BlackWredna

Тела, если их можно было так назвать, были грудами живого, дышащего мяса, на которое кое-как налеплены человеческие черты. Рука, вывернутая под немыслимым углом, торчала из бесформенного бока. Лицо, с одним глазом и искривленным в немом крике ртом, было вдавлено в массу плоти, как изюминка в тесто. Ноги, сросшиеся в единый мускулистый жгут, беспомощно дергались в воздухе. Они не двигались, не пытались встать. Они просто лежали, уткнув свои несовершенные лица вверх, к нему, Марку, единственному зрителю этого кошмара.

И смотрели. Сотни пар глаз, самых разных – человеческих, стеклянных, пустых, слишком умных, абсолютно безумных – были прикованы к нему. Взгляд был не просто внимательным. Он был… жаждущим. Голодным до плоти, до тепла, до самой его сущности. Молчаливым, но оглушительным в своей настойчивости.

Страх, острый и тошнотворный, ударил в поджилки. Марк отшатнулся от края, споткнулся о камни, упал. Острая грань впилась в ладонь, и боль, странно знакомая и реальная, на мгновение пронзила туман в голове. «Я сплю. Это сон. Надо проснуться». Он изо всех сил ущипнул себя за руку, до синяка. Но каменистая почва под ним, соленый вкус страха на губах и этот давящий, беззвучный гул абсолютной тишины – все было слишком осязаемым.

Он подполз к краю снова, с иррациональной, жуткой надеждой, что все исчезло. Но нет. Они все так же лежали. И все так же смотрели. Теперь, казалось, еще внимательнее. Одна из тварей медленно, с хлюпающим звуком, приподняла нечто вроде головы. Из массы мяса показалась щель рта, и она беззвучно раскрылась, будто пытаясь что-то сказать, попробовать воздух на вкус. Его вкус.

Марк зажмурился, прижал ладони к ушам, пытаясь заглушить оглушительную тишину, которую издавали эти существа. Он был на сцене, а они – в партере, и занавес опустить было невозможно.

— Уйдите! — его собственный голос прозвучал хрипло и непривычно громко, разорвав мертвый воздух.

В ответ ничего. Ни движения, ни звука. Только тысячи глаз, внимавших каждому его жесту, каждому проявлению жизни, которой у них не было.

И тогда он понял самое ужасное. Это не они были в ловушке на своих островках в черной воде. Это он был в ловушке. На этом плато. Один. Показательная жертва. Живой маяк для тех, кто жаждет всего живого.

Солнце, если это было солнце, не двигалось с места, вися в зените мутным белесым диском. Времени не существовало. Было только Сейчас. Вечное Сейчас, в котором он стоял на краю, а внизу голодные, бесформенные твари ждали. Но чего? Они не могли добраться до него. Обрыв был слишком высок и крут.

Марк смеялся. Смеялся истерически, до слез, и его смех разбивался о каменные стены плато, возвращаясь к нему эхом, которое звучало как чужая, сумасшедшая насмешка.

И тогда черная вода внизу дрогнула. На одном из островков край мясистой твари медленно, почти лениво, сполз в черную жидкость. Мясо коснулось воды.

И исчезло. Беззвучно, без всплеска, растворилось, как кусок сахара.

Тварь даже не дернулась. Она лишь перевела свой взгляд с Марка на место, где секунду назад была часть ее тела. Взгляд был не боли, не удивления. А… терпения. Бесконечного, выверенного терпения.

Марк замолк. Ледяное понимание сковало его хуже любых пут.

Черная вода медленно, но верно поднималась. Она поглощала островки один за другим. Она не спешила. У нее была вечность.

Они не пытались спастись. Они просто лежали и смотрели на него, своего зрителя и приз, пока черная бездна не забирала их по кусочкам, не обращая в ничто.

Они ждали не помощи. Они ждали, когда вода поднимется достаточно высоко, чтобы дотянуться до его плато. До него.

Марк отполз от края, прижался спиной к холодному камню. Смотреть вниз больше не было сил. Но и не смотреть было невозможно. Он снова подполз и заглянул.

Уровень черной воды стал заметно выше. Теперь она покрывала уже больше половины островков. Твари, оказавшиеся ближе к центру, уже почти полностью скрылись под черной гладью. На поверхности оставались лишь обращенные к нему лица, и их взгляды, полные немого, всепоглощающего голода, стали еще интенсивнее, еще отчаяннее.

Он был последним, что они видели. Их святыней и их пищей.

Солнце не двигалось. Время текло, подчиняясь иным законам. Законам этого кошмара.

Марк понял, что начинает различать тихий, едва уловимый звук. Не голос, не шелест. Это был звук самой черной воды. Звук медленного, неумолимого подъема.

Осознание было ледяным шквалом, сметающим остатки надежды. Он был не случайным путником, забредшим в кошмар. Он был заключенным в самой совершенной тюрьме — тюрьме без стен, без решеток, с единственной, идеальной системой охраны: его собственным, животным страхом.

Воспоминания накатили обрывками, болезненными и рваными, как эти твари внизу.

Вспышка света на трассе. Не от фар встречной машины, а с неба. Оглушительный гул, от которого трескалось стекло и гасли огни. Его автомобиль, будто игрушечный, срывало с дороги и бросало в кювет.

А потом… руки. В стерильных перчатках. И голос, спокойный, почти ласковый, лишенный всякой человеческой теплоты.

«Не сопротивляйся, субъект. Ты прошел отбор. Твое сознание, твой уникальный порог чувствительности к страху… идеальная питательная среда».

