kbikbov

Вот так и проходили дни за днями. Дима постепенно взрослел, его сальные волосы постепенно сошлись на затылке в конский хвост, за который его прозвали Дунканом, а тело, кормленное постной больничной едой, дрябло и наливалось рыхлым жиром. Но раз за разом он, неловко поднимая ноги, взбирался на подоконник, сдирая облупившиеся кусочки краски, и жадно, сквозь стекло, изучал двор. Когда-нибудь он окажется снаружи, и тогда, и тогда…

Дима вспомнил тот момент, когда он в последний раз был по ту сторону окна. Странный был день. Сегодня мама никак не просыпалась, хотя солнечный свет сквозь занавески падал ей прямо на веки. И вчера не просыпалась. Ее рот с пересохшими и истонченными губами приоткрылся, и мальчику чудилось, что она будто чему-то удивлялась, и это удивление никак не сходило с ее лица. От этого было скучно и невыносимо одиноко.

- Мам!

А пальцы у нее холодные. И не ест. Только спит. Дима вчера на ночь укрыл ее двумя одеялами – пусть согреется, а сам сел на стул напротив ее кровати, задумчиво подперев голову обеими руками. Так и сидел до полуночи, а потом тихо улегся в ногах у матери и уснул, поджав ноги к животу. Так, спящего его и нашли обеспокоенные соседи.

Потом события завертелись, как стекляшки в калейдоскопе: Диму привезли в интернат, где ему совсем не понравилось, и он сбежал - его нашли около своего запертого дома, опять интернат, и так продолжалось до тех пор, пока Дима не спрыгнул со второго этажа, в тщетной попытке сбежать. После этого случая его отвезли в другое учреждение – психиатрическую лечебницу, где посадили на застеленную кровать около окна и строго-настрого запретили выходить за пределы больницы.

И так он оказался здесь, в этом здании, в этой палате, на этом подоконнике, в мучительно долгом ожидании того, что ему, наконец, разрешат уйти из этого странного места, где порой даже врачи не сильно отличались от пациентов.

- Тетешкин, принимай гостей! – В палату вошла тетя Глаша. Стоптанные балетки, надетые на ее массивные ступни, под опухшими голенями были крошечными, а тетя Глаша, казалось, сейчас рухнет. Димка – Дункан даже зажмурился, ожидая этого. Но она так и не свалилась, а, напротив, завела за собой мужчину, властно схватившись за его худые предплечья. Тот смущенно хмыкнул, освобождаясь от цепкого хвата, и нерешительно протянул руку Диме:

- Володя.

- Дима… - Впервые он обратил внимание на своего нового знакомого. Он оказался невысокого роста и к тому же заядлым курильщиком, если судить по желтому пальцу на протянутой руке, а его грязно-синей расцветки глаза внимательно изучали испуганный взгляд маленького человека, сидящего на подоконнике. Дима осторожно дотронулся до горячей ладони, а вошедший второй рукой пригладил свои редеющие светлые волосы и, усмехнувшись, произнес:

- Наливай…

- Я вам дам «наливай»! – Из-за его спины показалось нахмуренное лицо тети Глаши, и женщина многозначительно подняла лоснящийся кулак. Диме даже показалось, что он слышит скрип кожи трущихся друг об друга пальцев, и боязливо поежился. А она, как пароход, качая массивными бедрами, удалилась в коридор, расталкивая недовольных медсестер.

Тетешкин сполз с подоконника на кровать и, скрестив ноги по-турецки, осторожно спросил:

- А вы сюда как?

- Да жену завалил, вот как. – Буднично ответил Владимир. Его губы разошлись, и Димка заметил, что нескольких зубов спереди не хватает.

- К-как?

- А вот так!  - Махнул рукой тот. – Сижу я, чай пью, а жена моя рядом ходит. И зудит, и зудит, курва такая, а я телек смотрю, и ничего не слышно из-за бубнежа этого! Ну, я и того -  чашкой в нее кинул...

- И что же, чашкой ее?

- Нет. Чашка-то в аккурат возле уха ее пролетела, да об стену – хлобысь!.. Жалко чашку-то, удобная была… А жена-то, бабенка у меня вспыльчивая… Была… Подбежала ко мне и по морде – хрясь! А я как-то зверею, когда мне по морде дают, и тут под рукой нож лежит, как назло, я им сыр резал... Я за нож схватился и к шее ей. Напугать хотел, а тут вон как вышло… Артерию что ли ей повредил. Кровища фонтаном! Все вокруг забрызгала. Заляпала дорогой пододеяльник... Эх!

Димка промолчал, стараясь не смотреть на собеседника. А потом робко ответил:

- Я почему-то думал, что уби… Таких, как вы, - он кивнул на Владимира заискивающе, - не отправляют в общие палаты. Кажется, на верхних этажах есть отдельные палаты… Ну, да ладно. Так, наверное, надо… Так-то добро пожаловать. – Он застенчиво усмехнулся.

- А свалить отсюда как-то можно? – Владимир прикрыл глаза, будто пряча их от солнца.

- Не знаю, ни разу не сбегал. – Дункан пожал плечами.

- А что так?

- Доктор боится, что я превращусь в птицу и улечу отсюда. А у них отчеты, там каждый пациент под галочкой. В конце концов, на каждого пациента ежедневно выделяется каша, а если кто-то сбежит, то лишняя порция останется – тоже нарушение режима…

- Как это – в птицу? – Владимир достал из кармана рубашки смятую пачку сигарет, недоверчиво глядя на Дункана. – Я, конечно, всяких видел, но таких…

- Натурально! – Дима отчего-то вдохновился. – Руки превращаются в крылья, ноги в лапки, а верхняя губа вот так вытягивается, - он пальцами вытянул воображаемую линию, - И превращается в клюв. И я могу взлететь и улететь далеко. Может быть, даже куда-нибудь на юг. А здесь мне не нравится – тут холодно. И люди всегда чем-то недовольны.

- Люди – это да…. – Владимир откинулся на подушку, снова закрывая глаза. Во рту у него трепыхалась незажженная сигарета. – А ты действительно… того…

Пару мгновений они молча сидели на своих кроватях. Где-то в коридоре шумела тетя Глаша, заводя очередного пациента психиатрической лечебницы. За окном едва слышно, где-то вдалеке, трещала сорока. Они всегда будто чем-то возмущаются, сорочье племя.

- А ты меня не зарежешь ночью? – Осторожно спросил Дима.

- Ммм? – Владимир приоткрыл один глаз. – Тебя? Не, тебя не зарежу. Ты вроде нормальный, хоть и псих. И я нормальный. Просто так сложилось… Так сложилось… А баба моя – дура… Да и не убивал я ее. Так, пошутил, чтобы тебя напугать. Просто ножом кожу ей расцарапал…

- Хорошо. Не надо меня резать все равно. Я боюсь, даже когда в шутку.

И Тетешкин снова взобрался обратно на подоконник. На нем было спокойнее и, как будто, ближе к углу, за которым была другая жизнь. Он ногтем поскреб засохшую краску на стекле и вздохнул: когда уже выпустят? А то жизнь там, за углом, вдруг кончится, а Дима ее так и не увидит. И все что он будет знать: эта палата, эта тетя Глаша, и нервное дыхание странных пациентов, которых все время подселяют сюда…

Вот так всегда: иные играют в любовь, живут вместе, строят планы, слушают очаровательные глупости из милых женских ротиков, и вдруг настает момент, когда очаровательные глупости превращаются в раздражающий бред, и хочется запустить чашку в лицо; кричать, брызгая слюной, и рвать плоть, пропахшую обыденностью. И нет более ненавистного человека, с кем провел последние двадцать лет.

- Слушай, а как тут вообще все устроено? – Владимир исподлобья оглядел залитую солнцем палату. Его челюсти двигались, словно механизм, бесполезно пережевывая фильтр сигареты.

- Нуу… Тут главная у нас тетя Глаша. Ее надо слушать, - Дима передернул плечами, - а то если будешь ерундой страдать – тебя переведут на седьмой этаж. А там, говорят, привязывают к кровати и колют что-то такое, потом неделю слюни пускаешь. А так – ничего. Жить можно.

- И что, зверствует?

- Да как…  Жить можно.

Владимир еще какое-то время пожевал пустым ртом и, наконец, вынес свой вердикт.

- Мерзкая баба.

- Кто? – Удивился Дима.

- Глаша твоя.  – Тот покосился на Диму. – Я бы ей… Взял бы гвоздь и под челюсть ей гвоздем бы. Не убил бы, а так – попугал бы.

- Да не, не надо. Она же живой человек. Как можно живого гвоздем тыкать? Это же больно.

