BazaBazon

4 августа 2010 года — очень жаркое лето. Обычная смена дневная. Мы с моим напарником [Дмитрием Вороновым] выезжаем на смену. Работали вдвоём. В 12 дня выезжали с придворовой территории с проспекта Ударников.

Видим, стоит машина, и двое — немаленькие мальчики — справляли естественную надобность среди женщин, детей.

Мы остановились, чтобы сделать замечание, узнать, что за люди и почему они себя так ведут. Мы остановились, подошёл первый я, Дима остался в стороне. На просьбу предъявить документы, документы оказались только у водителя, уже третий парень подошёл. Предъявил документы на машину и водительское удостоверение. И когда третий выходил, он открыл дверь и бросилось, что в машине лежала женская сумка.

Довольно странно, три мужчины здоровые крепкие и женская сумка. На мой взгляд и моего покойного товарища, нам показалось, что это курьеры, которые перевозят наркотики. А мы работали в новостройках, где довольно-таки много точек сбыта наркотических веществ. На вопрос, что за сумка, они ответили — «девушки». На вопрос «где она?» сказали, что она отошла в туалет.

«Давайте дождёмся девушку, она вам покажет сумку, и всё».

Причём люди спокойные, ни у одного из них нерв ни один не дёрнулся. Ждём девушку, минут 10 проходит, её так и нет.

И они говорят: «Посмотрите сумку при нас. Вы же ничего не положите, ничего не заберёте».

И Дима сумку берёт, мы смотрим на него. И я вижу, что-то летит ко мне. Я услышал «Вова, здесь ствол», уже получив первый удар. На меня летит кулак Ворожцова, он очень немаленький был. Я получаю удар — незначительный, вскользь, и тянусь за пистолетом. Это же нападение на сотрудника, имею полное законное право.

В это время Баташёв идёт мне на удушаюший, Ворожцов бьёт и кидает на землю. Ворожцов мне наносит больше 20 ударов в голову. В это время Баташёв забирает мой табельный пистолет и идёт помочь Димку успокоить.

А Парашенков бьёт Диме в область виска, Дима теряет сознание. На Димку надевают его же наручники. Забирают у Димки пистолет.

В это время я встаю, лица не было, голова отбитая. На удивление, конечно — даже следователь в следственном комитете, когда я уже выкарабкался, они меня допрашивали неоднократно. Даже они говорили: «Ты только от этих ударов должен был погибнуть».

Я встаю, меня шатает, есть видеозапись, как меня избивают. Ворожцов видит, что он такой большой меня не вырубил, он наносит мне 3–4 удара ногами. Я падаю туда, ко мне приносят Димку без сознания, кидают. И я слышу, как Баташёв кричит матерными словами, смысл: «Вали этих нехороших милиционеров».

В это время Ворожцов идет берёт, к сожалению, не наш пистолет Макарова, в патроне которого даже стального сердечника нету, то есть они менее вредные. Берёт их револьвер типа наган калибром 7.62. Очень хорошая машина для ближнего боя, убойная.
Производит первый выстрел, я слышу хлопок — и что-то очень горячее на меня брызнуло. Пять секунд, хлоп туда и на меня — и свет выключили.

Свет включили только через девять дней. В Александровской больнице, в которую меня привезли, прооперировали, сделали трепанацию, вывели меня из комы.

На фото в левом нижнем углу на двух снимках хорошо видно пулю

Вы знаете, меня когда привезли туда, это со слов врачей, я был без сознания. И шанс, что я выживу, давали один из миллиона. То есть выжить было нереально, когда пуля проходит через весь мозг, повреждая все отделы. Когда я лежал в коме, у меня была остановка сердца, запустили — 1 минута клиническая смерть.

При ранении я потерял 2,8 литра крови, больше половины. А мне говорили, полтора литра — это уже труп.

Когда меня вывели из комы — первая мысль была, что я на том свете, потому что я парализован полностью был, у меня работали только на левой руке пальцы. Что-то пищит, безумно болит голова, не пошевелиться. Люди ходят в белых халатах, масках. Я никогда не был на том свете, подумал, что я там.

И помню, меня везут на кровати по коридору, эти огоньки мелькают, и я увидел первым своего отца. Когда я увидел отца, потом я увидел маму. Мне показалось, что за эти девять дней комы они сильно постарели, очень похудели. Я увидел в первый раз у своего отца слёзы, как отец плачет. Мой отец — это скала, это человек, который никогда не говорил, что тяжело, больно.

Когда я увидел слёзы, я понял, что я на этом свете, но что-то произошло.

4 августа я не помнил вообще, потом врачи мне объяснили, почему это, отчего. Как оказывается, если есть информация, которая может угрожать жизни или здоровью, она блокируется. А потом, когда ты окреп, она потихоньку возвращается.

Я безумно благодарен врачам этой больницы, безумно благодарен товарищу Морозову, заведующему третьей нейрохирургии, в которой я лежал. Он меня оперировал, насколько я знаю, это бывший военный врач. Это очень золотые руки. Это, конечно, богом дано. Но благодаря врачу меня вытащили с того света.

Со мной была мама, которая за мной ухаживала. Были моменты, когда у меня шла остановка сердца, я начинал задыхаться, мама выбегала из палаты в коридор, хватала первого попавшегося в халате — без разницы, с этого отделения, не с этого — и заставляла, говорила: «Спасай».

Благодаря всему — богу, врачам, любви и заботе родителей — я выжил, живу, хожу, существую.

У меня была сломана челюсть, выбита и сломана в 4 местах, нос лежал на боку, он и сейчас кривой немножко, рассечена бровь, разбита — кровь, кожа, мясо. А попала пуля в область темени. И сейчас она сидит вот здесь. У нас отдел есть такой — петушиный гребень.

