master11471

Разумеется, семья отреклась от меня, когда я заявил, что хочу подвергнуться заморозке. Да, это предательство с моей стороны, возможно, это было даже наибольшей моей глупостью. Когда спустя 10 лет я пришёл в дом родителей, всё выглядело так, будто меня никто не ждал. Моя младшая сестра открыла дверь и теперь была старше меня на 8 лет – ей было уже под сорок, и у неё был сын. Она успела измениться, она почти забыла меня, но я увидел по глазам, что она ждала меня.

– Привет, – сказал я.

Это так просто.

За первые десять лет моего сна случилось многое в плане прогресса: Китай принял закон о генной модификации человека; на программу улучшения генофонда нации предполагалось потратить огромные суммы: здоровый, умный и красивый человек будущего уже стоял на пороге. С изрядным сожалением я смотрел на своих постаревших родителей, преданных повседневным заботам, растворившихся в суете, наблюдал, как сестра нянчит маленького сына – у него резались зубы, а его безымянный отец уже успел скрыться. Все эти люди – моя семья –  теперь казались мне бесконечно далёкими и чужими: какие-то архетипы из учебника по психологии, люди в одной из второстепенных ролей кино, хотя, по моему субъективному времени я виделся с ними всего неделю назад – ссора, битьё посуды и расставание навсегда – так это выглядело. Они изменились за эти годы, я перестал быть частью их жизни.

Мы гуляли с моей сестрой Сарой и её сыном по парку. Был солнечный день, трава шевелилась на майском ветру, старые дубы и клёны таинственно шелестели листвой. Мы молчали 10 лет: она не знала с чего начать, а мне нечего было ей сказать, разве что поделиться частичкой вечного холода, что царил в камере заморозки.

– Как это, когда ты засыпаешь настолько лет? Страшно?

– Нет, – соврал я. – Холодно, да и только. В кровь вводят специальный состав, который позволяет пережить заморозку и дальнейшее оттаивание без повреждений клеток мозга и тканей. Раньше вводили ещё и наркоз, чтобы человек спал, пока температура падает, но вскоре это признали ненужным – у многих на наркоз противопоказания, к тому же, его придётся выводить после разморозки, что является проблемой. Поэтому мы находимся в сознании, когда температура падает.

– Я бы никогда не осмелилась уснуть так. Это то же самое, что смерть – ты не жив всё это время, но с другой стороны, ты и не мёртв.

– Похоже на то.

– И как? Будущее себя оправдало?

– Ну, у меня теперь есть племянник, я богат, и мне ещё предстоит изучить всё то, что случилось за эти годы.

– И..ты теперь будешь с нами?

Я долго смотрел ей в глаза. Кажется, она начинала понимать.

Месяц я провёл в библиотеке: пока нанятый финансовый консультант занимался вопросами инвестиций, я восстанавливал пробелы в науке, новейшей истории и, разумеется, искусстве. На первый взгляд, это был тот прежний мир: застарелые конфликты оставались на своих местах, Европа переживала очередной виток децентрализации и многие говорили об упадке христианского мира – слепая вера в Бога и традиционные ценности отступали под натиском чудес, которые человек вполне теперь мог творить себе сам, и только первобытный страх перед концом жизни ещё хранил старые порядки этого мира. Линии границ неспешно мигрировали, государства сменяли названия, но ничего такого, что сильно изменило бы его. В изобразительном искусстве по-прежнему торжествовала первобытная стихия, если посмотреть на то, с какими ценниками уходили с аукционов картины новоиспеченных гениев, названные учёными мужами примитивизмом и минимализмом.

Когда я обратился к своим родителям и сестре, чтобы они последовали моему примеру, отец красноречиво покрутил пальцем у виска. Все мои доводы о возможном продлении жизни в будущем, излечении болезней и в перспективе бессмертии они воспринимали как бред умалишённого. Я обещал им то, чего не существовало. И требовал у них взамен пожертвовать привычным укладом. Но они упёрлись: вечная молодость, жизнь без тревог – они пропускали всё это мимо ушей, они видели перед собой только камеру заморозки и твердили без конца про несчастные случаи, когда не все люди просыпались здоровыми после сна.

И в самом деле: живыми просыпались все, но в ряде случаев на заре криоконсервации, когда заморозку осуществляли молодые низкобюджетные компании, не всё шло гладко: в основном, люди приобретали тяжёлые психические заболевания. Сестру я ещё мог понять: у неё был сын Шон, и его нужно было растить, но родители должны были прислушаться ко мне. Лишнюю неделю я провёл, пытаясь настоять на своём, приводя все мыслимые и немыслимые аргументы в свою пользу, однако всё было тщетно. Я умерил пыл, и сказал, что вернусь нескоро.

Через тридцать лет родителей не стало. Они были похоронены на Вудлоне в семейном склепе, и я принёс цветы на их могилы только через 7 лет после их смерти. Заблудившийся Азраил на крыше склепа с недоумением взирал на свои ладони, распростёртые крылья заслоняли солнце.

Для меня прошло каких-то три месяца. Я чувствовал себя виновным в их смерти… даже нет, не так – я считал себя самым настоящим убийцей: то ли я убил себя для них, то ли их – для себя. Жуткая логика. Руки мои тогда дрожали, а вечно повторяющийся май был до омерзения ярок и прекрасен, и даже прогулка по старому нью-йоркскому кладбищу с мыслями о неизбежности не могла отвлечь меня от погожего майского дня.

