раскрошившихся местами орбитах пылали алчные звёзды.

Ыых уселся и расплакался. Он рыдал о сестрёнке, о маме, которую приплыл съесть речной зверь, о том, что его самого хотели съесть, но съели косолапого когтистого врага, и что сейчас большая смерть расправится с ним. А он, Ыых, не так-то прост, сам напугать сумеет, а захочет, так любого сожрёт. И, к своему удивлению, Ыых заревел, как взрослый. Почти как взрослый.

Смерть, видно, испугалась и не тронула его. Более того, перед носом Ыыха шлёпнулся аппетитный кусок. Но только с виду аппетитный: мясо росомахи оказалось отвратным на вкус.

Ыых поел, растянулся возле сосны на колких косточках и уснул. Ему снилось, как он рос, мужал, учился охотиться. Дрался за свои угодья, самок. Отражал атаки собственных выросших сыновей.

Ему помогала смерть. Ей он не забывал принести часть добычи. Рядом с её необыкновенно длинными когтями, которыми оканчивались задние лапы, Ыых в голодное время мог найти зайца или кабаргу.

Смерть оказалась Юёром, злым духом, вынужденным стоять на границе живого и мёртвого. Он много рассказал Ыыху о Среднем и Нижнем мире, чтобы рано или поздно медведь занял его место. Так было нужно: если не будет стража, то гнус из брюха дохлой рыбы заполнит весь мир жужжащими кровососущими облаками. И мира не станет вовсе. Наступит зима без весны, лета и осени. Будут падать серые хлопья на покрытую корками землю, а потом клубящимся пеплом снова подниматься к облакам.

Часть вторая Север в моих рассказах. Гнус

Ох ты!.. Какой ключик бьёт! Мала струйка, а взбрыкивает, звенит птичьей песней. Иван присел на корточки возле вёрткой водицы и разом позабыл про недовольство. В глазах будто кусочки радуги заиграли, а уж как весело-то стало! Словно он малой блескучей капелькой пляшет над переливами мощной волны.

И поднимает его свежий ветер, и несёт туда, где ревут угрюмые валы мрачного северного моря. И он дрожит вместе с ними от еле сдерживаемой ярости, собирает силы, чтобы восстать стеной и ринуться на жалкую недвижную землю...

Плюх! Иван отчего-то с размаху сунулся в воду, окарябал нос о скользкий небольшой камешек. Набрал ледяной воды в рукава кафтана и намочил ворот. Ушибленное место заныло, а рот оказался полным крови. Хорошо, что Онипка не увидела, а то бы засмеяла. Старшуха осталась дома – тогда кто это хохочет-заливается?..

Иван поднял глаза и от удивления проглотил солёный сгусток. Перед ним стояла девчонка. Не сказать, что уже девка: грудь плоская, руки-ноги точно прутики, но и не малая. Во что одета, не поймёшь, ветошки какие-то... прозрачные, на ветру развеваются, словно перья. Сквозь бесцветные космы, нависшие на лицо, сверкают зелёные глазищи.

– Ты кто? – спросил Иван. – Откуль здесь взялась?

– Не знаю... – словно прошелестела девчонка.

Иван насторожился: узкие синеватые губы чудной отроковицы не дрогнули, а голос вовсе не был похож на девчачий звонкий смех, который он только что слышал.

– Не помнишь, как нарекли? – начал дознаваться Иван.

Вот тут пригодилась Онипкина наука: сторонись в лесу тех, кто незнамыми* скажется. Хрещёный человек род-племя знает, а вот всякая нечисть безымянной бродит. Тем более у девчонки под рваной одежонкой нет креста.

– Не знаю... – отозвалась она.

От угодил! Как заяц в петлю! Иван ничуть не испужался, но обозлился. Глянул округ себя, нет ли чего сподручного, чтобы отогнать незнамую. Но сквозь ранневесеннюю мёртвую опадень* – ни росточка зелёного. А если ключевой водой брызнуть? Вода сподземли – первое средство распознать нечистых.

Забубнил славу Богородице, сунул ладони под знобкую струйку и плеснул пригоршню на голые девчонкины ступни.

Не исчезла нежить середь смрада и дыма. Наоборот, подпрыгнула, потрясла ногой, потом другой и снова засмеялась. Звонкие трели понеслись к голым лиственничным верхушкам, под радостно сиявшее солнце.

У Ивана от сердца отлегло: человек она, не бесовское создание. А что креста нет – так, мож, утеряла.

– Долго ли по лесу плутаешь раздемшись? – Иван попробовал подобраться с другого боку.

– Не знаю... – молвила отроковица.

Иван нахмурился. Вот беда... "Не знаю да не знаю". Порченая девчонка – ни разума, ни речей. Иван не раз встречал таких – и бесноватых, и хворых, и омороченных. Эх, отцовы камешки бы сюда. Даже кожа на руках зачесалась – вспомнилось, как мягко грели осколки небесного огня, какая сила вливалась в каждую жилку. А умельство и невиданная смекалка, которые дозволили ему выполнить отцов завет и спасти единокровную сестру!

Была не была, совесть не дозволит ему оставить девчонку без подмоги. Иван нагнулся к ключику, ополоснул разгоревшиеся щёки и зашибленный нос. Красная капля шлёпнулась в воду и крохотным облачком осела на дне.

– Подойди ко мне, не бойся, – велел Иван. – Вместе вспоминать будем.

Отроковица оказалась не робкой, тут же порхнула через руслице и встала возле Ивана. Вот чудная! А ежели бы у него плохое на уме было?

Девчонка же во все глаза рассматривала на Ивановой шее кипарисовую ладанку, украшенную стекляшками. Почему дивится на обычную вещицу? И в родном городе, и в Пересумке, да что там, по всему хрещёному миру таких полно. У варваров, что ли, взросла? Или лесных отшельников, беглецов от закону. Иван снял плетёный снурок* с шеи, сказал:

– Смотри, с полдневного* моря привезено... Внутри кусочек ладана...

И ногтём отшелкнул выступавший край ладанки.

Батюшки-святы! Пуста ладанка – махонький комок смолы исчез, а створки почернели. И дух такой жуткий, будто падаль жгли. Как же так?..

Тоненькие пальчики легли на Иваново мослатое запястье, пахшие сеном волосы щекотно коснулись щеки. Вздрогнул Иван, словно молонья рядом ударила. Забыл разом про ладанку. Громко застучало сердце, разгоняя горячую кровь по оцепеневшему телу.

В ушах – речной шум, а перед глазами – зелёные звёзды, что день и ночь освещают душу. Потянулся к ним Иван, и мир пропал для него. Утратившая святость ладанка упала в воду и понеслась прочь вместе с извилистой струёй.

Через какое-то время Иван очнулся и не узнал места. Вода в русле поднялась, помутнела и стала бурливым ручьём. Трава обвилась вокруг ног по самое колено. Лиственницы покачивали тяжёлыми опахалами.

Где же чудная девчонка, без которой всё теперь не в радость? Али сон такой был?

Иван поплёлся назад по чуть видной тропинке, поросшей гусиной гречихой. А мож, не идти никуда? Лечь возле воды и не открывать глаз до той поры, как над говорливым потоком не раздастся знакомый смех... Но словно сграбастало все мысли, скрутило вервием* и потащило прочь.

Ивановы сапоги, подарок приёмного отца Савелия, ссохлись, будто с осени не знали дёгтя, сдавили ноги, а онучи залубенели и ободрали кожу через несколько шагов. Он еле доковылял к тележному пути, присел на закаменевшую от жары обочь.

Вот не сдвинется с места ни за что! Но неведомый зов бился в голове, болью отдавался в затылке, поэтому Ивану пришлось подняться. Подобрал было суковатую палку – идти без опоры уже невмочь. На его спасение раздался стук копыт и скрип колёс.

Из-за поворота дороги показалась рыженькая якутская коняшка, запряжённая в ладный возок. На нём сидел мужичок, обмахиваясь берёзовой веткой. Иван ещё зимой перезнакомился с пересумцами, поэтому легко признал косоротого вредного старосту Акима Тухалова. Староста почему-то сразу сунул руку под дерюжку, которая прикрывала возок. Ивану помстилось, что Аким испугался, за топором потянулся. Не узнал Онипкиного брата, принял за ушкуйника?

Иван поднял руку к макушке – снять шапку. Но она, видно, осталась у ручья. Цапнул длинную прядь и подивился: как раз перед его уходом Онипка обкорнала братца, надев ему на голову горшок. А сейчас волосья спускались до плеч. Иван скосил глаза и вскрикнул: пальцы сжимали седой клок!

Меж тем телега поравнялась с Иваном.

– Здрав будь, гость, – равнодушно сказал Аким и дёрнул поводья. Коняшка прибавила шагу.

Гость? Иван оторопел, потому что в этих краях "гостем" называли утопленника или найденное в тайге тело, а здравия желали, чтобы пропащая душа не привязалась к человеку.

– Погоди, дядько Аким! – крикнул вдогонку Иван, но староста только пуще хлестанул лошадь.

К Пересумку Иван подошёл ночью. Но темень не была помехой – видел всё, как днём. Мож, и вправду – гость он? К тому же встречен был не собачьим лаем, как прежде, а тихим боязливым поскуливанием.

У соседнего дома Иван углядел свою дорогую Онипку, старшуху, спасённую им от тяжких увечий. Сердце радостно дрогнуло, а зов в голове обернулся воем и визгом. Но Иван забыл о нём, сердясь на ноги, которые не пожелали двигаться шибче. Онипка была не одна. Она уговаривала мальчонку в одной рубашке, бесштанного и босого:

– Не бойся, Василько, переступи... Так нужно... Не упрямься ради отца-матери.

Но Василько только топтался возле охапки пахучей травы. Иван почуял острый дух желтоголовой полыни. Редкая на севере трава, сестра её берегла для золотушных ребятишек и раненых охоцких. А сейчас зачем-то под ноги мальцу вывалила.

– Ну же, Василько, – настаивала Онипка. – Тебе сразу станет легче.

Мальчонка поднял голову и увидел Ивана. Открыл щербатый роток, радостно бросился навстречу, задев пучок полыни. И исчез...

Вот, значит, как... Преставился малец, а его душа оторваться от родного дома не смогла. Или отец с матерью отпустить не нашли сил. Сестра помогла покойному уйти к предкам.

Откуда ни возьмись рванул не по-летнему холодный ветер, подхватил истлевшую, ставшую прахом полынь и понёс прочь. Онипка перекрестилась и повернулась к брату. Не удивилась, только печально, даже горько сказала:

– Долго ж ты ко мне шёл, брат. Не чаяла свидеться...

– Виниться не буду, – молвил, помолчав, Иван. – Свою долю-судьбину я встретил. Там, у ручья. Для чего позвала-то?

– Позвала?.. – сквозь слёзы удивилась Онипка. – Поперёк тебе никогда бы не встала. И обманкой бы не притянула. Но коли здесь ты, знать, так нужно. Идём в баньку, сам разумеешь, что в дом нельзя...

– Гостю многого нельзя, – отозвался Иван.

Онипка сгребла ладонью обереги, которые висели на шее, задумалась. Покивала своим мыслям и успокоила:

– Не гость ты, Иван. Омороченный. Идём.

В баньке старшуха затеплила огонёк в туеске с жиром, постелила передник на лавчонку сбоку двери - садись. Сама на полоке устроилась. Допытываться стала:

– Про какой ручей-то сказывал?