Извлекать её не стали, на тот момент в первую очередь боролись за мою жизнь. А в 2012 году я проходил медобследование в институте Поленова. Абсолютно бесплатно сделали компьютерную томографию, энцефалограмму головного мозга. Создавались консилиумы, порядка 6 докторов наук по нейрохирургии. Психиатр и окулист изучали. И дали заключение, что в 99 процентов случаев извлечение пули — это летальный исход.

В октябре меня выписали из госпиталя. Это больно — учиться ходить. Много раз падаешь, бьёшься — это адская боль. А ещё же лечить пролежни — вот такие дырки до кости, и нужно всё зарастать и нужно обрезать, а это наживую. Потому что, когда я лежал в коме, мне кололи морфий. А после морфия ни один обезбол не берёт.

Сознание возвращалось фрагментами, маленькими воспоминаниями. И когда я туда приехал [на место трагедии], просто как щелчком. Я помню, как нас били, помню, как притащили Димку. Я резко вспомнил там на месте.

Я скажу так: у меня здоровье медленно-медленно, но только ухудшается. У меня периодически случаются судорожные припадки, несмотря на то что я принимаю противосудорожные препараты, из за которых у меня вырос «авторитет» [живот].

У меня его никогда не было, я был всегда подтянутый, подкачанный. То есть у меня очень большая дозировка. Несмотря на них у меня периодически это всё случается.

У меня жена, когда она это увидела, она была просто в ужасе. При каждом припадке я откусывал либо кусок щеки, либо язык прокусывал, то есть, приходя в себя, я весь в крови был в своей, то есть, соответственно, во рту всё в крови. То есть можно было либо захлебнуться кровью, либо задохнуться языком.

Затем это головные боли. У меня они гораздо чаще, мне кажется, гораздо сильнее. Более такая шаткость в ногах, то есть у меня больше головокружения какие-то. Я стал больше уставать, я сейчас менее работоспособен, чем был раньше, скажем так.

Наверно, если бы наше родное государство в лице нашего МВД, которому я верой и правдой отслужил 7 лет, отдало то, что мне положено, или хотя бы то, что они обещали, то, наверно, было бы мне попроще. Господин Пятровский на приеме у себя — мои родители ходили к нему, — он обещал, он заверял и уверял, что он уже отправил на наградные. Он объяснял, что там должны быть ордена мужества на меня и на Диму, царствие небесное, и даже указал дату, когда будет награждение.

Но ничего этого не было

Они заплатили страховку в 2011 году как за тяжкое увечье — 124 тысячи рублей, и они мне заплатили 5-летнее денежное содержание 264 или 268 тысяч рублей.

Тысяч 20 или 30 они мне заплатили за форму, которую я недополучил, и назначили мне тогда огромную пенсию — 7800 рублей. Я её получал до 2013 года.

Я на протяжении 7 или 8 месяцев каждый день почти как на работу ходил: отдел, управление, главк. Меня и косвенно, и прямым текстом посылали на все буквы. Я выбил, у меня пенсия стала 37 тысяч. По сравнению с 7800  37 — это прям ого-го.

Пулю, я её не чувствую. Она у меня наполовину сидит в кости, в петушином гребне, наполовину в мозгу, там, где в мозгу, она покрыта капсулой.

Единственное, мне много чего нельзя: мне нельзя париться в бане, мне нельзя летать на самолёте из-за перепадов давления. Потому что пуля, когда шла по голове, она у меня повредила сосуд. У меня с ноги с левой, у меня шрам на ноге от ягодицы до колена — сосуд оттуда брали, в голову вставляли.

В аэропорту я пищу! В Пулково-1 я приезжаю в аэропорт кого-то встретить, всё время пищу и всё время меня досматривают. Я показываю пенсионное, я говорю — пенсионер МВД, у меня вот здесь вот пуля.
Девочки меня начинают металлоискателем, я говорю «вы до головы дойдите, там пищать будет». И на самом деле пищало. Они поднимают к голове, а там пищит, то они в шоке, удивляются, потом улыбаемся.

Год назад Владимир женился. Они с женой воспитывают маленькую дочь.

Почти всех членов банды, которая напала на милиционеров в Петербурге в 2010 году, задержали практически сразу. ОПГ занималась грабежом в подпольных казино, покупкой оружия. Когда милиционеры подъехали к Баташёву, Ворожцову и Парушенкову, они как раз ждали девушку, которая пошла обследовать обстановку в одном из таких мест.

Они находились в розыске с 2009 года и успели награбить на 2,5 миллиона рублей.

Парушенкова задержали спустя шесть лет. Всех членов банды приговорили к тюремным срокам от 11 до 21 года, девушкам дали условные сроки.

Стрелявшего в милиционеров Вячеслава Ворожцова убили в тюрьме.

Источник База

Что произошло?

Собака  получила травмы после перелёта рейсом «Аэрофлота». Борт направлялся в Симферополь, и уже в аэропорту прибытия женщина вернули перевозку в подтёках крови и грязи. У самой собаки были повреждены зубы, пасть и десна.

По словам Кристины (дочери женщины, которая летела с собакой), её мама попыталась обратиться к сотрудникам аэропорта, но те ответили, что «это не их проблема» и для решения таких вопросов нужно говорить с представителями авиакомпании. В итоге женщине помогла семья, которая летела тем же рейсом с собакой аналогичной породы (её взяли в салон из-за маленького веса). Супруги привели работников «Аэрофлота» и правоохранителей, после чего женщина написала претензию в авиакомпанию и заявление в полицию. «Хочу придать этой истории огласку, потому что животные не должны страдать от человеческой халатности», — добавила Кристина.

