Черно-белый человек⁠⁠

Дима, сколько себя помнил, всегда находился здесь: в этом сером здании психиатрической больницы, в этой палате с окнами, местами перечеркнутыми искривлённой решеткой. И в этой палате всегда менялись соседи. Они приходили и уходили, словно кадры старого фильма, и Дима их не запоминал. В его памяти даже их лица были смазанными, словно кисточками на свежей краске. Зачем запоминать людей, если они завтра исчезнут? Дима старался к ним не привыкать, потому что верил, что в конце концов он останется здесь один.

Дима, обыкновенно, забирался с ногами на подоконник и долго, со скукой, смотрел на улицу. Ему невыносимо хотелось наружу, туда, где ходят мрачные люди, которым разрешено ходить по больничному двору. Невероятная свобода! И асфальтовые дорожки манили своей змеиной линией – они уходили за угол здания, за которым, казалось, начинался дивный неизведанный мир. Но самому Диме, в отличие от других пациентов, не разрешали выходить во двор – они боялись, что он снова попробует убежать туда, за треклятый угол. Жадные сволочи! Санитары не понимают каково это: жить, обуреваемым мучительным любопытством. И тетя Глаша, дежурный врач, не понимает: она воспринимает живущих тут людей, как сырье для работы: этого положить сюда, этого перевести туда, выписать, записать… Скука.

- Наркоманы чертовы. – Мимо двери в палату проплыла тетя Глаша. В ее голосе не было злобы. Может быть, она по-своему жалела местных жителей, но жалость эта давалась ей только вместе с хронической усталостью. Неудивительно, ведь когда всех и вся жалеешь, то сам изнашиваешься. И мягкое сердце истлеет раньше каменного. И тетя Глаша, которой бы пирожки жарить да кур кормить, смотрит на пациентов и не замечает, как жалость в ней превращается в обиду: что вот так почти все сострадание она потратила на этих психов, а они требуют и требуют еще, пока не кончится тетя Глаша. И никто не оценит ее жертву.

Вот так и проходили дни за днями. Дима постепенно взрослел, его сальные волосы постепенно сошлись на затылке в конский хвост, за который его прозвали Дунканом, а тело, кормленное постной больничной едой, дрябло и наливалось рыхлым жиром. Но раз за разом он, неловко поднимая ноги, взбирался на подоконник, сдирая облупившиеся кусочки краски, и жадно, сквозь стекло, изучал двор. Когда-нибудь он окажется снаружи, и тогда, и тогда…

Дима вспомнил тот момент, когда он в последний раз был по ту сторону окна. Странный был день. Сегодня мама никак не просыпалась, хотя солнечный свет сквозь занавески падал ей прямо на веки. И вчера не просыпалась. Ее рот с пересохшими и истонченными губами приоткрылся, и мальчику чудилось, что она будто чему-то удивлялась, и это удивление никак не сходило с ее лица. От этого было скучно и невыносимо одиноко.

- Мам!

А пальцы у нее холодные. И не ест. Только спит. Дима вчера на ночь укрыл ее двумя одеялами – пусть согреется, а сам сел на стул напротив ее кровати, задумчиво подперев голову обеими руками. Так и сидел до полуночи, а потом тихо улегся в ногах у матери и уснул, поджав ноги к животу. Так, спящего его и нашли обеспокоенные соседи.

Потом события завертелись, как стекляшки в калейдоскопе: Диму привезли в интернат, где ему совсем не понравилось, и он сбежал - его нашли около своего запертого дома, опять интернат, и так продолжалось до тех пор, пока Дима не спрыгнул со второго этажа, в тщетной попытке сбежать. После этого случая его отвезли в другое учреждение – психиатрическую лечебницу, где посадили на застеленную кровать около окна и строго-настрого запретили выходить за пределы больницы.

И так он оказался здесь, в этом здании, в этой палате, на этом подоконнике, в мучительно долгом ожидании того, что ему, наконец, разрешат уйти из этого странного места, где порой даже врачи не сильно отличались от пациентов.

- Тетешкин, принимай гостей! – В палату вошла тетя Глаша. Стоптанные балетки, надетые на ее массивные ступни, под опухшими голенями были крошечными, а тетя Глаша, казалось, сейчас рухнет. Димка – Дункан даже зажмурился, ожидая этого. Но она так и не свалилась, а, напротив, завела за собой мужчину, властно схватившись за его худые предплечья. Тот смущенно хмыкнул, освобождаясь от цепкого хвата, и нерешительно протянул руку Диме:

- Володя.