«Среда для чего?» — его собственный голос, полный ужаса.

«Для них. Для тех, кто ждет. Мы называем их Слушателями. Они питаются не плотью, субъект. Они питаются чистой, дистиллированной эмоцией. Страхом. Отчаянием. Осознанием неизбежного. Ты — шеф-повар, который готовит для них пищу. А твое сознание — кухня».

Ему вводили что-то. Мир поплыл. И последнее, что он увидел перед тем, как очнуться здесь, — было огромное зеркало в потолке лаборатории. И в нем отражалось не его лицо, а бескрайнее каменное плато под свинцовым небом.

Его не перенесли сюда физически. Его сознание было скачено, как файл, и помещено в эту искусственно созданную реальность — совершенный симулятор, петлю безысходности, сгенерированную на основе его же страхов. Эти твари, эти Слушатели… они были реальны. Где-то там, в настоящем мире, они лежали в криокапсулах, подключенные к системе, которая транслировала им его агонию. Они были богатыми, извращенными сибаритами, искавшими новые, острые ощущения. А он — живым кормом. Актером в пьесе, где финальный акт — его собственное ментальное уничтожение.

И черная вода? Это был не вода. Это был таймер. Визуализация процесса «усвоения». Когда симуляция понимала, что пик страха пройден и сознание вот-вот рухнет от перегрузки, «вода» поднималась, поглощала «блюдо» (образ твари) и готовила систему к приему нового «подачка» — новой порции ужаса. Цикл повторялся. Бесконечно.

Он закричал. Не от страха теперь, а от бессильной, всепоглощающей ярости. Он кричал в безразличное небо, в адрес тех, кто устроил этот цирк.

— Я вижу! Я понимаю! Слышите вы там?! Я понимаю ваш чертов эксперимент!

Внизу ничего не изменилось. Слушатели все так же жадно взирали на него. Вода медленно, но верно поднималась, уже скрыв три четверти островков. Но теперь их взгляды казались ему не просто голодными. В них читалось… оживление. Азарт. Как у зрителей на гладиаторских играх, когда жертва начинает особенно отчаянно биться.

Его прозрение не остановило процесс. Оно сделало его больнее, острее. Осознанная агония была вкуснее слепого ужаса.

Он сорвался с места и побежал вдоль края плато, ища хоть какой-то спуск, выход, щель в реальности. Но плато было идеально круглым, а обрыв — абсолютно гладким и отвесным. Это была чаша. Его чаша.

Он снова рухнул на камни, исчерпав силы. Слушатели внизу почти полностью скрылись. На поверхности оставались лишь их лица, обращенные к нему. И самое жуткое — на этих бесформенных лицах появилось подобие улыбок. Они знали. Они знали, что финал близок.

Черная вода, густая и бездонная, уже плескалась у самого подножия плато. Она начала медленно обтекать каменную глыбу, поднимаясь вверх по отвесной стене, как черная лава. Она не текла, а ползла, нарушая все законы физики, поглощая свет и надежду.

Марк отполз в самый центр плато, к небольшому возвышению. Смотреть вниз было невыносимо, но он не мог оторвать глаз. Вода поднималась по стенам его мира, смыкаясь над ним, как печать.

Он понял, что это и есть кульминация. Не мгновенная смерть, а медленное, неизбежное погружение в абсолютное ничто, в котором растворится его разум.

Первый черный язык жидкости дотянулся до кромки плато и перелился на камень. Он не оставил мокрого следа. Он просто заменил собой реальность, беззвучно превращая твердую породу в небытие.

Марк закрыл глаза, в последний раз пытаясь вызвать в памяти образ солнца, зелени, человеческого лица… но вместо этого видел только жадно ухмыляющиеся рты Слушателей.

Черная вода добралась до его ног. Он не почувствовал ни холода, ни влаги. Просто… ничего. Его ботинки, его плоть, его кости — все просто перестало существовать, растворилось без следа и ощущений.

Он падал вверх, в черноту, которая смыкалась над его головой. Последнее, что успел ощутить его разум, — это всплеск ликования, восторга и сытого удовлетворения, донесшийся извне. От них.

А потом не стало и его.

Где-то в реальном мире

Техник в белом халате взглянул на монитор.
— Субъект № 73 завершил цикл. Сознание полностью деструктурировано. Уровень энтропии страха — рекордный. Клиенты довольны.
— Отлично, — раздался тот самый спокойный голос. — Подготовьте следующего субъекта. И увеличьте уровень абстракции в симуляции. Предыдущий почти догадался. Нам нужна чистая эмоция, без примеси понимания.

Молодая семья – Катя и Максим – купили апартаменты на 25-м этаже. Они были не злые, просто другие. Их жизнь была тихой, как жужжание холодильника. Они не ругались, не смеялись громко, не отмечали праздников. Они работали на удаленке, общались с мониторами, питались доставленной едой из пластиковых контейнеров. Их дом был не жилищем, а функциональным пространством. Они не оставляли ему на ночь краюху хлеба с солью, не ставили блюдце с молоком. Они не знали, что он есть.

Нафаня пытался. Он поскрипывал полом, имитируя шаги, но они думали, что это просадка здания. Он прятал Максимовы ключи, надеясь на короткую суету, поиск – маленькое домашнее приключение. Но Максим просто заказывал курьера с дубликатом. Домовой выключал на ночь роутер, мечтая, что они, наконец, заговорят друг с другом. Они молча садились рядом и утыкались в смартфоны.