Как говорит девушка, собака была приучена к перевозке, но по совету ветеринара перед перелётом ей всё же дали успокоительное. В салон четвероногого взять было нельзя из-за правил авиакомпании: животных весом более 8 кг необходимо сдавать в багаж, а пёс Ильичевых весит 8,6 кг. И как раз во время этой транспортировки, продолжает Кристина, собака, скорее всего, «очень сильно ударилась зубами». Сейчас её лечат в соответствии с рекомендациями специалиста.

Билет за транспортировку собаки примерно стоил столько же, сколько билет моей мамы. Почему я должна бояться сдавать свою собаку на перевоз в багаже? И ждать весь перелёт в надежде, что увижу ее живой. Так не должно быть

Фото: https://www.instagram.com/p/CBvdgOInPm7/

Этот Ил-86 в 1997 году участвовал в съёмках фильма «Шизофрения», где по сюжету во время взлёта он взрывается и все пассажиры погибают. Через восемь лет похожая судьба ждала самолёт в реальной жизни.

Эксперты назовут причиной авиакатастрофы техническую неисправность, а именно смещение стабилизатора лайнера в крайнее положение, что привело к его выходу на закритический угол атаки.

Спустя 18 лет после трагедии Арина Виноградова вспоминает о последних минутах перед падением, спасении Татьяны и возвращении в профессию. «База» приводит монолог женщины.

Был обыкновенный день. Мы вылетели из Сочи до Шереметьева. У нас был чартерный рейс, везли много известных людей, потому что пивной фестиваль был в Сочи. А обратно вылетали пустыми, только члены экипажа.

Вылет был в три часа дня, и в 15:05 после взлёта у ближнего привода в Шереметьево наш самолёт потерпел авиакатастрофу.

Ничего не предвещало, самолёт начал быстро набирать высоту и после отрыва сильно вибрировать, это длилось несколько секунд — и падение, всё вместе. Я сгруппировалась, я была пристёгнута. И всё — тишина и чернота. Я очнулась от удара подбородка об обломки фюзеляжа. Скорее всего, я так думаю.

Я сознание теряла только на секунду, пока мы падали. Всё-таки 300 метров — высота, и падать в металлической коробке, сами понимаете. На этот момент мозг отключается. И никаких картинок про жизнь прошлую — ничего такого, я вас уверяю.

Я подумала, что это случилось только со мной. Что все живы. Когда до меня начало доходить потом, что это падение самолёта и что носа как такого нет — только хвост, где я сидела, носа не было совсем.

И я поняла, что жива я, напротив Татьяна сидела, её нет. Но я поняла, что она жива — потому что служебное кресло, где она сидела, выбросило на землю.

Абсолютное непонимание. Потом ты начинаешь понимать, что происходит. После падения самолёт будет взрываться — баллоны кислородные, огнетушители. Ты не понимаешь, где ты упала. Хорошо, что это близко было — ближний привод. Пожарные оперативно сработали.

Начинают взрываться баллоны, гореть самолёт. Мне никак невозможно выбраться. Я сидела в первом ряду третьего салона, за мной 15 рядов кресел, и все они упали на меня, мне на спину. Я пристёгнута и в таком капкане оказалась. Я поняла, что если что-то загорится — я могу умереть.

И я пытаюсь дотянуться до подлокотника, плевала на него и так дышала. Стучала об фюзеляж и кричала. Пожарные быстро приехали, а до них на место падения успела прибежать дачница — она была на грядках и пришла прямо босиком — и говорила пожарным, что там кто-то есть живой. Ребята не могли поверить, что кто-то может выжить.

Спасатели меня нашли, ребята были в большом шоке. Я ими даже руководила, чтобы принесли ножницы, чтобы перерезать ремень. А у них тряслись руки, пока они резали ремень.

Я хотела даже выйти сама, хотя была без обуви, но меня вынесли. Когда поднесли к скорой, я попросила сигарету. За две затяжки я её выкурила. Ещё ребята шутили: «Что, мало огня тебе?»

Татьяна оказалась живая, что меня радовало. Я ей кричала: «Не теряй сознание, только не теряй сознание». Ей оказалось похуже, потому что там внизу уже горело, и у неё были серьёзные травмы.

Я думала, что есть кто-то ещё живой, но оказалось, что только Татьяна. У скорой спасатели говорили друг другу, что пора нести мешки для погибших коллег.

Как можно выжить, падая с высоты 100-этажного дома? Не знаю, видно, очень сильный ангел-хранитель. Честно, не могу сказать, все говорят: описанию не подлежит. Иногда я думаю, ведь люди с 9-этажного дома падают и погибают, и со второго можно так упасть.

Травм у меня не было никаких — конечно, врачи ставили сотрясение. С такой высоты упасть. И плюс, когда я пыталась вылезти, об обшивку самолёта металлическую я порезала руку. А когда мне зашивали руку, я потеряла сознание. И очень доктор был изумлён, что при падении я не потеряла сознание, а здесь потеряла.

Восстановление проходило хорошо, у меня был великолепный психолог, врач от Бога. Друзья и муж, сейчас уже бывший, помогали. Реабилитация была лёгкой.

После этого я ещё летала 13 лет, абсолютно нормально. Спасла человека на борту, которому плохо было с сердцем.

Сейчас у нас другие типы самолётов. Они намного безопаснее — очень защищённые, компьютеры везде — «аэробусы», «боинги». Я успела полетать на таких самолетах.

Сейчас я работаю в авиакомпании «Россия» в службе комплектовки и доставки мягкого инвентаря на борт воздушного судна — это то, чем пользуются пассажиры бизнес-класса во время полёта.

