Одиночество⁠⁠

Беспросветное, гордое, отчаянное, молчаливое, воющее, нерешительное, обречённое — одиночество. Шаг в сторону — и ты растоптан, тебя не поймут такие же живущие в своих уютных тесных мирках создания. Вселенная, ограниченная рабочим столом и видом из окна. Внешний мир — это поход в магазин за едой. Радость — не помню, какая она. Что-то забытое из детства. Так жарко этой звонкой ночью. На балконе прохладней. Стрекотание кузнечиков всюду: парочки возвращаются домой с прогулок, проявляются в свете фонаря, разговаривают, будто бы они, как и я — люди, и, покидая конус жёлтого света, неизбежно превращаются в пару светлячков. На балконе дома напротив она: ближе, чем должно быть, но достаточно далеко, чтобы я мог утайкой посматривать. Как и я, живёт на последнем этаже. Одинокие дома склонились друг к дружке, как на детском рисунке. Нелепица. Преодолеваю взглядом космос: жгучая череда звёзд и броуновский ад комаров, всё для того, чтобы посмотреть в её глаза, но застреваю где-то в вакууме. Она не замечает. Делаю вид, что и не сильно хотел.

Взял старый матрас и поднялся на крышу. Спать не хотелось, может быть, — смотреть на ночное небо и грезить несбыточным, пока ещё окончательно не разучился. В детстве все эти мысленные фокусы в голове получались куда проще: мир казался волшебным, полным тайн и опасностей, нужно только проявить достаточную ловкость и сообразительность и...

А меж тем, августовская ночь темна, с неба падали чьи-то незагаданные желания, и большой мягкий рукав галактики заботливо укрывал мой Город-что-стоит-на краю-цивилизации от всех бед. Далёкая труба химического завода дымила сизым, и причудливые торопливые облака неспешно скользили на запад, вдогонку закату, и складывалось впечатление, что Земля — это огромный пароход, который несётся в бесконечном океане космоса, рассекая волны света и оставляя позади световые годы бесконечно долгого путешествия в никуда.

Утро. Встал, чувствуя себя помятым и странно сутулым. Плохо застеленная простыня разлиновала лицо абстракционизмом, прохладный ночной ветер завернул штору и уложил открытки с полок — «С юбилеем! Всё только начинается! Максим и Света».

Зазвонил телефон. Побежал, обрадованный неожиданным спасением от пустого дня.

— Говорите.

Оборвалось. Ещё минуту хищно висел у старого зелёного телефона, но никто так и не перезвонил.

Далее завтрак и поход в магазин за кефиром и хлебом. Очередь в молочный отдел состояла из: зубатый-рыжий-конопатый пацан лет 11; бабулька того бойкого возраста, что успевает за день посетить поликлинику (дважды: сдать утром анализы и на приём к кардиологу днём), сходить в магазин, съездить на дачу, обсудить на лавке у подъезда мировую повестку и всех соседей.  Далее: она. Даже не так, — она, чтобы вы понимали. Смотрел утайкой, делая всё тот же равнодушный вид. Была она прекрасна и в сарафане в горошек.

Заговорить или нет? В голову лезла какая-то чепуха вроде «добрый день, давайте помогу» и всё как-то не уверенно, трусливенько — отмёл этот вариант ещё у себя в голове, наверняка откажется, а если согласится, как развить знакомство? К такому варианту я был не готов. Идя домой с покупками нарочито обогнал её, чтобы казалось, что это она следит за мной, а не я за ней. Впрочем, я не следил, а так, наблюдал.

Дома решил позвонить кому-нибудь из университетских друзей. Двое из них, правда, были уже К.Ф.Н, а третий возвеличился до доктора и профессора с бородой Чарльза Дарвина (особо косматая борода на защите диссертации вводила в ступор комиссию и уменьшала количество задаваемых каверзных вопросов, впрочем, вопросов было всё равно много, но наш герой – Кеша – блистал).

Ни Кеша, ни два не названных К.Ф.Н. трубки не брали. Я, задумчиво потирая небритость, глядел на Прибор, прикрытый одеялом. Нет, ещё не время.