И в самом деле, я уже не до конца понимал, зачем мне будущее, когда я проваливался  на самое дно одиночества, и не с кем было поделиться чудесными открытиями человечества. Сестра оставила мне записку, написав, что так не может больше продолжаться и что переезжает в другое место вместе со своей семьёй – да, теперь у неё была большая семья. Сейчас по моим расчётам ей шёл шестьдесят первый год. Банковские реквизиты она не меняла, а потому я продолжал посылать деньги на её счёт.

Я блуждал заросшими тропинками по самой старой части Вудлона между покосившимися надгробиями и взломанными вандалами склепами, примечая необычные могилы и ища дерево побольше, под которым можно было бы посидеть и поразмышлять о своих дальнейших действиях. Старый вяз возле парня по имени Сэм Фишер показался хорошим местом, месячной давности номер «USA today» лежал на палой листве.

Теперь, когда я остался один, не имело смысла просыпаться каждые десять лет. За последние годы компании разработали отличные механизмы реабилитации после заморозки: когда я в последний раз проснулся, я уже не страдал от головной боли и меня не тошнило неделю, как это было во все предыдущие разы; и самое главное, куча людей отлично потрудились над программами социальной и психологической реабилитации: узнать всё то, что изменилось за годы сна отныне я мог за считанные дни: политологи, историки, культурологи и с десяток других специалистов составляли программу, по которой я мог быстро выяснить всё то, что приключилось за эти годы с Землёй. Психологи же старались, чтобы такие как я не сошли с ума от этих перемен.

В основном, в камеру заморозки ложились люди постарше и чаще всего, это были одинокие люди: в будущем они хотели найти всё то, чего им не хватало в настоящем, но только спустя одно-два-три-четыре пробуждения они понимали, что время – это иллюзия, и безудержное движение прогресса казалось им фарсом и играми молодого поколения. Так, один джентльмен из Британии лёг в камеру заморозки, указав разбудить его, когда ангел вострубит о конце времён и настанет Страшный Суд, ибо всё, что случится до этого – его мало интересует. И его заморозили бессрочно. Тогда (лет 15 назад) вокруг этого случая кипел большой скандал, что якобы криоконсервация выбивает людей из колеи и сводит с ума, и тут же, как эхо события, другой джентльмен из Японии сводит счёты с жизнью, а в предсмертной записке пишет о том, что он потерялся в вечности и не видит больше смысла…и всё в таком духе. Было очень много шума, ряд особо консервативных и религиозных стран, таких как Италия с Ватиканом, Англия, Португалия и Испания стали продвигать законопроекты о запрете криоконсервации, но начинания быстро замяли – уж слишком большой доход приносили эти компании.

Компании быстро отреагировали: для нас создали специальные клубы, где во время периода бодрствования можно было найти новых знакомых из своего поколения и просто хорошо провести время, а может, для кого-то даже найти спутника или спутницу жизни и вместе шагать к краю Вечности.

Сейчас вокруг меня, кажется, за километр не было ни души, если не считать всех тех, кто лежал тут. Надо обязательно куда-нибудь съездить, решил я, глядя на улыбающегося Сэма Фишера: кусочек жизни, запертый между двумя вечностями, который, я не сомневался, он провёл с улыбкой. Уехать подальше. В Европу. Или в Индию, или в Чили или ещё чёрт знает куда, чтобы мороз в голове оттаял как следует, и я снова почувствовал себя живым человеком, а не зрителем.

Воспрянув духом, я взялся за чтение газеты: на первой странице красовался заголовок «Взрыв у ворот CryoTech: первые итоги расследования». CryoTech – одна из первых компаний, специализирующаяся на криконсервации. В статье писалось, что по неподтвержденным данным, взрывное устройство было заложено одним из членов «Братства Крестового Похода». Если коротко, эти парни представляли из себя радикальное христианское течение, которое было против всех технологических новшеств современного мира.

Ватикан и все его Папы стояли скалой в попытке выстоять под напором прогресса: так, традиционная Церковь противилась генной модификации человека, криоконсервации и вообще, всему тому, чем технология кардинально могла изменить человеческую жизнь. Если проекты модификации человека им ещё удавалось сдерживать во многих странах Европы, то с заморозкой людей в камерах они ничего не могли поделать. Догматы трещали по швам и святые отцы понятия не имели, что им теперь делать в Новом мире. Группа фанатиков под эгидой нового крестового похода хотела сравнять с землёй все достижения последних веков и «обновить» мир, что и делали путём взрывов и различного саботажа. Официальная церковь не поддерживала этих людей.

Наверное, дело в том, что раньше люди смотрели на звёзды и видели богов, они верили в богов. А теперь они ни во что не верят, человек потерял ту первобытную искру, что была в него заложена, они не верят в богов, потому что сами встали на их место и научились творить чудеса.

Намного сильнее меня заинтересовала другая статья, а точнее интервью с лидером нового религиозного движения Роджером Апдайком, называющего себя Храмом Самозарождения.

«Журналист: – Вы – новое религиозное учение, которое с каждым днём набирает миллионы сторонников. Скажите, во что вы верите? На чём строится ваша вера?

