Береги её⁠⁠

У меня есть друг, Сашка. Нормальный мужик, с головой дружит. И вот как-то раз звонит он мне, и голос у него какой-то странный, сдавленный. Говорит: «Слушай, мне надо выговориться. Приезжай, пиво есть».

Приехал я к нему. Сидим на кухне, он молчит, в потолок смотрит. Я уж думал, с работой проблемы или с девушкой. А он вдруг такое выдает...

Говорит, купил он дачу под Питером, старую, советских времен. Ну, там все как обычно: яблони полусухие, баня покосившаяся, в доме пахнет мышами и прошлым веком. Стал разбирать хлам в сарае. И нашел там чемодан. Кожаный, потрескавшийся, но замок еще живой.

Вскрыл он его. А там... не фотоальбомы, не письма. Там кукла. Тряпичная, самодельная, видно, что шила не профессионалка. Лицо вышито нитками, глаза — пуговицы. И одета в платьице из ситца, совсем простенькое, но чистое, будто ее вчера положили.

И записка. На пожелтевшей бумаге, детским почерком: «Это Ляля. Она очень добрая. Она слушает все, что ты скажешь, и никому не расскажет. Береги ее».

Сашка смялся тогда. Мол, вот находка. Поставил куклу на полку в гостиной, как курьез. А вечером, сидя с бутылкой пива, стал ей рассказывать о своих проблемах. Про то, что начальник — козел, про ипотеку, которая душит, про то, что чувствует себя в тупике. Так, для смеха, бухтел себе под нос.

А наутро проснулся — и у него в голове ясность. Прямо как туман развеялся. Идет на работу — а начальник к нему: «Саш, прикинь, вчера мне инсайд пришел, насчет твоего проекта... давай вот так сделаем, ты же предлагал?» Именно то, о чем Сашка мечтал. Ипотечный менеджер звонит: «У нас акция, можем твой процент понизить». Совпадение, думает Сашка. Повезло.

Вечером он снова «поболтал» с куклой. Высказал все, что думает о соседе, который музыку ночью включает. Наутро сосед сам к нему приходит: «Извини, братан, больше не буду». И так несколько дней. Шутки ради он даже загадал найти на участке клад — монетку царских времен. И нашел, копая грядку! Совпадение за совпадением.

Но потом его осенило. Он же ныл кукле про своего друга детства, с которым поссорился из-за ерунды и не разговаривали лет пять. Говорил, что хотел бы помириться, да гордость не позволяет. И в тот же день этот друг написал ему в мессенджер. Первый за пять лет. Написал: «Приснился ты мне почему-то, вспомнил».

Тут Сашка реально забеспокоился. Он взял куклу, положил обратно в чемодан и засунул на самую дальнюю полку в сарай. Решил, что ему мерещится.

Прошла неделя. Жизнь вошла в свою обычную, немного дерьмовую колею. Начальник снова стал козлом, сосед — соседом. И Сашке стало как-то... пусто. Невыносимо одиноко. Как будто отключили какую-то поддержку. Он продержался месяц. Потом пошел в сарай, достал чемодан.

Открыл. А кукла... она истлела. Буквально рассыпалась в прах у него в руках. От нее остались только две пуговицы-глаза да клочок ситцевого платья.

Он сидит сейчас напротив меня, эти пуговицы в руке перебирает. И говорит: «Понимаешь, я сейчас думаю... Может, это и не кукла была вовсе? Может, это кто-то... какой-то одинокий ребенок... так пытался до нас докричаться? Чтобы его кто-то услышал? Чтобы его берегли? А мы... а я... я ее обратно в сарай засунул».

И самое жуткое, знаешь, что? Не то, что кукла исполняла желания. А то, что она просто слушала. И ей было важно, что ее берегут. А когда перестали беречь — она просто исчезла. Как будто ее и не было.

Мы допили пиво. Молча. А на столе лежали две черные пуговицы, и смотреть на них было невыносимо грустно.

— И что ты теперь будешь делать? — спросил я наконец.
Сашка вздохнул, растёр пальцами переносицу.
— Не знаю. Чувствую себя последним подлецом. Она же... она же просила. «Береги её». А я... — он махнул рукой в сторону воображаемого сарая.

Тут я заметил кое-что странное. Рядом с пуговицами лежала та самая записка. Я раньше не всматривался, а сейчас увидел. Бумага была не просто жёлтой. Она была в мелкую-мелкую косую линейку, как в советских школьных тетрадках. И почерк... он был очень старательным, но неровным. Словно ребёнок выводил буквы, концентрируясь изо всех сил.