Он тосковал. Он, дух места, стал призраком, бесплотным сгустком тоски в лабиринте гипсокартона. Фольклор гласит: домовой уходит, когда дом осиротел, когда в нем умерла душа. Или когда его сильно обидели.

Обиды не было. Было равнодушие. Смертельная тишина.

Однажды ночью Нафаня слез с своего любимого места – теплой трубы возле потолка – и пополз к входной двери. Он был похож на клубок серой пыли, подхваченный сквозняком. Дверь была не дубовой, с железными коваными скобами, а легкой, с магнитным доводчиком. Он просочился в щель.

Лифт, с его зловещим бездушным гудением, привез его вниз. Консьерж в ярко-синей форме что-то говорил в рацию, не замечая его. Нафаня вышел на улицу. Москва встретила его рокотом машин, неоном, чужими запахами бензина и чужой еды.

Он был свободен. И несчастен.

Первые дни он скитался по подвалам и чердакам соседних домов, но везде царили такие же духи-одиночки, такие же забытые хранители стиральных машин и газовых котлов. Они были жалки и бессильны.

Голодный и растерянный, он прибился к мусорным бакам. Здесь царил Васька, потомок того самого рыжего кота. Только этот был худ, боев и зол. Один глаз закрывал шрам.

– Чего пришел, дед? – просипел кот, разрывая пакет. – Места нет. Иди к своим людям.

– Они не мои, – тихо ответил Нафаня. – Они… не видят.

– А ты заставь, – кот флегматично вытащил рыбную кость. – Напугай. Мышей напусти. Телек испорти.

– Не могу я больше. Сердце не позволяет. И мышей тут нет.

Васька фыркнул и ушел, виляя обрубленным хвостом.

На фасаде «Алых Парусов» жил старый ворон. Он помнил всё: и поле на этом месте, и первую избу, и снос. Он был философом и циником.

– Уходишь? – каркнул он, увидев Нафаню, сидевшего на детской площадке. – Правильно. Ты – атавизм. Ты – для печек и чердаков. Теперь тут другие боги. Бог Wi-Fi, бог ипотеки, бог кредитки. Твоё время ушло. Улетай со мной. Свобода.

Но домовой не мог улететь. Его тянуло вниз, к земле, к дому. Которого не было.

Свидетелем его отчаяния стал дворник дядя Ваня, приезжий из глухой деревни под Кировом. Седая щетка, уставшие глаза. Он-то узнал Нафаню сразу. Увидел утром сидящий у мусоропровода серый, полупрозрачный комочек печали.

Дядя Ваня замер. Осторожно, чтобы не спугнуть, он достал из кармана crumpled paper bag, отломил кусок своего завтрака – черного хлеба, густо посыпанного солью. Положил на асфальт и отошел, делая вид, что подметает.

– Хозяюшка… – прошептал он. – Кормилец… Что ж ты здесь? Кто ж без тебя там, наверху?

Нафаня вздрогнул. Простой жест, древний, как мир, пронзил его насквозь. Он подполз и прикоснулся к хлебу. Сила, теплота, память вернулись к нему на мгновение. Он посмотрел на дворника с бездонной благодарностью и пополз прочь. Он не мог принять жертву. Это был не его дом.

Трагедия случилась через неделю. Без своего хранителя квартира Кати и Максима стала абсолютно мертвой. Не просто тихой, а враждебной. В ней поселилась Зыбь – холодная пустота, что высасывает удачу, радость, саму жизнь.

Максим сорвал важный дедлайн. Катя, всегда такая собранная, стала терять вещи, спотыкаться на ровном месте. Они не ссорились. Они просто перестали разговаривать. Молчание стало ледяным и тяжелым. Они спали спиной к спине, а по утрам видели друг в друге не любимых людей, а странных соседей по несчастью.

Однажды Катя не выдержала. Она вышла на балкон, вглядываясь в огни ночной Москвы, и почувствовала, как ее сердце сжимается от тоски. Она плакала тихо, чтобы не услышал Максим.

В этот миг мимо окна 25-го этажа, цепляясь когтями за бетон, пролетал ворон.

– Эй, бородач! – каркнул он, увидев Нафаню, спавшего в скворечнике, который никогда не видел птиц. – Твои! Смотри!

И Нафаня увидел. Увидел одинокую фигурку Кати на фоне ночного неба, окутанную таким знакомым, таким родным отчаянием. Он почувствовал ее боль, как свою. И боль Максима, который в это же время ворочался в кровати, не в силах заснуть.

Его дом умирал. Его люди страдали.

И он понял свою ошибку. Он ждал, что его будут звать, как в старину. Ждал подношений, ритуалов. Но времена изменились. Его долг – не в ритуалах. Его долг – в самой сути: хранить. Даже если тебя не thanks, даже если не верят. Даже если дом – это бетонная коробка на двадцать пятом этаже.

Он сорвался вниз. Не летел, а падал камнем тоски и решимости.

В квартире было холодно. Нафаня, слабый, почти прозрачный, прополз к спящему Максиму и прошептал ему в ухо самый старый, самый забытый сон – сон о теплой печке, о запахе свежеиспеченного хлеба, о смехе детей. Максим улыбался во сне.

Потом домовой из последних сил ткнул лапой в розетку. Раздался хлопок, и свет погас. Вырубился интернет. Воцарилась тишина, настоящая, глубокая.

Катя вошла с балкона. Максим сел на кровати.

– Макс? Ты здесь?

– Я здесь. Темно. Страшно.