– У поворота перед Лысой сопкой, в лиственничнике. На ключик наткнулся, а он после ручьём стал, - ответил Иван, гадая, к чему Онипке об этом ручье знать.

– Нету там течи сподземли, – заметила сестра. – И никогда не было. Как ты ушёл, пересумские мужики на сторядье всё облазали. Сказали, что сгинул ты. Или убежал в свой город. По осени из Котелка приезжали купецкие, руками развели – не был ты у них. У якутов зимой сама была – и по северному ветру ты не хаживал.

– Погоди... Пошто про осень с зимой говоришь? – изумился Иван. – Я думал, что день в лесу проспал...

– Год и два месяца, – горько усмехнулась Онипка. – И не проспал, оморочен был. Так крепко, что моя кровь не помогла. Все перекрёстные тропы окропила – думала, заплутал где.

Старшуха задрала рукав рубахи, Иван увидел тёмные шрамы, которые, словно зарубки на стволе лиственя, усеяли похудевшую руку сестры.

– Кто ж меня оморочил-то? – сглотнув комок в горле, спросил Иван. – Только не говори, что невинное дитё, дочка каких-то лесных ушкуйников, на такое сподобилась.

– А расскажи-ка про невинное дитё, – вкрадчиво попросила Онипка. – Страсть как любы мне лесные ребяты. Да не хмурься, плохого не думаю. Саму в лесу под боком у мертвячки нашли.

Иван и рассказал. Про очи-звёзды, про звонкий смех да ласки, от которых даже сердце глохнет...

Онипка выслушала, не поднимая головы. Панёва на коленях намокла – плакала, что ль, Иванова старшуха?.. Ну, виноват он. Зато вернулся! Мож, это чудная девчонка его домой направила, Онипка-то не призналась, что брата домой звала.

– Теперь отдохни, брат, – сказала старшуха и достала из угла полка гребень. – А я причешу тебя.

Иван, как прежде, встал возле неё на колени, голову в сестрин подол уткнул. И тут же заорал: больно же! Чего так волос драть, как якут березовую заболонь!*

Но Онипка сильной ручищей придержала затылок, не дала вырваться. Иван подчинился, злорадно думая: вот ужо освободится он! Извертелся, пока сестра будто иголки из его косм повытаскала.

Чего он в лесу нацеплял, так и не понял, слышал только лёгонький звон. Но голове полегчало, и от этой лёгкости даже слёзы выступили и мысли прояснились.

А когда старшуха приподняла его подбородок и глянула в глаза, разревелсяпоначалу от радости, а потом от жалости к сестре: уж больно Онипка лицом истаяла, ровно постарела. Знамо, переживала за брата. Онипка провела ладонью по шее, подцепила снурок.

Иван увидел, как в добрых заплаканных глазах появился блеск, как у зверя, завидевшего добычу.

– Что это, Иван? – спросила старшуха.

Иван ответил: "Так ладанка же...". Онипка прищурилась и тихо сказала:

– Хороша святынька... Не ведаю, как ты живым остался.

Иван посмотрел на грудь и глаза от удивления выпучил: в сестриной ладони блестела... ребристая раковина. Откуль такая диковина? Вспомнился сильный ветер, солёные брызги пены на лице и рёв большой воды. Онипкин голос зажурчал рассказом...

... В мои дитячьи годы слышала от старой якутки. Давно это, Иван, было. Были у Отца-Солнца и Матери-Луны три дочери-погодки, красивые и своенравные. Не захотели, как старшие сёстры, замуж за охотников самого Аабасы* идти, небесные урасы ставить, таскать вёдрами молоко из Звёздной реки, пасти непокорных Оленей да нянчить крикливых детей. Захотелось им властительницами быть. Сбежали однажды на землю. Отец-Солнце опечалился, скрылся на долгое время от всех, а дочерей проклял. Мать-Луна от горя почернела. Грозный Аабасы обрушил на землю Небесный огонь, да только беглянки оказались хитрыми: одна скрылась в окияне - это, Иван, такая великая вода, которой конца-краю нет. Другая в каменной пещере спряталась. А третью якутский тойон у себя укрыл, больно уж приглянулась ему девушка с круглым лицом и яркими глазами. Да и добротой и трудолюбством она отличалась от сестёр. Прошло какое-то время, и захотелось сёстрам встретиться. Сначала появилась первая из водяной пучины. Потом вторая вышла сподземли. А третьей, самой младшей, нет. Помчались разгневанные сёстры искать ту, которая их знать не желает. Обнаружили в богатом стойбище средь махоньких детишек, с младенцем у груди - шестерых родила счастливица. Сама полная, круглая, как Мать-Луна, и довольная, в почёте, как Отец-Солнце. Все у неё совета спрашивают, кланяются, кто оленьей тушей, кто рыбой, а кто и коня ведёт. Старшие не неё с попрёками накинулись: для того ли она от женихов сбежала, чтобы выводок ребят нянчить? А она им в ответ: нет доли лучше, чем рядом с любым человеком; всем земным и небесным властительницам того же пожелать хочет. Посмотрели друг на друга старшие сёстры: одна как подлёдная рыбёшка тощая, другая как каменюка черная. С тех пор они свою долю меж людей ищут, да только найти не могут. Сколь уж народу сгубили, а всё не поймут: ежели вместо крови вода, а вместо сердца камень – какое может быть счастье?

Иван выслушал старшуху и задумался, сердито глядя на рыжие волоски, застрявшие в Онипкином заговорённом гребне; на острые льдинки, таявшие на полоке; на колючую раковину в сестриной ладони.

Ну, сняла Онипка оморочку. По-прежнему он рыж и свободен. Только на што ему воля, когда и расколдованный, он может думать только о девчонке у ручья и ничему не рад: ни умной знаткой старшухе, ни Пересумку, ни людям, ни жизни среди них. Да и что это за жизнь: ушёл навсегда маленький любопытный Василько, душа-мальчонка, а вот староста Аким, трусоватый и недобрый мужик, ещё всех переживёт. Бьётся Онипка, жилы рвёт, лечит, бури разгоняет, дожди на покосы наводит - а зачем?..

Онипка всхлипнула и протянула Ивану раковину. Отвернулась, глухо и отрывисто сказала:

– На пути у тебя не стою и стоять не буду. Иди за своей судьбой-участью, брат.

Иван удивился:

– Ты меня гонишь? Не нужен больше?

Онипка взвыла, как плакальщица, потом молвила так тихо, что Ивану пришлось к самым её губам придвинуться:

– Ты мне больше жизни нужен... А я тебе – нет... Та девчонка из лесу, незнамая, тебя ко мне отправила. Полюбила, видать, противу своего бесовского природства. Так полюбила, что не смогла твою хрестьянскую душу забрать, лишить белого света и всех, кому ты дорог. Но этим себя сгубила. Ведь теперь у ей кровь в жилах, не вода.

Иван подскочил:

– Что?.. Ты... Я могу её спасти?

Онипка зашлась в рыданиях:

– Не знаю, Иван, не знаю, родной... Это всё камни проклятущие, которые нам на горе батюшка насбирал... Сам помер и нам, детям, доли нету. Кто ж поднимает то, что богу принадлежит?

Иван молча шибанул банную дверь плечом и выбежал в темноту.

Онипка, всхлипывая, разожгла печурку под котлом и бросила в огонь передник, на котором сидел Иван.

Ноги сами несли Ивана по тележному пути. Или какая-то сила мчала его так, что звёзды птицами мелькали над головой.

Вот и лиственничник. Иван несколько раз сильно расшибся о стволы, искарябал лицо и руки. Но не споткнулся и не упал. Не увидел тумана, струившегося меж стволов, не заметил, что кружит по небольшой роще. Лишь когда рассвело, нашел камень, небольшую часть скалы, возле которой он встретил чудную отроковицу. Ни ручья, ни ключа не было. О русле напоминали лишь странные цветы: белые с зеленоватыми прожилками лепестки, чёрная сердцевина. Венчики будто с мольбой смотрели в бесстрастную утреннюю синеву неба.

Иван вернулся к сестре с охапкой этих цветов, и Онипка скоро допыталась об их пользе. А в народе про цветы пошла худая слава – если сдуру пожевать или без разумения заварить кипятком, можно отравиться. Назвали их перелойкой, потому что лучше всего помогали от перелою, нехорошей болезни.

Перелойка - белозор болотный, ядовитое растение, широко используемое в народной медицине.

Незнамый - считается, что если человек не может назвать себя или родителей, то он порченый и может навести порчу на любого. Или это бес.

Опадень - палая лиственничная хвоя.

Снурок - шнурок.

Полдневное море - южное море.

Заболонь - под корой деревьев есть слой, который якуты сушили на зиму и варили его вместо крупы.

Вервие - верёвка.

А кто сноровке Онипку обучил? Может, от роду она у неё, а может, правы пересумцы, что не обошлось без подмоги всякой нечисти.

Мутовчиха-то, по первости, когда привёл её Савелий из верхоленской деревни, ещё шустрила, а как начали у неё ребята мёртвыми рождаться, так сама зачахла – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Только и воспряла, когда Савелий нашёл младенчика в тайге. Да какое там нашёл, можно сказать, против воли отцом наречённым стал. Вот послушайте, как это было.

Година выдалась лихой: мор середь народу, падёж скота, война меж якутских тойонов*, да и русских разбойников в приленье собралось несчитано. Так и жили всё равно что на коленях, всем должные: кто-то кричит – "отдай", а кто-то сам берёт.

Отправился Савелий петли поставить, авось какая дичина попадётся, время-то не самое охоцкое* – зима на весну повернула; забрёл в глухое место. Глядь, а на склоне распадка – следы камусовых коротких лыж. А рядом... точно россыпи брусничные.

Смекнул Савелий, что неладно дело, собрался тихохонько назад бежать. Своя голова, знаете ли, всегда сильнее болит и дороже других стоит. Верный Бойко заскулил, к хозяину сунулся. Савелий на него рукавицей замахнулся: молчи, клятый!

Только лыжи завернул, как снег перед ним взвился стеной! Ветер засвистал, борода враз обледенела. Савелий встал спиной к ветру – бури как не бывало: тишина, наст блестит, а на нём алые пятна. Ещё раз спытал убраться – до пояса занесло, еле выполз.

Ну, подумал, не иначе как потревоженные духи шалят. Такое часто бывало над марями* – немало душ сгубили лесные топи. Или при сумеречном наваждении* – человек, охотившийся в одиночку, мог порешить себя в тесной и тёмной зимовейке. В сильные морозы над снегами вообще что угодно приблазнится. Тут самое главное – остаться посерёдке: и не противиться, и вослед за мороком не идти. А как не идти-то, если Бойко к следам принюхивается, повизгивает и с укоризной на хозяина смотрит? Собаки да коняшки – животинки чистые, Богом в помощь данные, к ним нечисть не пристанет. Нужно поспешать...

Савелий поднялся к гребню распадка легко, будто ветер его вознёс. Глядь, а на снегу якутка лежит, уставив в небо тусклые глаза. Ровдужная* рубаха в вороте разодрана, а понизу вся залубенела от крови. У груди с чёрными сосками – меховой свёрточек. Савелий шапку стянул: мертва, и не меньше трёх дней – ощеренный рот полон снежной крупы, шея и грудь цвета придонного льда. Прими, Господи её душу. Якуты в ближних наслегах* все крещёные, стало быть, помолиться можно, да и спускаться вниз – доложить голове* о находке, а всё остальное Савелия не касается.