Апдайк: – Я хочу сказать, во что мы не верим. Мы не верим в бородатого старика в белых одеждах, который, сидя на облаке, создал всё сущее, в том числе человека, черепах и утконосов, например (смеётся), точно так же как мы не верим, что жизнь на земле создали какие-нибудь высокоразумные высокоразвитые пришельцы из соседней галактики: даже если они нашли способ перемещаться на такие большие расстояния, тогда возникает два вопроса: зачем им создавать нас, и кто тогда создал их, точнее, – откуда они взялись? И тут мы опять возвращаемся к идее о Боге, который мог всё это сотворить, и которую мы отвергаем.

Журналист: – Так во что же вы верите?

Апдайк:  – В Самозарождение. Это свойство материи самоорганизовываться, усложняться до той поры, пока не возникнут примитивные живые организмы, которые потом уже будут эволюционировать в другие формы жизни. Мы пока не знаем, но верим, что сама по себе Вселенная – живая и обладает своеобразным разумом, а мы лишь… её отражения, которым дано её чувствовать: осязать, обонять, видеть и слышать – в каком-то смысле мы – разум Вселенной, её попытка отразить или понять саму себя. Если человек способен чувствовать страх, радость, любовь или ненависть – значит, Вселенная тоже испытывает все эти чувства.

Журналист: – Мне сложно представить нашу Вселенную, которая, скажем, испытывает страх или радость. Очень интересно и очень необычно.

Апдайк: – Наша религия единственная, которая не противоречит существующей физической модели Вселенной, а скорее объясняет её простым людям. Если проследить историю развития Вселенной от Большого Взрыва, то самозарождение – единственный разумный ответ на вопрос происхождения жизни. Тут куда меньше фантастики, чем в существовании души, или, скажем, в вере в ангелов и демонов и приписывание им каких-то фундаментальных сверхъестественных сил. Всё должно быть объяснимо, чудес быть не должно. Мы отвергаем саму концепцию существования Бога. Но допускаем существование чего-то невероятно превосходящего нас — скажем, Высшего Разума.

Журналист: – Нам известно, что вы проводите эксперименты, чтобы доказать всему миру, что вы правы.

Апдайк: – Да, так и есть. У нас есть несколько лабораторий: две здесь, в Калифорнии, и одна в Шотландии. В них находится огромное количество герметичных колб с химическими коктейлями на основе воды: там все элементы, необходимые для происхождения вирусов, или, скажем, одноклеточных. Мы облучаем, бьём током, взбалтываем, разогреваем, пропускаем акустические волны сквозь эти коктейли – в общем, делаем всё, что хотим, и в самом разном порядке, наблюдая за химической эволюцией вещества, находящегося там. Процесс этот небыстрый, но мы надеемся, что рано или поздно достигнем нужного результата.

Журналист: – Несмотря на некую научность, вы тем не менее зарегистрированы как религиозный культ. У вас есть какая-то своя символика? Храм? Может быть гимн?

Апдайк: – Символ. У нас есть символ – это горящий факел – символ человеческого разума и прогресса, разгоняющий темноту невежества и заблуждений. Наверное, поэтому мы и зарегистрировались как религия, чтобы люди не верили в красивые сказки про то, что было до, и будет после жизни. Людям свойственно создавать точки опоры и отсчёта, догмы и авторитеты, но истина в том, у Вселенной нет дна, и падать можно бесконечно, равно как и стремиться ввысь, к новым знаниям. Эту идею мы хотим донести.

Перед сном я отправился в странствие: я гулял по руинам Детройта, и видел, как прямо из асфальта на Вудворд авеню пророс гигантский клён, а в тёмных провалах окон и дверей за мной следили внимательные глаза одичалых городских котов; я прорубал  мачете чилийские джунгли вместе со своим проводником во время недельного перехода по забытым горным тропам, и ядовитые змеи и пауки нам встречались чаще, чем крысы в старой нью-йоркской подземке; я стоял на смотровой площадке высочайшего здания на высоте около двух километров в толпе туристов со всего мира и смотрел, как густой вечерний туман заволакивает огни Токио далеко внизу, я смотрел вверх на продолжение здания, на сотни тысяч огней этого четырёхкилометрового рукотворного колосса и не видел его конца.

Я пропутешествовал семь месяцев, и успел побывать за это время на всех материках, стараясь увидеть и потрогать всё то, что успел проспать. Новые слова, новые люди, новые привычки – да, мне было известно про всё это, но когда погружаешься в мир будущего, невозможно не испытать шок. С болезненным интересом я заглядывал в глаза случайных прохожих, пытаясь найти хоть какое-то созвучие своему настроению, но никто не замечал моего ищущего взгляда.

Гонка в будущее продолжалась.

Её звали Анна и она была младше меня на 200 лет. С точки зрения физиологического возраста ей было всего двадцать. И она была куда более отчаянна (или глупа), нежели я. Она спала по сотне лет за раз, в сознании проводила всего два-три месяца, и тратила она это время не на осознание реальности сегодняшнего дня, а на рисование – она была художницей и пользовалась успехом у неизвестных богачей. Не имело смысла спрашивать её, какой сейчас год – она не следила даже за этим, а людей, окружающих её и проживающих обычные человеческие жизни она воспринимала с некоей отстранённостью – как прах, которому дали на время почувствовать себя живым. У людей, которых она рисовала, не было лиц. Несмотря на это, я всё же рискнул с ней познакомиться. Я встретил её на окраине Центрального парка на третий день после пробуждения – так совпало, что мы с ней проснулись в один день.