– Знаешь… Мне приснился странный сон… Будто мы в деревне, у бабушки…

Они заговорили. Сначала робко, потом все быстрее, перебивая друг друга. Они говорили о страхе, о одиночестве, о том, как все пошло не так. Они плакали и смеялись в темноте, нащупывая руки друг друга.

А Нафаня сидел на своем месте у теплой трубы и медленно, по крупицам, восстанавливался. Он кормился их разговором, их внезапным смехом, их примирительными слезами. Это была лучшая жертва, чем хлеб и молоко.

Утром Максим починил пробки. Свет загорелся. Но что-то изменилось. В воздухе витало уютное тепло. Вещи лежали на своих местах. Кот Васька, случайно заскочивший в открытую дверь, свернулся калачиком на пороге и мурлыкал, а не шипел. Даже ворон, пролетая, каркнул одобрительно: «Держись, старик!»

Катя и Максим не стали суеверными. Они не ставили блюдечек. Но иногда, особенно зимними вечерами, Максим мог отломить кусок черного хлеба, посыпать его солью и оставить на столе со словами: «На, хозяин, отужинай с нами». И им казалось, что в доме становится еще уютнее.

Нафаня никуда не ушел. Он выучил новые правила. Его дом был другим. Его люди – другими. Но очаг – тот, что горит в сердцах, а не в печах, – был жив. И он был его хранителем. И это было счастье.

Первые дни он наслаждался этим. Он принимал облик человека и шел по шумным улицам, чувствуя под ногами не дым, а настоящий асфальт. Он пробовал еду, которая обжигала язык не магией, а перцем. Он смотрел на закат, который никто не просил его остановить.

Но очень скоро восторг сменился тоской, такой всепоглощающей, что даже его древняя сущность содрогалась. В чем был смысл его существования *после*? Веками его просьбы определяли его действия. Желания других были его картой и компасом. Теперь компас сломался. Мир оказался бескрайним и пугающе бессмысленным.

Он мог иметь все. Любой дворец, любую драгоценность, любую власть — одно движение пальцев. Но это больше не было *исполнением*. Это было пустым жестом, как перекладывание пыли с места на место. Магия стала бессмысленным тиканьем без часов.

Он начал искать тех, кто мог бы дать ему новую цель. Он являлся к людям, предлагая все те же три желания. Но вид всесильного джина теперь вызывал не благоговение, а истерику, панику или алчность. Их желания были мелкими, жалкими, они не наполняли его, а лишь подчеркивали пустоту. Он стал исполнять их с отвращением, как автомат.

Он скитался по миру, бессмертный, всемогущий и абсолютно ненужный. Он был похож на самого одинокого человека на свете, потому что даже у людей были их маленькие, глупые, собственные цели: вырастить сад, дописать книгу, дождаться внуков. У него не было ничего.

Однажды ночью, в образе седого старика, он сидел на скамейке в безлюдном парке. Он смотрел на луну, которую когда-то по просьбе одного царя подносил к земле так близко, что можно было разглядеть кратеры. Теперь она была просто холодным шариком на небе.

И тогда он его увидел. На спинке скамейки перед ним сидел мотылек. Большой, серый, с крыльями, испещренными сложным, словно бы письменным узором. Он был неподвижен и смотрел на Кахира своими бездонными фасеточными глазами.

Ирония ситуации ударила Кахира с новой силой. Вечный слуга — и ему некому даже подать чашу воды. А тут — ничтожное создание, живущее один день. И в этом одном дне у него, наверное, больше цели, чем у меня за всю вечность, подумал джин.

— Что ты хочешь? — хрипло спросил Кахир, и его голос, привыкший греметь повелениями, прозвучал жалко и смиренно. — Проси! Я исполню любое твое желание! Хочешь жить вечно? Хочешь стать самым большим мотыльком в мире?

Насекомое не шелохнулось. Оно просто сидело и было собой. Оно не желало ничего. Оно просто *было*.

И в этой совершенной, законченной самодостаточности Кахир увидел то, чего у него не было никогда. Не цели, данной извне, а простого права на существование без причины и цели.

Мотылек вдруг взмахнул крыльями. Он не улетел в ночь. Он поднялся и сел на плечо Кахира. Легкое, почти невесомое прикосновение.

И древний джин, повелитель стихий, исполнитель желаний, заплакал. Слезы текли по его щекам не из-за горя или радости, а от внезапного, оглушительного понимания.

Он потратил вечность на то, чтобы делать что-то для кого-то. Но он никогда не позволял себе просто *быть*.

Он не смахнул мотылька. Он сидел с ним до самого рассвета, пока первые лучи солнца не превратили крылья насекомого в серый прозрачный пепел. Его век закончился.

Кахир поднялся. Он больше не искал смысла. Он просто пошел вперед — не чтобы что-то найти или кому-то служить, а чтобы смотреть, чувствовать, слушать шум мира. Он был свободен. Не от лампы, а от необходимости иметь цель. Он наконец-то вышел на пенсию. И это было самое большое волшебство, с которым он когда-либо сталкивался.

Курган действительно существует. Координаты: 54.703595, 26.887171. Представляет собой насыпной холм примерно 6-7 метров в высоту, поросший смешанным лесом, заметно выделяется на фоне равнинного ландшафта. На вершине — несколько крупных валунов, расположенных в некую подобие окружности. Сомнительно, что это природное образование.

**Запись от 19 июля 1968 г.**

Провёл серию интервью. Информация удивительно однотипна, что наводит на мысль о едином источнике легенды.