Авиакатастрофа не повлияла ни на что. Наверное, не было такого страха, я не видела того страшного — как гибнут люди.

Источник База

Интервью наше,  тег моё

О ресторане и проблемах 2020 года

В Америке я ровно 22 года, а нашему ресторану «Пушкин» в Сан-Диего (штат Калифорния) пять лет. 70% наших клиентов — это американцы, которые любят нашу еду и хорошо относятся к русским. У которых есть какие-то русские знакомые. Очень много было американцев, которые усыновили русских детей. Также очень много американцев, которые любят отдыхать в России.

Коронавирус, конечно, всё нам подпортил, но мы нашли гениальный выход. Мы перестали делать доставку еды вообще, а начали делать доставки продовольствия, потому что в магазинах оставалось не много продуктов. Мы заработали больше денег, чем зарабатывали до коронавируса — на полмиллиона долларов сделали продажи.

С 18 марта до прошлой субботы сам ресторан был закрыт [из-за карантина]. Мы открылись, поработали буквально неделю, пришлось опять закрыться. Из наших соседей почти никто не работает: все двери, окна всех ресторанов, баров обложены просто деревом, ДСП. И, естественно, город снова умер. Все бизнесы полностью заколочены. И в даунтауне, и везде. Кто успел сегодня заколотить — заколотили. Кто не успел — им [всё] сломали.

Как начались протесты и грабежи

В Сан-Диего всё началось в субботу в районе Ла-Меса. Вышли протестующие просто бастовать без погромов, без ничего. Началось всё это довольно цивильно. Но потом это очень быстро переросло в нападения. Люди стали воровать машины, поджигать банки. В районе Ла-Меса они подожгли GP Morgan, подожгли US Bank, подожгли пару зданий, большую архитектурную контору Сан-Диего, которая строит здания, делает проекты большие. Они на глазах у всех подожгли это помещение. Сломали ювелирный магазин, выкрали из него всё, а этот магазин принадлежит семье. Это даже не корпорация. Сначала думали, что они только банки поджигают, но потом часть протестующих начала грабить почти всё. 

На следующее утро я делал небольшой репортаж у себя в «фейсбуке», проехался посмотрел на эти места — люди уже утром выходили чинить их. То есть были и добровольцы, которые вышли, начали убирать, подметать. Но, глядя на эту картину, [все] поняли, что это просто так не закончится, потому что во всех других городах тоже грабят. В Сан-Франциско у моего друга ограбили его автодилерскую.

В них [протестующих] стреляли слезоточивым газом, резиновыми пулями. Полицейские пытаются разбить их на разные группы. Когда им это удаётся сделать, то контроль теряется. Потому что если [они] одну группу пытались контролировать, то теперь три-четыре такие группы ходят в чуть меньших количествах. Ребята [протестующие], которые там были, они очень скоординированно работали — то есть им приносили воду, было много людей, которые им приносили молоко, чтобы слезоточивый газ с глаз смывать, предлагали еду. Понятно было , что это очень даже хорошо санкционированный между собой процесс. Там было много людей, которые подстрекали. «Вернитесь обратно, вернитесь обратно, вы не с нами, — кричала чёрная крупная женщина. — Вы не с нами, если не идёте атаковать полицейских».

В основном это даже не чёрные, которые это делают [подстрекают и грабят], хотя среди них очень много чёрных, афроамериканцев. Но вот именно подстрекатели, они белые — мексиканцы, такие ребята.

Оружие и оборона

Посмотрев на всё это, я позвонил своим друзьям. Знал, что до нас тоже доберутся. Наш ресторан находится в самом центре. Так как у нас оружие легально, то я и все мои друзья приехали с боевым оружием, с пистолетами защищать ресторан, защищать соседей наших — рядом с нами ликёро-водочный магазин, владелец которого замечательный старик. Он сам за себя не может постоять.

Приехало 10–12 моих друзей. У каждого из них по несколько пушек. Мы стали защищать наш ресторан, вышли на улицу. У нас была боевая готовность, ребята стояли.

Всего на нас шла примерно тысяча человек. Очень много. До того, как они дошли до нас, они сломали кучу магазинов: магазин кроссовок, одежды, ювелирный магазин, разбили «Си Лес» — это, наверное, как ваш «Магнит». Когда до нас дошли, мы им не дали ничего сделать. И до двух утра они [протестующие] ходили-кружили. Несколько раз нам пришлось их отгонять — они с молотками шли на соседний магазин. Мы выбегали с ружьями, распугивали их.

Рука Кремля

Американцы, чуть что, сразу думают: «Русская мафия». Даже когда заходят к нам в ресторан: «О, русская мафия». Напротив нас живут американцы. Когда мы стояли и когда толпа на нас шла, сосед [в шутку] написал, что русская мафия защищает свой ресторан.

Многие тут считают, что Трампа президентом сделал Путин, что благодаря России он стал президентом. К нам очень часто приходили журналисты, демократические, либеральные и брали у меня интервью о том, что я думаю по поводу Путина и прочее. Все, кто бастуют сейчас, — ненавидят Трампа. Когда они проходят мимо русского ресторана, лишний раз кинуть камень в эту сторону, конечно, не помешает.

Честно говоря, есть у Трампа свои минусы, свои плюсы. Но я бы второй раз проголосовал за него сейчас. Лучше за него, чем за сумасшедшего старика, который непонятно что говорит [Айк подразумевает известного американского политика Берни Сандерса].

Реакция русских американцев

Основная масса наших, естественно, не хотят этих погромов видеть. Наши здесь стараются жить хорошо, у многих свой бизнес, и им это не нужно. Они хотят, чтобы Америку открыли. Почти все русские, которые здесь живут, которых я знаю, люди, которые хоть какую-то копейку заработали в своей жизни, — они республиканцы. Есть, конечно, очень молодая публика русскоговорящих, которая более либеральная... Они будут по-своему на это смотреть.