– Добрый вечер, мисс, как насчёт совместной прогулки по парку? – произнёс я банальную нелепицу.

Она посмотрела куда-то сквозь меня и едва слышно ответила «хорошо». Она состояла из: пятисотлетних джинс, клетчатой красной рубашки навыпуск, равнодушных серых глаз на лице ангела и глыбы льда размером с кулак в том самом месте, где у обычных людей находится сердце.

– Как вам последние известия? Слышали, Айзексон и его группа наконец смогли искривить пространство-время, – ляпнул я первое, что пришло на ум. «Последним» известиям было лет 150, не меньше.

Она промолчала. Тогда меня прорвало: я вещал об открытиях и происшествиях как студент на защите диплома, я успел рассказать ей краткий курс новой истории мира до того, как мы неспешным шагом дошли до водохранилища Кеннеди.

– Очень интересно, – сказала она. – Сколько лет вы проспали?

Она не спросила, как меня зовут. Она спросила, сколько я проспал. Значит, она раскусила меня.

– Семьсот тридцать лет, – сказал я. – Из них я бодрствовал четыре года. А вообще, меня зовут Джек.

– Анна. И что, вы бы хотели исследовать дальний космос вместе с первопроходцами, Джек?

– Это страшно. Наверное, даже более страшно, чем мчаться сквозь века как это делаете вы и я. Что, если они никогда не вернутся?

– Мы тоже никогда не вернёмся, – сказала она.

Так повелось, что мы стали встречаться с Анной каждую сотню лет, и я уже не чувствовал себя одиноким в чужом незнакомом мире. Она продолжала рисовать свои картины, а я продолжал наблюдать за изменениями мира, иногда мы путешествовали вместе. Сотня лет – немалый срок, даже для таких, как я.

Какое оно, будущее? Мир контрастов, где есть место всему. За годы моего сна случилось немало интересного.

Проблема предела Хейфлика была решена и теперь человек, если он богат, мог обеспечить себе бессмертие и вечную молодость. Я видел, как старики молодели в юнцов, и это считалось нормой. Живущие таким образом люди продолжали расти, клетки их организмов делились, кости росли, и когда я видел на улице молодого джентльмена двух метров ростом, знал, что он живёт на земле не первую сотню лет.

Самозарожденцы, которые за эти годы обрели невиданное влияние, стали пионерами прогресса и развития, его символом. Не знаю, была ли это фальсификация тысячелетия, нарушение герметичности или ещё что-либо, но тридцать лет назад Роджер Апдайк (да, тот самый – за последние шесть сотен лет он ничуть не поменялся) заявил, что в одной из их колб с так называемым первичным бульоном зародились одноклеточные и примитивные вирусы. Срочно собранная независимая экспертная комиссия подтвердила его слова. Я сомневался, потому что успех этого эксперимента давал Апдайку и всем самозарожденцам огромное влияние. «Time» незамедлительно назвал его человекам года. «Факел разгорелся!» – писала «USA today».

Именно Апдайк, который обрёл огромную власть и, как следствие, ресурсы, стал инициатором освоения дальнего космоса. Прорыв Айзексона в области гравитации позволял достигать ближайших звёзд за куда менее продолжительные промежутки времени. Миллионы лет межзвёздных перелётов в теории можно было сократить до нескольких тысяч или сотен лет – при технологии криоконсервации это казалось вполне приемлемым. Я засыпаю на Земле, а просыпаюсь где-нибудь в районе VY Большого Пса спустя тысячу лет и чувствую, что отлично провёл время.

Под лозунгами колонизации Вселенной и предлогами, что Земля больше небезопасна вследствие усиливающейся солнечной активности (всё больше было пятен на Солнце, и всё жарче становилось в мире) он пропагандировал переселение людей в другие миры, но, по мнению большинства, он просто забегал вперёд.

Мы гуляли с Анной по центру Рима и не встречали ни одного толстого или старого человека – все были красивы, умны и безупречно здоровы, об этом позаботились ребята в белых халатах, которым был дан зелёный свет для генетических экспериментов на людях – всё это благодаря Апдайку и Храму Самозарождения. Под собором святого Петра мы своими глазами видели бессрочный митинг тысяч людей против католической церкви, которая отчаянно сопротивлялась, но заметно сдавала позиции.

– Почему ты решила спать? – спросил я её.

– Я осталась одна и не могла жить как прежде. Мне показалось это хорошим выходом. Сначала я была как ты – хотела вести наблюдения, даже завела дневник для этих целей, но потом забросила – не успевала следить за всем. А потом я перестала об этом думать. Когда призрак вечности маячит где-то на границе зрения, наблюдение за мирской суетой быстро наскучивает. Я признаться, была удивлена, когда поняла, что ты не утратил интерес к жизни и не потерял себя во всём этом хаосе времён.

– Быть может потому, что я заплатил свою цену за всё это, и мне нужно как-то оправдать потерю семьи. Это было тяжёлое решение.

– А ты никогда не думал о том…, – она замялась и как-то виновато заулыбалась, и я подумал было, что она не договорит, – …о том, чтобы уснуть на срок столь долгий, что проследить за переменой времён уже было бы невозможно? Проснуться в абсолютно незнакомом мире, скажем, через тысячу лет. По-моему, это прекрасно.