Имея толику абсолютной власти над миром, пусть даже власти недоказанной, но всё же, что стоило бы сделать в первую очередь? У меня был план, но я его откладывал на потом, допуская, что «потом» может быть и никогда не наступит.

Не имея толковых мыслей, я в одиночку отправился прогуливаться по городским окраинам.

Здесь, в оставленной промышленной части города, всё казалось преисполненным упадка, призрак грандиозного катастрофического забвения величественно и мрачно вышагивал возле смертных, не замечающих, что часы пошли в обратную сторону. Окна исполинских цехов выбиты, а провалившиеся крыши увенчаны сорняками и первыми робкими деревцами, которые обрели новый дом в крошащемся бетоне, пустив туда корни. Как бактерии оставляют в живых тканях каверны, так и человечество выстраивает гигантские сооружения, покушаясь на чужое жизненное пространство — всё лишь затем, чтобы отойти от станка, когда кончится смена, и никогда не вернуться назад.

В ненастный день в этом городе можно пройти улицу из края в край и встретить только хоровод шуршащей листвы. Есть газ, свет, водопровод, но глядя в окно понимаешь, что тебя забыли и, кажется, вся совокупность пустоватых перекрёстков и тёмных подъездов — какая-то странная драма, и вот-вот появится режиссёр, похлопает по плечу и позовёт посмотреть настоящий мир. Люди постепенно уезжали отсюда, город умирал.

Впрочем, детство здесь казалось мне волшебным и чарующим, и верилось, что город этот замер в мгновении навсегда. И даже прожитая вечность не сможет изменить его выверенную умершими архитекторами красоту.

Мне нравилось в меланхоличном настроении бродить по территории заброшенного бетонного завода и соседствующего с ним опустевшего НИИ угля. Выпотрошенные здания и брошенные книги, стеклоблоки дробящие свет на составляющие, ощущение присутствия — всё это манило. Просто так научная библиотека лежала в пыли никому не нужная, только ветер от скуки листал страницы. Здесь кончался человек и начиналось что-то другое, древнее и непонятное, что заставляет цивилизацию остановить экспансию и отступить.

Всякая моя прогулка неизбежно заканчивалась на крыше цементного элеватора. Там я задумчиво усаживался по-турецки и долго смотрел вдаль, на лес и далекое нагорье.

— Здравствуй — сказал голос у меня за спиной. — Знал, что найду тебя здесь.

Странно. Это был мой голос.

Я оглянулся и увидел самого себя: совпадало всё, шрам на правой брови, ямка на щеке, и другие подробности моей внешности. Его лицо улыбалось, но глаза казались очень уставшими, так словно самого человека уже не осталось, а осталось нечто, словно набор шестерней внутри, который заставлял его двигаться и мыслить.

Возникло странное чувство, что я на эстафете: палочку я уже передал и потребность в моём существовании отпала.

Некоторое время я молчал, пытаясь сформулировать правильные вопросы. В висках ухало, мир вокруг сонно моргал, то тускнея, то наливаясь неестественной краской, словно усомнившись в своей настоящести.

— Кто ты и зачем здесь?

Некоторое время молчал он.

— Тут такое дело...пойдём лучше прогуляемся.

Мы вернулись в здание администрации, чтобы не попасться на глаза случайному свидетелю. «Научная библиотека» — гласило оргстекло в виде покосившейся таблички.

— В общем, он работает, — сказал другой я, встав у окна так, что я мог различить только его силуэт. — Я советую тебе его не включать. Никогда.

Мне стало почему-то весело от того, что я сейчас буду спорить с самим собой. Мои аргументы, вероятно, были известны ему, а его мысли — по-крайней мере те, что касались последствий включения Прибора — мне. Впрочем, очевидно он знал нечто новое.

«Я знаю, о чём ты думаешь», — подумал я.

— Ты знаешь, о чём я думаю, — сказал он.

Он ещё некоторое время помолчал.