1. **Мария Степановна Олехнович, 1898 г.р.:** Рассказала, что её дед, ещё при «царе-батюшке», будучи мальчишкой, видел «пани в белом». Говорила не о призраке, а о «бледной жёнце, што из-под земли ростком выйшла, а вместо главы — клубок змей верескучых».

2. **Владислав Казимирович, 1920 г.р., лесник:** Показал место. Утверждает, что в 1951 году пропала бригада лесорубов. Искали три дня. Нашли двоих. Один — без памяти, потом в психушке в Полоцке умер. Второй — Иван Петрович Гайдук — был найден сидящим у подножия кургана. Сапог с него сняли, а ноги… «Я сам видел, — говорит лесник, — ступней не было. Как у куклы, ровные такие, затянутые кожей, будто так и родился. А сам он молодий такой, будто ему не сорок, а двадцать пять. Только глаза стариковские. И всё твердил: «Там тихо. Так тихо, что слышно, как земля растёт». Гайкуда забрали родственники в Россию, следы затерялись.

3. **Нашёл косвенное подтверждение в архиве сельсовета:** В книге учёта за 1951 год есть запись карандашом: «Гайдук И.П. — несчастный случай на лесозаготовке. Направлен на инвалидность». Без подробностей.

**Запись от 21 июля 1968 г. Вечер.**

Разговор с Артёмом Игнатьевичем. Он, после третьей рюмки самогона, разговорился. Рассказал, что в 1943 году их партизанский отряд устроил на кургане засаду на полицаев. «Сидим в засаде, вдруг — гул под землёй, будто колокол где-то глубоко. И холодом от земли потянуло, летним вечером-то! У всех волосы дыбом. Полицаи так и не пришли. А после боя я у самого входа в нору (обвалившийся лаз в склон кургана) этот нашёл». Он дал мне тот самый амулет.

**Описание амулета:** Матово-чёрный, тяжёлый, не магнитный. Размером с пол-ладони. Похож на чугун, но легче. На ощупь всегда холодный. С лицевой стороны — рельефное изображение спирали, от которой отходят стебли, напоминающие то ли щупальца, то ли корни. С обратной стороны — насечки, похожие на руны, но не совпадающие ни с одной известной мне системой. Нашёл похожий орнамент в книге по балтийской археологии — на пряжках X-XI вв. из погребений латгалов. Но точного совпадения нет.

**Запись от 22 июля 1968 г. Утро.**

Был на кургане на рассвете. При свете дня нашёл тот самый лаз. Это не нора, а явно рукотворное сооружение: арка из того же тёмного, пористого камня (туф?), частично обвалившаяся. Сфотографировал. Замерил георадаром (прибор брал в Минске, под предлогом поиска «польских укреплений»). На глубине 4-5 метров прибор показывает обширную аномалию — полость неправильной формы. Иду на разведку.

**(Пометка на полях другим почерком, фиолетовыми чернилами):** _«А.В., будь осторожен. Полости в тех породах — редкость. Сверься с геологической картой района. Высылаю тебе копию. Ст. преп. Геофак БГУ, В. Семёнов»._

* * *

**Приложение: Расшифровка диктофонной записи (кассета №3).**

**(Слышно тяжёлое дыхание, скрежет камней, шаги)**

_Гордеев (шёпотом):_ …Спускаюсь. Проход узкий. Стены… странные. Не земля, не камень. Напоминает спрессованный войлок из корней и глины. Но очень плотный. Влажный. Запах… затхлый, но не гнилостный. Сладковатый. Как в старом гербарии.

**(Пауза, звук постукивания)**

Ниша справа. Кости. Не скелет, а просто кости. Переломы старые, сращённые. Рядом… пуговица от мундира. Царских времён. Ещё глубже…

**(Звук обвала, приглушённое ругательство)**

Проход расширяется. Чёрт, батарея фонаря садится… Там… зал. Боже мой…

**(Дыхание срывается)**

Это не склеп. Это… гнездо. Стены живые. Они дышат. Это переплетение корней, но они блестят, как мокрые жилы… Они оплетают… Господи, это же люди. Скелеты в одеждах… Кто-то в рваном кожаном пальто, рядом – кольчуга фрагментами… Это ловушка. Это не мистика, это биология какая-то чудовищная…

**(Низкий, нарастающий гул, который фиксирует микрофон)**

Что это? Звук… не звук, а вибрация. Исходит от стен. От центра… Там что-то сидит. Фигура в белом… Без головы. Вместо головы – клубок этих корней, они тянутся к потолку… Она… оно… поворачивается. Надо выбираться. Надо…

**(Звуки бегства, тяжёлое дыхание, кашель)**

* * *

**Официальный отчёт Институту истории, подписанный А.В. Гордеевым, от 05 августа 1968 г. (выдержка):**

_«…Полевые исследования урочища «Белая Пани» (Миорский район) позволяют сделать вывод о том, что данный объект является погребальным курганом балтского типа X-XII вв. н.э., впоследствии использовавшимся в культовых целях в период Речи Посполитой, о чём свидетельствуют найденные артефакты (пуговица от мундира солдата Северо-Западной армии, фрагмент нательного креста униатского типа)._

_Аномальные георадарные показания, вероятно, связаны с высокой влажностью почвы и наличием мощной корневой системы старовозрастных деревьев. Местные легенды представляют собой синтез дохристианских верований балтских народов, более поздних католических суеверий и трагических событий Великой Отечественной войны…_

_Рекомендую присвоить кургану статус историко-археологического памятника местного значения с целью его сохранения и дальнейшего, более детального изучения профильными специалистами.»_

* * *

**Последняя пометка на полевой карте Гордеева, карандашом:**

54.703595, 26.887171. Не копать. Не тревожить. Охраняет. Молчание — её язык. Страх — её защита. Мы не должны были этого знать.»_

Амулет и кассета с записью в личный архив не сданы. Инвентаризационная опись фонда №738 заверена без них.