– Прекрасно, но есть риск вовсе не проснуться – мало ли что может случиться за это время? Вообще, последнее время я стал подумывать о том, чтобы завязать с заморозкой. Теперь в этом нет необходимости. Мы можем жить как обычные люди очень долго.

– Нет, – протянул она. – Это слишком просто и неинтересно.

Она потратила полгода, чтобы уговорить меня на долгую заморозку. В итоге, мы заключили сделку: мы спим рука об руку тысячу лет, но это будет нашим последним разом. А потом мы постараемся жить как обычные люди: заведём дом, семью, постараемся найти какую-то работу и социализироваться. Мы были динозаврами, реликтами из далёкого прошлого, и я очень надеялся, что новый мир сможет принять нас. Страшно добровольно ложиться в камеру и ждать минуту за минутой, как падает температура, как покрывается инеем смотровое окно и равнодушный доктор в белом халате что-то чиркает в блокнот, глядя на меня, страшно ждать, когда пустят жидкий азот – вот тогда сознание и гаснет, и пугающая мысль в самом конце – что, если это в последний раз?

Всё случилось внезапно. Когда я проснулся, всё как будто бы было как обычно: герметичный бокс реанимации, электронная рука-манипулятор, заботливо обвешавшая меня всевозможными датчиками, жужжала где-то над головой, едва слышно звучал концерт Ридинга. Я лежал, в ожидании, что ко мне подойдут доктора или санитары, но никого не было, я не слышал голосов. Спустя полчаса я почувствовал достаточно сил, чтобы встать: ни души вокруг. Я вышел из реанимации в общий коридор корпуса: направо находился выход, если пойти налево по коридору, можно было попасть в холодильник – та часть, где находились тысячи морозильных камер, и откуда я только что вернулся. Но в коридоре тоже совсем никого. Мелькнула мысль, что может быть это просто сон – нелепый кошмар, воплотивший мои страхи, но нет, увы, я был в сознании, меня пробудил автоматический механизм. Я пошёл в сторону камер заморозки, и в конце, у самой двери я увидел какую-то бесформенную кучу: иссохший скелет, кажется, охранника. Я вошёл в крыло криоконсервации: передо мной предстала огромная стена, испещрённая множеством световых табло: имя, фамилия, и обратный отсчёт до пробуждения, на месте оператора тоже лежал комплект костей.

В моей голове крутились сотни версий произошедшего, но я знал слишком мало. Энергия в комплексе была. Но это ещё ничего не значило: у здания имелся автономный источник питания, которого могло хватить на тысячи лет работы – технологии позволяли. Что же могло тогда случиться? Эпидемия неизвестного вируса? Война? И почему меня не разбудили?

Я не знал почему это случилось: нелепый розыгрыш, неизвестный вирус, или Второе Пришествие? Когда я проверил камеру Анны, компьютер показал, что она, как и тысячи других клиентов была пробуждена триста с лишним лет назад. Меня же по какой-то причине забыли. Когда я попытался выйти в Сеть, чтобы выяснить, что случилось, у меня не получилось. На помощь пришла бумажная пресса – пачка «New York Times» в целлофановой упаковке неплохо сохранилась: выяснилось, что по всему миру радикально настроенные группы христиан провели атаки на центры криоконсервации, но это было лишь частью общей картины.

Умирающий Бог всё же нашёл возможность отомстить – астрофизики предсказали гибель Солнца. В ближайшие тысячи лет наша звезда неизбежно превратится в сверхновую, после чего ни на Земле, ни на многочисленных марсианских колониях человек бы не выжил. И люди ушли: за сотню лет было построено множество кораблей, которые отправились вслед первопроходцам, чтобы найти человечеству новый дом.

Я потратил полчаса, поднимаясь пешком на крышу одного из небоскрёбов, чтобы догнать заходящее Солнце: невооружённым взглядом было видно, как чёрные пятна размером с Юпитер неспешно кочуют по багряному диску звезды. А ещё я увидел Нью-Йорк: великий город, не изменявший себе тысячи лет, вдруг превратился в заброшенные руины: пустые глазницы окон; орлы, свившие гнёзда на крышах, а 40 этажей соседнего здания были полностью увиты плющом – жаль, что этого больше никто не видит. Город без людей.

Кое-как я смог восстановить цепочку событий в голове: Солнце умирало, и уход человечества в дальний космос стал неизбежным. Но видимо, не всем по душе было такое развитие событий: когда первые корабли стали покидать Землю, был предпринят ряд атак на звездолёты и на криоцентры, следствием чего стала срочная эвакуация всех клиентов и, возможно, в суматохе меня просто забыли, а у Анны не было возможности вернуться за мной. И теперь я остался один.

Я решил вернуться в криоцентр, чтобы проверить её камеру заморозки – единственное место, где она могла оставить какую-то информацию. И в самом деле, удача улыбнулась мне. Внутри было сообщение:

«Я улетаю на «Томасе Джефферсоне», говорят, перелёт очень долгий, кажется звезда 61 Девы, надеюсь, ты успеешь».

Что ж, кажется, я не успел.