В нашей стране ты имеешь право оружием защищать то, что твоё. Мы не дадим им выиграть в этой ситуации. Конечно, мне очень жаль, что так произошло, и нам всем очень жаль. Я за, чтобы они протестовали, — ладно, протестуйте, ребята, но не ломайте то, что у нас есть. И так коронавирус нас забил, теперь ещё и вы... Ну куда это годится вообще?

Полная версия интервью на Базе

Он рассказал нам о жизни в эпоху коронавируса, тяжёлых пациентах, неоднозначной статистике и восприятии смерти.

Чем занимались до COVID и чем занимаетесь сейчас?

До COVID я работал в отделении реанимации, которое профилировалось на больных с кардиологической патологией. Потом уже я стал работать не как кардиореаниматолог, а просто как реаниматолог общего профиля. Сейчас я реаниматолог отделения анестезиологии-реанимации для лечения больных с коронавирусной инфекцией.

С чего началось перепрофилирование ваших больниц, какие возникли трудности поначалу?

Алгоритм был простой. Пациент поступал, оценивался его статус — либо в реанимацию, либо на обычную койку. Брали мазки, если обнаруживался COVID, спустя три дня, к примеру, то пациента забирали в профильный инфекционный стационар нашей больницы или в Коммунарку. Если он лежал в палате с кем-то, забирали вместе с соседями. Затем палата мылась и закладывались новые пациенты.

Где всё это проходило тяжелей?

Это были для нас совершенно новые пациенты: нужно было перестроить ум, нужно было перестроить сознание, другая тактика, другие взгляды, подходы к терапии, другие параметры ИВЛ, другие критерии. Ни я, ни мои коллеги, никто толком не знал, что делать. Знали только ту информацию, что поступала от коллег из Италии, из Испании, Франции, Китая, — она была достаточно размытая и нам не понятная. И до сих пор многие вещи нам не понятны. Мы лечим эмпирическим путём, нет доказательств ни одного, ни другого метода. Более того, одни исследования противоречат другим.

У вас только тяжёлые больные?

Да. Я хочу сделать на этом акцент. У меня свой взгляд на этих больных через призму отделения реанимации: мы видим только тяжёлых больных. Мы смотрим с позиции реанимации, как пресса. Это не совсем правильно. Мы не говорим о том, сколько человек выписалось, сколько выздоровело, мы делаем акцент на плохом. Всё, что хорошо, не очень интересно. Интересно, что плохо. Но смертность у нас действительно одна из самых низких, сейчас много дискутируют по этому поводу. И вчера было большое совещание патологоанатомов, были разговоры с коллегами из Германии — нашей смертности не верят. Говорят: «Вы врёте!», «Не может быть у вас такой смертности». У нас же смертность меньше процента.

А вы в это верите?

Я в это верю, хотя бы потому, что в это укладывается элементарная статистика. Кроме того, если бы мы получили смертность как в Италии или в США — это невозможно было бы скрыть. Вот как появилось видео машин скорой помощи, которые стоят в очереди, вот так же появились бы видео из морга. Как тела лежат друг на друге, их складируют, сжигают и так далее.

Сейчас много что говорят — вот, там хоронят людей от инфаркта или каких-то других инфекций, осложнений внебольничной пневмонии и коронавирусной инфекции, тем самым скрывают статистику. На самом деле это не совсем так. Мы действительно пишем в основной диагноз коронавирусная инфекция, а дальше уже по ходу. Даже если она не подтверждена, а имеет клинику и КТ. Если человек попадает на ИВЛ, к примеру, — вот он лежал и вдруг начал ухудшаться. Он уже погибает не от коронавирусной пневмонии, он погибает от сепсиса. Потому что на хорошую почву, где разрушены клетки, инфекция садится с большим удовольствием. Присоединяется сепсис, нарастает печёночная, почечная недостаточность, и органы просто начинают отказывать. Не только у пожилых, это и у молодых людей. Так из-за чего умер человек? Из-за коронавирусной инфекции или от бактериальной инфекции? Из-за сепсиса. Потому что коронавирусную инфекцию он пережил, уже иммуноглобулины у него выработались. У него вируса нет.

Умирает он на двадцатый день, потому что реальные осложнения.

Как уже пишут патологоанатомы, мы не знаем. И это может оказаться проблемой, потому что артериальная гипертензия, ишемическая болезнь сердца — это всё диагнозы, которые могут быть первыми или конкурирующими. И если патологоанатом поставит кардиосклероз на первое место, к примеру, то у нас будет расхождение. Нужно понимать, что в большинстве случаев человек от коронавирусной инфекции не умирает. Он умирает от осложнений. Либо он доживёт до того, чтобы у него образовались антитела, либо не доживёт.

В реанимации мы видим смерть постоянно: и до COVID, и во время COVID. Для нас смерть — это что-то, что мы не смогли предотвратить. Это часть нашей работы, к сожалению. Реаниматолог является неким проводником — он может помочь человеку остаться. Либо не сможет, и человек уйдёт. Он последний, с кем встречается человек, мы к этому привыкли.

Самое тяжёлое — это молодые люди, которые попадают в реанимацию и умирают. В отделении у нас был молодой человек 38 или 39 лет, он тоже откуда-то приехал, из Италии вроде бы. У него был COVID положительный, дыхательная недостаточность, Довольно тяжёлый. Несмотря на всю терапию, эти явления не купировались. Уже случились необратимые последствия, и было принято решение о переводе его на ИВЛ. Естественно, человек был в сознании в этот момент, мы ему сообщили, ему было всё озвучено. Будет трубочка, будет дискомфортно немножко, ты будешь спать, потом мы тебя разбудим и трубочку уберём. Всё разъяснили. Он начал плакать. Он просил не дать ему умереть, потому что у него родился маленький ребёнок и он даже с ним не виделся... В общем-то, он умер.