- А я что не живой что ли? Не должно быть мерзости в нашем мире, а я вот и борюсь. Глаша твоя мерзкая, баба моя такой же была. Все люди разной степени мерзости. А я стараюсь, чтобы мерзости в людях меньше было. Вот убил бы я одну мерзавку, а другие посмотрят и поостерегутся... И, глядишь, люди-то выгонят из себя эту мерзость…

- А я? Я тоже мерзкий?

- Дурак ты. – Владимир отвернулся к окну и достал взамен изжеванной новую сигарету. – Думал ты меня поймешь, а ты такой же, как она, Глаша твоя.

- Знаешь, у нее дочь квартиру отобрала. – Дима достал из кармана кусочек хлеба и откусил его. – Теперь тетя Глаша временно живет в ординаторской, пока суд, да дело.

- А что так?

- Не знаю. Может, тетя Глаша не умела любить свою дочь, вот она и вспомнила все свои обиды. Кажется, дочери не квартира нужна, а нужно было сделать побольнее своей маме, мол, вот тебе, мама, мои мышкины слезы…

- Ты-то откуда знаешь? – Владимир недоверчиво посмотрел на Дункана.

- Я слышал. Она по телефону говорила с дочерью, а я как раз рядом сидел, ждал другого доктора, а она меня и не заметила. Говорит, говорит и хмурится, а у самой глаза красные. Сейчас заплачет, но и не хочет показаться слабой перед дочкой. А дочь кричит на нее, я аж услышал, хоть и не совсем рядом сидел. Вздохнуть боялся. Дочь кричит, припоминает тете Глаше все, а та молчит. Молчит, молчит, а потом резко повесила трубку, и тихо так, в сторону, прощения попросила у нее, у дочери-то. В трубку постеснялась что ли сказать…Только кажется, что она не у дочери прощения просила, а у самой себя, что не смогла вырастить ребенка, который бы любил ее… Вытерла глаза и вышла из ординаторской. А я как сидел, так и остался там, за шторкой, боялся еще час пошевелиться.

- Вот поэтому ты и мерзкий. – Владимир прочистил горло. -  Вот Глаша показалась тебе настоящей и слабой, а ты рядом оказался и почувствовал свою власть над ней, будто силу набрал от ее слабости. Мерзкий ты. Может, я и передумаю, и ты первый получишь вилкой в шею. На фоне чужих слабостей легко казаться сильным, да?

- В больнице не дают вилок. - Тетешкин глубоко вздохнул. Затем осторожно встал и, не выпуская хлеба из рук, лег на свою кровать и отвернулся к стене.

Ночью Дима внезапно проснулся и бесцельно смотрел в потолок. Из ординаторской доносился храп тети Глаши. Удивительно, как можно так храпеть и не просыпаться от звуков собственного храпа? В ее горле клокотал не меньше, чем вулкан: он булькал и, казалось, что дежурный врач сейчас захлебнется в собственных выделениях. Но проходило мгновение, и воздух с шумом проникал в ее легкие, а цикл начинался заново. Она крепко спала. Да и не было смысла бодрствовать - больные в этом корпусе в основной массе были тихими людьми, даже двери в палату не закрывались.

Дима осторожно встал, надел на босые ноги тапочки, и, стараясь не разбудить своего соседа, вышел в коридор. Холодно, от этого неуютно. Казалось, дневной шум и коридор были неотъемлемо связаны друг с другом, а сейчас эти стены были сиротливо пустыми.

Даже пост медсестры, около которого обычно днем было не протолкнуться, ночью пугал своей необитаемостью. Дункан подошел к нему и всеми десятью пальцами погладил прохладную поверхность столешницы. Его взгляд зацепился за небрежно оставленную ручку. Наверное, медсестра заполняла свои бумаги и бросила ее тут же. Непорядок. А вдруг ручку возьмет кто-то из пациентов, и что тогда? Разрисует что-нибудь в палате, измажет всё в пасте… Беда, беда… Дима взял ручку и положил ее в карман. Завтра он торжественно отдаст эту ручку тете Глаше, и, может быть, она раздобрится и позволит ему разгрузить машину с привезенной едой, вопреки правилам? Может быть. В сердце самой суровой женщины всегда есть уголок для тепла, так вроде говорили в старом итальянском фильме?

В конце коридора, около входа в столовую, виднелась белая дверь. Она всегда закрывалась на ключ, а сам ключ бережно хранился в нагрудном кармане халата тети Глаши. Там, за дверью, начинался открытый мир, который мог бы подарить Диме крылья, но дежурный психиатр всегда ревностно следила за тем, чтобы эта дверь открывалась только в назначенное время. Вот если бы заполучить этот ключ! Он бы гулял по двору ночью, и никому бы не сказал об этом, даже Владимиру.

И теперь тревога, которую он раньше умел усмирять, снова теребила его беспокойное сердце, и, казалось, от этого воздух стал тяжелее, а тело надулось и стало огромным. Только закроешь глаза, и руки, сложенные на груди, чувствуются как чугунные балки, и еще чуть-чуть и задавят самого Димку.

И вместо того, чтобы вернуться в палату, он все же подошел к самой двери, и беспокойно потянул носом. Из проема в столовую не пахло едой. Оттуда тянуло старой тряпкой, которой протирали затертую поверхность столов.  От этого запаха у Дима всегда подкатывал ком к горлу. Рядом со входом в столовую была дверь наружу. Он прислонил горячий лоб к дверному пластику выхода, а нос прижал к тонкой щели между дверью и стеной, чувствуя, как оттуда потихоньку тянет ночным морозом. Когда вслушиваешься в тишину, то секунды замедляют свой ход. И тут Тетешкин почувствовал, что с той стороны тоже кто-то прижался к двери и прислушивается к немногочисленным звукам психиатрической больницы. Может это вышел доктор из соседнего корпуса? Или случайный посетитель больничного двора? Хотя нет, на въезде на территорию больницы стоит охранник и просто так не пустит никого в ночное время, если только не экстренный случай. Может быть это какая-нибудь пациентка из соседнего женского корпуса лечебницы? Дункан иногда видел их в окно, когда те выходили покурить, кутаясь в свои халаты. Они взъерошены и неухожены; стоят, будто воробьи на ветру – низко наклонив голову. Изредка они затягивались вонючим дымом и безразлично смотрели на Диму сквозь стекло, а Дима смущался и исчезал в коридоре, будто проходил мимо невзначай. А сейчас Дункану стало ужасно любопытно: вот бы открыть дверь и глянуть на ночного гостя. Но вот ключ, ключ…

- Ты какого черта тут шаришься? – За спиной у Димки послышался свистящий шепот тети Глаши. Он вздрогнул и повернулся к ней. От неожиданности он не смог вытянуть из себя ни слова, и просто стоял, вытаращив глаза.

- Я тебя спрашиваю, придурок, ты почему не в палате?! -  Голос психиатра стал приобретать угрожающие тона.

- Тетя Глаша, там кто-то стоит за дверью, откройте, пожалуйста, я одним глазом посмотрю! – Вдруг сбивчиво и горячо заговорил Дима. – Ей-богу, я слышал, там кто-то стоит!

- Оглашенный что ли? – Опешила та. – Живо в палату!

- Нет! – Неожиданно для себя ответил Тетешкин, и сам неимоверно удивился своей храбрости. – Я гляну кто там, а потом пойду в палату, обещаю…

- Ты у меня на седьмой этаж сейчас отправишься, к буйным! Я кому сказала: бегом в палату! – И она больно схватила его за левую руку и силком потащила назад. А Дима вдруг сделал то, чего никогда не делал: он стал сопротивляться. Так они и стояли в молчаливом противостоянии: тетя Глаша, с раскрасневшимся лицом, упорно тянущую руку Димы, и сам Дима, не перестающий удивленно таращиться на нее и тянущий свою руку, стараясь отцепить стальную хватку этой женщины.

- Тетешкин, ты же завтра встрянешь у меня! – Тетя Глаша, наконец, нарушила молчание сдавленным шепотом.

А Дима, как затравленная жертва, тщетно пытаясь освободится, нащупал в кармане ручку, найденную несколько минут назад, судорожно схватился за нее и замахнулся, будто ножом. Его плечевой сустав глухо хрустнул, а Дима подумал, что сейчас она испугается, и отпустит руку. А она изумлённо лишь вскинула свои глаза навыкате и негромко вскрикнула:

- Ты что удумал, придурошный, - но так и не отпустила его из своих рук.

И тогда Дима – Дункан, сам не осознавая происходящего, широко взмахнул свободной рукой и всадил пластиковую острие прямо в потную шею тети Глаши. Корпус ручки моментально треснул, и ручка разлетелась по коридору, оставив свои обломок внутри женщины. Она издала короткий звук и осела на пол, держась за рану. Сквозь пальцы начала сочится ярко-красная кровь, заливая белый, с желтоватым оттенком, халат.