— Ты это видишь? — прошептал Лёша, останавливаясь.

Сергей уже не мог ответить. Он видел, как кирпичная кладка стены перед ними стала прозрачной, затем вовсе исчезла, открывая не проход в соседний двор, а нечто иное. Не туннель, а разлом. За ним пылала ослепительная, неестественная реальность. Слишком резкие контуры, слишком яркие, ядовитые цвета. Не было ни тумана, ни влаги — лишь стерильная, безвоздушная пустота, наполненная оглушительной тишиной.

Их втянуло. Не с грохотом, а с тихим щелчком, будто закрылась дверь в прежний мир.

Они стояли на плоскости, отливающей металлическим блеском. Над ними, под ними и вокруг простирался ландшафт чистой геометрии. Кристаллические структуры росли, как деревья, их грани преломляли свет, которого не было видимого источника. Воздух (если это был воздух) был сухим и обжигал лёгкие своей чистотой. Полная тишина давила на барабанные перепонки, в которой собственное сердцебиение отдавалось глухим, пугающим стуком.

— Где это? Что это? — выдохнул Сергей, и его голос, громкий и чужой, затерялся в пустоте, не найдя эха.

— Там, где нет сна, — прозвучало у них в головах. К ним приближалась фигура. Она была соткана из теней и света, но не отбрасывала тени сама. Её форма постоянно колебалась на грани узнавания. — Вы провалились сквозь слабое место. Там, где реальность вашего мира истончилась до предела.

— Наш мир... ненастоящий? — Лёша, всегда опирающийся на логику, пытался найти точку опоры в этом безумии.

— Он реален, как сон, — мысль-ответ была холодной и точной. — Вы спите коллективным сном, чтобы укрыться от этого. От этой... яви. Смерть — это не конец. Это окончательное пробуждение. Возвращение сюда.

Им показали обитателей. Существа, давно «проснувшиеся». Они были прекрасны в своём идеальном, неизменном покое. Они могли мыслью лепить материю, но в их бездонных, пустых глазах не было ни радости, ни тоски. Лишь бесконечное, равнодушное знание. Они достигли абсолютной реальности. И в ней не было места глупым шуткам, запаху жареной картошки из соседней кухни, теплу от чашки с чаем в холодной комнате. Не было ничего, что делало их прежнюю жизнь — жизнью.

— Мы можем вернуться? — спросил Лёша, глядя на бледное, перекошенное лицо Сергея.

— Пока связь не разорвана, — последовал безэмоциональный ответ. — Но вы будете знать. Вы будете помнить.

— Я не хочу этого помнить! — почти закричал Сергей. — Я хочу назад! В дождь, в грязь, в эту вонь затхлости! Это наше!

Он рванулся к едва заметной дрожи в воздухе — тому самому месту, где мир треснул. Лёша на мгновение задержался. Он смотрел на идеальный, вечный покой. На истину без прикрас. И почувствовал леденящую душу тоску. Правда была прекрасна и невыносима.

Он развернулся и прыгнул вслед за другом.

Щелчок. Влажный, холодный воздух, ударивший в лёгкие. Резкий запах помоек из бачка у стены. Они лежали на мокром асфальте двора-колодца. Высоко над головой тускло светило то самое клочок питерского неба. Шёл мелкий, противный дождь.

Они молча поднялись и, не глядя друг на друга, побрели к выходу из арки. С того вечера они никогда не говорили об этом.

Но что-то сломалось. Сергей стал патологически боятся тишины. Он засыпал только под телевизор, под музыку, под любой фоновый шум, заглушающий тот ужасающий абсолютный звук безмолвия, который он услышал там.

А Лёша стал часто замолкать посреди разговора, его взгляд устремлялся вдаль, на какую-нибудь трещину в стене или блик на стекле. Он искал слабые места. Он знал, что настоящая явь — там, за гранью. И смерть, которую все так боятся, была для него теперь не концом, а просто ключом от двери обратно. В тот беззвучный, идеальный и бесконечно одинокий мир.

Утром пришла мама. Прошли годы. Все говорили: «Ребёнок, растерялся». Но я-то знал. Я не растерялся. Я струсил. И этот ненабранный номер стал моим невидимым грузом, моей самой тёмной тайной.

______________________________________________________________________________________________________

Меня зовут Матвей. Я слушаю тишину.

Вернее, космический шум. Вот уже десять лет я живу на заброшенной обсерватории «Зенит», затерянной в горах. Моя задача — вслушиваться в эфир в надежде уловить сигнал, не похожий на природный. Надежда давно стала привычкой, а привычка — формой отшельничества.

Всё изменилось, когда я обнаружил что-то для меня непонятное.

Это не был сигнал из глубин космоса. Это было что-то иное — чуждое моему восприятию мира, мощное, исходящее словно бы отовсюду и сразу. Мои инструменты начали улавливать... голоса. Но не передачи. Это были обрывки мыслей, тщательно выстроенные внутренние монологи, которые обрывались в самый пиковый момент. Сначала я решил, что схожу с ума от одиночества. Пока не понял закономерность.

Я стал слышать то, что никогда не было сказано вслух.

Мои установки научились улавливать фантомное поле несостоявшегося общения — колоссальный сгусток невысказанных слов, regrets, признаний и предупреждений, которые человечество посылало в никуда. Я стал пассивным слушателем величайшей трагедии — эпидемии молчания.