ИВЛ — это костыль, это не лечение. Это помощь пациенту пережить те процессы, которые происходят у него в лёгких. Мы можем седировать пациента. Сделать так, чтобы он себе не вредил, когда у него дыхательная недостаточность. Вылечиться он может только сам. Мы помогаем человеку пройти весь этот тяжёлый период: пока образуются антитела, пока они уберут все вирусы, которые размножились за это время.

Были ли ещё случаи, которые могли перевернуть что-то в вашем сознании?

Это было в самом начале. Случай внебольничной пневмонии. Приехал молодой человек, лет 37, привезла его психиатрическая бригада. Какая была суть вызова: молодой человек вызвал полицейских к себе домой, сказал, что соседи украли у него одеяло и его облучают через стены. Психоз. Полиция вызвала психиатрическую бригаду. Приехала, померила ему температуру. Оказалась 38,5. Отвезли в 1-ю ИКБ, там сделали рентген, увидели внебольничную левостороннюю пневмонию и отправили его к нам. Мы получили его от психбригады, которая суммарно с ним провела часов шесть. Пациент был переведён на ИВЛ, он мог навредить себе и навредить окружающим по психическому состоянию. Через три дня пришёл положительный анализ на COVID. На фоне интоксикации, на фоне пневмонии у него случился психоз тогда. Внимания здесь стоит даже не он сам, а то, что он ездил с психиатрической бригадой, — девушка-врач, медбратья-фельдшера. Они провели с ним шесть часов без защиты.

Часто ли так получалось, что вы видели своих коллег на койке или у себя же в реанимации?

Не далее как три дня назад мы похоронили своего коллегу, тоже врача-реаниматолога. Наверно, дней десять пролежал. Всё было хорошо, положительная динамика, но в один день просто произошло какое-то ухудшение. Все анализы, все ферменты пошли вверх, наросли явления дыхательной недостаточности, естественно, перевели на ИВЛ. Он уже понимал, что, в общем-то, всё. Мы боролись до последнего. И встал вопрос о проведении ЭКМО [Экстракорпоральная мембранная оксигенация, к которой прибегают при развитии тяжёлой острой дыхательной недостаточности. — Прим. ред.]. Этим занимается 52-я больница, наше руководство уже согласовало его перевод. Когда заведующий позвонил насчёт его статуса, чтобы бригада его забрала, сказали, что уже идёт сердечно-лёгочная реанимация. Это, наверно, самое тяжёлое, когда уходят коллеги, которые знают. Потому что ты сам можешь оказаться на этом месте.

Нет контраста между врачом, который всё понимает, лёжа на ИВЛ, и между обычным пациентом?

Есть огромный контраст. Врач знает. Врач знает, что в случае с ИВЛ с аппарата снимается один человек из десяти. Он понимает, что, скорее всего, он уже не вернётся. Когда человек обычный лежит, да, он понимает, что ему что-то делают, что-то дают, какие-то препараты, что-то поменяли в очередной раз, вот мне легче, тяжелей, опять легче. Он не придаёт значения этому. Это как обычный лечебный процесс.

Врач это по-другому воспринимает. Он пропускает это через свои знания. У пациентов в критическом состоянии, как правило, мозг пребывает в состоянии гипоксии. А если человек ещё и сам реаниматолог, то его знания под влиянием гипоксии трансформируются, появляются искажения, он начинает фантазировать, сам утяжелять своё состояние. Плюс эта депрессия, которая развивается, потому что он понимает, что он безысходен. Если человек просто заехал в отделение реанимации, он уже думает, что он покойник потенциальный.

У меня есть коллега, которая лежит у нас в отделении. Человек, который хочет жить. Который вцепился в жизнь, и она готова делать всё во что бы то ни стало. Я не знаю, к чему это приведёт, пока у неё идёт положительная динамика. Она лежит на животе столько, сколько нужно, практически весь день. Это так называемое положение — пронпозиция. Когда случается пневмония, особенно в нижних и средних отделах, до альвеол не доходит воздух. Когда человек ложится на живот, у него вынужденно начинают работать задние отделы легких. Мы заставляем лежать на животе по 14 часов в день, лёгкие должны быть постоянно в расправленном состоянии. Это реально тяжело, очень тяжело.

А есть другая категория людей, которые даже не медработники, они говорят: «Ой, да у меня всё хорошо», «Ой, отстаньте от меня». Это особенность именно у пациентов с коронавирусной инфекцией: в тяжёлом состоянии, когда их переводят в реанимацию, они говорят «Да у меня всё хорошо, ничего не нужно. Я здесь себя хорошо чувствую. Сейчас я отдышусь, и всё хорошо».

Это же из-за страха, наверно.

В том-то и дело, это не страх, это некая эйфория, которая наблюдается у множества больных. Им хорошо. Они смотрят на себя и говорят, что у них всё хорошо. У них одышка, а они говорят: «Сейчас, я чуть-чуть откашляюсь, и всё будет хорошо». Такого не бывает у других больных в критическом состоянии с дыхательной недостаточностью. Они, наоборот, слишком возбуждены.

Есть только предположение, это наблюдения мои и моих коллег. Вполне возможно, что вот эта гипоксия развивается постепенно, на фоне интоксикации случаются такие явления энцефалопатии. Начинаются паника, возбуждение. Я думаю, мы это будем разбирать после. Эта пандемия перестроит всё не только в медицине, науке, вирусологии, но и во всей жизни.