- Я только посмотрю, я посмотрю и отдам… - Торопливо зашептал Дима, наклоняясь к упавшей женщине. Его пальцы, измазанные то ли пастой, то ли кровью, нащупали небольшой ключ в нагрудном кармане, и Дункан суетливо выхватил его и в два шага оказался у двери. Поворот ключа, замок отозвался звонким щелчком, и, наконец, дверь распахнулась, а маленький человечек, судорожно вздохнув, вышел наружу, босыми ногами ощущая каким жгучим может быть снег…

- Скотина… - Прохрипела тетя Глаша. Она, неловко встала и, пошатываясь, вышла следом. Там, где-то в темноте, должен был быть сторож. Лишь бы хватило сил крикнуть. Она почти вывалилась наружу и чуть не столкнулась лицом со сбежавшим пациентом. Он стоял под густо падающим снегом, подняв лицо к небу и глубоко и спокойно дышал, закрыв глаза. Тетя Глаша протянула к нему одну руку, второй все еще держась за раненую шею, пытаясь машинально схватиться за Диму, но не успела, а вместо этого сдавлено охнула и осела на грязную мешанину снега и грязи.

Дима повернул к ней лицо, и на тетю Глашу уставились абсолютно круглые глаза, окаймленные желтой радужкой. Дункан моргнул ложным веком и растерянно улыбнулся. Его тонкие губы разъехались тонкой линией, и дежурный врач с ужасом увидела, как они неестественно вытягиваются вперед, а крохотный нос вдруг растворился в верхней губе.

- Дима… - Она рефлекторно попыталась отползти, но толстые ноги лишь взмешивали няшу на земле. А маленький человечек повернулся к ней, и раскинул руки, словно в полете. Было в этом что-то необъяснимое, тревожное и торжественное. Ветер качнул уличный фонарь, и тень человека – птицы заметалась, словно черное пламя. Язык не слушался Диму, но он, ужасно коверкая слова, произнес:

- Посмотри на меня, тетя Глаша, теперь я – настоящий. Посмотри на меня, посмотри на меня! Я же говорил всем раньше, что могу стать птицей и улететь из этого места! А ты не верила мне, ты говорила, что я псих! Так что? Кто теперь псих, а, тетя Глаша? – Глотку запершило, и Дима закашлялся, выплевывая розовые капельки слюны. - К черту ваши таблетки, к черту вашу невкусную кашу на завтрак, обед и ужин! Я теперь белая большая птица, тетя Глаш! Я…

Боль пронзила его конечности, словно электричеством. Пальцы его вытянулись с хрустом и стали похожи на скелет крыла летучей мыши, который вскоре оброс черно-белыми перьями. С хлюпающим звуком его колени вывернулись наизнанку, и Дима стал ниже ростом. Он хищно и оценивающе посмотрел на тетю Глашу и громко и отчетливо сказал:

-Т-р-р-р-р, тетя Глаша…  - Совсем как трещотка. Его глаза, будто сделанные из пластилина, совсем съехали вбок, и Дима потряс головой. – Т-р-р-р, чау, чау… Я теперь большая белая птица!

В голове у тети Глаши, по затылку и вниз, вдруг заструилось что-то, по ощущениям очень похожее на душ из ледяной крошки, а мир стал обрастать противным свистом. Лампа уличного фонаря стала тускнеть, и, спустя мгновение, потухла окончательно. Тело стало большим и липким, отчего дежурный врач-психиатр оцепенела, все так же держась за шею. Звук в голове нарастал, и, когда голова готова была взорваться, внутри у тети Глаши внезапно стало тихо и спокойно. Ни мыслей, ни страха. Только тишина и чернота. Нет больше ни Димы, ни качающегося фонаря, ни снега, ни грязи…

- Тр-р-р-р, чау, чау. – Сказал Дима и, сделав несколько шагов на вывернутых ногах, взлетел. Воздух стал тягучим, как патока; он поднял Тетешкина вверх и понес вперед, вперед, за проклятый угол, за которым начинался новый мир. И долго еще в на больничных аллеях эхом металось «т-р-р-р, чау, чау» …

А в дверном проеме появился темный силуэт. Это был Владимир. С вечера он ждал темноты, чтобы наказать всю мерзость, живущую в Диме, напугать его, а может и Глашу напугал бы, но задремал на колючем больничном постельном белье и проспал наступление сумерек. Он изумленно жевал фильтр незажжённой сигареты, и смотрел на распластанную тетю Глашу. Его голова мерно качалась из стороны в сторону, а в зрачках набирала силу бескрайняя пустота. На пол упала алюминиевая ложка, ручка которой была неумело заточена об стену возле кровати, и ее коснулся снег, который все сильнее источал запах железа.

- Вот, сучок, улетел все-таки… - И Владимир сплюнул сигарету на лежащее тело дежурного врача. – Мерзавец.

И он зашел обратно, прикрыв дверь. На улице было холодно, а внутри Владимира стало еще холодней.  Сегодня ночью он хотел начать очищать этот мир от мерзости людской, но не успел, и ему стало обидно, что вот так просто его обманули. Мир для него стал несправедливым местом.

А снег, словно хлопьями краски, замазывал этот город, над которым летал счастливый Дима – Дункан. Теперь он не маленький, всеми забытый и забитый человечек, а один из сорочьего племени. Он истерично закричал во все горло, и его крик, словно злорадный смех, разлетелся над городом.

Дима посмотрел на прощание на крышу психиатрической лечебницы и с удивлением отметил, какое это здание на самом деле маленькое. Не больше коробка спичек. Да и город маленький, будто палата, где жил Дима. И весь мир – маленький. Будто нарисованный на стекле в пустом коридоре. А над городом беспорядочно хлопала крыльями большая черно-белая птица, крича и смеясь во все горло.

Иногда ночью он заглядывает в окна других людей, так что приглядитесь, может, именно в ваши он смотрит прямо сейчас?

– Не знаю. Заболеть хочу, что ли…

– Не нужно. – Она покачала головой. – Хочешь я дам тебе успокоительное?

- Нет, все наладится, само собой. – Он опустил голову к рукам, по привычке разглядывая свои пальцы.

– Боже мой, где я так извалял свои руки! – Он нахмурился и поднял кисть к глазам. Утренний свет полоской из окна мазнул по коже, и Андрей увидел, что вся рука почти до локтя покрыта пленкой какой-то черной субстанции. Будто вчера перед сном он щедро макнул обеими руками в ведро с битумом. Андрей попытался ногтями отслоить кусочек, но кожа отозвалась острой болью – кажется, намертво приклеилась.

– Что там? – Встревоженно приподнялась в постели Лена, пододвигаясь ближе к нему.

– Ты что, тоже в этой смоле вываляла свои руки? – Морщины около уголков глаз Андрея явственней обозначились, и он с легким недоумением посмотрел на жену.

– Ты о чём? – Она посмотрела на свои руки, а потом медленно перевела взгляд на растерянного мужа. – Руки как руки. Ничего особенного, как у всех…

– В смысле, как у всех?! – Он неловко вскочил со стула, ненароком опрокинув его. – Это не как у всех! Ты глянь – ты будто в ведро со смолой окунулась!

Лена вдруг потянула оделяло на себя, до самого подбородка, и с плохо скрываемым страхом уставилась на Андрея.

– Андрюш, давай это, мы позвоним в больницу, и ты обследуешься?  - Она нащупала телефон на прикроватном столике. – У меня есть хороший знакомый, он мне, кстати, антидепрессанты выписал… Сейчас, сейчас…

– Подожди, – он брезгливо взял свою футболку черными смоляными пальцами и стараясь не прикасаться к лицу надел ее. – Я сам дойду.

– Ладно… – Почти сразу согласилась она. – Только будь осторожен…

Андрей слегка нахмурился и отвернул лицо в сторону:

– Такое ощущение, что всё не по-настоящему, и я смотрю какое-то дешевое кино…

13:00.

Андрей сидел в приёмном покое и с ужасом наблюдал за людьми, что сидели тут же в ожидании доктора. Все, поголовно все, сидели с черными ужасными руками, но упрямо делали вид, что все нормально. Они негромко разговаривали о политике, о погоде, о болезнях, но упрямо не замечали смоляных отростков вместо пальцев. Андрей прижался к стене всем позвоночником, и старался откровенно не пялиться на это уродство.

– Что за ерунда? Эпидемия? – Лихорадочно думал его мозг. – Это же невозможно, чтобы они все не замечали этого? Они притворяются, они разыгрывают этот чёртов грандиозный спектакль ради меня? Пранк? – Андрей затравленно огляделся, пытаясь разглядеть скрытые камеры. – Нет, нет, бред какой-то…

– Заходите, – дверь в кабинет приоткрылась и оттуда выглянул интеллигентного вида врач. Его черные плети-руки нежно обхватили косяк дверного проема, а из-под очков блеснул умный взгляд.