- Дима… - Впервые он обратил внимание на своего нового знакомого. Он оказался невысокого роста и к тому же заядлым курильщиком, если судить по желтому пальцу на протянутой руке, а его грязно-синей расцветки глаза внимательно изучали испуганный взгляд маленького человека, сидящего на подоконнике. Дима осторожно дотронулся до горячей ладони, а вошедший второй рукой пригладил свои редеющие светлые волосы и, усмехнувшись, произнес:

- Наливай…

- Я вам дам «наливай»! – Из-за его спины показалось нахмуренное лицо тети Глаши, и женщина многозначительно подняла лоснящийся кулак. Диме даже показалось, что он слышит скрип кожи трущихся друг об друга пальцев, и боязливо поежился. А она, как пароход, качая массивными бедрами, удалилась в коридор, расталкивая недовольных медсестер.

Тетешкин сполз с подоконника на кровать и, скрестив ноги по-турецки, осторожно спросил:

- А вы сюда как?

- Да жену завалил, вот как. – Буднично ответил Владимир. Его губы разошлись, и Димка заметил, что нескольких зубов спереди не хватает.

- К-как?

- А вот так!  - Махнул рукой тот. – Сижу я, чай пью, а жена моя рядом ходит. И зудит, и зудит, курва такая, а я телек смотрю, и ничего не слышно из-за бубнежа этого! Ну, я и того -  чашкой в нее кинул...

- И что же, чашкой ее?

- Нет. Чашка-то в аккурат возле уха ее пролетела, да об стену – хлобысь!.. Жалко чашку-то, удобная была… А жена-то, бабенка у меня вспыльчивая… Была… Подбежала ко мне и по морде – хрясь! А я как-то зверею, когда мне по морде дают, и тут под рукой нож лежит, как назло, я им сыр резал... Я за нож схватился и к шее ей. Напугать хотел, а тут вон как вышло… Артерию что ли ей повредил. Кровища фонтаном! Все вокруг забрызгала. Заляпала дорогой пододеяльник... Эх!

Димка промолчал, стараясь не смотреть на собеседника. А потом робко ответил:

- Я почему-то думал, что уби… Таких, как вы, - он кивнул на Владимира заискивающе, - не отправляют в общие палаты. Кажется, на верхних этажах есть отдельные палаты… Ну, да ладно. Так, наверное, надо… Так-то добро пожаловать. – Он застенчиво усмехнулся.

- А свалить отсюда как-то можно? – Владимир прикрыл глаза, будто пряча их от солнца.

- Не знаю, ни разу не сбегал. – Дункан пожал плечами.

- А что так?

- Доктор боится, что я превращусь в птицу и улечу отсюда. А у них отчеты, там каждый пациент под галочкой. В конце концов, на каждого пациента ежедневно выделяется каша, а если кто-то сбежит, то лишняя порция останется – тоже нарушение режима…

- Как это – в птицу? – Владимир достал из кармана рубашки смятую пачку сигарет, недоверчиво глядя на Дункана. – Я, конечно, всяких видел, но таких…

- Натурально! – Дима отчего-то вдохновился. – Руки превращаются в крылья, ноги в лапки, а верхняя губа вот так вытягивается, - он пальцами вытянул воображаемую линию, - И превращается в клюв. И я могу взлететь и улететь далеко. Может быть, даже куда-нибудь на юг. А здесь мне не нравится – тут холодно. И люди всегда чем-то недовольны.

- Люди – это да…. – Владимир откинулся на подушку, снова закрывая глаза. Во рту у него трепыхалась незажженная сигарета. – А ты действительно… того…

Пару мгновений они молча сидели на своих кроватях. Где-то в коридоре шумела тетя Глаша, заводя очередного пациента психиатрической лечебницы. За окном едва слышно, где-то вдалеке, трещала сорока. Они всегда будто чем-то возмущаются, сорочье племя.

- А ты меня не зарежешь ночью? – Осторожно спросил Дима.