Спустя несколько недель после пробуждения по обрывкам данных я сумел найти корабль – их специально оставили для тех, кто по каким-то причинам не успеет улететь в первой волне. Тогда и корабли создавались совсем другие: огромного размера, больше походившие на целые города, запечатанные в стальной эллипсоид. Чтобы осуществить перелёт, мне опять предстоял сон, и я не знал, сколько он продлится. С сожалением я подумал, что вряд ли мне так повезёт, что я когда-нибудь увижу Анну.

Пора готовиться к перелёту.

Я как будто вижу Зиму: вдалеке виднеется зубчатая кромка ледяных скал, я бреду по бездорожью, не оставляя следов. Вечный холод постепенно заволакивает ум, и мысли леденеют под напором Зимы и одиночества, на которые я себя обрёк. Я отправляюсь в дальний космос, мне предстоит проспать двенадцать тысяч лет, не зная, проснусь ли когда-либо вновь – найду ли тех, кто сможет меня пробудить? Я умирал десятки раз, чтобы снова воскреснуть, и я ложусь в камеру без страха – и даже если мой корабль сгорит в горниле случайной звезды, я не буду сожалеть о принятом решении. И если правы те, кто верит в самозарождение, что Вселенная вокруг и внутри нас живая, тогда, быть может, умирая, я просто возвращаюсь домой.

Взял старый матрас и поднялся на крышу. Спать не хотелось, может быть, — смотреть на ночное небо и грезить несбыточным, пока ещё окончательно не разучился. В детстве все эти мысленные фокусы в голове получались куда проще: мир казался волшебным, полным тайн и опасностей, нужно только проявить достаточную ловкость и сообразительность и...

А меж тем, августовская ночь темна, с неба падали чьи-то незагаданные желания, и большой мягкий рукав галактики заботливо укрывал мой Город-что-стоит-на краю-цивилизации от всех бед. Далёкая труба химического завода дымила сизым, и причудливые торопливые облака неспешно скользили на запад, вдогонку закату, и складывалось впечатление, что Земля — это огромный пароход, который несётся в бесконечном океане космоса, рассекая волны света и оставляя позади световые годы бесконечно долгого путешествия в никуда.

Утро. Встал, чувствуя себя помятым и странно сутулым. Плохо застеленная простыня разлиновала лицо абстракционизмом, прохладный ночной ветер завернул штору и уложил открытки с полок — «С юбилеем! Всё только начинается! Максим и Света».

Зазвонил телефон. Побежал, обрадованный неожиданным спасением от пустого дня.

— Говорите.

Оборвалось. Ещё минуту хищно висел у старого зелёного телефона, но никто так и не перезвонил.

Далее завтрак и поход в магазин за кефиром и хлебом. Очередь в молочный отдел состояла из: зубатый-рыжий-конопатый пацан лет 11; бабулька того бойкого возраста, что успевает за день посетить поликлинику (дважды: сдать утром анализы и на приём к кардиологу днём), сходить в магазин, съездить на дачу, обсудить на лавке у подъезда мировую повестку и всех соседей.  Далее: она. Даже не так, — она, чтобы вы понимали. Смотрел утайкой, делая всё тот же равнодушный вид. Была она прекрасна и в сарафане в горошек.

Заговорить или нет? В голову лезла какая-то чепуха вроде «добрый день, давайте помогу» и всё как-то не уверенно, трусливенько — отмёл этот вариант ещё у себя в голове, наверняка откажется, а если согласится, как развить знакомство? К такому варианту я был не готов. Идя домой с покупками нарочито обогнал её, чтобы казалось, что это она следит за мной, а не я за ней. Впрочем, я не следил, а так, наблюдал.

Дома решил позвонить кому-нибудь из университетских друзей. Двое из них, правда, были уже К.Ф.Н, а третий возвеличился до доктора и профессора с бородой Чарльза Дарвина (особо косматая борода на защите диссертации вводила в ступор комиссию и уменьшала количество задаваемых каверзных вопросов, впрочем, вопросов было всё равно много, но наш герой – Кеша – блистал).

Ни Кеша, ни два не названных К.Ф.Н. трубки не брали. Я, задумчиво потирая небритость, глядел на Прибор, прикрытый одеялом. Нет, ещё не время.

Имея толику абсолютной власти над миром, пусть даже власти недоказанной, но всё же, что стоило бы сделать в первую очередь? У меня был план, но я его откладывал на потом, допуская, что «потом» может быть и никогда не наступит.

Не имея толковых мыслей, я в одиночку отправился прогуливаться по городским окраинам.

Здесь, в оставленной промышленной части города, всё казалось преисполненным упадка, призрак грандиозного катастрофического забвения величественно и мрачно вышагивал возле смертных, не замечающих, что часы пошли в обратную сторону. Окна исполинских цехов выбиты, а провалившиеся крыши увенчаны сорняками и первыми робкими деревцами, которые обрели новый дом в крошащемся бетоне, пустив туда корни. Как бактерии оставляют в живых тканях каверны, так и человечество выстраивает гигантские сооружения, покушаясь на чужое жизненное пространство — всё лишь затем, чтобы отойти от станка, когда кончится смена, и никогда не вернуться назад.

В ненастный день в этом городе можно пройти улицу из края в край и встретить только хоровод шуршащей листвы. Есть газ, свет, водопровод, но глядя в окно понимаешь, что тебя забыли и, кажется, вся совокупность пустоватых перекрёстков и тёмных подъездов — какая-то странная драма, и вот-вот появится режиссёр, похлопает по плечу и позовёт посмотреть настоящий мир. Люди постепенно уезжали отсюда, город умирал.