Андрей судорожно сглотнул и торопливо забежал в приоткрытую дверь, не глядя на притихших пациентов. Внутри он сразу же сел на предложенный стул и закрыл глаза, нервно подергивая веками.

– Что с моими анализами, доктор?

– С анализами все прекрасно. – Поспешил успокоить тот. – Но я хотел бы поговорить с вами о другом.

– О чём же?

– Вы когда-нибудь слышали о теории Дарвина, дорогой мой человек? – Врач постучал ручкой по лакированному столу. Андрей едва заметно кивнул.

– Ну, так вот, – продолжил невролог, и по совместительству, психиатр местной больницы. – Когда-то давно, когда человек начал превращаться в Homo Sapiens из обезьяны… Вы кстати, верите, что, мы произошли от обезьян? Да? Ну хорошо… Ну так вот, и нашим предкам, чтобы было удобнее карабкаться по деревьям, пришлось отрастить длинную кисть и стопу, да? Это дало огромное преимущество перед хищниками, что охотились на них. Забавно, если бы в свое время кто-то сожрал бы не ту обезьяну, то может быть нас с вами тут не было, да, и вообще, эволюция пошла бы не по тому пути! – Он рассмеялся, на мгновение перестав стучать ручкой по столу. – Ну это я отвлекся. Гм. И чтобы кисти еще крепче хватались за деревья, кожа на кистях и стопах стала выделять секрет, похожий на смолу, чтобы, так сказать, приклеиваться в поверхности. И то, что мы наблюдаем сейчас у все людей в мире – черные смолянистые руки – не что иное, как атавизм! – Ручка многозначительно взмыла вверх.

– Значит, так было всегда? – Андрей украдкой приподнял штанину джинс. Там он увидел полоску темной смолы, уходящей вверх.

– Да, совершенно правильно! Вот именно! – Почему-то обрадовался врач. – Так значит вы согласны со мной, что так было всегда?

– Я понял, доктор. – Хмуро ответил его пациент. – Разрешите, я пойду?

– Конечно! – Тот всплеснул руками, слегка обрызгав Андрея едва заметными каплями со своих отростков. – Но прежде я выпишу вам одно интересное лекарство. Вам должно понравится!..

– Хорошо. – Кивнул Андрей и посмотрел в окно. На улице стоял одинокий эко-активист, оперевшись на древко транспаранта. Никто больше не пришел на митинг, и он уныло смотрел прямо в окно кабинета, где сидел замученный пациент. Где-то далеко прозвучал гудок завода.

23:00.

Андрей лег в кровать, стараясь как можно скорее спрятать под одеяло свои ужасные кисти. Лена поехала к маме, напоследок оставив голосовое сообщение, что она боится оставаться здесь, в одной квартире, с Андреем. В последнее время он стал странным, и вот, сегодня очередной приступ. Да, он не агрессивный, но ужасно странный, и кто знает, когда Андрея перемкнёт. Ну, и правильно: он и сам не знал, когда его разум сдастся, а он станет сумасшедшим окончательно.

Черные смолянистые руки – это, конечно, ненормально, но… Что такое норма? Это принятые в обществе правила. Она принимает такие формы, какие придаст ей общество. Еще вчера сжигание людей в печах было нормой, а сегодня – нет. Когда одно племя вырезает другое – оно уверено, что совершает нечто правильное и нормальное. А завтра? Завтра скажут, что, например, говорить то, что ты думаешь не есть нормально, и попробуй что-нибудь сказать из того, что у тебя на уме, ты сразу нарушишь нормы поведения; попробуй послезавтра дать хлеба голодающему – и ты нарушишь десяток норм морали. Нормальность изменчива, как портовая куртизанка…

Андрей вытащил одну руку и посмотрел сквозь неё на свет электрической лампочки. По ней сверху вниз стекала крупными каплями темная маслянистая жижа, переливаясь разводами. Может так было всегда, просто он забыл? Память ни к чёрту! Воспоминания бывают лживы. Память рисует картинки прошлого, которого никогда не было. Можно ли с уверенностью сказать, что его жену, убежавшую в страхе за свое благополучие, зовут Лена? Может ее зовут Катя, Юля, Света, Даша? Кто она, как Андрей с ней познакомился? Может вся его жизнь – фикция, придуманная столь изменчивой памятью?

Тем ли Андреем завтра он проснётся, каким засыпал? Каждый раз что-то незримо менялось в его разуме, в его мироощущении и восприятии, но что?.. Если каждый день в деревянной лодке менять до одной доске, в какой момент она перестанет быть той старой лодкой и станет новой, собранной из других досок? Или будет она новой лодкой, или же останется старой, после того, как в ней заменят все доски?  Каждое утро что-то меняется в памяти Андрея: понемногу, по одной детали, может быть, не несущей никакой смысловой нагрузки. Но в какой момент груз воспоминаний становится чужим и незнакомым…

Рука вяло опала на одеяло и веки сами смежились. Завтра будет новый день и новые воспоминания…

День четвертый.

8:00.

Андрей проснулся в великолепном расположении духа, он потянулся всеми своими отростками и зевнул. Утро прекрасно, когда ты высыпаешься. Какая-то легкость во всем мицелии. В квартире было пусто, лишь солнечные зайчики застыли на ровных, окрашенных водоэмульсионной краской, стенах. Что-то изменилось вокруг, но что именно, Андрею никак не приходило в голову. Да и бог с ним. Вся эта мебель, вся эта одежда лишь сковывала тело Андрея. По-настоящему становишься свободным, когда избавишься от всего, оставив себе лишь тело и разум. Да и тело к черту! Чистый разум, не обременённый ничем – оставьте мне его.

Андрей повернул голову влево и посмотрел на свою жену. Она спала, нежно посапывая, и, глядя на ее пушистое черное тело, он почувствовал прилив нежности. Негромко, чтобы не разбудить, он начал бормотать себе под бесформенный нос:

– Я смотрю на спящую супругу. Она такая же, как и вчера. Слава Богу, я не чувствую в ней перемен, и, кажется, она проснется той же вчерашней Леной. Навязчивые мысли… Они преследуют меня. Знаете, то чувство, когда сам себе говоришь: не думай про розового слоника, не думай! Но чем больше ты стараешься не пускать эту мысль в свою голову – тем больше она лезет и лезет под твою черепную коробку, прямо в твою психику и прочно поселяется там. Не думай о том, что вещи меняются вокруг тебя, пока ты спишь. А ты настаиваешь и настаиваешь этот бред в своей голове, чудак…

Лена на мгновение открыла глаза, посмотрела на Андрея и отвернулась, досматривая свои сны. Милая, милая…

В коридоре тихо скрипнула входная дверь, и легкий ветерок немного поиграл волосами Андрея, будто ковылем в степи. В комнату, где спали супруги, бесцеремонно зашла полная женщина, так сильно похожая на вахтера на проходной места, где работал Андрей. Она надула щеки и выпучила глаза, глядя на спящих супругов. Следом за ней вместе с женой вошел мужчина, несколько потрепанный и с пышными усами.

«Серёга!» – Хотел было воскликнуть Андрей, но напала какая-то нега и благодушие, отчего губы не пошевелились, и он только и смог что приветственно кивнуть.

– Квартира хорошая, – негромко произнесла полная женщина. – Я вам это говорю, как опытный риелтор, но есть нюанс… – Она размашисто указала на спящих супругов. – Плесень. Чем ее только не выводили – она все появляется, и все тут.

– Да уж. – Пробубнил Сергей. – Задачка.

– Но вы не переживайте, сейчас есть такие средства – один раз помажешь, и плесень сама уходит! – Заволновалась риелтор. – Все поправимо.

– Мы подумаем, – коротко бросил ее клиент. – Не хотелось бы.

И троица вышла из комнаты, обсуждая будущую продажу квартиры Андрея и его супруги.

«Плесень. Хм, да ведь и вправду, я – плесень. Я всегда был и буду ею. Вот. Это моё тело плесени. И жена моя – плесень. И детки, дай бог, будут плесенью. Мы такими родились». – Подумал Андрей.

– Лен, а, Лен. – Негромко позвал он свою супругу. – Знаешь, мне сон приснился, что я человек. Вот умора!

– Тебе нужно перестать на ночь есть. – Ответила та, поглаживая Андрея по ноге, по привычке проверяя что-то. Андрей улыбнулся и шире расправил свои отростки навстречу новому счастливому дню и засмеялся счастливым беззвучным смехом.

Быть плесенью невероятно легко.

Она в этот момент спала на кровати. Ее черные, словно ночное небо, волосы разметались по белоснежной подушке. Медуза Горгона… Кто взглянет на нее – окаменеет, завороженный. Один глаз закрыт, а второй будто бы наблюдает за ним сквозь щелочку век, но всё обман и иллюзия – Даша видит сны, и зрачок недвижим. Она дышит ровно и спокойно. Тонкие губы плотно сжаты; кажется, дотронься до нее – она вскочит с кровати молчаливо разъяренная и расцарапает руки посмевшего разбудить ее. Суровая девушка. Наверное, ее предки покоряли на своих кораблях эти земли в рогатых шлемах, подумал Андрей.