— Саш, — тронул я его за локоть. — Дай-ка сюда записку.
Он лениво протянул листок. Я повертел его в руках. И вдруг мои пальцы нащупали на обратной стороне что-то шероховатое. Перевернул. Там, в самом низу, почти у самого сгиба, карандашом было выведено три цифры: 217.

— Смотри, — показал я Сашке.
Он нахмурился.
— Что это? Номер квартиры? Пароль от велосипеда?
— Не знаю. Но она явно неспроста тут.

Мы замолчали, уставившись на цифры. В голове щёлкнуло.
— Сарай! — почти одновременно выдохнули мы.
Взяли такси и помчались на дачу. Через полчаса мы уже стояли у старого сарая с фонариками в руках. Сашка вёл себя странно: нервничал, но в его глазах горел азарт.

— Две семнадцать... Две семнадцать... — бормотал он, водя лучом фонаря по стенам, заваленным хламом. — Может, это номер какой-то коробки?
— Да тут всё под одним номером — «мусор», — проворчал я.

И вдруг луч Сашкиного фонаря выхватил из темноты старую, дощатую перегородку, делившую сарай пополам. И на одной из досок, почти стёртая, но всё ещё видимая, была нарисована краской цифра 7. Чуть левее — 1. А правее, за ящиком с гвоздями, когда мы его отодвинули, оказалась 2.

2-1-7.

Но не по порядку. Доски были прибиты в последовательности 1, 7, 2.
— Долбанутые строители, — прошептал Сашка. — Креативили.

Он упёрся пальцами в щель между досками 1 и 7 и дёрнул на себя. Раздался скрежет. Вся секция перегородки, все три доски, поддалась и открылась, как дверца. За ней была не стена, а узкий, тёмный лаз. Пахнуло сырой землёй и чём-то сладковатым, забытым.

— Ты что, серьёзно? — я отшатнулся. — Это же чердак над сараем? Или подвал?
— В старых дачах бывают и не такие сюрпризы, — Сашка уже лез внутрь, не раздумывая.

Я, скрепя сердце, пополз за ним. Мы оказались в крошечном пространстве, похожем на каморку. Пол был земляной. И в центре стоял... детский столик. Игрушечный, пластиковый, совсем как из советского детсада. На нём лежала тетрадка в такой же косой линейку и лежал карандаш.

Сашка дрожащей рукой открыл тетрадь. На первой странице тем же детским почерком было написано:

«ДНЕВНИК ЛЯЛИ. НЕ ПОДСМАТРИВАТЬ!»

Мы переглянулись. Он перевернул страницу.

«Сегодня мама опять плакала. Я послала Лялю её утешить. Думаю, она справится».

«Папа опять кричал. Я очень испугалась. Сделала так, чтобы он нашёл свой потерянный кошелёк. Он сразу стал добрый».

«Аня из второго подъезда сказала, что я дура. Пусть её щёку теперь чешетца. Чешись, Аня!»

Записи шли за разными числами, но все они были сделаны в одном стиле. Последняя запись гласила:

«Мы уезжаем. Мама сказала, что никогда сюда не вернёмся. Я не могу взять Лялю с собой. Она теперь будет жить здесь. Она будет ждать, когда к ней придёт новый друг. Он должен быть очень добрым. Он должен БЕРЕЧЬ её».

Подписано не было. Только нарисован смешной цветочек.

Мы сидели в темноте, освещённые лишь экранами телефонов, и не могли вымолвить ни слова. Это была не кукла. Это был... инструмент. Своего рода антенна. Девочка, которая здесь жила, не просто шила куклу. Она вложила в неё всё своё одиночество, всю свою боль и всю свою детскую, невероятную силу — желать так сильно, чтобы мир стал лучше, что он... подчинялся.

А потом её забрали. И бросили её «друга» в старом чемодане. Ждать следующего хозяина. Ждать, пока его снова не будут беречь.

— Господи, — раздался тихий, прерывающийся голос Сашки. — Так это же я... я её предал. Я испугался и выбросил её, как какую-то ветошь. Она думала, что я новый друг. А я...

Он не договорил. Из темноты, из угла каморки, донёсся едва слышный звук. Тихий-тихий вздох. А потом — шёпот, такой тонкий, что его можно было принять за скрип старого дерева:

— Ничего... Я не обижаюсь...