Cвёрточек вдруг легонько ворохнулся. Савелий охнул, нагнулся и отвернул взявшийся сосульками край. Голубенькие глазки так и глянули ему в душу. Вызволил дитя из-под материнской руки и собрался было восвояси. Но что-то удержало – ровно как зацепился полой. А это покойница его за кафтан схватила. Обомлел Савелий, чуть со страху сам не преставился. Из недвижного рта глухо, утробно раздалось:

– Онипка...

Савелий отмер и ка-а-ак чухнул вниз по склону – верный Бойко догнал его только перед Пересумком.

С тех пор в избе Мутовкиных поселилась отрада - малая девка Онипка. Савелий не допытывался, кто и где похоронил якутку. Слыхал, что свои забрали, а стало быть, сейчас обдувает ветер её кости на досках в сосновых ветвях.

Но вот чудо: на гребне распадка кто-то поставил урасу. Знать, не проста была якутка, шаманского роду. Многие видели жерди, обтянутые берёстой, а подойти никто не пожелал. Оно и понятно, кого покойница к месту своей смерти подпустит? Кроме кровного родича, конечно.

Ещё на подходе Онипка учуяла чужака. Втянула ветерок аккуратными, как кедровые скорлупки, ноздрями – ну чисто косуля. В волглой оттепели – запах вчерашнего дыма. Выпростала из-под якутской шапки (платков она знать не желала) розовое ухо – тишина. Сторожко выглянула из-за кривобокого северного кедра – наст вокруг урасы порушен, у входной полости – следы волока.

Онипкино сердце зашлось от гнева, потемнели ясные глаза. Щёки так полыхнули, что хоть трут доставай да костёр разводи. Кто посмел? Кто не убоялся худой славы урасы, которая возникла на месте пролитой крови? В позапрошлом году пришлые ушкуйники* близко подобрались, видно, созорничать захотели. Одного в заброшенном медвежьем лазу нашли, вниз головой и со сломанной шеей. Другой умом тронулся - верхушки кустов, как лось, жевал. А третий вовсе пропал.

Призадумалась девка – не простой человек тут был. Для таких случаев на шее у Онипки целая низка: православный крестик и с десяток оберегов. Из беличьей лапки, из зуба морского зверя, когтей и пёрышек. Кто-нибудь да сподобится помочь – иль хрестьянский Бог, иль духи лесные.

Грешно, конечно, так думать; вот и приезжий батюшка ругал пересумцев, что они варварским святыням кланяются, сергэ* возле изб ставят, на Ысыахе* водят хороводы вместе с якутами, постных дней не соблюдают и сырое мясо едят. Да только сказывали, что недавно батюшка перекушал тарасуна – молочного самогона – и убежал в одном подряснике в тайгу. И кабы не молодой якут, который возвращался с охоты, нашёл чуть тёплое православное тело и дотащил его на руках, был бы пир у лисиц да волков.

Вот и гадай, кто спас батюшку: то ли истинная вера, то ли варварское чутьё и выносливость.

Онипка богов на своих и чужих не делила, потому что славянская кровь неведомого отца зажигала на её якутских скулах брусничный румянец, заставляла сиять ярче звёзд раскосые голубые глаза. А по-северному жёсткий прямой волос играл на солнце ржаным блеском.

Онипкины пальцы коснулись поочередно крестика и оберегов - промолчали святыни. Молитва Защитнице Небесной не помогла. Будто всё в мире отступилось от девки – ей самой решать, что делать. Самой так самой – в первый раз, что ли? Бесшумней зверя подкралась к урасе, тенью скользнула под полог. Если б кто за Онипкой следил, то подивился бы: на хрустком насте не осталось ни следа от торбасов, ровно и не человек она...

Зола в очаге-чувале было ещё тёплая. Пахло овчиной, ячменным хлебом, который разогревали неумелые руки и чуток прижгли, да ружейным железом. А ещё смердело грязным телом, всю зиму не знавшим бани или жира. А он, жир-то, для помывки – первое дело: натёрся, соскоблил ножом вместе с грязью и отшелушившейся кожей и снова чист, как первый снег. В восточном углу лежал вьюк, смятый чьей-то усталой головой. Только вот хозяина головы не видать. Онипка глазам не поверила, вытянула пёрышки из-под ворота и дунула на них. В затхлом воздухе повеяло просторами снегов под бледным лунным оком, засвистал ветер, словно под крыльями орлана. И тут же проступил, точно через дым, облик невидимого гостя, который притулился рядом с вьюком, вытаращился на Онипку белыми от страха глазами.

Это девку насмешило: знала она, что сейчас похожа на огромную птицу со смертоносными когтями и хищно раскрытым клювом. Однако незнакомец не оплошал, тряскими руками вынул из мешка камешки и застучал ими друг о друга, забормотал:

– Чур меня, чур, сгинь, морок, небесным огнём заклинаю!

Онипка не выдержала и расхохоталась. Ну кто же камешками, которыми когда-то плевался небесный огонь, духов прогоняет? Задом наперёд выйдет, соберутся все, кто поблизости.

И точно: колыхнулся полог, застонала чья-то душа, прося приюта и тёплой крови. Но Онипка на чеку: цыть, тварь Нижнего мира! Послушалась нежить – вопль удалился и стих.

Когда Онипкино веселье прошло, стала она собой – статной девкой высоченного росту, румяной и смешливой. Снизу, прикрываясь вьюком, смотрел на неё незваный гость, рыженький парнишка. Впалые щёки черны от копоти, из-под облысевшей дохи с подпалинами от костров выглядывали дырявые катанки*. Здесь таких не валяют и не носят, значит, пришлый. Ишь, скукожился... Делает вид, что от страха не отошёл. А по ушкуйным глазам видно, что неладное задумал. Собирает силы. Да только до Онипки ему, как былинке до верхушки столетнего лиственя.

– Кто научил глаза отводить? - спросила, подначивая, Онипка. – Плохо научил.

Парнишка потемнел лицом, точно грозовая туча набежала.

"Самолюбства в тебе поболе, чем крови в жилах. Ну-ка, покажи, на что горазд", – подумала девка и сплоховала, не ожидала, что малец её мысль, как зайца силком, поймает.

Парнишка камешек сжал. В руке точно болотный огонёк засветился, даже косточки пальцев сквозь плоть стало видно. А потом швырнул камень в Онипку, еле успела отшатнуться девка. В шкуре, прикрывавшей стену, в берестяном боку урасы появилась дыра с дымившимися краями.

Ох, зря Онипка мальца задирала – с умельцем вызывать небесный огонь не шутят. Но и ему негоже выказывать себя хозяином в чужом месте. Придётся поучить маленько.

Тем временем парнишка зло стиснул рот и собрался было другой камень швырнуть. Но обомлел, потому что красивая девка вдруг снежными хлопьями рассыпалась, будто и не было её. Только на бурой трухе, которой стали еловые лапы, набросанные на пол, остался невысокий сугробец.

Ветер ворвался в дыру, вскружил снег, оборвал полог и вылетел вон. А вместо ясного дня в порушенную урасу тёмная ночь полезла – ничего не видать. И камешки, как ими ни стучи, не светятся. В Нижнем мире вечная мгла... и жадные до чужой жизни духи. Вот кто-то ледяной рукой по парнишкиной шее провёл, дрожащую жилку нащупал. Радостно взревел, испустил зловонный запах из алчной пасти...

Малец очнулся и руками замахал, глаза выпучил – не сразу понял, что над ним Онипка склонилась, а не смертоносная тварь.

– Сказывай, откуль явился, как в урасу забрался, – потребовала девка и показала приблуде беличью лапку. – Не вздумай ещё озоровать.

Парнишка что-то, видать, понял, почувствовал силу в кусочке сухой плоти. Побледнел ещё больше, но глаз не спрятал. Пошлёпал пересохшими губами и чуть слышно ответил:

– Прости... Лесная хозяйка.

Онипка снова расхохоталась:

– Эвоно что! Так ты из чернокнижников? Далеко забрёл...

Случайный гость потёр лоб, растерянно моргнул.

– Не томись, не умею мысли людские распутывать. Такое доступно только вам, чернокнижникам, – ответила Онипка.

Она, посмеявишись, подобрела и продолжила если не ласково, то уже без льдинок в голосе:

– Нету на наших просторах хозяев – ни лесов, ни марей, ни рек. Это у вас, за Горами, где белые хлеба сеют, хозяева у каждой опушки сыщутся: кто назначен, а кто сам себя объявил. У нас только силу признают.

Парнишка в себя пришёл быстро, уселся поудобнее и спросил:

– А какой ты веры?

– Хрещёная, – спокойно ответила Онипка, но словно приготовилась к плохому, подобралась и насторожилась.

Приходилось слыхивать про чернокнижников. Гнали их отовсюду, в избах жгли, убивали, ибо было за что: из человека душу исторгнут и заставят себе служить. И всё через веру; так её вывернут, так переиначат, что люди позабудут, кто они есть и уподобятся скотине или зверю. Но разговор пошёл супротив Онипкиного настрою, девка даже опешила, когда малец стал её отчитывать:

– Коли в Господа, Спасителя нашего, веруешь, пошто в своей кумирне колдуешь?

– Это не кумирня... – произнесла Онипка в замешательстве. – Не я её ставила, колдовать не умею.

– А кто орланом обернулся? Кто бесов призвал? – с ненавистью и презрением сказал, точно плюнул, парнишка.

И так это девку разобидело, что слова посыпались, как ячмень из дырявого туеска:

– Люди сказывали, эта ураса сама встала на месте, где якутская шаманка смерть приняла. Пролитая кровь отворила ворота во все миры: Верхний, Срединный и Нижний. С тех пор здесь блазнится разное. Коли человек пришёл с добром, помощь будет. А коли со злом, – тут Онипка прищурилась на гостя, – суди не пристанище духов, а самого себя... Как звать-то тебя?

Парнишка смолчал, а Онипка дожидаться не стала, мирно молвила:

– Пойду хворосту принесу. Напарю тебе одолень-травы. Дышишь тяжко, со свистом, от остуды.

А вслед ей донеслось:

– Иван Онипко, Северьянов сын.

Иван подивился, отчего девка-богатырша так пужливо выбежала прочь.

Онипка ломала сухие ветки толщиной в руку, будто лучинки, и размышляла. Названый отец Савелий никогда с ней о кровной матери не говорил, зато Мутовчиха постаралась... Сначала соседи, а потом и приёмная дочь узнали о якутской шаманке, давшей дитяте имя, о чудесной урасе. Онипка с трёх годков почуяла родство с лесом, с буреломом и марями, а зверьё к ней само потянулось.

В пять лет запропала надолго, искали её везде. Савелий уже присмотрел кедровую колоду, не чаял, что дитя возвернётся живым – косточки бы найти. Мутовчиху еле отходили, ибо она привязалась к малой девке пуще собственной жизни. Онипка внезапно объявилась, будто орлановы крылья перенесли её от урасы в Пересумок. Наверное, так и было... На шее - низка оберегов, а в голове – тайные для людей голоса деревьев, птиц, ленских притоков.

Тогда ещё была жива последняя пересумская знаткая* - бабка Фёкла. Она-то и распознала в долговязой найдёнке-рыжухе восприемницу убитой шаманки. Сама кое-чему поучила – лечить травами, раны заговаривать. Потом ссыльный грамотей оценил Онипкину смекалку, показал, как буквицы в слова складывать, передал ей перед смертью свои книжки. До всего остатнего девка сама докумекала. Не могла только узнать, кто ей кровным отцом приходился...

Когда смолистый дымок вытеснил из урасы вонь, а в берестяной посудине зашипел от угольков снег, Онипка как бы между прочим спросила Ивана:

– Отец-то твой из каких краёв?