– Я скоро пойду на работу. – Негромко произнес он и отпил из чашки.

– Ага. – Как-то не разжимая губ ответила Даша. Внезапно открывшийся дар чревовещания… Как так получилось, что они давно перестали разговаривать о каких-нибудь совершенных глупостях? Когда последний раз она говорила ему, что любит его? Черт возьми, это было настолько давно, что размылось в памяти Андрея.

Она была скупа на эмоции и совершенно не тактильна. Когда Андрей к ней прикасался невзначай, Даша вздрагивала, словно от неожиданности. «Ну, я сто раз тебе говорила, я не люблю, когда меня трогает кто-либо…»  А смысл тогда их совместной жизни? Андрей мог бы сто раз прервать эти отношения, да что-то не давало ему это сделать. Слабохарактерность, страх, черт его знает… Хоть бы раз сказала: Я тебя люблю! Но нет же, Андрею приходилось заслуживать это признание. Хочешь, чтобы тебя любили? Изволь быть таким, чтобы тобой можно было похвастаться перед подругами, словно редкой вещью. Чтобы пройтись с тобой за ручку в многолюдном месте, а женщины бы томно вздыхали, откровенно завидуя. Но пока ты не такой – будешь мерзнуть в странном одиночестве. И не забудь свои мечты засунуть поглубже в карман – они никому не интересны и лишь мешают создавать образ успешного мужчины.

Одиночество среди окружающих тебя людей – самое невыносимое.

– Ты замазала родинку что ли? – Его голос буднично тускл.

Она промолчала, медленно просыпаясь, и потом лениво ответила:

– Какая родинка?

– На щеке. – Он громко отхлебнул чай из чашки. – Я вчера тебе говорил о ней. Ты еще сказала, что она всегда там была…

– У меня никогда не было никаких родинок на щеках. – Она спрятала зябнущий нос под одеяло. – Иди на работу.

– Знаешь, я хочу сегодня пропустить… Просто никуда не пойти…

– Ну, здравствуйте… – Она бросила на него недовольный взгляд. – А кто в этой семье будет зарабатывать? Тем более ты, – ее палец словно копье уставилось на Андрея, – обещал дать мне на день рождения денег на подарок.

– А, может, я тебе сам куплю? – Робко запротестовал он.

– Ты как всегда купишь то, что мне не понравится. Нет уж. Давай я сама себе выберу. –  Её голова, словно сурок в своей норке, пропала в складках одеяла. – И ни в коем случае не покупай больше овсяное печенье. Я его ненавижу…

– Что-то сегодня не так. – Андрей слегка нахмурился и отвернул лицо в сторону. – Такое ощущение, что каждую ночь мне стирают память, и я каждый день проживаю одно и то же… Как будто настоящая жизнь проходит где-то в стороне…

13:00.

Прогресс не стоит, замерев на месте. Он словно любопытный ребенок, который вечно пытается залезть всюду, иногда получая за это оплеух, но никогда не сдающийся. Этот ребенок сначала придумал привязать камень к палке, и получившимся топором выстругать свое первое оружие и орудие. Со временем он научился совершенствовать свой каменный топор, и вот он уже держит своих слабых детских ручках разделенные ядра атомов, глядя на хрупкий мир чистыми незамутненными глазами. Он научился эффективно разрушать, но не научился беречь. Он создал искусственный интеллект, но увлекся и погряз в нем, и теперь смотрит на людей из мониторов, больших и маленьких, и пытается вспомнить кто они такие – люди…

Андрей нехотя проходит через турникет на проходной офиса, и, не глядя в будку охранника, бросает.

– Привет, Серег.

Оттуда звучит раздраженный голос дородной женщины:

– Какой я тебе Серега? Не выспался что ли?

Андрей на секунду замер.

– А Сергей заболел что ли?

Женщина в синей униформе молча посмотрела на него поверх очков, и, убедившись, что тот не пьян, ответила:

– Молодой человек, я работаю тут уже двадцать лет, и ни разу за все эти года на моем месте не работал ни один Сергей. Поверьте моему опыту, на этом месте ни один мужчина не смог бы удержаться – тут нервов у пяти Сергеев бы не хватило бы!

– Понятно. Извините. – Андрей поджал губы и прошёл дальше. За ним медленно, как тело гусеницы, двинулись такие же хмурые служащие.

Действительно, каждый день Андрей проходил через этот турникет и тут всегда сидела эта женщина, которая глядела на всех входящих и выходящих взглядом цербера, готовая разорвать любого, кто посмел бы на рушить стройные ряды очередей. Господи, откуда выплыло это имя? Здесь никогда не было никаких охранников-мужчин, теперь Андрей это отчетливо понимал, и неловко наклонив голову постарался скрыться за поворотом офисных помещений.

Чёрт бы побрал тех людей, кто придумал открытые офисные пространства. OpenSpace - звучит как название дезодоранта. Когда ты заходишь, все видят, что ты опоздал; когда ты заходишь – все видят в каком ты настроении, и будто ты весь на ладони и не скроешься от пытливого взгляда офисных обывателей. «Вот бы мне отдельный офис, – подумал Андрей, исподлобья смотря на работающих коллег, – никого бы не видел, и запретил бы заходить в себе по пустякам.

- Андрей! – Из другого конца зала прогрохотал голос начальника отдела.

– Да, Антон Карлович…

- Еще раз меня другим именем назовешь, я подам на развод! – Тот засмеялся, открывая дверь своего отдельного офиса. – Зайдешь ко мне, как будет свободная минутка?

– Я понял, Олег Николаевич!.. – Натянуто широко улыбнулся Андрей. Антон Карлович?! Антон?! Карлович?! Откуда в твоем залежалом мозгу эти имена? Олег Николаевич, старый друг твоего отца. Он приходил в гости к родителям, когда Андрей был еще школьником, и его глубокий, идущий от диафрагмы, голос пронизывал все этажи «хрущевки», и волей-неволей все соседи узнавали об этом визите. И именно по его протекции Андрей устроился сюда, в престижный бизнес- центр, на главной площади города. Его имя должно было отпечататься в подкорке, но… Антон Карлович… Надо бы сходить к неврологу, память стала совсем никудышной…

Андрей сел на свое рабочее место и глянул в окно: высотные здания, заправки, машины, люди – горизонта не видно. Мимо беззвучно прошли эко-активисты, держа в руках транспаранты. Чего они требуют? Хорошо, что стеклопакеты имеют хорошую звукоизоляцию – ни черта не разберешь, что они там кричат…

23:00

Андрей лежит на спине и смотрит в потолок. Мыслей нет. Даша отвернулась, и он чувствует локтем тепло её спины. Позвонки торчат под кожей и похожи на гребень дракона. Да и Даша, кажется, периодически может дышать огнем или источать яд.

– Ты спишь? – Андрей говорит, не поворачивая головы.

– Нет. – Ее голос будто обижен. Осталось только узнать, на что она обижена. Но Андрей привык и не заморачивается с поиском ответа. Он начинает говорить, потому что тишина в квартире оглушает его, вызывая тоску.

– О чём думаешь?

Даша молчит. Кажется, её что-то мучает, но она не может сказать. Она грызет кончиками зубов уголок одеяла, и тихо плачет, вытирая сочащиеся слезы тыльной стороной ладони.

– У меня проблемы с памятью. – Равнодушно говорит Андрей. – Я вспоминаю людей, которых не встречал. Имена, которых я не знаю. Иногда мне кажется я не знаю всех вас, и даже тебя. У меня такое ощущение, что все должно быть по-другому, а сейчас я смотрю какое-то глупое кино со своим участием.

– Дереализация. – Всхлипывает Даша.

– Ага. - Соглашается Андрей. – Или деперсонализация. В чем разница?

– Не знаю, Андрей. – Даша вздыхает, и резко добавляет дрожащим голосом:

– Андрей, я тебе изменяю! И уже очень давно…

– Я знаю. – Спокойно говорит Андрей, и равнодушно добавляет, так же не отрывая взгляд от потолка: – Я тебя простил.

– Какой же ты урод, Андрей! – Не выдерживает Даша.  – И какого чёрта ты меня прощаешь?

– А что мне делать? – Он наконец повернулся к ней.

– Избей меня, наори, поступи как мужик, а не вот это все! – Даша приподнялась на локтях и зло смотрит на мужа.

– Дура что ли? – Он усмехнулся. – Я тебя простил же.

– А вот я тебя не прощаю! – Она отвернулась от него.

– А за что меня прощать? – Андрей немного удивился.