Часто ли к вам попадают ребята моложе 30 лет?

Редко, но бывают. Сейчас мы перевели, слава богу, парень 29 лет у нас лежал в отделении с COVID. Другой пример был в самом начале, тоже 29 лет, пациент со множеством патологий. Он очень много пил, как оказалось. Надо было раньше об этом говорить — родителям в первую очередь. COVID, как правило, любит полных, с диабетом и артериальной гипертензией. В 80% случаев COVID протекает в лёгкой форме или бессимптомно. По официальной статистике, у 44% протестированных людей не было вообще никакой симптоматики, даже горло не болело.

Получается, надо сдавать тесты на антитела, чтобы действительно понять, переболели вы или нет. Для тех, кто сидит дома.

Люди не знают, за что они сидят. Они не понимают, зачем они это делают. Почему они должны думать о других, в то время как умирает их бизнес, умирают их семьи, умирает их всё. Чтобы что? Не умерла какая-то бабушка? Это, к сожалению, наше общество, в котором мы живём. Да, мы не хотим думать о других. Большинство молодых людей не понимают, зачем эти меры были введены. Они не знают, зачем они сидят. А это достаточно просто: они сидят не для того, чтобы не заразиться или перенести куда-то инфекцию, а чтобы снизить нагрузку на систему здравоохранения, чтобы люди не лежали на полу в коридорах, чтобы у реаниматолога хватало рук, чтобы заниматься одним пациентом, двумя, тремя, пятью, шестью. На двух дежурных врачей лежали по 27 человек.

Люди не знают, что такое нагрузка на систему здравоохранения и чем это чревато. Их родственник может попасть просто в больницу и остаться без врачебного внимания. Это то, о чём сейчас много пишут на «фейсбуке»: у меня лежит тот-то, к нему не подходят третий день. Извините, пожалуйста, в дежурную смену работают один хирург, который стал врачом-инфекционистом, один невролог, который тоже им стал, и один пульмонолог на корпус. А больше никого нету.

А вот то, что студентов сейчас рекрутировали на помощь?

Это вообще. Вы понимаете, что произошло? У нас нет чрезвычайного положения, но у нас настолько всё хорошо, что мы выводим студентов. Работать и лечить. Ладно там окончившие университет, «врачи-лечебники», ладно. Ребята 4–5–6-го курса, я даже по себе знаю, хотя я был не самым плохим студентом и окончил с красным дипломом, я по себе знаю, что это невозможно. Когда ты приходишь в клинику, у тебя сознание меняется. Меняет твое сознание не институт, а клиническая практика, у кого ты учишься именно врачебному делу. Именно эти учителя делают из тебя врача. А здесь студенты приходят: один врач бегает, у него попа в мыле. Что он им, уделит внимание? Лишние руки хорошо, но руки с высшим медицинским образованием — ещё лучше.

С выплатами у вас нет проблем?

Нет, с ними проблем нет. Все выплаты мы получили. Смотрите, если врач работает на полторы ставки — он за сколько должен получить, за ставку или за полторы? Дали за ставку. На сайте Минздрава написано: не более одной ставки. То есть врачам невыгодно работать на две ставки, на полторы, устраивать себе дополнительные дежурства.

Даже учитывая этот факт, вы всё равно пойдёте и продолжите работать на полторы ставки, разве не так?

Безусловно, не могу бросить коллектив. Ни один, ни другой в сложившейся ситуации. И они пользуются этим — руководство больницы, государство. Тем, что медики — это большие терпилы, они коллективные, они хорошие такие, больных не бросят, друг друга не бросят. А бастовать нельзя, потому что это уголовно наказуемо. Самая бесправная категория граждан — это медицинские работники, у них есть только обязательства. Вот ударишь полицейского, не дай бог убьёшь — тебя посадят, не разгребёшься. А вот ударить врача — это ничего, так это, мелкое хулиганство.

А было из пережитых вами историй что-нибудь позитивное? Чтобы кто-то переводился из реанимации и потом дальше шёл на поправку? Вас находили после этого, дарили подарки?

Были положительные эмоции. Недавно на 26-е сутки ИВЛ мы убрали пациентке трахеостому, трубку в горле. И вчера я уходил, она довольная, весёлая на обычной маске сидела. При этом она полная, она потеряла во время всего этого килограммов 40.

Ещё был положительный момент. У нас молодой парень лежал, а родители его прислали нам пиццу в отделение. И там были прямо в чеке благодарственные слова. И это были смешанные чувства: с одной стороны, ты ещё не вылечил никого и не перевёл, он находится в тяжёлом состоянии. Человек может умереть в любой момент, может находиться в палате и умереть, всё. В той же самой реанимации, у него всё хорошо, всё замечательно и вдруг умер.

На самом деле, когда человек говорит спасибо — это намного важнее, чем вот эти все торты, конфеты. В реанимации давно никто ничего не приносит. Ни деньги, ни букеты. Очень редко. Всё это оседает в отделениях. Это приносится тому, кто выписывает. Как правило, никто не вспоминает того, кто тебя спасал с того света.

Мы смотрим на всё через призму реанимации, это неправильно. Нужно смотреть с позитивной стороны на это заболевание. Тогда и результаты будут другие. Мы сейчас получаем с голубых экранов о том, что всё плохо, сидите дома, столько людей умирает. Нужно говорить о том, сколько людей выписывается. Если бы наш оперативный штаб давал информацию о том, сколько людей вылечилось, сколько находятся в стационаре, сколько госпитализировалось, вот это было бы более актуально.