— Будущее совсем не такое, — сказал он вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь. На секунду мне показалось, что он забыл обо мне.

— Насколько далеко твоё будущее?

Глубокая, прежде мне незнакомая морщина разлиновала его лоб.

— Скажем так, вашу Вселенную мы считаем молодой, а свою — старой.

Некоторое время мы молчали. Я тоже подошёл к окну и стал будто бы смотреть в разбитое окно, но на самом деле боковым зрением я ловил каждый взгляд и вдох второго себя.

Наконец я повторил:

— Зачем ты здесь?

Второй я вздохнул и промолчал.

— Зайди к ней в гости, — наконец сказал он. — Серьёзно, это сработает. И не включай Прибор. Для верности лучше даже разбей его.  — опять замолчал, видно было, что борется с сомнением. — А зачем я пришёл…хотел посмотреть на того, кем я когда-то был и дать добрый совет.

Зубы выбили тремоло, тело тряслось, словно чужое. Мой разум прорезал не то чтобы какой-то страх смерти или чего-то представимого, а ужас перед неизведанным, что всегда жил в самой древней части нашего мозга. Так ребёнок до одури, до обморока боится темноты, потому что та не изучена, и неясно, кто может прятаться в отсутствии света. Странная электрическая волна взвилась по позвоночнику. Я подскочил к двойнику и развернул его к себе, чтобы солнце светило на его лицо. Он не сопротивлялся, и дал мне спокойно себя рассмотреть. Копия моего лица, спокойная и сосредоточенная, вежливо улыбается и не прячет глаза. Но всё же кто он? Что он видел? 

— Ты никогда не задумывался о том, что происходит с человеком, который живёт тысячу лет? Может быть десять тысяч? — спросил двойник. Он в упор смотрел на меня не мигая, как змея.

— Я думаю, это довольно неплохо, если кому-то удастся прожить столько времени сохранив молодость и ясность ума, — невозмутимо ответил я. Он улыбнулся и высвободился из моего захвата, опять развернувшись ко мне спиной. Всё-таки решил спрятаться от моего взгляда.

— Что ж, это хорошо. Теперь сложнее. О чём может думать человек, проживший миллион лет вдали от дома? Какие цели могут двигать им? Для чего ему всё ещё стоило бы жить вне родного мира? Как насчёт ста миллионов лет и человека, который знает, что родной Земли давно нет и ютится в чужой цивилизации? Попробуй вообразить. Миллионы лет одиночества. Не думай, насколько нелепо это звучит. Попробуй почувствовать.

Я уже не мог мыслить трезво и ничего не ответил. Он продолжал:

— В человека эволюцией заложены нехитрые механизмы: выживание, продолжение рода, стремление к безопасности и общению, отчасти даже любопытство. Когда существуешь достаточно долго, многое из зашитого в твой геном становится ненужным, всё это облетает как плоть с обгоревшей души. Но там нечем заменить утраченное, одиночество и тоска в конечном итоге занимают положенные им места. Из знакомого тебе остаются только выживание и толика любопытства, да и те, впрочем, извращены до неузнаваемости.

Он опять замолчал. Смотрел как заходит позднее летнее солнце, слушал кузнечиков, стрекочущих в пожухлой траве. Я не торопил его.

— Слушай меня. Я — это ты, который включил Прибор, и тот сработал. Меня закинуло в вырождающуюся старую Вселенную, в которой почти не осталось звёзд. Там не осталось неба, глядя в ночную высь, видишь нескончаемую сплошную черноту от края до края. От этого дня десятки миллиардов земных лет в будущее. По случайности, меня спас кое-кто достаточно развитый, что умел ловить дураков, сыплющихся из кротовых нор, пока их не разорвало сингулярностью. Технологии, которые человек счёл бы божественными, сделали меня бессмертным. Много времени ушло на…акклиматизацию, поначалу меня держали взаперти, потом занялись образованием. Впрочем, неважно. Вернуть меня назад они по какой-то причине отказывались: то ли не хотели, то ли действительно, им было это не под силу в тот момент.