Парнишка согрелся, пожевал жиру с сушёными ягодами, который Онипка всегда с собой брала, но сердито зыркнул на неё и заносчиво ответил:

– Из-за Гор, где белые хлеба и чернокнижники.

Онипка будто не услышала подначки и продолжила допытываться:

– Жив родитель? Поди, ищет тебя...

– Не ищет, – печально вздохнул Иван. – Помер...

Онипка ниже над туеском склонилась, глаза утёрла. Высыпала травяной порошок в горячую воду и рядом с чувалом поставила – пускай настоится. Хотела спросить что-то, но у Ивана уже язык развязался.

– Отец из учёных, но не чернокнижников. Искал камни, которые с неба на землю нападали. Давно это было, пять людских поколений сменилось; а камнях сила до сих пор жива – ты сама видела. Без слов говорят, по незримому следу ведут, даже гору сдвинуть могут, – начал рассказывать парнишка и увлёкся. – Отец нашёл несколько, но только два унести смог. В дороге сопутник его, товарищ, погиб от злодейской руки; отец и сам был изранен. Охоцкие подобрали его, еле живого, в Горах. Принесли в нашу Богодулку. Отец рассказал, что полтора года убегал от варваров, которые камнями владели. Это ещё до моего рождения случилось. Он умер, когда мне десятый годок пошёл. Перед смертью наказал отнести камни назад, вернуть на прежнее место. Иначе большая беда придёт. Я и решил: как подрасту, отцову волю исполню. Но матушка нового мужа привела. Он про камни дознался и стал её уговаривать продать их, новую избу поставить, купечеством заняться. Я увидел, что матушка поддаётся, и сбежал. Второй год иду.

– И сколь же тебе? - сынтересничала Онипка, не подымая глаз от чувала.

– Считать не умеешь, что ли? – словно дитятю, спросил Иван и гордо добавил: – Три на десять! А теперь про себя сказывай. Как зовут, какого роду.

Онипка хотела смолчать, но потом решилась, ответила уклончиво:

– Дочь Савелия Мутовкина. А как же ты наш Пересумок-то обошёл? С западного ветру, что ли? Так там бурелому прошлогоднего полно, не выбраться.

Иван свои камешки достал, полюбовался и спрятал.

– Эвоно что... – догадалась Онипка. – Огнём пожёг. Не больно-то хитро, не хорохорься.

– А ты знаешь, что они не всем в руки даются? – с обидой спросил Иван. – Меня сразу признали. Помогли с голоду не пропасть.

– Это как же? – удивилась Онипка. – Костёр развели, добыли утку да зажарили?

– А вот и нет! – выкрикнул Иван. – На приисках в горе дыры пробил. В одну ка-а-ак хлынет вода сподземли, да прямо на дома. Люди поразбежались. Вода потом ушла, но наверх много чего нужного вынесла – руды, что ли. Мне сразу полный мешок хлеба и другой снеди насыпали. Денег дали, хотели ещё больше дать, но велели хозяина дожидаться. Только я убежал. На что мне в вашей тайге деньги? В селе Котелок хотел купить за серебряный рубль ружьишко, а мужик такой денежки сроду не видел. Раскричался: держи татя!

– В Котелке серебряных денег не видели? – зло усмехнулась Онипка. – Как же... Ушкуйничье гнездовище там. Хорошо, что ноги унёс и голова цела.

– Пошто так? – не уразумел Иван. – Хорошее село, богатое.

– Потому и богатое, что разбоем живут. Ты вот что скажи... Следом за тобой никто не шёл? – спросила Онипка.

– За мной много не находишься, – снова прихвастнул Иван, потом задумался и сник. – Услышал раз голоса, испугался. Решил, что погоня – или с приисков, или из Котелка. Но я уже научился глаза отводить. Если захочу, ни человек, ни зверь меня не увидят!

Онипка невесело хохотнула, – так, напомнить об их встрече, – но парнишка давно забыл о конфузе и пристал к девке:

– А ты откуда про камни знаешь?

– Кто же у нас про них не знает? Такие, как у тебя, и вправду большую силу человеку дают. Но быстро его жизнь забирают. А прозрачные, наоборот, мёртвого поднять могут. Если идти по западному ветру, то найдёшь вроде озерцо*. А это и не вода вовсе – льдинки, которые на солнце не тают, камешки прозрачные. Я там только раз была, но слыхала многое. Охоцкие раз с битой дичиной возвращались и набрели на то место. Заночевали. А утром хвать - дичи-то и нету, только следы вокруг. Один охоцкий ранен был, так его нога зажила. Другой из седого стал пегим, а потом волос в прежнюю силу вошёл – почернел и закурчавился, – рассказала Онипка.

Иван выслушал - аж глаза загорелись, потом недоверчиво спросил:

– Врёшь? А у тебя есть камни?

Онипка как на духу ответила:

– Есть, Иван. Только не мои они. Принадлежат этому месту. Много лет назад здесь умерла от ран женщина. На пятом годку я сюда приблудилась. В урасе нашла камешки, обереги, бусы, подвески. Постарше стала – схоронила всё возле восточной стены. Мне без надобности...

– Без надобности, потому что сама колдовка! – выпалил Иван, рассердился на что-то.

– Я не колдовка, – слукавила Онипка. – Сказано же, блазнится здесь всякое. Может, из-за камней... Вот ты, хотя горы дырявишь, колдуном себя не называешь... Есть у тебя железная посудина? Нужно ещё снегу растопить, чтобы горький отвар запивать.

– А чего сразу не спросила? – буркнул Иван, выпрастывая из вьюка большую, в четверть ведра, мису.

– Одолень-трава железо не любит. Угольки, вода и берёста – вот что ей нужно, чтобы любую хворь извести, – наставительно ответила Онипка и вышла, прихватив мису.

А когда вернулась, с досады чуть не вывалила снег на Иванову макушку.

Ушлый парнишка разрыл схоронку у восточной стены и разглядывал костяной обруч с обрывками кожи и чёрными от времени бляшками.

– Положь на место! – крикнула Онипка. – Не тяни руки к чужому, при своей голове останешься!

Иван захохотал и через голову обруч на плечи накинул.

Онипка побледнела. Парнишка, глядя на неё, смехом поперхнулся, но задиристо сказал:

– Чего ревёшь, как марал по весне?

Миса шлёпнулась на еловую труху.

Иван с удивлением посмотрел на обруч, стиснувший плечи. Через миг его щёки обескровели. Изо рта вырвался хрип. Захрустели кости.

Онипка очнулась и бросилась к парнишке. Сорвала с шеи оберег из зуба морского зверя, вспорола рукав дохи и чиркнула зубом по своему пальцу. Обмазала обруч кровью и стянула его с Ивановых плеч. Долго дула ему в лицо, растирала посинелую шею.

– Что... это... было?.. – еле выговорил Иван, когда из глаз ушла муть и воздух ворвался в саднившее горло.

– Твоя смерть, – тихо и устало ответила Онипка. – И как ты при пустой башке по сию пору жив? Неужто отец ничему не научил?

– Сказывал же – не успел, помер, – прошептал Иван. – А ты откуль всё знаешь? Твой отец научил?

Онипка вздрогнула, отёрла пот с парнишкиного лица и отвернулась. Глухо сказала:

– Спи. Теперь два дня ни есть, ни пить нельзя.

Но Иван уняться не захотел, снова пристал с расспросами:

– А чьё это колесо? Или не колесо вовсе?

Онипка ответила, пристально глядя в осоловелые парнишкины глаза:

– Это всё, что осталось от шаманского бубна... Спи...

Иван зевнул раз-другой и засопел.

Онипка сучьев в чувал подбросила и призадумалась.

Кто-то вдалеке затянул печальную песню, долгую, как северная зима, протяжную, как крик гусей над остывающей землёй...

Онипка очнулась от яркого света. Синее пламя точно щекотало веки. Ураса пуста, только Ивановы камни через драную овчину светятся. Куда подевался неслух? По нужде выбрался? И что это за звук - не то смех, не то плач? Ой, беда...

Девка выскочила на мороз, не запахнувшись, торбасов не натянув, увидела свежие следы от катанок на блестящем насте. Крикнуть хотела, но не получилось - воздух стал густым, точно смола. Прислушалась – будто махонькие колокольцы звенят с другой стороны распадка. Там же обрыв... Днём голову сломить можно, а уж ночью... Онипка бежать бросилась, но ноги в снегу застряли, словно в трясине. Ничего не поделаешь, лететь нужно. Грех, конечно, но иногда злодейство только грехом остановить можно. Онипка рванула с шеи оберег из пёрышек, крутанулась вихрем и взмыла над урасой.

Иван уж на самом краю стоял. Глаза закрыты, рот в улыбке застыл, руки над бездной вытянуты. Лунный свет высеребрил рыжие волосы, а холод выстудил кровь до мертвецкой синевы. Перед ним в воздухе кружилась красивая шаманка в свадебной богатой шубе, на которой играли огнями прозрачные камни. Звенели подвески на шапке и поясе, переливчато тренькали бусы. В тёмных глазах непримиримо и яростно вспыхивал звёздный искристый огонь. Матушка?.. На что тебе жизнь моего единокровного брата? Местью ничего не изменить... Онипка еле успела подхватить парнишку и швырнуть за спину.

– Скучно мне одной... – вымолвила шаманка, не открывая рта. – Все оставили меня...

– Матушка, – взмолилась Онипка. – Это же я, твоя плоть и кровь.

– Свою кровь я отдала, рожая дитя, а плоть склевали птицы, – слова шаманки тихо прошелестели у самого лица Онипки.

Девка поняла, что она кружится над пропастью рядом с шаманкой.

– Нет у меня ни народа, ни мужа, ни ребёнка... – простонало эхо меж заснеженных камней. – Трижды предана я...

– Матушка, прости меня за всех! – крикнула Онипка, чувствуя, что воздух перестал держать её.

– И ты меня прости... – раздалось в Онипкиной голове.

И девка камнем полетела в бездну.

Горячая солёная влага смочила губы. Кто-то коснулся лица, потеребил руку.

– Господи, спаси и сохрани! Ты... ты жива?! – залился рёвом Иван.

Онипка разлепила веки, хотела сказать, чтобы перестал голосить, но рот наполнился кровью.

– Я сейчас, сейчас... Волок сделаю, перетащу тебя, – всхлипывал парнишка. – Расшиблась ты сильно, но руки-ноги целы. И голова у тебя крепкая...

Через два дня Онипку и Ивана нашёл по следу Савелий с охоцкими. Парнишка всё это время растирал какие-то корни и сухие листья, запаривал их в берестяной посудине и отпаивал настоем Онипку. Девка была почти здорова, только не разговаривала. Савелий хотел допытать, что за трава такая – ушибы как рукой снимает. Иван пожимал плечами – набрал какой-то из-под снега. Её промороженные стебли охоцкие вместо трута использовали. С тех пор эту траву стали называть "братский трут", потому что Онипка принародно признала Ивана братом. А про камни парнишка постарался забыть. Не нами положено, не нам и поднимать, так ведь?