- Ммм? – Владимир приоткрыл один глаз. – Тебя? Не, тебя не зарежу. Ты вроде нормальный, хоть и псих. И я нормальный. Просто так сложилось… Так сложилось… А баба моя – дура… Да и не убивал я ее. Так, пошутил, чтобы тебя напугать. Просто ножом кожу ей расцарапал…

- Хорошо. Не надо меня резать все равно. Я боюсь, даже когда в шутку.

И Тетешкин снова взобрался обратно на подоконник. На нем было спокойнее и, как будто, ближе к углу, за которым была другая жизнь. Он ногтем поскреб засохшую краску на стекле и вздохнул: когда уже выпустят? А то жизнь там, за углом, вдруг кончится, а Дима ее так и не увидит. И все что он будет знать: эта палата, эта тетя Глаша, и нервное дыхание странных пациентов, которых все время подселяют сюда…

Вот так всегда: иные играют в любовь, живут вместе, строят планы, слушают очаровательные глупости из милых женских ротиков, и вдруг настает момент, когда очаровательные глупости превращаются в раздражающий бред, и хочется запустить чашку в лицо; кричать, брызгая слюной, и рвать плоть, пропахшую обыденностью. И нет более ненавистного человека, с кем провел последние двадцать лет.

- Слушай, а как тут вообще все устроено? – Владимир исподлобья оглядел залитую солнцем палату. Его челюсти двигались, словно механизм, бесполезно пережевывая фильтр сигареты.

- Нуу… Тут главная у нас тетя Глаша. Ее надо слушать, - Дима передернул плечами, - а то если будешь ерундой страдать – тебя переведут на седьмой этаж. А там, говорят, привязывают к кровати и колют что-то такое, потом неделю слюни пускаешь. А так – ничего. Жить можно.

- И что, зверствует?

- Да как…  Жить можно.

Владимир еще какое-то время пожевал пустым ртом и, наконец, вынес свой вердикт.

- Мерзкая баба.

- Кто? – Удивился Дима.

- Глаша твоя.  – Тот покосился на Диму. – Я бы ей… Взял бы гвоздь и под челюсть ей гвоздем бы. Не убил бы, а так – попугал бы.

- Да не, не надо. Она же живой человек. Как можно живого гвоздем тыкать? Это же больно.

- А я что не живой что ли? Не должно быть мерзости в нашем мире, а я вот и борюсь. Глаша твоя мерзкая, баба моя такой же была. Все люди разной степени мерзости. А я стараюсь, чтобы мерзости в людях меньше было. Вот убил бы я одну мерзавку, а другие посмотрят и поостерегутся... И, глядишь, люди-то выгонят из себя эту мерзость…

- А я? Я тоже мерзкий?

- Дурак ты. – Владимир отвернулся к окну и достал взамен изжеванной новую сигарету. – Думал ты меня поймешь, а ты такой же, как она, Глаша твоя.

- Знаешь, у нее дочь квартиру отобрала. – Дима достал из кармана кусочек хлеба и откусил его. – Теперь тетя Глаша временно живет в ординаторской, пока суд, да дело.

- А что так?

- Не знаю. Может, тетя Глаша не умела любить свою дочь, вот она и вспомнила все свои обиды. Кажется, дочери не квартира нужна, а нужно было сделать побольнее своей маме, мол, вот тебе, мама, мои мышкины слезы…

- Ты-то откуда знаешь? – Владимир недоверчиво посмотрел на Дункана.

- Я слышал. Она по телефону говорила с дочерью, а я как раз рядом сидел, ждал другого доктора, а она меня и не заметила. Говорит, говорит и хмурится, а у самой глаза красные. Сейчас заплачет, но и не хочет показаться слабой перед дочкой. А дочь кричит на нее, я аж услышал, хоть и не совсем рядом сидел. Вздохнуть боялся. Дочь кричит, припоминает тете Глаше все, а та молчит. Молчит, молчит, а потом резко повесила трубку, и тихо так, в сторону, прощения попросила у нее, у дочери-то. В трубку постеснялась что ли сказать…Только кажется, что она не у дочери прощения просила, а у самой себя, что не смогла вырастить ребенка, который бы любил ее… Вытерла глаза и вышла из ординаторской. А я как сидел, так и остался там, за шторкой, боялся еще час пошевелиться.