Текст на нашем сайте

Другие интервью Базы на Пикабу:

Интерсекс человек о людях с врожденными особенностями пола

Медсестра Юлия Валуева, спасавшая раненых после теракта в метро

Меня толпой начало выносить к лестничному пролёту, к самому выходу. И на этом выходе я себе сказала «стоп» и начала возвращаться. На тот момент человек, который отслеживал выход людей наружу, не дал мне зайти обратно к повреждённому вагону. Но после слов «Отойди лучше по-хорошему, я медик, там помощь нужна» ко мне никто не лез особо.

Людей с лёгкими травмами поднимали наверх. Зевак и тех, кто снимал пострадавших на видео, выгнали. В вагоне остались трупы, тяжелораненые и несколько человек, которые оказывали им первую помощь. Среди них была и Юлия.

Начали с вагона. Трупы в одну сторону. С умирающих начали снимать всё, что возможно, чтобы подручный материал был. Потому что на протяжении 50 минут помощи в принципе никакой не спускалось. Я это прекрасно понимаю, потому что подозрение было, что повторный взрыв будет, и поэтому не давали никому спуститься туда. Используя подручный материал, мы пытались оказать помощь тем, кому, по крайней мере, это возможно было сделать.

Юлия перевязывала раны пострадавшим, делала из ремней и одежды жгуты, чтобы остановить сильные кровотечения.

Кого я хорошо запомнила – молодой человек, который погиб у нас на руках. Ему помощь оказывать было невозможно, у него повреждение половых органов было. Это с него снимали всё. Он ещё живой был. В глаза глядя мне умирал. Он иностранец был, мальчик.
Аня Обламская – это девочка с мединститута, у неё повреждение ноги было, со смещением перелом. Собирали, насколько могли. У Обламской собрана была нога, единственное, мы не смогли найти пальцы, они в вагоне остались

Женщина была с повреждением аорты, шейное кровотечение. Ей накладывали жгут на шею, от вагона прямо отрывали рейку. Я просто её не сразу заметила, что происходило с ней. Она под вещами лежала, она худенькая такая, незаметная. Потом её увидели, она много крови потеряла.
Ещё кукольница [Ирина Медянцева], она очень терпеливая женщина. У неё различные травмы были, повреждения внутренних органов, там, по всей вероятности, не одно повреждение было, там перитонит шёл. Ей помочь нечем было, не открытые травмы были. [Ирина Медянцева позже скончалась в машине скорой помощи.]

Этих людей да, а остальных поднимали сразу. Старались отправить сразу.
У нас лежачие оставались, это человек 6–7, супертяжёлые.

По словам Юлии, те 50 минут, когда врачи спускались к вагону, тянулись очень долго. После того как медики забрали пострадавших, медсестра познакомилась с Амаль Джумаевой – студенткой мединститута, которая тоже помогала раненым.

Мы по разным сторонам были. Когда закончили, я на неё смотрю, говорю: «Почему у тебя руки в крови, почему ты ничего не надела?»
Она стоит в шоке. Я говорю: «Ты проверься сходи. Ты в кровь полезла в открытую, ты что, с ума сошла? Начали на неё перекись лить, чтобы обработку провести. А у меня пакеты были, я пошла в пакетах.

Наверху у выхода из метро уже столпились журналисты с камерами, но у Юлии и Амаль уже не было сил и желания общаться с ними. Женщины попросили полицейских незаметно их вывести из метро. Юлия пошла домой пешком. На следующий день она, как обычно, была на работе.

Дома говорю сыну: «Так, всё, я спать, я была там».
«Мам, давай не рассказывай сказки, я вот по телевизору смотрю».
Я говорю: «Смотри, смотри, я там была, всё, спать».
Звонит мне дочь и говорит: «Мам, дай угадаю, ты там была, да?»
Я говорю: «Да, а почему ты так решила?»
«Потому что ты катастрофа, всегда залезешь туда, куда не просят».
Так что даже дети были не удивлены.

Юлия говорит, что страха никакого она не чувствовала, когда была в вагоне, в котором всего несколько минут назад произошёл теракт. Для неё это была просто работа.

В такие моменты мой мозг отключается. Сначала работа – оказание помощи. А затем уже в какой-то момент ты понимаешь, что и себя подвергаешь опасности. Наверное, у меня это произошло суток через трое.

О том, что медсестру, спасавшую людей в метро, ищут всем городом в соцсетях, Юля узнала только через три дня. Она даже не догадывалась, что там её кто-то снимал.

Юле написала мама одноклассницы её младшего сына, спросила, не она ли это на видео. Медсестра узнала себя, но попросила её не выдавать. Мама одноклассницы её, конечно, не послушала: многие хотели отблагодарить женщину. После того, как её нашли, блогеры, политики и обычные жители Петербурга предлагали наградить Юлию.

От имени президента ей вручили медаль «За спасение погибавших». А в День спасателя женщина получила ещё одну медаль – «За отличие в ликвидации последствий чрезвычайной ситуации».

Встреча с мчниками, которые там находились, интересная была. Один из них сидит рядом со мной и говорит: «Я тебя помню. Я к тебе три раза подошёл и сказал „Отойди от вагона – рванёт“. Ты сидишь, как будто не слышишь. На третий раз ты повернулась и сказала „Уйди лучше отсюда“. Прям криком закричала. Я понял, что лучше не лезть сюда, это бесполезно».

Медсестра рассказала, что со многими выжившими в теракте она общается до сих пор. Несколько месяцев назад женщина попала в серьёзную аварию и её госпитализировали в больницу с черепно-мозговой травмой. И те, кому она помогла три года назад, откликнулись на её просьбу о помощи.

Видеоверсия интервью

Интервью и фото наши, тег мое