братский трут - местный вид соссюреи спорной

ураса - жилище: шесты, обтянутые берёстой

торбаса - обувь типа унтов

печево - выпечка, сдоба

тойон - военный, типа князя

охоцкий - охотник

марь - заболоченная тайга

сумеречное наваждение - психоз

ровдужная - замшевая

наслег - территориальная единица

голова – выборный глава в селении

ушкуйники - разбойники

сэргэ - ритуальная коновязь

Ысыах - праздник

катанки - валенки

знаткая - ведьма  

озерцо - http://www.tainy.info/unknown/yakutskie-anomalii/

Двое ухватили его и понесли. Третий аккуратно придерживали голову, а женщина поправляла лохмотья, поднимала сваливавшиеся с груди Борискины руки с чудовищными ногтями.

Потом Бориска проваливался в забытье, иногда просыпался, слышал голоса: знакомый мужской, порой другой, неведомо кому принадлежавший, скрипучий, как карканье вороны, и очень редко - женский.

Его поили чем-то горьким и теплым. Он падал в пламя, в котором извивался исполинский змей, из чьей пасти вырывались не струи воды, а языки огня. Могучий хвост пытался обвить Борискино тело и сдавить до костного хруста. Сквозь эту вереницу безумных видений ворвалась сильная и прохладная рука, схватила его, потянула на себя, и Бориска вынырнул из пекла.

Вскочил. Мокрая тряпка сползла со лба на нос.

- Очнулся,  маугли? - бородатый положил руку на плечо найдёныша и аккуратным, но уверенным движением заставил снова улечься в тёплый спальный мешок. - Тихо-тихо, полежи ещё.

На берегу широкой реки костёр швырял искры в звёздное небо. Темнело. У огня сидела уже знакомая женщина, наверное, красивая по меркам того места, откуда она родом, а по Борискиным -- так краше и не бывает, и с опаской поглядывала на него.

Рядом высокий, похожий на жердь, мужчина потягивал что-то из алюминиевой кружки, и с каждым глотком его острый кадык ходил вверх и вниз.

Сколько раз приходилось Бориске сидеть у ночного костра, но никогда он не ощущал такого умиротворения и покоя. Словно каждый из незнакомцев был не просто человеком, наоборот, кем-то равным боженьке, только не на иконе, а в таёжной глуши.

Бородатый отошел и скоро вернулся с дымящейся миской. Каша! Казалось, никогда в жизни Бориска не ел такой вкусной гречневой каши с крупными кусками мяса.

Бородатый терпеливо подождал, и только когда  Бориска заскреб ложкой по дну мятой миски, завел разговор.

- Как тебя зовут, маугли?

Бориска, с трудом ворочая опухшим языком, назвал свое имя. Кто такой маугли, он не смог понять. Может, незнакомцы так своих иччи называют. Или всех найденных в тайге -- ему-то какая разница?

- Видать, ты не один день шёл.

Бориска угукнул.

- В лесу ночевал?

"Маугли" покивал головой.

- А скажи мне, Борис, пошто занесло тебя в такую глушь?

Выпытывает. Зачем? Сказать правду? Нельзя. Про Тырдахой, про деда Федора, про зека. Нельзя! Иначе тут же отправят в больницу для психов или куда похуже.

- К матери еду. В Натару, - выдавил Бориска. - Деда у меня умер. Лесником он был...

Бородач с прищуром посмотрел - как пить дать не поверил! Но промолчал, кивнул, будто дал понять: не хочешь отвечать - дело твое, поможем чем можем, но и держать не станем.

Он достал из-за пазухи карту, подставил её под пляшущий свет костра, поводил пальцем, снова кивнул, бормоча под нос: "Так-так, Натара, Натара... Вот она!"

А потом добавил:

- Отправимся поутру - завтра вечером будешь в своем поселке.

Женщина попыталась возразить, мол, нужно отвезти подростка в крупный посёлок, вдруг его ищут, да и вообще негоже оставлять малолетнего в полных опасностей местах.

Бородач ответил:

- Знаешь, как здесь говорят о том, что нельзя стоять на пути человека и вмешиваться в его жизнь? "Не кричи ветру, что он не туда дует. Не лови его в свою шапку". Считается, что навязать свою волю другому -- грех, за который придётся ответить. Ибо неизвестно, кто или что направляет идущего. Отсюда множество обычаев: встретить с почтением любого бродягу, предоставить кров и еду, не спрашивать ни о чём, не провожать и не прощаться. Вдруг за людьми наблюдают таёжные духи?

Женщина опасливо оглянулась на чёрную стену деревьев.

А Бориска прямо у костра провалился в сон, на этот раз без сновидений.

Утром они тронулись в путь.

Компания путешествовала на небольшом катере. Когда Бориска бывал в Кистытаыме, видел с берега, как моторные лодки бороздили Лену, соперничая с речным змеем в рёве и скорости, и мечтал, что когда-нибудь прокатится на одной из них.

И вот он на палубе катера, но от этого никакой радости. Как натарский змей отнесётся к самым лучшим в мире людям, которые ради него поменяли маршрут, да и вообще вели себя так, будто никого важнее "маугли" нет на белом свете?  

Оказалось, бородач был из этих краев, другие, то ли в шутку, то ли всерьез  называли его егерем. Спутники егеря - жердявый и женщина - были туристами откуда-то из совсем дальних мест, которые и представить трудно . Жердявый всё больше молчал, стоял на палубе и смотрел вдаль, а женщина, которая поначалу сторонилась Бориски, к середине дня привыкла, стала хлопотать вокруг него: то накрывала его красивым мохнатым одеялом под названием "плед", то приносила что-нибудь вкусное. Чем-то она напомнила горемычную Дашку, но мать никогда не заботилась о нём с такой нежностью.

Бориска больше молчал,  может, из-за того, что отвык от людей, но ему было приятно слушать болтовню женщины, густой бас бородача и редкое карканье жердявого, хотя понимал из сказанного он далеко не всё.

Вскоре на берегу показались дома.

- Твоя Натара, - кивнул егерь в сторону полузавалившихся избушек.

Поселок был пуст. Над крышами не вился дым. Не было повседневной суеты и обычных шумов: не ревела скотина, не рычал списанный с хозяйства золотопромысловиков бульдозер, не лаяли дворовые псы, не носилась горластая ребятня. Мертвая тишина окутывала ещё недавно живой берег. Молчал даже речной змей, упрятав башку за камни.

Бориска прислушался к себе: вроде он должен обрадоваться возвращению, ощутить лёгкость и свободу, а вместо всего -- горечь и пустота, точно что-то потерял.

Катер подполз к торчащим из-под воды столбам, в которых с трудом угадывались остатки причала.

- Эй, маугли! - Жердявый стоял за спиной. - Возьми-ка вещички, вдруг ещё  придётся в лесу ночевать.

Он протянул большой сверток.

- Теплый спальник, консервы да кое-какой таёжный припас. А мы назад будем возвращаться, с собой тебя прихватим, если захочешь, конечно, - добавил он и первый раз за всё время улыбнулся.

Бориска принял подарок, переживая странное чувство -- слёзы пополам с радостью. Ему никто раньше не дарил что-то вот так просто.

Бородач потрепал за плечо, женщина приобняла. Бориска спрыгнул на шатающиеся доски и, с трудом держа равновесие, перескочил на берег, когда он обернулся, то катер уже скрывался за изгибом реки.

Барак, в котором он раньше жил с матерью, пустовал, даже не было следов крыс, которые следуют за человеком в любую тьмутаракань.

Бориска открыл дверь их комнаты: изнутри дохнуло сыростью, нашатырем и, кажется,  еще сладковатым душком смерти.

Прошел дальше по коридору и заглянул к соседям: то же самое, от былого порядка не осталось и следа. Будто те, кто покидал это место, старались забрать из комнат как можно больше ценных и не очень вещей.

Что Бориска искал среди этой рухляди? Другого человека или себя прежнего? Он вернулся на улицу. А что если Натара окончательно опустела? Куда ему идти?

Бориска закрыл глаза и прислушался. После встречи с добряками-туристами его обоняние притупилось. Но тут, в опустевшем поселке, оно снова набрало силу.

Рядом стояло почтовое отделение, под крышей висела перекошенная табличка, на которой  видны были только последние буквы, остальные заслонили хлопавшие на ветру обломки шифера. От здания тянуло человеком. Нет, двумя. Один запах - знаком. Очень знаком.

Кусты неподалёку зашевелились. Бориска сморщился от похмельной вони, которую принёс ветерок.

На поселковую дорогу вывалился человек. Одной рукой он придерживал штаны без ремня. Другую прятал за пазухой. Мутный взгляд раскосых глаз упёрся в Бориску.

- Малец, ты откудова? - наконец спросил незнакомец и потёр многодневную щетину.

- Жил я тут. С матерью, - угрюмо ответил Бориска.

Не отводя водянистых глаз, таких же, как у зека из зимовейки, человек крикнул: "Вера!". Замер. Так они и простояли напротив друг друга, пока не открылась дверь почтового отделения.

На пороге стояла сестра Верка. Она сильно изменилась с того времени, когда Бориска видел её, лицо опухло, как у тех, кто долго пьянствует, но даже это не могло скрыть былой сахалярской красоты.

Но как же так? Он ведь сам видел, как она умерла. Он помнит волокушу, трясшуюся голову покойницы, брошенное в тайге тело... И своё горькое отчаяние, и одиночество перед бедой.

- Ой! - вскрикнула Верка и прижала ладони к щекам, бросила вороватый взгляд на поклажу брата.

Вот по нему-то Бориска и понял, что Верка жива, что напротив него не дух, принявший облик сестры, а она сама.

Наконец Верка сказала мужику:

- Да, что ты стоишь, как тюлень, не видишь, что Борька вернулся!?

Мужик не знал, что должен делать, когда вернулся какой-то Борька, поэтому молча кивнул и пошел в дом.

Вот почему этот запах оказался таким знакомым! Ведь это его, Бориски, родная кровь. Не зря он вернулся в Натару. А вдруг... вдруг мать тоже жива? И значит, можно проделать обратный путь -- от зверя к человеку? От безродного, бесприютного иччи, сеющего зло и смерть, к обычному мальцу, у которого есть семья?

- Да ты проходи, - нерешительно позвала его сестра. Однако сама с места не двинулась, будто ждала, что брат откажется и уйдёт восвояси.

Глядя исподлобья и чутко вздрагивая ноздрями, Бориска вошёл в дом. Так же, как и в бараке, здесь царили сырость и пустота. Но было видно, что всё-таки тут жили и распоряжались бывшим почтовым хозяйством: на столе -- коричневая упаковочная бумага, в углу -- топчан. В воздухе ещё сохранился слабый запах сургуча, по углам стояли коробки с туго затянутыми пачками писем, старых газет, каких-то документов.

- А Зинаида с Витей, они того, уехали в посёлок. Все уехали, - растерянно сказала сестра. - Когда с Васькой вернулись, тут уже никого не было. Да ты садись. Есть будешь?

Верка поводила в тазике с водой глиняной тарелкой, плеснула в неё какого-то месива и поставила на стол. Взяла большой нож с покрытым ржой лезвием и покрошила в миску подсохший хлеб.

Есть Бориске не хотелось. Тем более эта болтушка, в которой плавали картофельные очистки, комочки муки и размокшие хлебные крошки, вызывала только тошноту и желание опрокинуть стол, отшвырнуть тарелку.

- Верка, - начал он, с непривычки трудно подбирая слова, - а ты помнишь болото и лес, где мы с тобой расстались?

Верка замотала головой. В её глазах застыло пьяное недоумение и обида: жила себе, водку пила, а тут брат объявился. Спрашивает про что-то докучливое.

- Я тебя на болоте встретил. Потом ураган случился. Или водяной змей прополз. Ты упала и дышать перестала. Я волокушу сделал, но дотащить тебя не смог, - стал медленно рассказывать Бориска.