– За то, что ты тряпка такая, и простил меня. Я не прощу тебя за то, что ты простил меня. Я больше не могу видеть в тебе мужчину…

Андрей посмотрел на гребень из позвонков Даши стеклянными глазами, и откинулся на спину.

– Спокойной ночи, Даш. Я люблю тебя…

– Пошел ты, домашняя тряпочка…

Пока он пьет горячий чай, то невзначай рассматривает свои руки. Проклятые заусенцы! Они лезут и лезут около подросших ногтей, цепляются за все на свете, и тоненько болят, словно комариные укусы. Иногда он машинально пытается откусить их, но зубы не достают до торчащих кусочков кожи, лишь только палец измазывается слюной, а заусенец смотрит на него вызывающе – счастливый и не откушенный.

Невероятно удобные, но растянутые на коленях спортивные штаны и футболка, с пятном от чая, накануне пролитым на нее. На штанах полустертый лейбл, в котором угадывались три полоски, а на красной футболке темнеет небольшим пятном вышитый крокодил. «Бренд!» – иногда многозначительно говорит молодой человек, хотя внутри все же понимает, что фирму за триста рублей не купишь на местном рынке.

– Доброе утро, Андрюша... – Голос девушки хриплый со сна. Андрей обернулся и задумчиво посмотрел на нее, отмечая про себя припухшие веки девушки. Кажется, будто она, Даша, плакала всю ночь, но это не так. Сон Дарьи чуток. Ночью она просыпается каждые два часа и просто бездумно смотрит в потолок, трогая за теплую руку мужа, машинально проверяя, не умер ли тот внезапно во сне. Глупости, конечно, но это был её ритуал, и таким образом она успокаивалась.

Её волосы, что переливаются каштаном и стриженные под каре, едва прикрывали белое с веснушками лицо. Пухлые губы приоткрыты и сухи, а сквозь них с шумом проникал застоявшийся воздух комнаты.

– Доброе. – Пробурчал молодой человек и отпил из чашки. Эта традиция пожелания доброго утра иногда раздражал. Часто Андрея раздражали многие вещи, обыденные вещи: свет, не так падающий на пол, шум чайника на плите, лежащая на стуле одежда, и иногда сама Дарья, постоянно пропадающая в своем смартфоне, отчего ее веки набухали и взгляд становился будто печальнее.

Она все время говорила Андрею, насколько сильно любит его: сразу после пробуждения, щурясь на лицо спящего молодого человека; перед сном, теребя его за русые волосы; за обедом, подходя к сидящему Андрею сзади и внезапно обнимая его за плечи. Поначалу это нравилось ему, он, улыбался, гладил ее руки в ответ. Он был скуп на эмоции, и совсем не умел выразить то, что чувствовал, но неуклюже старался отвечать Даше…

Но однажды, когда он услышал «Я тебя люблю…» в тысячный раз он впервые недовольно поморщился. Эти слова патокой ложились в его голове, слой за слоем, заставляя Андрея ежедневно захлебываться и тонуть в этих трех словах. Я. Тебя. Люблю. Даша с маниакальной жестокостью говорила их, преданно заглядывая в уставшие глаза своего молодого человека. Я тебя люблю. Как манная каша, приправленная приторным абрикосовым джемом. Я тебя люблю… Если каждый день есть этот невероятно сладкий и вкусный торт – можно заработать несварение желудка, не так ли?

– Сегодня у тебя появилась родинка на щеке? – Его голос буднично тускл.

Она промолчала, медленно просыпаясь, и потом лениво ответила:

– Она у меня всегда там была…

– Я не помню. – Он громко отхлебнул чай из чашки. – Я, если честно, не помню, что происходило, например, вчера.

– Это нормально. – Она вытянула руки над головой, потягиваясь, а слова стали выходить натужно. Рот странно исказился – девушка зевнула.

– День похож на день: вчера ты так же утром сел за компьютер, так же пил свой чай, и я проснулась позже тебя. Дни похожи и сливаются в твоей памяти, и ты не можешь их отличить. Это нормально. – Повторила она. - Главное, что я люблю тебя, а остальное не так уж и важно…

– Нет, дело не в этом. – Андрей слегка нахмурился и отвернул лицо в сторону. – Такое ощущение, что каждую ночь мне стирают память, и я каждый день проживаю одно и то же…

13:00.

Бумаги, бумаги… Откуда на рабочем столе столько бумаг? Целое кладбище спиленных и переработанных в белые листы деревьев. Каждый скрип рабочего офисного стула под Андреем тщательно документируется, скрипу присваивается инвентарный номер и отправляется в архив. В чем смысл всей этой компьютеризации, если юридическая компания, где он работает, все еще ведёт бумажный документооборот?

– Здорово, Серега. – Андрей, словно плетью, взмахивает рукой, приветствуя охранника на входе.

– А, привет, – тот слегка растянул губы тот, не переставая писать что-то в свой журнал посетителей.  Его усы смешно топорщились, когда он старательно выводил буквы плохо пишущей ручкой: она царапала бумагу, не оставляя чернил на ней, и поэтому раздражала охранника.

– И пишет боярин всю ночь напролет? – Молодой человек улыбнулся, подходя к турникету. – Откроешь?

– Открою. – Сергей нажал на невидимую кнопку. – Ключ-карту опять дома забыл?

– Ага. В который раз уже. – Брови Андрея виновато поднялись вверх, к небрежной челке.

– Ну, проходи, что уж тут… – Ручка, кувыркаясь, полетела в мусорное ведро. – Чай, не чужой человек…

Окна в коридоре снаружи обклеены зеркальной тонировкой, и из-за этого внутри свет становится приглушенным. Во всех кабинетах на окна повесили жалюзи, и, когда Андрей проходит мимо этих окон, его лицо на пару секунд покрывается полосами теней и приобретает зловещий оттенок. Его туфли цокают по бетонному полу, и Андрею нравится этот звук. Будто молотком забивают гвозди в уши местным аборигенам: юристам, бухгалтерам, IT-шникам.

Андрей, как винтик, каждый день проворачивался в своем пазе, выполняя одинаковые задачи. Когда он впервые пришел на свое рабочее место, заметил, что монитор его компьютера смотрит на него надменно и недоверчиво. Еще бы: он здесь был с самого основания компании, а тут пришел этот выскочка – новичок и хочет показать ему, как нужно работать. Не бывать этому, подумал компьютер и намертво завис. Никогда не показывайте компьютеру, что он нужен вам, иначе он поймет и возгордится, и зависнет от осознания своего величия…

– Андрей! – Словно призрак из очередной двери выплыл начальник отдела, задевая грузным телом одновременно обе стороны дверного проема. Наш герой машинально посмотрел на пуговицы его пиджака. Они грозились вот – вот отлететь и, будто разрывными пулями, прошить тело Андрея.

– Да, здравствуйте, Антон Карлович.

– Вот скажи мне, Андрей, какого ляда я уже третий день жду сводного отчета за квартал, а? – Монолитная скала начальника отдела угрожающе нависла над подчиненным.

– Извините…

– Не извиняю! – Откуда-то сверху прогрохотал голос Антона Карловича. – Чтобы сегодня же ты стоял у меня. Как кролик, а в зубах чтоб держал этот отчет, понял меня?!

– Да, еще раз извините, я понял. – Андрей потупил глаза в пол, а огромная туша, кряхтя и покрываясь потом, зашла обратно в свое логово дракона. Что ж, новый день немного не задался, подумал Андрей, и зашел в свой кабинет. Здесь можно вздохнуть свободно, хотя бы потому, что Антон Карлович попросту не смог бы пройти в узкую дверь его кабинета. Будет пыхтеть и ругаться, но там, за тонкой стенкой, в коридоре, а тут, казалось сам воздух был непоколебим. Место тишины и покоя.