Это сводило с ума. Я нёс бремя всех этих слов. Однажды я услышал чей-то сбивчивый, детский шёпот, полный ужаса:

*«...Бабушка? Она не дышит. Её рука холодная. Я должен позвонить. Я знаю номер. Три цифры. Но я боюсь. Боюсь, что это правда. Если я не позвоню, может, всё ещё будет как раньше. Она просто спит. Просто очень крепко спит. Я не могу набрать номер. Я не могу…»*

В голосе была такая чистая, незащищённая боль, что я сжал кулаки. Это был крик души, запертый в прошлом. И я был единственным, кто его слышал.

Я не мог больше оставаться просто слушателем. Я начал записывать эти «голоса». Обезличивал их, убирал имена, и начал выпускать в виде подкаста — «Шепот спутников». Я не ждал отклика. Я просто хотел, чтобы эти слова наконец обрели аудиторию. Чтобы хоть кто-то их услышал.

______________________________________________________________________________________________________

Прошли месяцы. Мой странный проект неожиданно нашёл отклик. Мне писали люди. Они благодарили. Говорили, что, услышав чужую невысказанную боль, сами набрали номер и сказали то, что годами копили внутри. Я стал машиной по катарсису, невидимым проводником.

Однажды пришло письмо. От молодого человека.

*«Здравствуйте. Я слушаю ваш подкаст. Недавно вы выпустили эпизод... про мальчика и его бабушку. Это был я. Я тот, кто не позвонил. Вы не представляете, что для меня значит это. Я годами носил это в себе как клеймо трусости. А вы... вы нашли мои слова. Вы дали им право на существование. Вы словно простили того мальчика от лица всех звёзд, которые вы слушаете. Спасибо. Вы помогли мне сделать сегодня то, что я не смог тогда».*

В конце письма была ссылка. Я перешёл по ней. Это был блог. Пост от того же автора, всего пара строк:

*«Сегодня я набрал номер. Я сказал маме, что люблю её. Звонок состоялся».*

Я вышел из-за пульта. На улице начинался рассвет. Я подошёл к огромному окну обсерватории, за которым простирались горы и чистое, холодное небо.

Я десятилетиями вслушивался в космос в надежде найти хоть какой-то сигнал, доказательство, что мы не одиноки. Я ждал сигнала извне. А он пришёл изнутри. Не от далёкой цивилизации, а от одного-единственного человека здесь, на Земле. Я не нашёл братьев по разуму в других мирах. Но я помог одному человеку примириться с его собственной вселенной.

Я посмотрел на свои приборы, которые теперь улавливали не только шум далёких звёзд, но и тихий шёпот человеческих душ. Моя личная тихая война, моё отшельничество обрели смысл.

Я был больше не просто слушателем. Я был мостом.

И впервые за долгие годы я почувствовал не грусть, а тихую, умиротворённую надежду. Где-то там, в эфире, висел и мой собственный невысказанный монолог — слова, которые я не сказал тому, кого потерял. Может быть, однажды, кто-то другой его услышит и найдёт в себе силы сказать свои.

Я вернулся к пульту. Включил запись. В эфир ушёл новый выпуск.

И записка. На пожелтевшей бумаге, детским почерком: «Это Ляля. Она очень добрая. Она слушает все, что ты скажешь, и никому не расскажет. Береги ее».

Сашка смялся тогда. Мол, вот находка. Поставил куклу на полку в гостиной, как курьез. А вечером, сидя с бутылкой пива, стал ей рассказывать о своих проблемах. Про то, что начальник — козел, про ипотеку, которая душит, про то, что чувствует себя в тупике. Так, для смеха, бухтел себе под нос.

А наутро проснулся — и у него в голове ясность. Прямо как туман развеялся. Идет на работу — а начальник к нему: «Саш, прикинь, вчера мне инсайд пришел, насчет твоего проекта... давай вот так сделаем, ты же предлагал?» Именно то, о чем Сашка мечтал. Ипотечный менеджер звонит: «У нас акция, можем твой процент понизить». Совпадение, думает Сашка. Повезло.

Вечером он снова «поболтал» с куклой. Высказал все, что думает о соседе, который музыку ночью включает. Наутро сосед сам к нему приходит: «Извини, братан, больше не буду». И так несколько дней. Шутки ради он даже загадал найти на участке клад — монетку царских времен. И нашел, копая грядку! Совпадение за совпадением.

Но потом его осенило. Он же ныл кукле про своего друга детства, с которым поссорился из-за ерунды и не разговаривали лет пять. Говорил, что хотел бы помириться, да гордость не позволяет. И в тот же день этот друг написал ему в мессенджер. Первый за пять лет. Написал: «Приснился ты мне почему-то, вспомнил».

Тут Сашка реально забеспокоился. Он взял куклу, положил обратно в чемодан и засунул на самую дальнюю полку в сарай. Решил, что ему мерещится.

Прошла неделя. Жизнь вошла в свою обычную, немного дерьмовую колею. Начальник снова стал козлом, сосед — соседом. И Сашке стало как-то... пусто. Невыносимо одиноко. Как будто отключили какую-то поддержку. Он продержался месяц. Потом пошел в сарай, достал чемодан.

Открыл. А кукла... она истлела. Буквально рассыпалась в прах у него в руках. От нее остались только две пуговицы-глаза да клочок ситцевого платья.