Верка тупо глядела на брата, а потом спохватилась:

- Так ураган помню. Всю Натару разметало. Речка из берегов вышла. Я после в Кистытаым подалась, там Васю встретила.

Сестра снова замерла, прислушиваясь к тому, как возится в сенях мужик.

Бориске стало ясно: Верка так же далека от него, как если б была мёртвой. А всё водка... Жаль, хорошие люди не подарили ему спиртного, а то бы разговорить Верку было проще простого.

Тем временем появился Васька. Он уселся рядом, и перед ним возникла початая бутылка.

- Будешь? - спросил он Верку.

Сестра кивнула. Лицо её озарилось радостью: тусклые глаза блеснули, губы пришли в движение и растянулись в улыбке впервые с момента встречи.

- Рассказывай, Боря, откуда тебя к нам занесло? Сам дошёл или помог кто-то? - водянистые глаза внимательно разглядывали Бориску. От этого взгляда ему стало неуютно и беспокойно, как не раз бывало в лесу перед бурей.

- Туристы помогли. На катере довезли. Не слышал, что ли? - резко ответил Бориска. Он прекрасно помнил, как далеко разносились в хорошую погоду звуки работавших моторов или рёв двигателей вертолётов. И тогда на берег или пустырь сбегалась вся Натара от мала до велика. А если Веркин хахаль, слыша катер, предпочёл просидеть в кустах, значит, он прятался. Раз прятался... нужно с ним держать ухо востро.

- Аха, на катере... оно конечно... - протянул с пониманием Васька и опрокинул стакан. Снова уставился на Бориску.

Разговор не клеился. Приближалась ночь, в помещении горел лишь кудлик, отбрасывая на стены причудливые тени, и в полутьме ещё больше клонило ко сну.

Бориска молча встал и пошёл в соседнюю комнату. В ней хранилась всякая рухлядь, на полу как попало были свалены пустые полки.

Бориска расстелил спальник в свободном углу. Свернулся внутри калачиком, вдохнул запах меховой подкладки -- запах другого мира и других людей, доброты, заботы и надёжности.

Верка с хахалем о чем-то шептались за столом. Бориске даже не нужно было напрягаться, чтобы расслышать их.

- ... тебе говорю, это тот пацан, которого Федор в Тардыхое нашел! Я тебе про него рассказывал!

- Не может быть! Это Борька... - заплетающимся языком ответила Верка.

- Ага, тогда твой брат порешил мужиков в Тардыхое!

- Нет, Борька такого не мог, - пьяно возмутилась сестра не ради заступы за брата, а так, чтобы возразить и проявить кураж.

- Вот я тебе и говорю, это не твой брат, а иччи прикинулся им! А Борька сгинул в тайге.

Сестра в ответ всхлипнула.

- Точно-точно, - Васька будто убеждал самого себя. - Говорю тебе, это мертвяк. То-то он не ел, потому что ему наша еда ни к чему. Он людей жрёт!

Верка пьяно икнула.

- Это он сейчас притворился, вроде дрыхнет, а только дождётся, как мы уснём, сразу в шею вцепится. Надо его прикончить, - наконец заключил он.

Звякнуло лезвие кухонного ножа.

К Борискиному лежбищу приблизились тяжёлые шаркающие шаги.

- А спальничек я возьму себе, - пробормотал Васька.

Он хотел ещё что-то добавить, но не успел: со сломанной шеей грузно повалился на пол.

В соседней комнате дико закричала сестра. Её крик взметнулся над опустевшей Натарой и резко оборвался.

Бориска бежал через лес. За спиной осталась мёртвая Натара, гниющий барак и почта, внутри которой лежало изуродованное тело и тряслась от беззвучного плача Верка, со страху лишившаяся голоса. Жаль было только подаренного жердявым спальника.

Необутые, мозолистые после долгих скитаний ноги всё равно ощущали каждую веточку, каждую неровность. Ветки остервенело хлестали по лицу. Но боли он не чувствовал, потому что другая мука разрывала его изнутри.

Зачем он добрался до Натары? Видимо, снова постарались духи, завлекли и обманули. Неужели для того, чтобы столкнуть нос к носу с прошлым!? Чтобы убить Веркиного хахаля? Достаточно уже крови! Ведь он клялся и обещал, что никогда никого не тронет.

Выход один -- убить себя. Сгноить голодом в чаще. Напороться грудью на сук. Или забраться на сосну и сигануть вниз.

Душевная боль сменилась неистовством, и Бориска даже не заметил, как холодную осеннюю ночь будто смахнуло рукой, а высоко над лесом нависло бледное солнце. Покрытые шерстью лапы с черными когтями несли напролом его огромное тело сквозь тайгу.

Потом что-то изменилось. Из чащи потянулся след, его запах был таким дурманившим, что глаза заволокло багрянцем, а сердце погнало кровь по жилам с небывалой силой. Мысли о смерти, да и другие тоже, покинули лобастую мохнатую башку с горевшими от лютости глазами, которые видели мир и его изнанку тысячи лет назад, знали законы жизни, искали в непроходимой чаще то, чего нет важнее.

С наветренной стороны дохнуло теплом, зверь остановился, с хрипом втянул воздух и бросился через заросли.

В просветах между деревьев показалась маленькая голова - колченогий лосенок почувствовал хищника и попытался скрыться. Но зверь вырос перед ним, поднялся на задние лапы. Детёныш шарахнулся, не удержался на трясшихся ножонках, одна из которых была короче. Тут же могучая лапа обрушилась ему на шею. Тёплая густая кровь полилась на землю. Зверь лакнул её -- не то! Не тот запах, по которому он шёл.

Ноздри нащупали тонкую нить пьянящего следа, который тянулся дальше. Из пасти вырвался рёв, и зверь ломанулся в чащу.

Его охватили доселе неизвестные ощущения: неукротимая мощь в каждой клетке тела и азарт погони. В голове нарастал стук и, казалось, что он звучал не только внутри, но и вокруг, в воздухе, весь лес содрогался от этих ударов.

След становился яснее. Петлял меж деревьев, обрывался, но зверь снова находил его.

Наконец он вывел на опушку, где привалилась к дереву женщина. Во сне она широко разметала обнажённые ноги. Кофтёнка распахнулась, и на полной рыхлой груди темнели соски, стоявшие торчком, как молодые шишки.

Зверь остановился, раздувая ноздри. Настиг!

Это его самка. К ней вёла неукротимая сила. Зверь поднял башку и огласил мир победным рёвом. А внизу его живота разгорелось пламя. Где-то на краю сознания замаячило странное имя "Дашка" и обрывочные, глубоко спрятанные, воспоминания о чём-то, возможно, очень важном... Крики роженицы. Удары топора за крыльцом барака. Сочившийся кровью узел в руках какой-то девки. Синеватый профиль на фоне грязной облупившейся стены. И золотые луковицы куполов, разлетавшиеся прахом.

Зверь отмахнулся от видений, как от назойливого таёжного гнуса, и с рёвом бросился на лежавшую.

Мерзкий, режущий ноздри запах спиртного оглушил нюх, но было уже всё равно. Зверь навалился на женщину, проник огромной напрягшейся плотью во влажное теплое нутро.

Она не удивилась, не обмерла от страха, только попыталась что-то сказать, а потом безумно расхохоталась. Когтистая лапа полоснула её по бёдрам, но женщина словно не почувствовала боли. Из вспоротой плоти хлынула кровь. И только в этот миг жертва закричала от сумасшедшего наслаждения -- протяжно и дико. Она содрогнулась, забилась в конвульсиях, затихла. А потом снова и снова стала поддаваться навстречу неиссякавшей животной страсти.

Над лесом равномерно грохотал бубен. В такт ему качнулась, цепляя верхушки деревьев, голова исполинского змея с желтыми глазами. Он скроется в речной глубине, вцепившись зубами в свой хвост. А зверь начнёт свой путь заново.

Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.

Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.

Вот если б Бориску уложили рядом  с иконами...  Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.

Тёплая радость заполняла Борискину грудь - о нём кто-то радеет, беспокоится! - и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских  духов за деда.

Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска -- одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:
- Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.
Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.
Её глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой тёмный язык. И  без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.
Бориске не раз довелось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки - путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.
Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Фёдора:
- Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?
Бориска хотел ответить, что он ни при чём и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.
Дед твёрдыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.
Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш - вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! - и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом - "острая сердечная недостаточность" - канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: "Убить лесного гадёныша!"

Бориска ощутил ужас ещё больший, чем на болоте. Ведь сейчас ему было что терять - деда Фёдора, местечко под всесильными куполами. Надежду на спасение.
Когда из дома двое соседских мужичков вынесли тело, один из них попросил остановиться - стрельнуло в плечо. Носилки опустили прямо на землю.
Бориска затрясся, глядя в щёлку: ветерок откинул край простыни, и глаза встретились с мёртвым взором Татьяны. Показалось, что покойница даже попыталась поднять голову, повёрнутую набок, чтобы ей было удобнее глядеть на Бориску.

"Почему ей не закрыли глаза? - в ужасе подумал Бориска. - Сейчас через них видит всё, что  творится вокруг, какой-нибудь иччи".
- Беги!.. - вырвалось из чёрного рта с вываленным языком. - Беги!
Мужики подхватили носилки и пошли со двора.
Остаток дня, вечер и ночь Бориска провёл в узилище. Никто даже не подошёл с кружкой воды. А ведь народу в дедовой  избе собралось немало. И за забором - Бориска чуял - приткнулись несколько автомобилей.
С ним стало твориться неладное, как в лесу. Всё тело саднило, а голову заполняли звуки. Казалось, он слышал даже то, что говорили в избе, только понять не мог. И ноздри ловили запахи, принесённые соседями и кем-то с дальних улиц, вообще из непонятных мест, где нет тайги и всё провоняло неживым, чужим и страшным.
Бориска понял, что видит в темноте, как зверь, и с отчаянием начал шептать молитвы, но из глотки вырвалось урчание.
Как он смог услышать, о чём говорили в избе? Но слова точно громыхали у него в ушах:
- Искупление нужно, кровь! Чтоб на угольях шипела! Чтобы дым забил шаманские курильницы! Чтобы вопли порченого заглушили проклятые бубны!
- За пролитую Христову кровь взрежем жилы язычника! Пусть ответит за отнятую жизнь нашей сестры во Христе Татьяны!
- Чтобы крест воссиял, нужна жертва!
Бориска почувствовал, что злые слова направлены против него.
Голова стала подобна берёзовому костру, в котором затрещали прутья, загудело пламя. Перед глазами замелькала тёмная сетка, точно рой таёжного гнуса.
"Беги! Жертва! Кровь!" Все мысли перемешались. Были среди них тёплые, ласковые, как нагретый речной песок. Это мысли о деде. И ещё бурливые, грозные, точно струи воды, которыми плюётся голова речного змея. За какие зацепиться, Бориска не понял. Его тело откликнулось знакомыми судорогами. Но он сумел укротить мышцы. А вот как обуздать мир, который разодрало на две части, неясно.
Может, взять да и убежать со двора?.. А как же дед Фёдор? Нужна деду жертва - Бориска рад сгодиться. Что ему, крови жалко? Ещё в Натаре один мужик, который обмороженным вышел из тайги по весне, рассказал, что он с напарниками по пьяни спалил зимовушку. И припасы тоже. Так они несколько дней пили талый снег, разбавляя его своей кровью, пока пурга не кончилась и не подбили дичь. Чем Бориска хуже их? 
И словно в ответ на размышления,  его швырнуло о землю. Раз, другой, третий. Бориска поднялся, но чуть было не повалился от того, что под подошвой чувяка стала осыпаться вроде бы  утоптанная почва. Ноги разъехались, заскользили вместе с ней...