- Вот поэтому ты и мерзкий. – Владимир прочистил горло. -  Вот Глаша показалась тебе настоящей и слабой, а ты рядом оказался и почувствовал свою власть над ней, будто силу набрал от ее слабости. Мерзкий ты. Может, я и передумаю, и ты первый получишь вилкой в шею. На фоне чужих слабостей легко казаться сильным, да?

- В больнице не дают вилок. - Тетешкин глубоко вздохнул. Затем осторожно встал и, не выпуская хлеба из рук, лег на свою кровать и отвернулся к стене.

Ночью Дима внезапно проснулся и бесцельно смотрел в потолок. Из ординаторской доносился храп тети Глаши. Удивительно, как можно так храпеть и не просыпаться от звуков собственного храпа? В ее горле клокотал не меньше, чем вулкан: он булькал и, казалось, что дежурный врач сейчас захлебнется в собственных выделениях. Но проходило мгновение, и воздух с шумом проникал в ее легкие, а цикл начинался заново. Она крепко спала. Да и не было смысла бодрствовать - больные в этом корпусе в основной массе были тихими людьми, даже двери в палату не закрывались.

Дима осторожно встал, надел на босые ноги тапочки, и, стараясь не разбудить своего соседа, вышел в коридор. Холодно, от этого неуютно. Казалось, дневной шум и коридор были неотъемлемо связаны друг с другом, а сейчас эти стены были сиротливо пустыми.

Даже пост медсестры, около которого обычно днем было не протолкнуться, ночью пугал своей необитаемостью. Дункан подошел к нему и всеми десятью пальцами погладил прохладную поверхность столешницы. Его взгляд зацепился за небрежно оставленную ручку. Наверное, медсестра заполняла свои бумаги и бросила ее тут же. Непорядок. А вдруг ручку возьмет кто-то из пациентов, и что тогда? Разрисует что-нибудь в палате, измажет всё в пасте… Беда, беда… Дима взял ручку и положил ее в карман. Завтра он торжественно отдаст эту ручку тете Глаше, и, может быть, она раздобрится и позволит ему разгрузить машину с привезенной едой, вопреки правилам? Может быть. В сердце самой суровой женщины всегда есть уголок для тепла, так вроде говорили в старом итальянском фильме?

В конце коридора, около входа в столовую, виднелась белая дверь. Она всегда закрывалась на ключ, а сам ключ бережно хранился в нагрудном кармане халата тети Глаши. Там, за дверью, начинался открытый мир, который мог бы подарить Диме крылья, но дежурный психиатр всегда ревностно следила за тем, чтобы эта дверь открывалась только в назначенное время. Вот если бы заполучить этот ключ! Он бы гулял по двору ночью, и никому бы не сказал об этом, даже Владимиру.

И теперь тревога, которую он раньше умел усмирять, снова теребила его беспокойное сердце, и, казалось, от этого воздух стал тяжелее, а тело надулось и стало огромным. Только закроешь глаза, и руки, сложенные на груди, чувствуются как чугунные балки, и еще чуть-чуть и задавят самого Димку.

И вместо того, чтобы вернуться в палату, он все же подошел к самой двери, и беспокойно потянул носом. Из проема в столовую не пахло едой. Оттуда тянуло старой тряпкой, которой протирали затертую поверхность столов.  От этого запаха у Дима всегда подкатывал ком к горлу. Рядом со входом в столовую была дверь наружу. Он прислонил горячий лоб к дверному пластику выхода, а нос прижал к тонкой щели между дверью и стеной, чувствуя, как оттуда потихоньку тянет ночным морозом. Когда вслушиваешься в тишину, то секунды замедляют свой ход. И тут Тетешкин почувствовал, что с той стороны тоже кто-то прижался к двери и прислушивается к немногочисленным звукам психиатрической больницы. Может это вышел доктор из соседнего корпуса? Или случайный посетитель больничного двора? Хотя нет, на въезде на территорию больницы стоит охранник и просто так не пустит никого в ночное время, если только не экстренный случай. Может быть это какая-нибудь пациентка из соседнего женского корпуса лечебницы? Дункан иногда видел их в окно, когда те выходили покурить, кутаясь в свои халаты. Они взъерошены и неухожены; стоят, будто воробьи на ветру – низко наклонив голову. Изредка они затягивались вонючим дымом и безразлично смотрели на Диму сквозь стекло, а Дима смущался и исчезал в коридоре, будто проходил мимо невзначай. А сейчас Дункану стало ужасно любопытно: вот бы открыть дверь и глянуть на ночного гостя. Но вот ключ, ключ…

- Ты какого черта тут шаришься? – За спиной у Димки послышался свистящий шепот тети Глаши. Он вздрогнул и повернулся к ней. От неожиданности он не смог вытянуть из себя ни слова, и просто стоял, вытаращив глаза.

