Смуглый старик задумчиво жевал сигарету, которая грозила вот-вот погаснуть, и лишь полумертвый огонек сгорающего табака говорил о дальнем родстве его с солнцем. Настоящее же солнце, освещавшее сутулую фигуру, садилось за покосившиеся крыши соседних домов; его лучи на прощание грели старое тело, отчего старик не заходил домой, а долго сидел на уличном кресле, впитывая тепло всем своим туловищем, прикрыв глаза набрякшими веками. Кожа, вся усеянная мелкими дисперсионными капельками бурых засохших бурых чешуек приятно ныла и покалывала – словно солнце лизало ее терпким языком, жадно поедая уставшее тело.
Тень от домов, что чернели контуром на противоположной стороне улицы, неторопливо и неумолимо приближалась к его ногам. В ней чувствовалась скорая вечерняя прохлада, которая вскоре обещала вырасти в зябкое пронизывающее ощущение холода. Земля будет еще в течение нескольких часов отдавать тепло, накопленное за день, но воздух возьмет свое, и все живое замрет в ожидании утра и солнца. Ночь – это маленькая смерть для небольшого городка, а утро – неизменное его воскрешение. Уже несколько дней небо дышало равнодушием и тяжелой солнечной пылью, и лишь отяжелевший ленивый голубь изредка пролетал над крышами домов и пропадал под чьей-нибудь кровлей, изнывая от жары. Небесная бездна слепила, а этот голубой цвет над головой казался чьей-то неуместной шуткой, ведь при таком зное небо должно было иметь пламенно-лавовые оттенки, но, впрочем, и эта лазурь казалась тягучей, словно сгущенное молоко, которое медленно втекало под веки обывателя, склеивая их и утяжеляя.
Улица была пустынной и, казалось, замерла в ожидании чего-нибудь, что могло бы оживить ее. Вероятно, после наступления сумерек люди потихоньку выйдут из домов, прислушиваясь к умирающей тишине, и жизнь ненадолго войдет в свои владения на маленькой улице: собаки вылезут из-под крылец, свесив листообразные языки; мужчины вернутся со своих работ и будут важно курить, сплевывая на землю едкую слюну, а женщины звонить подругам, справляясь о совершенных мелочах. И никто из них никогда не узнает о том секрете, что скрывает плотник в своем подвале, будто розу под стеклянным колпаком. Цветок, который должен вскоре распустится; бутон который так тщательно оберегает старый плотник, страшась, что его откроет кто-то другой, прежде чем он сам не убедится в том, что он первый. Ведь было бы справедливо, что создатель своего творения первым прикоснется к нему, а они... А они… А они пусть живут своей жизнью и кривляются друг перед другом.
В течении всей истории этого городка люди изо дня в день играют свои роли, и играют их прекрасно, не подозревая, что вся их жизнь – хорошо отрепетированный спектакль. Каждый день, снова и снова, будто повторение чужой мысли на затасканной бумаге; и даже порядок слов во фразах повторяется; меняются лишь лица исполнителей, но не смысл их истории. Может быть какому-нибудь обывателю и надоест играть, и он откроет свое истинное лицо - лицо, уставшее от бессмысленности бытия, явит себя настоящего, то сейчас же его запишут в деревенские сумасшедшие, и он утонет в себе, станет тем, кого, принято называть изгоями. Правды никто не любит, и общество продолжит играть свои расписанные действия, предназначенные для каждой касты в отдельности. Будто при рождении им дали заранее заготовленный сценарий, который они должны будут отыграть, несмотря ни на что. Каждый день, каждый раз. От обретения сознания до потери его. От раннего детства до конечной точки, может быть, бесполезно прожитой жизни.
В конечном счете, у каждого из нас одинаковые истории, разница лишь в том, как ее преподнести.