Впрочем, детство здесь казалось мне волшебным и чарующим, и верилось, что город этот замер в мгновении навсегда. И даже прожитая вечность не сможет изменить его выверенную умершими архитекторами красоту.

Мне нравилось в меланхоличном настроении бродить по территории заброшенного бетонного завода и соседствующего с ним опустевшего НИИ угля. Выпотрошенные здания и брошенные книги, стеклоблоки дробящие свет на составляющие, ощущение присутствия — всё это манило. Просто так научная библиотека лежала в пыли никому не нужная, только ветер от скуки листал страницы. Здесь кончался человек и начиналось что-то другое, древнее и непонятное, что заставляет цивилизацию остановить экспансию и отступить.

Всякая моя прогулка неизбежно заканчивалась на крыше цементного элеватора. Там я задумчиво усаживался по-турецки и долго смотрел вдаль, на лес и далекое нагорье.

— Здравствуй — сказал голос у меня за спиной. — Знал, что найду тебя здесь.

Странно. Это был мой голос.

Я оглянулся и увидел самого себя: совпадало всё, шрам на правой брови, ямка на щеке, и другие подробности моей внешности. Его лицо улыбалось, но глаза казались очень уставшими, так словно самого человека уже не осталось, а осталось нечто, словно набор шестерней внутри, который заставлял его двигаться и мыслить.

Возникло странное чувство, что я на эстафете: палочку я уже передал и потребность в моём существовании отпала.

Некоторое время я молчал, пытаясь сформулировать правильные вопросы. В висках ухало, мир вокруг сонно моргал, то тускнея, то наливаясь неестественной краской, словно усомнившись в своей настоящести.

— Кто ты и зачем здесь?

Некоторое время молчал он.

— Тут такое дело...пойдём лучше прогуляемся.

Мы вернулись в здание администрации, чтобы не попасться на глаза случайному свидетелю. «Научная библиотека» — гласило оргстекло в виде покосившейся таблички.

— В общем, он работает, — сказал другой я, встав у окна так, что я мог различить только его силуэт. — Я советую тебе его не включать. Никогда.

Мне стало почему-то весело от того, что я сейчас буду спорить с самим собой. Мои аргументы, вероятно, были известны ему, а его мысли — по-крайней мере те, что касались последствий включения Прибора — мне. Впрочем, очевидно он знал нечто новое.

«Я знаю, о чём ты думаешь», — подумал я.

— Ты знаешь, о чём я думаю, — сказал он.

Он ещё некоторое время помолчал.

— Будущее совсем не такое, — сказал он вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь. На секунду мне показалось, что он забыл обо мне.

— Насколько далеко твоё будущее?

Глубокая, прежде мне незнакомая морщина разлиновала его лоб.

— Скажем так, вашу Вселенную мы считаем молодой, а свою — старой.

Некоторое время мы молчали. Я тоже подошёл к окну и стал будто бы смотреть в разбитое окно, но на самом деле боковым зрением я ловил каждый взгляд и вдох второго себя.

Наконец я повторил:

— Зачем ты здесь?

Второй я вздохнул и промолчал.

— Зайди к ней в гости, — наконец сказал он. — Серьёзно, это сработает. И не включай Прибор. Для верности лучше даже разбей его.  — опять замолчал, видно было, что борется с сомнением. — А зачем я пришёл…хотел посмотреть на того, кем я когда-то был и дать добрый совет.

Зубы выбили тремоло, тело тряслось, словно чужое. Мой разум прорезал не то чтобы какой-то страх смерти или чего-то представимого, а ужас перед неизведанным, что всегда жил в самой древней части нашего мозга. Так ребёнок до одури, до обморока боится темноты, потому что та не изучена, и неясно, кто может прятаться в отсутствии света. Странная электрическая волна взвилась по позвоночнику. Я подскочил к двойнику и развернул его к себе, чтобы солнце светило на его лицо. Он не сопротивлялся, и дал мне спокойно себя рассмотреть. Копия моего лица, спокойная и сосредоточенная, вежливо улыбается и не прячет глаза. Но всё же кто он? Что он видел? 

— Ты никогда не задумывался о том, что происходит с человеком, который живёт тысячу лет? Может быть десять тысяч? — спросил двойник. Он в упор смотрел на меня не мигая, как змея.

— Я думаю, это довольно неплохо, если кому-то удастся прожить столько времени сохранив молодость и ясность ума, — невозмутимо ответил я. Он улыбнулся и высвободился из моего захвата, опять развернувшись ко мне спиной. Всё-таки решил спрятаться от моего взгляда.

— Что ж, это хорошо. Теперь сложнее. О чём может думать человек, проживший миллион лет вдали от дома? Какие цели могут двигать им? Для чего ему всё ещё стоило бы жить вне родного мира? Как насчёт ста миллионов лет и человека, который знает, что родной Земли давно нет и ютится в чужой цивилизации? Попробуй вообразить. Миллионы лет одиночества. Не думай, насколько нелепо это звучит. Попробуй почувствовать.