- Я тебя спрашиваю, придурок, ты почему не в палате?! -  Голос психиатра стал приобретать угрожающие тона.

- Тетя Глаша, там кто-то стоит за дверью, откройте, пожалуйста, я одним глазом посмотрю! – Вдруг сбивчиво и горячо заговорил Дима. – Ей-богу, я слышал, там кто-то стоит!

- Оглашенный что ли? – Опешила та. – Живо в палату!

- Нет! – Неожиданно для себя ответил Тетешкин, и сам неимоверно удивился своей храбрости. – Я гляну кто там, а потом пойду в палату, обещаю…

- Ты у меня на седьмой этаж сейчас отправишься, к буйным! Я кому сказала: бегом в палату! – И она больно схватила его за левую руку и силком потащила назад. А Дима вдруг сделал то, чего никогда не делал: он стал сопротивляться. Так они и стояли в молчаливом противостоянии: тетя Глаша, с раскрасневшимся лицом, упорно тянущую руку Димы, и сам Дима, не перестающий удивленно таращиться на нее и тянущий свою руку, стараясь отцепить стальную хватку этой женщины.

- Тетешкин, ты же завтра встрянешь у меня! – Тетя Глаша, наконец, нарушила молчание сдавленным шепотом.

А Дима, как затравленная жертва, тщетно пытаясь освободится, нащупал в кармане ручку, найденную несколько минут назад, судорожно схватился за нее и замахнулся, будто ножом. Его плечевой сустав глухо хрустнул, а Дима подумал, что сейчас она испугается, и отпустит руку. А она изумлённо лишь вскинула свои глаза навыкате и негромко вскрикнула:

- Ты что удумал, придурошный, - но так и не отпустила его из своих рук.

И тогда Дима – Дункан, сам не осознавая происходящего, широко взмахнул свободной рукой и всадил пластиковую острие прямо в потную шею тети Глаши. Корпус ручки моментально треснул, и ручка разлетелась по коридору, оставив свои обломок внутри женщины. Она издала короткий звук и осела на пол, держась за рану. Сквозь пальцы начала сочится ярко-красная кровь, заливая белый, с желтоватым оттенком, халат.

- Я только посмотрю, я посмотрю и отдам… - Торопливо зашептал Дима, наклоняясь к упавшей женщине. Его пальцы, измазанные то ли пастой, то ли кровью, нащупали небольшой ключ в нагрудном кармане, и Дункан суетливо выхватил его и в два шага оказался у двери. Поворот ключа, замок отозвался звонким щелчком, и, наконец, дверь распахнулась, а маленький человечек, судорожно вздохнув, вышел наружу, босыми ногами ощущая каким жгучим может быть снег…

- Скотина… - Прохрипела тетя Глаша. Она, неловко встала и, пошатываясь, вышла следом. Там, где-то в темноте, должен был быть сторож. Лишь бы хватило сил крикнуть. Она почти вывалилась наружу и чуть не столкнулась лицом со сбежавшим пациентом. Он стоял под густо падающим снегом, подняв лицо к небу и глубоко и спокойно дышал, закрыв глаза. Тетя Глаша протянула к нему одну руку, второй все еще держась за раненую шею, пытаясь машинально схватиться за Диму, но не успела, а вместо этого сдавлено охнула и осела на грязную мешанину снега и грязи.

Дима повернул к ней лицо, и на тетю Глашу уставились абсолютно круглые глаза, окаймленные желтой радужкой. Дункан моргнул ложным веком и растерянно улыбнулся. Его тонкие губы разъехались тонкой линией, и дежурный врач с ужасом увидела, как они неестественно вытягиваются вперед, а крохотный нос вдруг растворился в верхней губе.