Старик коричневым пальцем левой руки осыпал пепел с сигареты и в последний раз затянулся дымом, соловым взглядом оглядывая из-под грязно-седых бровей воображаемые места, ведомые только ему. Другой же рукой он сжимал стамеску, с которой не торопясь, будто во сне, стекала по каплям красная жидкость, скапливаясь в небольшую лужицу под ней. По его лицу скользнула беспокойная муха, и осела где-то за ухом, на пепельных волосах, словно опьяненная запахом сгоревшего табака. У нее, как и у старика, жизнь стремительно протекала изо дня в день. Утро, столярная мастерская, вечер и сон. У насекомого, правда, этот отрезок умещался в летние дни; у старика – в десятки лет, что, впрочем, явлением было субъективно ощущаемым. Странный период жизни с миндальным привкусом, когда подводишь итоги всего, к чему стремился. И тем больше становится горечь во рту, чем меньше осталось всего того, что ты мог бы оставить после себя. Иногда это лишь облако дыма сигарет, что уносит тебя прочь…
Его звали Галатеон, но все его знали, как старого плотника, без имени и без возраста. И даже когда его просили о какой – либо просьбе, старика называли никак иначе, чем Господин Плотник, словно профессия стала его вторым именем и заменила собой истинное. И плотник постепенно принял это имя, да так, что, пожалуй, Господин Плотник для его уха стало более приемлемым, чем Галатеон, и он с радостью брался за работу, несмотря на то, как его называли. В таких случаях лишь дерево оставалось постоянным в своей изменчивости: оно обмякало и превращалась в глину, и несуразные углы вдруг становились плавными изгибами под остро наточенным инструментом. Искривленные кисти старика преображались в часы своего труда, и с ювелирной точностью он отсекал лишнее с грубой формы бревна, чтобы придать ему новую жизнь, новую форму. Старик отчасти верил, что форма определяет характер вещи, так словно бы человек менялся после исцеления давней болезни: становился радостней, светлей во взгляде. Инструменты хищно, но в то же время нежно вгрызались в слоистое дерево, постепенно обнажая фигуру, заключенную в нем, и старик принимался шлифовать деревянные изгибы, то замедляясь, то ускоряясь, внимательно наблюдая за процессом. Из-под пальцев с потрескавшейся кожей взлетало еле заметное облачко древесной пыли, и верхний косный слой исчезал, словно медленно съедаемая ребенком глазурь пряника, а наблюдателю могла открыться бархатная поверхность дерева.
Чаще всего из дерева вызволялись те, кого плотнику не доставало в течении всей его жизни - женщины. Худые, полные, усталые, в движении, но всегда одинаково замершие – несущие всем своим видом то желание, ту мысль, которая овладевала плотником в иные моменты. По скульптурам можно было узнать был ли старик опечален, или, наоборот, счастлив. Эти изгибы капризных бровей, под которыми щурились недоверчивые пустые глаза; эта аккуратно изогнутая кисть, обхватившая ствол дерева: в этом была какая-то ирония: высечь из древесины будто бы живое дерево; убить, чтобы затем увековечить память об убитом.
Сосна совсем неподходящий материал для создания скульптур: чуть оставишь свежую древесину в тепле, как она начинает плакать, словно оплакивая свою скорую смерть. И девушка, подставившая свое лицо навстречу ветру, плакала карамельными слезами; и вдова, горевавшая о погибшем муже – плакала вязкой горечью. Но иначе было нельзя - в краю сосен нельзя найти достаточно липы.
Иногда плотник сидел перед очередной своей нимфой, глядя в ее безжизненное отстраненное лицо, пытаясь угадать ее мысли. Но деревянные глаза с каплями смолы, будто наполненные слезами, хранили свою тайную мысль, и ничем не выдавали свои чувства к создателю. Ее недвижимый взгляд молчаливо впитывал скудный свет лампочки, и казалось, что вместо глазниц у нее черные дыры, в которых вращались выпученные от скуки глазные яблоки. И плотник где-то внутри чувствовал, что она страдает оттого, что недвижима. И насколько сильно было придано изящество ее фигуре, настолько глубже чувствовалась в ней досада, что нельзя вот так выйти наружу, потанцевать, похватать на руки случайных прохожих - поэтому отчасти она, верно, сожалела о том, что Галатеон позволил ей страдать безмолвным параличом, а не позволил умереть сразу под веселый треск пламени в старой печке. Однако не было в этой легкой фигуре ни ненависти, ни жалости, ни любви к своему создателю – все воспринималось как данность обеими сторонами. Старик довольствовался этим и, наверное, деревянные скульптуры довольствовались стариком.