Часто Андрей смотрел просто так в окно. Когда смотришь на происходящее снаружи, сидя в каком-то помещении, иногда кажется, что смотришь какую-то документалистику. Люди ходят по своим человеческим делам, лица у них озабочены, и ничего их не беспокоит, кроме их человечьих дел. Изредка кто-нибудь остановится и в недоумении поднимет голову вверх, словно спрашивая себя, чем же он таким важным занят, смотрит пару секунд в пробегающие облака и на мгновение стряхивает с себя рутину, и чувствует себя свободным от всего. Нет ни тела этого несуразного; нет этой крупы, за которой этот человек спешил в магазин; нет других людей, толкающихся угловатыми плечами в общей суматохе бытия.  Есть лишь чистый разум, обращенный прочь от хлюпающей земли, через зрачки, через океан ветреных высот, и космической высоты навстречу чему-то бессмертному и еле уловимому…

А потом он опускает голову, его лицо снова надевает озабоченную маску, и человек снова спешит за крупой «по акции». Тела наши бренны, а дела наши важны. Лишь бы успеть, лишь бы не опоздать и быть первым в очереди в этой чудесной гонке за всякими крайне необходимыми вещами «по акции»…

Андрей сел за свой стул, обитый зелёной, немного потертой тканью. На столе лежал журнал «Бухгалтерский Вестник». Тоска. Молодой человек зевнул, и отвернулся к окну. Где-то около горизонта спичками торчали трубы завода. Кажется, там перерабатывали металл. Этот завод был точкой преткновения местных эко-активистов, и они грозились закрыть завод насовсем. Но собаки лают – караван идёт, и завод изо дня в день продолжал весело дымить клубами стелящегося дыма, а активисты так же неустанно продолжали жаловаться. «Война добра со злом» – усмехнулся Андрей, и открыл первую страницу своего ненавистного ежеквартального отчета…

23:00

Андрей лег в кровать, стараясь как можно скорее спрятаться под одеяло. Какой бы тёплой ни была комната, после того, как снимешь одежду, всё равно зябнешь, пока не заберешься под одеяло, прижав прохладные ступни друг к другу или к Даше. Она кричала, чтобы он убрал свои ледяные ноги от нее и почти истерично хохотала, пряча свое тело глубже в кровати.

Она вообще была смешливой, ей всегда было смешно от почти любого события. Андрею казалось, что иногда она выдавливала из себя глупый смех, чтобы громко и странно похохотать. Смех без причины – признак?.. Признак того, что по-другому она не умела реагировать на волнующие её вещи. Она улыбалась на свадьбе ее подружки; она так же улыбалась на похоронах своей тётушки; она улыбалась, когда нашла на улице грязного бездомного котёнка. Глупая, растерянная улыбка.

Они лежат лицом друг к другу. Он улыбается, а Дарья передразнивает его, строя рожицы, несильно хватает его за нос и тянет из стороны в сторону, будто хочет оторвать. Андрею захотелось чихнуть, но все никак не выходило, отчего его глаза наполнились слезами.

– Не грусти, а то грудь не будет расти! – Даша засмеялась.

– Думаешь, не стоит? – Андрей тыльной стороной руки вытер слегка намокшие глаза.

– Думаю, не стоит.

В комнате тихо. Около кровати стоит механические часы, и в этой тишине слышно, как секундная стрелка, словно шпага, вздымается всё выше и выше, пока не начнет опадать, будто невидимый рыцарь, держащий ее, оказался смертельно ранен. К этим размеренным щелчкам прибавляются звуки вдохов и выдохов. Дыхание Андрея – будто толчками выталкивает воздух из себя, и Даши – непрерывная змейка снует из одной ноздри в другую.

– О чем думаешь? – Даша глядит на него сквозь упавшую на её взгляд челку. У нее глаза цвета августовской листвы; глаза озорные, будто она хочет натворить что-нибудь и сбежать. Андрей закрыл эту листву своей ладонью, и негромко сказал:

– Ни о чем. А ты?

Она улыбнулась, открыв наружу кривоватые, как у подростка, зубы, и ответила:

– Я тебе кое-что скажу, только ты не подумай, что я потихоньку с ума схожу, ладно?

– Ладно.

– Тогда послушай. – Неуверенно произнесла она. –  Каждый раз, когда я засыпаю, на утро я не совсем уверена, что я – это я. Нет, все вещи которые я оставила лежать, так и остаются на своих местах, но что-то незримое все же меняется… Что-то неуловимое, будто воздух другой; будто вокруг меня поменяли декорации на такие же, но вот краска на этих декорациях уже другого оттенка. Я держу твою мятую футболку в руках, закрываю глаза и втягиваю ее запах в себя. Странно. Безусловно это запах твоего тела, но к нему подмешивается тоненькой струйкой что-то новое. Мозг будто подкидывает мне каждый день загадку: найди десять отличий сегодняшнего дня от вчерашнего, и попробуй не найти – весь день будешь ходить встревоженная, как дура…

– Гм. Очень похоже на квантовое бессмертие.

– Опять будешь умные слова говорить? – Даша ущипнула его на голую кожу руки.

– Ну как тебе сказать… Вот представь ты живешь, живешь, а потом раз! – и внезапно умираешь, но в этот момент реальность для тебя раздваивается, и в одной реальности ты действительно умираешь, а в другой ты продолжаешь жить и продолжать щипать по вечерам меня, – он подмигнул ей, заблаговременно натягивая свое одеяло чуть выше. – Но потом во второй реальности завтра ты попадаешь под трамвай, и снова реальность раздваивается для тебя, и в одной ты умираешь и оставляешь безутешного вдовца после себя, а во второй ты отряхиваешься, ругаешь трамвай и живешь дальше. И так до бесконечности. Каждый раз умирая, ты создаешь новую реальность, и я, и тётя Мотя, и дядя Петя. Мы в геометрической прогрессии плодим новые реальности со своими мертвыми телами. Поняла? – Он в ответ потрепал ее веснушчатый нос.

– Ничего не понятно, но очень интересно! – передразнила его Даша.

– Ну и… - он многозначительно надул щеки и выпучил глаза.

– Сам дура-аак! – Рассмеялась Даша. –  Давай спать. Завтра тебе на работу, чтобы зарабатывать деньги на мои хотелки! – Она улыбнулась и поцеловала его в нос. – Люблю тебя, спокойной ночи.

- Ты мой зверь. – Прошептала Харуко. – Ты сильный и отважный, будто тигр.

Она достала из подросткового рюкзака смятый баллончик с краской и резко встряхнула его.  Раздалось шипение, и на установке, чуть выше гусениц, коричневой краской Харуко вывела - ТИГР.

-Привет, Харуко! – Раздался топот стоптанной подошвы сапог. Как всегда, на базе выдали обувь не по размеру ноги. Киёко была очень взволнована. Еще бы не каждый день двум операторам выдают гигантскую машину. Это была их вторая бурильная установка. Первая была совсем разбита и почти каждый день отказывала: то гидравлический шланг пропускает, то бур сломается и затеряется в толще земли, то кислород начнет улетучиваться из кабины, и тогда машина в срочном порядке вздымала свой нос к поверхности и бурила уже вверх, чтобы насытиться воздухом. А Тигр… Он был новый. Как будто в рекламе, которую крутили каждый день во время обеда, пока Харуко и Киёко, как и сотни других подростков, ели сбалансированную витаминами и минералами смесь. Обычной еды не подавали уже несколько лет, но девочкам казалось, что так было всегда, и они не роптали. Детское восприятие очень гибко и изгибается так, как угодно обстоятельствам. Лишь спустя много- много лет, они увидят со стороны прожитого времени, что эта смесь очень проигрывала хотя бы вареному картофелю в своих вкусовых качествах.

-  Смотри, - Харуко вздернула подбородок, показывая на механоида.

- Ти-гр. – По слогам прочитала Кийко. – А почему Тигр? Я, например, хотела, чтобы его звали Скользящий.

Харуко фыркнула, давая понять, что такое имя совсем не подходит их новой машине. Она встряхнула свой баллончик еще раз и подчеркнула название снизу. ТИГР. ТЕБЯ ЗОВУТ ТИГР.

Из-за ангаров с другими бурильными установками, ожидавшими начала рабочего дня, раздался оглушающий рев сирены, ознаменовавший начало рабочего времени. К механоидам стали подходить другие подростки. Рабочий день начался и Харуко полезла по стальной лестнице вверх, в кабину. Киёко, сморщив обсыпанное мелкой пылью лицо, пробурчала, глядя на поднимающуюся сестру:

- Все равно Скользящий лучше, – но на всякий случай сказала это вполголоса.

В кабине было очень много кнопок и рычажков. Солнечный зайчик отразился от приборной панели и на мгновение ослепил Харуко, от чего та поморщилась. Складки ее переносицы настоль явно сформировались, что казалось еще немного, и девочка чихнет. Но она не чихнула. Вместо этого она села в скрипящее искусственной кожей кресло оператора и нажала кнопку зажигания. Машина едва заметно содрогнулась, и где-то внутри нее забилось стальное сердце, перегоняя пламя по венам Тигра.

-  Ти-гр. – Повторила она, едва шевеля губами.

Киеко взволновано сжала хрупкими детскими пальцами кресло, на котором сидела ее сестра и заворожено посмотрела в небольшое обзорное окошко, куда заглядывал застенчивый утренний свет.

- Почему тут только одно место?

- Не знаю, может забыли прикрутить кресло для штурмана? – Харуко оглядела кабину, выискивая возможное место для Киёко.

- Ой, ладно. Давай я пока поставлю этот ящик вместо кресла, а по приезду спросим у префекта куда они дели мое кресло. - Штурман достала из своего рюкзачка свой смятый шлем с микрофоном.

- Поехали? – она натянула операторский шлем почти до самых глаз.

Харуко утвердительно хмыкнула и отчетливо произнесла в свой микрофон:

- Угол заглубления 40 градусов.