- Дима… - Она рефлекторно попыталась отползти, но толстые ноги лишь взмешивали няшу на земле. А маленький человечек повернулся к ней, и раскинул руки, словно в полете. Было в этом что-то необъяснимое, тревожное и торжественное. Ветер качнул уличный фонарь, и тень человека – птицы заметалась, словно черное пламя. Язык не слушался Диму, но он, ужасно коверкая слова, произнес:

- Посмотри на меня, тетя Глаша, теперь я – настоящий. Посмотри на меня, посмотри на меня! Я же говорил всем раньше, что могу стать птицей и улететь из этого места! А ты не верила мне, ты говорила, что я псих! Так что? Кто теперь псих, а, тетя Глаша? – Глотку запершило, и Дима закашлялся, выплевывая розовые капельки слюны. - К черту ваши таблетки, к черту вашу невкусную кашу на завтрак, обед и ужин! Я теперь белая большая птица, тетя Глаш! Я…

Боль пронзила его конечности, словно электричеством. Пальцы его вытянулись с хрустом и стали похожи на скелет крыла летучей мыши, который вскоре оброс черно-белыми перьями. С хлюпающим звуком его колени вывернулись наизнанку, и Дима стал ниже ростом. Он хищно и оценивающе посмотрел на тетю Глашу и громко и отчетливо сказал:

-Т-р-р-р-р, тетя Глаша…  - Совсем как трещотка. Его глаза, будто сделанные из пластилина, совсем съехали вбок, и Дима потряс головой. – Т-р-р-р, чау, чау… Я теперь большая белая птица!

В голове у тети Глаши, по затылку и вниз, вдруг заструилось что-то, по ощущениям очень похожее на душ из ледяной крошки, а мир стал обрастать противным свистом. Лампа уличного фонаря стала тускнеть, и, спустя мгновение, потухла окончательно. Тело стало большим и липким, отчего дежурный врач-психиатр оцепенела, все так же держась за шею. Звук в голове нарастал, и, когда голова готова была взорваться, внутри у тети Глаши внезапно стало тихо и спокойно. Ни мыслей, ни страха. Только тишина и чернота. Нет больше ни Димы, ни качающегося фонаря, ни снега, ни грязи…

- Тр-р-р-р, чау, чау. – Сказал Дима и, сделав несколько шагов на вывернутых ногах, взлетел. Воздух стал тягучим, как патока; он поднял Тетешкина вверх и понес вперед, вперед, за проклятый угол, за которым начинался новый мир. И долго еще в на больничных аллеях эхом металось «т-р-р-р, чау, чау» …

А в дверном проеме появился темный силуэт. Это был Владимир. С вечера он ждал темноты, чтобы наказать всю мерзость, живущую в Диме, напугать его, а может и Глашу напугал бы, но задремал на колючем больничном постельном белье и проспал наступление сумерек. Он изумленно жевал фильтр незажжённой сигареты, и смотрел на распластанную тетю Глашу. Его голова мерно качалась из стороны в сторону, а в зрачках набирала силу бескрайняя пустота. На пол упала алюминиевая ложка, ручка которой была неумело заточена об стену возле кровати, и ее коснулся снег, который все сильнее источал запах железа.

- Вот, сучок, улетел все-таки… - И Владимир сплюнул сигарету на лежащее тело дежурного врача. – Мерзавец.

И он зашел обратно, прикрыв дверь. На улице было холодно, а внутри Владимира стало еще холодней.  Сегодня ночью он хотел начать очищать этот мир от мерзости людской, но не успел, и ему стало обидно, что вот так просто его обманули. Мир для него стал несправедливым местом.

А снег, словно хлопьями краски, замазывал этот город, над которым летал счастливый Дима – Дункан. Теперь он не маленький, всеми забытый и забитый человечек, а один из сорочьего племени. Он истерично закричал во все горло, и его крик, словно злорадный смех, разлетелся над городом.

Дима посмотрел на прощание на крышу психиатрической лечебницы и с удивлением отметил, какое это здание на самом деле маленькое. Не больше коробка спичек. Да и город маленький, будто палата, где жил Дима. И весь мир – маленький. Будто нарисованный на стекле в пустом коридоре. А над городом беспорядочно хлопала крыльями большая черно-белая птица, крича и смеясь во все горло.

Иногда ночью он заглядывает в окна других людей, так что приглядитесь, может, именно в ваши он смотрит прямо сейчас?