— Но ты же сейчас здесь — заметил я. — Можешь остаться. Я скажу всем, что у меня есть брат-близнец из Калининграда.

Откуда у меня ещё были силы шутить.

— Понадобилось время, чтобы уговорить их. Они позволили совершить мне короткий визит, но никак не остаться. В будущем у нас осталось одно неоконченное дело, которое нельзя оставить без внимания. Я бы даже сказал самоубийственная миссия, к которой мы готовимся всей цивилизацией дряхлого мира будущего. Вселенная умирает.

— Вы собираетесь спасать Вселенную?

— В каком-то смысле да, но всё же нет. Этим процессом невозможно управлять, но мы попытаемся подтолкнуть его в нужную сторону. Представь, это как расползшееся лоскутное одеяло, которое нам предстоит заново сшить и скатать клубком. Но в этом полбеды. Вторая задача сделать так, чтобы на останках старого мира возник новый, по-крайней мере с той физикой, в которой есть шансы на зарождение жизни. Нам в любом случае конец, так почему бы не попробовать, а?

И он опять замолчал. Малиновый беззвучно ревущий шар лёг на горизонт, начал проваливаться, будто проплавляя себе путь вниз. Я смотрел на облачное небо, и господи, какое оно было красивое, я прежде никогда не видел такого. Шли минуты, он всё стоял и стоял, я стоял рядом с ним молча, не решаясь потревожить его мысли, не в силах уйти. Что же он мне ещё скажет?

— А всё же знаешь, ты можешь включить его, пойти по-моему пути. Ты узнаешь всё, но одно я скажу точно – ты всегда будешь одинок. Все открытия мира, самые скорбные и самые радостные, но тебе не с кем будет ими поделиться. Завидная и одновременно печальная участь. Честно, я не знаю. Не знаю.

Солнце окончательно скрылось. Где-то за забором проехал автомобиль. Птицы стали разлетаться на ночёвку.

— Что ж, прощай.

Он не махнул мне рукой, только бросил быстрый взгляд через плечо и исчез, оставив лёгкое голубое свечение в том месте, где была голова. По этому скомканному уходу я понял, что ему было страшно, куда страшнее чем мне — в конце он побоялся заглянуть мне в глаза.

Медленно, неуверенным шагом пьяницы, я вернулся на крышу и лёг на спину, заложив руки за голову. Всё равно, что грязно, мне нужно было прийти в себя. Проступали из темноты звёзды. Как он сказал? «Глядя в ночную высь, видишь нескончаемую сплошную черноту от края до края».

Меня немного потряхивало — непонятно, от прохлады или страха. Я так и лежал, пялясь вверх и трясясь крупной дрожью, не переставая прокручивать в голове детали нашего разговора. Хотелось взмолиться о помощи богу, но кажется, его юрисдикция здесь кончалась.

Ночь прошла. Я встал, зябко ёжась и сомневаясь, в своём ли я ещё уме. Медленно побрёл в сторону дома, будучи не до конца уверенным, что дойду. Ранние прохожие спешили работу, но я держался от них подальше, всё время отводя взгляд от идущих навстречу. Я всё силился понять, что за странное чувство не давало мне покоя, какой-то обречённый фатализм искажал моё лицо, как будто другой я заразил меня вирусом уныния.

Глядя на девочку лет 8 выгуливающую щенка, понял. «Земли давно нет». Так он сказал. Все мы так или иначе были обречены на забвение, не останется ничего и никого.

Я дошёл до своего двора и остановился посередине. Место выбора. Слева был мой дом, справа её. Я поднял взгляд на её окно, надеясь, что увижу женский силуэт за стеклом. Силуэта не было, но на кухне горел свет. Я направился к её подъезду, поднялся на самый верх. Действительно, что мне терять? Я постучал.

— Кто это? – спросил она.

— Ваш сосед из дома напротив.

— Что вы хотели?

— Две вещи: пригласить вас на свидание, а во вторую вы всё равно не поверите.

Я услышал звук открывающегося замка.