Бориска взмахнул руками и тут же рухнул в громадную яму. О макушку забарабанили комья, щеку распорол невесть откуда взявшийся корешок.
В густом не то дыме, не то тумане стало невозможно дышать. Липкая взвесь забила ноздри, хлынула в рот. Затухавшим зрением Бориска уловил чёрные тени, которые сползались к нему.
Бориска попытался увернуться, но одна из теней приблизилась. Открыла жёлтые глаза с вертикальным зрачком. Дохнула смрадным холодом. Отросшие волосы на Борискиной голове встали дыбом - он даже почувствовал это шевеление. Тварь прильнула к его лицу, обдала едкой пеной. Торчавшие наружу зубы замаячили прямо напротив глаз. Багровая глубина пасти вспыхивала бледными огоньками.
Неужто он пропадёт здесь? Вот так просто сдохнет в клыках чудища?
Но тварь почему-то не спешила расправиться с Бориской. Он знал, что в мире, где вырос, человеку всегда даётся миг покоя - на речном ли пороге, перед диким ли зверем, в метель ли, когда сбивает с ног и заносит снегом в считанные минуты. Жизнь и смерть зависают в страшном и коротком равновесии. Редко кто может воспользоваться этим мигом, кому удаётся уцелеть. Но всё же случается...
Бориска рванулся, его кувыркнуло через голову. По животу будто край льдины скользнул. Бориска  стал падать спиной, видя, как с когтистой лапы над ним  разматывается что-то синевато-розовое, сочится багрецом. Его собственные кишки, что ли? Но как он может жить-дышать с выпотрошенным нутром?
И только тут полоснула дикая, гасящая сознание боль.
- Вот он, зверюга... - с ненавистью произнёс чей-то голос. - Хватайте его, пока не утёк. Тащите к реке, там ребяты надысь колесо приготовили.
Бориска лежал вниз лицом среди обломков досок и мусора во дворе. Он не сразу признал в человеке, плюющемся ужасными словами, деда Фёдора. Даже не шелохнулся, когда его перевернули тычками сапог под рёбра. И когда схватили за ноги-руки и поволокли, тоже не дёрнулся. Не воспротивился, когда привязывали к щербатому занозистому колесу.
Хотелось ли ему жить? Да ничуть. Сейчас его, верно, сожгут, чтобы где-то там, в чернильной безбрежности июльского неба, боженька заметил чад горящей плоти и пролил на землю благодать. Не об этом ли целый месяц твердил дед Фёдор, терпеливо глядя в вытаращенные от усердия Борискины глаза?
Его голова мотнулась - кто-то не сдержал ненависти к лесному выкормышу и ткнул кулаком в висок.
- А чё это у него с кожей-то? - спросил один из мужиков.
Чьи-то руки разорвали ветхую рубашку.
- И здесь тоже, на груди...
- Пупырышки, ровно волосы повсюду прут, - откликнулся третий. - Слухайте, братцы, а человек ли он? Может, и вправду иччи, о котором старики говорили?
- Цыть, охальники! - прикрикнул дед Фёдор. - Не смейте поминать поганую ересь, шаманство это. Для чего мы здесь? Чтобы верой своей крепить православие, чтобы изничтожить мерзопакость языческую. Молитесь и делайте своё.

Кто-то нерешительно произнёс:

- А что, мы его на самом деле... того... жечь будем? Попугали, и хватит. Отвечать потом...

- Перед Господом нашим потом ответишь, коли допустишь, чтобы языческая нечисть землю поганила! - выкрикнули из толпы вокруг Бориски.

- Да не менжуйся, он ж из этих, как их, неучтённых бродяг. Пришёл -- ушёл, никому не доложился. Когда и куда -- никто не знает, - успокоил чей-то голос, в котором явственно звучало нетерпение.
Едкий дымок от занявшегося прошлогоднего сена и веток заставил заслезиться глаза. Горло перехватило спазмом, а лёгкие чуть не разорвало от  внутреннего огня, который просился наружу.

Бориска поперхнулся, ощущая в глотке словно бы тьму-тьмущую режущих стеклянных осколков. И выкашлял столб огненных искр. Увидел, как он, раздвигая ночную темень, взвился вверх.
С реки раздался знакомый рёв.
Лес отозвался громовыми раскатами злобного рыка.
Земля взбугрилась от чудовищных голов тварей, которые рвались из недр наружу.
Бориска даже глазом не повёл. Он просто знал всё, что происходит рядом. Пришли те, кто дал ему силу. Пришли вовсе не за тем, чтобы он поблагодарил. Явились взять своё от нового иччи -- дань головами тех людей, которые обрекли Бориску на сожжение. И он против воли подчинился.

Тело стало огромным и непослушным. Кожу словно пронзили раскалёнными иглами -- это рвалась наружу густая шерсть. Челюсти свело судорогой, дёсны хрупнули от прорезавшихся клыков. Хребет растянулся и выгнулся дугой.

Зверь даже не стал рвать державшие верёвки, а просто переломил сухое дерево. Обломки колеса разлетелись в разные стороны. Медленно поднялся, взревел так, что лес отозвался громовым раскатом, и бросился на обидчиков.

Череп первого хрустнул под массивными когтями, как яичная скорлупа. Сграбастал второго, подмял под себя. Обломки костей порвали кожу несчастного.

Где же тот, самый главный среди бывших людишек, а сейчас -- просто костей и мяса, еды для иччи?

Зверь обвёл побоище горевшими ненавистью глазами.

Дед Фёдор повалился на колени, неистово крестясь, и это особенно взбесило зверя. Крест не смог уберечь старца от огромных клыков.

Горящие обломки колеса упали в сухостой неподалёку, и берег занялся огнём. Зверь поднял морду от тёплых, исходивших паром, потрохов деда и глянул на реку, где за языками пламени смотрел на него водяной змей. Гигантская башка чудовища выпустила из ноздрей струи воды и скрылась.

...Очнулся Бориска на мокрой земле. Всё тело болело, как один большой синяк, и одеревенело от утреннего холода. Чтобы чуть-чуть согреться, он вскочил и принялся растирать безволосую кожу. Это были его руки, а не лапы, его кожа, а не шкура!

Бросил взгляд в сторону: над таёжной грядой поднимался дым. Тут же в памяти вспыхнули события прошедшей ночи: дед Фёдор, раззявивший окровавленный рот, словно рыба на берегу, дёргавшиеся в агонии тела мучителей.

И тогда Бориска повалился в высокую, окропленную росой траву и взвыл. Ему захотелось, чтобы всё было как раньше, в Натаре, чтобы жива была Дашка, чтобы в его жизни не было ни водяного змея, ни желтоглазого, и главное - не было этой странной силы. Он попытался прошептать молитву, но, казалось, само тело воспротивилось одной мысли об этом и отозвалось страшной, ломающей кости, болью. Бориска вскочил и, растирая кулаками слёзы, побежал прочь.

***

После Тырдахоя он сторонился людей, особенно с доброжелательным взглядом -- всюду чудились предательство, ловушки. Можно было сигануть в реку - к водяному змею. Или в тайгу податься навсегда. А то и под землю сверзиться, найдя выработанный отвал.

Но что-то держало -- то ли неясные мысли, в которых маячила тырдахойская церковь, то ли нежелание терять свой облик. А облик-то этот - худоба до звона, вздутый от подножной пищи живот, рваньё, нестриженые лохмы и пальцы с ногтями чернее звериных.

Мысли крутились вокруг заученного в доме Фёдора - боженька сверху посылает "на земли" страдания. И их нужно терпеть до встречи там, на "небеси", а не в смрадных и кровавых местах, которые ему открылись.
Бориска не раз прибивался к сворам таких же, как он, отщепенцев. Но они тут же отваливались от него, как ледышки от кровли по весне. Убегали прочь в диком страхе.

Никогда не забудется ночь на охотничьей заимке.
Бориска набрёл на неё по осени, далеко учуяв мясной дух. И так захотелось хоть какого-нибудь варева, что ноги сами понесли к чёрной от времени развалюхе.

И ведь наперёд знал, что всё неладно, а поплёлся. Если б то были охотники, собаки уже охрипли бы от лая. Кто ж без них отважится бродить в приленских лесах? Если такой же, как он, блукавый - безродный и бездомный -- от двери из лиственничной плахи тянуло бы довольством и радостью человека, ненадолго нашедшего приют.
А возле зимовейки смердело покойником. И ещё той пропастью, где живут подземные твари.

Ни мертвяки, ни чудища Бориске не страшны. Его сердце глухо и часто забилось, потому что за дверью были живые люди. А от них ему уже досталось сполна. И всё же он постучался.
Какое-то время избёнка молчала. Но Бориску не обмануть - чьи-то глаза шарили по заросшему кустарником двору, кто-то, словно зверь, пытался учуять через дверь: что за гость бродит в осенних сумерках?
Бориска отскочил на несколько шагов за миг до того, как лиственничная плаха стремительно распахнулась, но не с целью впустить, а для того, чтобы зашибить насмерть.
Из затхлой темноты выступил мослатый дядечка в робе, его жёсткий и быстрый взгляд сменился злорадным прищуром. Тонкие губы растянулись, обнажив зубы с частыми чёрными прорехами на месте выпавших. Или выбитых.

Это был тот зверь, страшнее которого в нет безлюдном Приленье, - беглый зэк.
Но Бориске было наплевать. Он, может, ещё хуже - а кто убил деда Фёдора с мужиками в Тырдахое? Кто сеял смерть везде, где появлялся?
Только вот поесть бы по-человечески... варёного мясца, а не сырого или кое-как обугленного сверху на костерке. В тайге же принято никому в еде и ночлеге не отказывать.
- Этта кто у нас нарисовамшись? - ощерился зэк с весёлостью, выдавшей давно спятившего от внутренней гнили человека. - Этта кто такой ха-а-арошенький по лесу нагулямшись и к дяде  заявимшись?
- Поесть дашь? - без всякой надежды спросил Бориска, уже поворачиваясь, чтобы податься восвояси.
- Заходь, - дурашливо улыбаясь, произнёс зэк.
Посредь избёнки, на сто лет не крашенной печи с выпавшими кое-где камнями, исходил паром гнутый и изгвазданный накипью казанок. К печи приткнулись нары, к нарам - стол и табуретки.
- Вишь, дядик здеся один, дядик заждалси... - продолжил кривляться зэк. - Но дружок не задержалси. Каких краёв будет наш дружок?
Бориска внезапно понял: что-то не так с этим густым паром. В сладковатом духе не было и следа терпкости таёжной убоины. И не узнать, зверушка или птица угодила в казанок.

Зэк ткнул чёрным пальцем в Борискину грудь, и от этого в голове вспыхнул целый сноп искр. Бориска словно провалился под скрипучий пол, а когда открыл глаза, то не сразу сообразил, что смотрит на ту же избёнку со стороны, сквозь густые заросли.

Снова эта лёгкость громадного тела, хотя теперь оно не казалось таким чужим, как в первый раз. Рядом с зимовейкой стояли двое: уже знакомый мослатый зэк и второй, тоже в робе, от которой остро тянуло кислятиной.

- За дровишками надоть сходить, - растягивая слова, сказал мослатый.

- Навалом их, неча, - стал отнекиваться "кислый".