Шершавой ладонью плотник проводил по красивому лицу своего творения, чувствуя под пальцами, как ломаются ароматные капли древесного янтаря и затем нимфа отправлялась в подвал, который был под хижиной плотника. Там они чернели и иссыхали, покрываясь трещинами и пятнами от времени. Совсем как настоящие женщины: из свежих полных сил ангелов в потемневших горгулий. И чем старше становилась скульптура, тем очевиднее виделась разница. Гибель красоты лишь поначалу приносит досаду и жалость, затем чувства притупляются и плотник, переживавший поначалу за их сохранность, равнодушно наблюдал за их медленной смертью, иногда лениво думая о древесном жучке, что медленно пожирал их тела. Одной меньше, одной больше: кто их считает – древесных женщин!
Время шло к вечеру - пора было заходить. Раздался щелчок ногтя, муха яростно жужжа взлетела и исчезла за углом, а окурок, описав вензель в воздухе, упал на дорогу. От него поднялась тоненькая струйка дыма, который смешался с воздухом, образовав серо-синие завихрения, как если бы в чай налили молоко. На земле сиротливо остался белеть труп сигареты, а легкое дуновение растрепало дым. Так треплют вихры какого-нибудь сорванца: немного больно, но ободряюще. Старый мужчина, крякнув, не без труда встал с деревянной скамейки зашаркал внутрь дома, около которого он минуту назад грелся в лучах вечернего солнца.
Вечерние сумерки, крадучись через мутные окна, окрасили стены в томные оттенки, и из дальних углов выглянули тени, что с тоскливым ожиданием взгляда плотника зашевелились темными языками. Полуоткрытые рты и глубокие глазницы теней появились уже слишком давно в сознании плотника, чтобы изгнать, но не достаточно давно, чтобы принять их, поэтому старик ходил среди них, отделяя свой старый разум от их шепота. Они были не реальнее снов, что изредка настигали плотника, но иногда заставляли усомнится существует ли сам старик на самом деле. Он научился не замечать их, какие бы слова ни шептали ему тени. Он научился игнорировать их, не поддаваться искушению отвечать их голосам, но они говорили, говорили… Галлюцинации были неопасны, они лишь бормотали что-то, изредка напоминая Галатеону о себе. И он привык к ним, ведь какую бы странную или страшную форму ни принимает мысль - дай ей настояться — и она становится обычной, и ее поймут другие, или даже, не дай Бог, сделают ее своим жизненным маяком. Иногда плотник жалел о том, что ни с кем не мог поделится своим грузом видений. Их иногда слишком много на одного человека.
Но, все же, каждый сам себе формирует призраков прошлого. Сделай одно неверное движение, укради яблоко с чужого стола – и вот у тебя есть еще один скелет в шкафу, и, черт возьми, он никуда не денется, и будет иногда стучаться в окно твоих воспоминаний. Самое неприятное в этом, что тени имеют свойство вырастать – Галатеон не раз замечал, что какой-то незначительный проступок, давно позабытый другими, вдруг рос и крепнул в памяти старика, будто бы освещаемый прожектором, и вот - ты не украл яблоко со стола одноклассника, а убил половину населения Земли. Никуда не деться от субъективности памяти, и со временем он сам верил в то, чего никогда не было; в то, что придумал сам, и сам же искренне поверил в эту ложь и в эти тени.
- Ты все еще жив, плотник?
- Что мне сделается... – тихо и незлобно бурчал плотник.
- Господин Плотник, - говорили галлюцинации. – Что ты делаешь здесь, зачем ты живешь?
- Так живу. – покачал головой плотник. – Делаю свою работу.
- Это бессмысленно, старик! - шептали тени.
-Я не бессмысленнее вас, чертовы тени. – Старик старался не глядеть в этот злополучный угол.
-О, плотник. – Тени качали головой, словно китайские болванчики. – Как бы ты не бодрился, что бы ты не говорил, все мы знаем, что ты заканчиваешься. Ты кончишься, словно лента, которую разматывают дети. Сначала кажется, что этот круг будет разматываться очень долго, но постепенно ты видишь, что твой моток становится все тоньше, а цвет ленты все тусклее. Кто останется после тебя? Что ты дашь этому миру, прежде чем уйдешь?