- Есть. – отозвалась ее сестренка. – Скорость оборота бура?

- Оставь две сотни. Пока что…-  Харуко задумчиво прикусила губу. – На глубине в сорок метров увеличь обороты вдвое…

Машина накренилась, а ее задние гидравлические упоры натужно заскрипели. Бур вздыбил засохшийся верхний слой грунта, и Тигр, глухо урча, погрузился вниз, разбрасывая камни и комки земли после себя. Как крот. Но все- таки Тигр - подходящее имя для их машины, подумала Харуко, пусть даже он больше по повадкам и крот.

- Харуко, - среди шума и скрежета металла, в командирских наушниках, послышался голос Киёко. – А ты никогда не думала, где взрослые? Я думаю, у нашего папы лучше получалось бы управлять Тигром.

- Я не знаю, сестренка.  – Харуко не отрывала глаз от приборной панели. – Несколько лет назад все взрослые исчезли.  Остались только роботы – няни, которые привозят нам еду. И этот голос в динамиках…

- Он мне не нравится. – Вздохнула младшая девочка. – Он всегда говорит, чтобы мы работали и работали во благо чего-то там.

- Нашего всеобщего будущего, Киёко. – Харуко улыбнулась. – Переключи скорость оборотов бура.

- Есть! А ты видела наших родителей, Харуко? Какие они?

- Папа был веселый, и всегда щекотал меня своей бородой, когда мы бесились в нашем доме. Мама наблюдала за нами и улыбалась. Это все что я помню.

- Счастливая. – Та вздохнула. – Я ничего не помню.

- Может оно и к лучшему. – Харуко мельком взглянула на сестренку. – Когда не помнишь о ком скучаешь, кажется, лучше. Помнишь Такехико, которому отрезало ноги ковшом экскаватора?

-Ага. Он злой – всегда ругается, когда ему приносишь неправильные отчеты по добыче бурильной установки.

- И вспомни еще Акиру, который родился без ног. Как думаешь, кому тяжелее принять то, что у него нет теперь ног?

- Я думаю, что Такехико. – ответила Киёко. – Потому что Акира не знает какого это – быть с ногами, а Такехико – помнит о том времени, когда у него еще были ноги, но сделать с этим ничего не может. Вот и мучается теперь, и орет на всех. Он считает, что судьба несправедливо обошлась с ним.

- А Акира молчит. – Харуко ни на мгновение не отрывает взгляда от показателей приборов. – Он не знает иной жизни, и не ропщет на судьбу так как Такехико. Он просто не может осознать, что именно судьба отобрала у него. Так же и с нашими родителями, Киёко… Посмотри, что со стабильностью грунта.

- Местами попадаются слои песка, но не критично.

- Главное, не попасть в обширный слой песка, сестренка. – Брови Харуко задвигались в такт меняющихся показателей. – Иначе бур завязнет и мы застрянем тут навсегда. Хочешь провести со мной вечность? – Она задорно посмотрела на Киёко.

- Ага, слушать бесконечные истории про твоего Тигра? – Брови младшей девочки очень похоже со бровями Харуко задвигались в беззвучном смехе.

Их разговор прервал противный писк.

- Кажется, мы зашли в очень мелкий песок. Бур вязнет… - протянула Киёко.

- Кажется, да…  -  Харуко сама щелкнула переключателем скорости бура. – Нам надо бы замедлится, чтобы не увязнуть.

Гул машины стал более глухим, а капитан бурильной установки взглянула в смотровое окошко. Там, словно эритроциты в потоке крови, которых она видела в школе, на обучающем видео, струился песок. Казалось, еще немного и песок выдавит окошко и хлынет внутрь, в кабину, раздавив девочек.

- Может пойдем наверх? – Киёко настороженно посмотрела на это, казалось бы, хрупкое окошко.

- Подожди.  – Харуко нахмурилась. – Слой с этим песком не будет бесконечным. Мы скоро пройдем его.

Звук двигателей вдруг стал затихать, пока совсем не исчез, а в тишине вдруг стало отчетливо слышен шорох песка, обволакивающего машину.

- Двигатели заглохли.  – Послышался испуганный голос штурмана.

- Странно, - согласилась Харуко. Она попробовала вновь запустить механоид. Стартер бессильно и натужно ворчал, но Тигр никак не оживал.

- Кажется, мы просто погружаемся вниз. – Голос у Киёко взволнован, и из-под шлема темнеют глаза, готовые наполниться слезами.

- Подожди плакать.  – Харуко встала из кресла и подошла к задней части кабины. Где-то тут должен быть шлюз аварийного челнока. Ага, вот и он. Она открыла его и задумчиво посмотрела внутрь. Челнок имел свой отдельный двигатель, гораздо меньшей мощности, чем у Тигра, и он должен был вынести операторов на поверхность. Конечно, там, сверху, пожурят их за потерянную машину, но…

- Пойдем. – Харуко позвала свою сестренку.

Киёко послушно подошла, и капитан бурильной установки, приподняв ее, подсадила штурмана в кресло челнока. Руки привычно опоясали девочку страховочными ремнями, и Харуко запустила двигатель челнока.

- Киёко, знаешь почему, тут нет кресла штурмана? – Она спокойно посмотрела на свою напарницу.

- Почему? – Губы Киёко предательски дрожат.

- Потому что, штурман не предусмотрен на этой установке. – Старшая сестра вздохнула, поправляя шлем оператора. – Нам не забыли поставить кресло - это ты не должна была погружаться вместе со мной. Тигр был сконструирован только для одного оператора. И челнок тоже рассчитан на одного человека, и нас двоих он просто не сможет вытянуть на поверхность.

- Харуко, ты не можешь здесь остаться! – Киёко ревет, размазывая слезы по грязным щекам.

- Киёко, могу. Моя вина, что я не изучила машину, прежде чем погружаться вниз.

- Харуко, я и так потеряла родителей, я не хочу, чтобы ты тут оставалась…  - Она плачет, и плач захлебывается в кашле от мелкой пыли.

- Я просто устала, Киёко. – Шепчет старшая девчока. – Я устала ждать, пока все вернется обратно; я устала ждать родителей; я устала каждый день изнывать от воспоминаний прежней жизни, Киёко. Это к лучшему, что ты ничего не помнишь...

Та не отвечает, цепко схватившись за голову сестры.

- Сестренка, я люблю тебя. – Харуко гладит дрожащей кистью ее мокрые щеки. – Я горжусь тобой. Ты самый лучший штурман во всей префектуре! – и с трудом оторвав руки Киёко от своей шеи, она закрывает крышку челнока. Киёко судорожно держит в побелевших кулачках пряди вырванных волос своей старшей сестры и плачет, и не может остановится, и из-за слез ничего не видит за стеклом в капсуле, которое моментально покрывается конденсатом.

Через мгновение спасательная капсула исчезает в толще песка, и взмывает вверх. Внутри нее на кресле, перетянутая ремнями лежит штурман Киёко, зажмурившись и сжимая пряди волос Харуко. Она шепчет, повторяя и повторяя одни и те же слова: «Ты самый лучший капитан, сестра!»

А внизу, устало сев на единственное кресло, маленький оператор будет смотреть на смотровое окошко и ждать, пока оно не выдержит давления и лопнет, покрывая собой все воспоминания Харуко.

Над земной поверхностью раздался гудок, означающий конец рабочего дня для детей – операторов, и динамики вдохновленно произнесут: «Мы все должны самоотверженно работать для всеобщего будущего!»

Вот только какого? – Подумает Киёко.

Ах, если бы встретить себя лет в двадцать и сказать: не плыви по течению времени, борись с ним и в конечном счете победишь. Где я был сегодняшний, чтобы подсказать себе вчерашнему?
Секунды, а затем минуты, а затем часы, дни, года отматываются назад будто старая кинопленка. Вот я вижу, как мои выпавшие волосы заново отрасли, я чувствую, как в моем рту становится все больше зубов, зато я больше не чувствую боль в спине. Это прекрасное ощущение! Почему я раньше не ценил отсутствие ее в пояснице?

Я становлюсь все прямее, мои ноги перестали дрожать, и усталость в руках куда-то пропадает. Я четко вижу без очков!
Вот я вышел из института, и зашел в школу. Одиннадцать лет промелькнули, я не заметил. Как же быстро крутится мой калейдоскоп!
Детский сад вспышкой пронесся мимо глаз. И я снова не могу стоять… Мое тело обмякло, и я плавно опустился в руки своей матери. Мама! Как же я тебя давно не видел, мама… Тепло рук… Я уже и позабыл каково это. Мое зрение снова затуманилось, я вижу все пятнами, пятнами… И хлоп! Темнота окутала меня. Я ушел в небытие.

Мои часы, куда я их запропастил? Как жаль, что моих часов больше не осталось…