- Не хватит, зима долгая, вон погляди какое деревце - хорошенькое, сухонькое. - Первый взял напарника за подбородок и повернул в сторону тайги, указывая на ничем непримечательное дерево.

- Где? - "Кислый" испуганно пялился в чашу.

- Та вон же оно! - Мослатый за его спиной поднял с земли крупный валун.

"Кислый" хотел повернуться, но камень обрушился на его голову, так что глаза вылезли из орбит.

В ноздри Бориске ударил хмельной запах крови. Звериное нутро заурчало, зубы ощерились сами собой, а когти взбороздили землю.

Мослатый подхватил за плечи оседающего "дружка" и поволок в сторону зимовки.

- Теперь хватит, - повторял он. - На всю зиму хватит.

В дверях зек застыл, вглядываясь в кусты, где боролся с собой Бориска. Кажется, заметил бурую шерсть и быстро скрылся внутри избёнки вместе с добычей.

Лес закрутился, сжался в точку, которая втянула в себя Бориску.

Он вернулся в избушку, грязный палец мослатого утыкался в грудь. Бориска встретился с зеком взглядом.
Таких в Борискином краю не выносили. Если удавалось распознать, гнали с собаками прочь. Рассказывали, что одного пришибли. Несмотря на злобность, окаянство, в родной Натаре могли друг с другом своей кровью поделиться, но поднять руку на человека с целью добыть пропитание, - никогда.

А зэк, верно, подумал, что мальчонка оторопел от страха, поэтому продолжил дурковать, прикидывая, когда "дружка" оприходовать. Забил ногами чечётку, захлопал негнувшимися ладонями, затянул песню.
Бориска стал тоже притаптывать в дощатый пол, выводить свою песню. Зэк, не останавливаясь, подивился:
- Это где ж такое поют-то? Не слыхал. Давай-ко обнимемси да ты мне ишшо разок повторишь с самого начала.
Бориска не прервал слов, которые сами хлынули в голову, ещё сильнее затопал.
И от этого ходуном заходила зимовейка.
А зэк вдруг уставился на порог, от которого оттеснил Бориску. У беглого глаза полезли на лоб, изъязвлённый паршой. Потому что доски с треском приподнимались, рывками дёргаясь вверх. Словно бы их кто-то толкал снизу.
Бориска было зажмурился: ну никак не хотел он видеть того, чьи части тела булькали на огне.
Да и зэк, наверное, тоже, так как забился, пытаясь сорваться с места и спрятаться. Как будто от иччи спрячешься. Ступни зэка намертво припаялись к полу.
Кости с обрезками мышц откинули половицы, показался залитый кровью череп. В глазницах - тёмные сгустки. Остов убитого выбрался из ямы. Направился к зэку...
Бориска тоже не смог шевельнуться. Так и простоял всю ночь, видя во тьме, как один мертвяк гложет другого.
Утреннего света было не разглядеть, потому что казанок выкипел и жирный вонючий чад превратил зимовейку в преисподнюю.
То, что пришёл новый день, Бориска понял по отмякшим ступням и сразу же бросился прочь.
А от запаха пропастины уже не смог избавиться никогда.
***
В "Александровском Централе", психушке соседней области для особого контингента, Бориска оказался через четыре года скитаний. Душегубка, тюряга, ад, пропащее место - как только не называли эту больницу в старинном сибирском селе.

Но именно Централ дал Бориске возможность побыть человеком. Правда, недолго. Лекарства остановили духов, которые гнались за ним от самого Приленья, и теперь иччи бродили где-то далеко, лишь изредка тревожа душу воплями.

А врачи и соцработник Валентина Михайловна, крикливая тётка, от которой пахло хлебом, откопали в Борискиной голове ту малость, что он знал о матери и родной Натаре.

По всему выходило, что малолетний шизофреник - безродный сирота. Село Натара закрыто ещё в прошлом веке как бесперспективное, а несколько семей промысловиков и золотодобывателей, хоть и жили в нём, но среди живых по документам не числились. Было решено за два-три года привить сироте кое-какие навыки для жизни в обществе, подлечить его, да и отправить в детский дом.
Бориске это понравилось. И ради казённой койки, уроков в школе, а потом и обучению чистой профессии по изготовлению обуви для заключённых он готов был терпеть всё: лекарства, после которых было тяжко даже голову поднять, выходки соседей по корпусу, их бесконечное нытьё: "Жрать хочу! Повара, медсёстры, санитары - воры! Дерьмом кормят, а сами домой полные сумки волокут!"

Про сумки - правда. А про дерьмо - нет. Кормили трижды в день и каждый раз давали по кусочку хлеба. Рыбный суп пах не хуже варёных оленьих кишок, которые изредка натарские охотники дарили его матери, беспутной Дашке.

Больные плевали в суп и опрокидывали тарелки в чан с отходами. А Бориска съедал всё до капли. За это его невзлюбили.

Но не беда - Бориска и в Натаре не знал чьей-то любви, его, бывало, жалели, особенно мать Дашка, но чаще им тяготились. И он привык.
Но стерпеть, когда психи задумали насолить поварихе, не смог. Толстуха таскала помои скотине. Гоша, числившийся неизлечимым, решил отомстить поварихе за плохую еду и тайком насыпал в помои битого стекла. А Бориска всё видел, Гошин замысел понял и рассказал ей. Ведь скотинку-то жалко.
Гошу посадили на очень тяжёлое лекарство, разрушавшее печень. Его рвотой воняло на весь корпус. За это Бориску полагалось убить. А он, одурманенный лошадиными дозами лекарств, не смог учуять загодя.
Ночью в палате было душно от испарений напичканных аминазином тел. Худые животы бурлили от ужина - гороховой каши с комбижиром. Исколотые ягодицы с синяками в ладонь извергали канонаду.

Одежду и бельё на ночь всех заставляли снять. К такой мысли пришёл санитар, сожительствовавший со старшей медсестрой. Ей это показалось забавным - процессу лечения не помешает, и ладно.
Бориска маялся в снах и не услышал, как двое психов растолкали парня, который получил осколочное ранение в одном из военных конфликтов и выжил только благодаря крепкому организму. А его мозг, увы, не справился. Двадцатилетний здоровяк вновь и вновь переживал  взрыв мины, видел её везде, приходил в ярость только от одного слова.
- Вон у него мина, - сказали парню и указали на Бориску.
Бывший солдатик набросился на него и стал молотить кулаками по чему ни попадя.

И забил бы до смерти, если бы Бориска, так и не проснувшись, не схватил руками  щетинистые подбородок  и затылок и не скрутил до хруста.
Так и нашли солдатика возле Бориски - с вывернутой головой, раззявленным чёрным ртом и вытаращенными глазами.
Бориска, как и дистрофичные соседи по палате, остался в стороне - ну не мог же он расправиться с таким бугаём. И с записью в свидетельстве о смерти - "ишемическая болезнь сердца" - тело солдатика отправилось на местное кладбище.
Бориска, если бы был способен, удивился бы силе смертельного поветрия в Централе. Но он находился на усиленном лечении и не услышал, что Гоша, хихикая и гримасничая, попытался рассказать ему новость - санитара и старшую медсестру нашли сцепленными, как собак после случки, синими и дохлыми.
Однако, когда Бориску перевели на таблетки, он понял: духи обманули его. Они по-прежнему с ним. И стараются вытеснить самое дорогое -- воспоминания о бледном лице матери на фоне  обшарпанной стены барака и золотых куполах, о единственном, что ещё не было изгваздано людьми и миром.

Тогда Бориска и подумать не мог, что вскоре ему предстоит потягаться не с иччи, а со зверем, который жил в нём самом.
Гоша, видимо, почуял в Бориске некую силу, стал лебезить, отдавать свой хлеб, до которого Бориска был большой охотник, задирать ему на потеху больных, уже совсем потерявших связь с миром.
Однажды он плеснул кипятком из кружки в лицо одноглазого старика и рассмеялся, оглянувшись на Бориску: мол, смотри, как весело завывает дохляк. Руки к самому носу поднёс и, видать, не понял, что глаз-то тю-тю...
Бориска ощутил, как гнев заливает всё перед ним знакомой темнотой. Но ничего не сказал и не сделал, только посмотрел вслед санитарам,  потащившим идиота, который лишился единственного, что было ему доступно - зрения.
Гоша отбыл неделю в одиночке и снова появился в палате, похожий на чёрта из-за синяков и ссадин на обезьяньей морде: он за свои поступки не отвечал, за его изгальство над стариком наказали санитаров, одного даже уволили. Оставшиеся полечили буйного пациента по-своему: не лекарствами, а кулаками.
Гоша выгнал с койки напротив Борискиной новенького больного, уселся и, раззявив рот, стал показывать, скольких зубов он лишился.
Бориска уставился в угол, стараясь не встретиться с Гошей взглядом.

Потому что завоняло чадом и пропастиной, жирная гарь закоптила всё вокруг: и зарешёченные немытые окна, и худые фигуры на койках, маявшиеся в своих мирах, и Гошу, который от обиды за невнимание начал плевать на пол сквозь дыру между оставшимися зубами.
Бориска зажмурился. Только бы не рванула из его груди та сила, что может и мёртвых поднять, и живых навсегда упокоить.  Он стал думать о золотых куполах, о том, что понял когда-то из молитв. Даже о матери вспомнил.

А кожу жгли и кусали волоски звериной шкуры, и зубы ломило, и хребет трещал. Ветхая линялая пижама порвалась по швам рукавов.

Нет, только не зверь! Пусть люди, которые рядом, на людей-то не похожи ни мыслями, ни поведением. Но создал их не зверь. Нельзя отдавать их ему.

Из губы, раненной лезшим наружу клыком, прыснула кровь.

Нет!

И ему удалось сдержать зверя. Но высвободилось что-то иное, вроде незримого огня. Волна дрожавшего, как над костром, воздуха ринулась от Бориски на Гошу, других больных, окутала каждого коконом и... исчезла.

Бориска так боялся, что с несчастными случится плохое. И взмолился: если всё обойдётся, то пожертвует собой, каждым часом жизни, откажется от лечения и возможности изменить судьбу, вернётся туда, откуда пришёл: в позабытую и ненужную миру Натару, тайгу на берегах притока Лены. Он готов остаться в звериной шкуре навсегда, только пусть не гибнут люди.

А пациенты в палате не только не умерли, но и враз изменились. Бориска удивился их преображению, несмотря на то, что самого жгло и крутило страдание.

Гоша вдруг осмотрелся вполне осмысленно, как здоровый, подскочил, потряс решётку на окнах, подёргал дверную ручку и бурно разрыдался, повторяя сквозь сопли: "Только не тюрьма, только не тюрьма! Удавлюсь!"

Седой идиот с отёчным лицом без возраста, который лежал на голой мокрой клеёнке, поднёс руки к лицу, увидел засохший кал на пальцах и захотел встать. Но только спустил с кровати тонкие ноги с неживыми мышцами и свалился на пол. Тоненько заплакал: "Мама!.."

Вскоре вся палата рыдала. Бориска понял, что навредил больным ещё больше, чем если бы принёс им смерть.

Бориску обкололи лекарствами, поместили в изолятор с решётками. Но что такое путы и решётка для иччи? В первую же ночь он ушёл через окно.
Ночами же брёл через леса и болота, вдоль железных дорог и берегами рек, стремясь добраться до Лены, а потом вниз по её течению до Натары. Не ел, не спал, стал почти тенью -- кожа, кости да горящий взгляд одержимого. Мысль вернуться в Натару и освободить мир от себя гнала его вперёд.