Плотник хмурил и без того косматые брови и думал, напрягая скуластое лицо. Ну почему из всех видов галлюцинации ему достались язвительные тени? Разве не было бы справедливым, если ожили бы деревянные ангелы в подвале дома, пусть даже и в воображении старика?
- Ангелы? – из угла слышался нервный смех. –Кого ты называешь ангелами? Эти чурки из дерева, которым ты придал форму своих желаний? Нет, старик! Мы знаем, почему ты их боготворишь, Галатеон...
Старик сел на скрипучий табурет, наливая себе чай в грязную кружку. В конце концов, они были иллюзорными собеседниками и отвечать непрошеным гостям было совсем необязательно.
-Мы знаем, Галатеон, и ты знаешь: ты их делаешь, чтобы не сойти с ума от одиночества. Чтобы хоть кто-то наблюдал твою агонию, прежде чем ты умрешь. Ты не хочешь уйти так, чтобы тебя никто не проводил, поэтому ты их и делаешь, в надежде, что хоть кто-то из них все-таки будет держать тебя за руку, слушая твои последние вдохи и выдохи. Тебе интересно что будет твоим последним – вдох или выдох? – И тени рассмеялись скрипучим спехом, будто несмазанные петли старой двери.
-Думаешь, что та, что спит в подвале твоего дома, станет твоей музой? – одна из теней печально взглянула прямо в глаза плотнику. – Она не более чем материал для, ведь так? Что ты с ней сделал, Галатеон, что ты с ней сделал?.. Беги к ней, верно она еще жива…
- Только, знаешь, что обидно? – другая из теней ощерилась, будто смеясь дальше. - Обидно, что из целого сонма твоих детищ из дерева, живые только мы. Может быть даже ты больше мертв, чем твои женщины. Может быть, единственный кто здесь личность – это видения, который ты сам и придумал?
-Я устал от вас, - плотник равнодушно и нетерпеливо вздохнул, чувствуя, как что-то терпкое вдруг улеглось где-то в грудине, и тени молча отвернулись от старика. Им никогда не было до него дела: они лишь донимали его от скуки и тоски. Разве, люди не делают так же? Все тени происходят от людей, и эти не были исключением: их черты повторяли черты лиц тех, кого плотник однажды встречал на своем пути. Даже видения не берутся из ниоткуда – они приходят из прошлого, а память услужливо подкидывает им полузабытые образы. И все же, в какой-то мере они были правы. Ведь они, как и скульптуры были детищами самого плотника, и то, что говорили видения – думал и Галатеон. Они лишь озвучивали то, что боялся или не хотел говорить их создатель. «То, что ты думаешь – на самом деле не совсем то, что ты думаешь». – любил поговаривать какой-то старый полузабытый приятель плотника. Видения старика об этом знали, и ждали, что словно скоро он сам станет тенью, и станет также усмехаться из угла новому хозяину хижины, но жизнь томилась в нем и теплилась, и он не собирался скалиться из темного угла.
Вместо этого старик решил лечь спать, ибо слишком много событий вдруг овладели его жизнью, и лишь беспокойный сон мог стереть их из метавшегося разума плотника. Забуревшая постель уже была расстелена; кончики одеяла были темными и засаленными, однако кровать казалась уютной и манящей. Словно старый друг звал Галатеона встретиться с ним, как в последний раз, выпить пару кружек добротного пива и разойтись в разные стороны, больше никогда не увидевшись.
Плотник вдруг с усмешкой подумал, что теплая постель только в молодости презираема, далее она медленно завоевывает доверие, и вот, настает тот день, когда не смыслишь свою жизнь без своего мягкого спутника, и знаешь, что он же проводит тебя в последний путь, успокаивающе обволакивая застывающее тело, как будто тело сунули словно кредитку в конверт. Кто сказал, что жизнь - это дар? Жизнь — это кредит, а смерть – наш главный кредитор, который не забудет попросить вернуть ему то, что принадлежит ему по праву – свою кредитку. И, будто подтверждая это, часы важно пробили наступление ночи, а маленькая смерть вступила в свои владения облекая события предшествующего дня в ватную тишину.