Я уже не мог мыслить трезво и ничего не ответил. Он продолжал:

— В человека эволюцией заложены нехитрые механизмы: выживание, продолжение рода, стремление к безопасности и общению, отчасти даже любопытство. Когда существуешь достаточно долго, многое из зашитого в твой геном становится ненужным, всё это облетает как плоть с обгоревшей души. Но там нечем заменить утраченное, одиночество и тоска в конечном итоге занимают положенные им места. Из знакомого тебе остаются только выживание и толика любопытства, да и те, впрочем, извращены до неузнаваемости.

Он опять замолчал. Смотрел как заходит позднее летнее солнце, слушал кузнечиков, стрекочущих в пожухлой траве. Я не торопил его.

— Слушай меня. Я — это ты, который включил Прибор, и тот сработал. Меня закинуло в вырождающуюся старую Вселенную, в которой почти не осталось звёзд. Там не осталось неба, глядя в ночную высь, видишь нескончаемую сплошную черноту от края до края. От этого дня десятки миллиардов земных лет в будущее. По случайности, меня спас кое-кто достаточно развитый, что умел ловить дураков, сыплющихся из кротовых нор, пока их не разорвало сингулярностью. Технологии, которые человек счёл бы божественными, сделали меня бессмертным. Много времени ушло на…акклиматизацию, поначалу меня держали взаперти, потом занялись образованием. Впрочем, неважно. Вернуть меня назад они по какой-то причине отказывались: то ли не хотели, то ли действительно, им было это не под силу в тот момент.

— Но ты же сейчас здесь — заметил я. — Можешь остаться. Я скажу всем, что у меня есть брат-близнец из Калининграда.

Откуда у меня ещё были силы шутить.

— Понадобилось время, чтобы уговорить их. Они позволили совершить мне короткий визит, но никак не остаться. В будущем у нас осталось одно неоконченное дело, которое нельзя оставить без внимания. Я бы даже сказал самоубийственная миссия, к которой мы готовимся всей цивилизацией дряхлого мира будущего. Вселенная умирает.

— Вы собираетесь спасать Вселенную?

— В каком-то смысле да, но всё же нет. Этим процессом невозможно управлять, но мы попытаемся подтолкнуть его в нужную сторону. Представь, это как расползшееся лоскутное одеяло, которое нам предстоит заново сшить и скатать клубком. Но в этом полбеды. Вторая задача сделать так, чтобы на останках старого мира возник новый, по-крайней мере с той физикой, в которой есть шансы на зарождение жизни. Нам в любом случае конец, так почему бы не попробовать, а?

И он опять замолчал. Малиновый беззвучно ревущий шар лёг на горизонт, начал проваливаться, будто проплавляя себе путь вниз. Я смотрел на облачное небо, и господи, какое оно было красивое, я прежде никогда не видел такого. Шли минуты, он всё стоял и стоял, я стоял рядом с ним молча, не решаясь потревожить его мысли, не в силах уйти. Что же он мне ещё скажет?

— А всё же знаешь, ты можешь включить его, пойти по-моему пути. Ты узнаешь всё, но одно я скажу точно – ты всегда будешь одинок. Все открытия мира, самые скорбные и самые радостные, но тебе не с кем будет ими поделиться. Завидная и одновременно печальная участь. Честно, я не знаю. Не знаю.

Солнце окончательно скрылось. Где-то за забором проехал автомобиль. Птицы стали разлетаться на ночёвку.

— Что ж, прощай.

Он не махнул мне рукой, только бросил быстрый взгляд через плечо и исчез, оставив лёгкое голубое свечение в том месте, где была голова. По этому скомканному уходу я понял, что ему было страшно, куда страшнее чем мне — в конце он побоялся заглянуть мне в глаза.

Медленно, неуверенным шагом пьяницы, я вернулся на крышу и лёг на спину, заложив руки за голову. Всё равно, что грязно, мне нужно было прийти в себя. Проступали из темноты звёзды. Как он сказал? «Глядя в ночную высь, видишь нескончаемую сплошную черноту от края до края».

Меня немного потряхивало — непонятно, от прохлады или страха. Я так и лежал, пялясь вверх и трясясь крупной дрожью, не переставая прокручивать в голове детали нашего разговора. Хотелось взмолиться о помощи богу, но кажется, его юрисдикция здесь кончалась.

Ночь прошла. Я встал, зябко ёжась и сомневаясь, в своём ли я ещё уме. Медленно побрёл в сторону дома, будучи не до конца уверенным, что дойду. Ранние прохожие спешили работу, но я держался от них подальше, всё время отводя взгляд от идущих навстречу. Я всё силился понять, что за странное чувство не давало мне покоя, какой-то обречённый фатализм искажал моё лицо, как будто другой я заразил меня вирусом уныния.

Глядя на девочку лет 8 выгуливающую щенка, понял. «Земли давно нет». Так он сказал. Все мы так или иначе были обречены на забвение, не останется ничего и никого.

Я дошёл до своего двора и остановился посередине. Место выбора. Слева был мой дом, справа её. Я поднял взгляд на её окно, надеясь, что увижу женский силуэт за стеклом. Силуэта не было, но на кухне горел свет. Я направился к её подъезду, поднялся на самый верх. Действительно, что мне терять? Я постучал.

— Кто это? – спросил она.

— Ваш сосед из дома напротив.

— Что вы хотели?

— Две вещи: пригласить вас на свидание, а во вторую вы всё равно не поверите.

Я услышал звук открывающегося замка.