Он сидит сейчас напротив меня, эти пуговицы в руке перебирает. И говорит: «Понимаешь, я сейчас думаю... Может, это и не кукла была вовсе? Может, это кто-то... какой-то одинокий ребенок... так пытался до нас докричаться? Чтобы его кто-то услышал? Чтобы его берегли? А мы... а я... я ее обратно в сарай засунул».

И самое жуткое, знаешь, что? Не то, что кукла исполняла желания. А то, что она просто слушала. И ей было важно, что ее берегут. А когда перестали беречь — она просто исчезла. Как будто ее и не было.

Мы допили пиво. Молча. А на столе лежали две черные пуговицы, и смотреть на них было невыносимо грустно.

— И что ты теперь будешь делать? — спросил я наконец.
Сашка вздохнул, растёр пальцами переносицу.
— Не знаю. Чувствую себя последним подлецом. Она же... она же просила. «Береги её». А я... — он махнул рукой в сторону воображаемого сарая.

Тут я заметил кое-что странное. Рядом с пуговицами лежала та самая записка. Я раньше не всматривался, а сейчас увидел. Бумага была не просто жёлтой. Она была в мелкую-мелкую косую линейку, как в советских школьных тетрадках. И почерк... он был очень старательным, но неровным. Словно ребёнок выводил буквы, концентрируясь изо всех сил.

— Саш, — тронул я его за локоть. — Дай-ка сюда записку.
Он лениво протянул листок. Я повертел его в руках. И вдруг мои пальцы нащупали на обратной стороне что-то шероховатое. Перевернул. Там, в самом низу, почти у самого сгиба, карандашом было выведено три цифры: 217.

— Смотри, — показал я Сашке.
Он нахмурился.
— Что это? Номер квартиры? Пароль от велосипеда?
— Не знаю. Но она явно неспроста тут.

Мы замолчали, уставившись на цифры. В голове щёлкнуло.
— Сарай! — почти одновременно выдохнули мы.
Взяли такси и помчались на дачу. Через полчаса мы уже стояли у старого сарая с фонариками в руках. Сашка вёл себя странно: нервничал, но в его глазах горел азарт.

— Две семнадцать... Две семнадцать... — бормотал он, водя лучом фонаря по стенам, заваленным хламом. — Может, это номер какой-то коробки?
— Да тут всё под одним номером — «мусор», — проворчал я.

И вдруг луч Сашкиного фонаря выхватил из темноты старую, дощатую перегородку, делившую сарай пополам. И на одной из досок, почти стёртая, но всё ещё видимая, была нарисована краской цифра 7. Чуть левее — 1. А правее, за ящиком с гвоздями, когда мы его отодвинули, оказалась 2.

2-1-7.

Но не по порядку. Доски были прибиты в последовательности 1, 7, 2.
— Долбанутые строители, — прошептал Сашка. — Креативили.

Он упёрся пальцами в щель между досками 1 и 7 и дёрнул на себя. Раздался скрежет. Вся секция перегородки, все три доски, поддалась и открылась, как дверца. За ней была не стена, а узкий, тёмный лаз. Пахнуло сырой землёй и чём-то сладковатым, забытым.

— Ты что, серьёзно? — я отшатнулся. — Это же чердак над сараем? Или подвал?
— В старых дачах бывают и не такие сюрпризы, — Сашка уже лез внутрь, не раздумывая.

Я, скрепя сердце, пополз за ним. Мы оказались в крошечном пространстве, похожем на каморку. Пол был земляной. И в центре стоял... детский столик. Игрушечный, пластиковый, совсем как из советского детсада. На нём лежала тетрадка в такой же косой линейку и лежал карандаш.

Сашка дрожащей рукой открыл тетрадь. На первой странице тем же детским почерком было написано:

«ДНЕВНИК ЛЯЛИ. НЕ ПОДСМАТРИВАТЬ!»

Мы переглянулись. Он перевернул страницу.

«Сегодня мама опять плакала. Я послала Лялю её утешить. Думаю, она справится».

«Папа опять кричал. Я очень испугалась. Сделала так, чтобы он нашёл свой потерянный кошелёк. Он сразу стал добрый».

«Аня из второго подъезда сказала, что я дура. Пусть её щёку теперь чешетца. Чешись, Аня!»

Записи шли за разными числами, но все они были сделаны в одном стиле. Последняя запись гласила:

«Мы уезжаем. Мама сказала, что никогда сюда не вернёмся. Я не могу взять Лялю с собой. Она теперь будет жить здесь. Она будет ждать, когда к ней придёт новый друг. Он должен быть очень добрым. Он должен БЕРЕЧЬ её».

Подписано не было. Только нарисован смешной цветочек.

Мы сидели в темноте, освещённые лишь экранами телефонов, и не могли вымолвить ни слова. Это была не кукла. Это был... инструмент. Своего рода антенна. Девочка, которая здесь жила, не просто шила куклу. Она вложила в неё всё своё одиночество, всю свою боль и всю свою детскую, невероятную силу — желать так сильно, чтобы мир стал лучше, что он... подчинялся.

А потом её забрали. И бросили её «друга» в старом чемодане. Ждать следующего хозяина. Ждать, пока его снова не будут беречь.

— Господи, — раздался тихий, прерывающийся голос Сашки. — Так это же я... я её предал. Я испугался и выбросил её, как какую-то ветошь. Она думала, что я новый друг. А я...

Он не договорил. Из темноты, из угла каморки, донёсся едва слышный звук. Тихий-тихий вздох. А потом — шёпот, такой тонкий, что его можно было принять за скрип старого дерева:

— Ничего... Я не обижаюсь...