Последнее заклинание⁠⁠

Жертвенную чашу не окропляли кровью уже девять полных лун. Высушенные стебли собранных диких цветов прошлой весной перестали источать голоса закопанных под ними голов насильников и сквернословов. Этой безликой тихой ночью я впервые сама накрыла глиняный кувшин с медовой настойкой на тимьяне и прислушалась к далеким отзвукам лесных детей. Они очень давно потерялись, и их терзаемые ночными совиными криками тела уносились все дальше вглубь чернеющего на востоке леса. Расползающиеся тени от вековых дубов пытаются оцарапать мои ступни, пустить кровь на эти высушенные полуночным светом доски. Я пячусь назад и задеваю плечом стоящее подле незаправленной кровати зеркало. В нем все еще таятся застывшие улыбки прежних владельцев. Иногда я вижу, как танцует пожилая пара: они о чем-то оживленно беседуют, а их тела сливаются в едином порыве и замирают, когда они улавливают мой взгляд на них. Кажется, они каждый раз забывают, кто заточил их по ту сторону. Раньше мне было любопытно наблюдать за прошедшим временем, таким далеким, но осязаемым, стоило лишь снять шаль с зеркала, как дом наполнялся мелодией джаза и веселыми разговорами, но духи постепенно истончались, и от них оставались лишь струйки, подобные дыму от летних костров. Сейчас лишь одна пожилая пара могла двигаться наперекор времени, сковывающему их движение каждый наступающий день. Очень скоро и они исчезнут, и в зеркале буду отражаться лишь я одна.

Я слышу приближающиеся шаги. Ветер в такую холодную ночь может принести только недобрые вести. Это мальчик из соседней деревни. Поверх нагого тела накинута отцовская рубашка. Струйки пота орошают застывший воздух на пороге моего дома. Следы его босых ног проглатывает размягченная моими ночными мольбами земля.

Он не говорит, как велела ему мать, со мной – протягивает клочок бумаги. Женщина, что отправила ребенка ко мне в столь поздний час, не его родная. Она приютила его восемь зим назад, найдя завернутое в покрывало теряющее последние остатки тепла тело на пороге мельницы, где трудился ее муж. Мальчика назвали в честь деда, убившего мне подобную.

Я вернулась в дом, не пригласив мальчика внутрь. Он слышал, как я могу забирать и прятать не только детские голоса.

В чулане из кадки с промерзающим вечно дном я вытащила несколько кошачьих голов, сплющила их лежащим рядом на столе прессом и положила поверх них три илистых куска. Все это я завернула в льняной мешок и перевязала тростниковой нитью. Напоив себя настоянным медом, я произнесла число и месяц, отведенные для нерожденного ребенка.

Все это время мальчик стоял на пороге, жмурясь от непривычно яркого лунного света, облекающего тени, прячущиеся в шиповнике около дома.

Он не поблагодарил меня – лишь принял из рук лекарство и побежал обратно.

Пока земля не успела полностью поглотить его след, я зачерпнула горсть твердеющего чернозема и спрятала грусть ребенка в банку, поставив ее среди множества других.

Лишь под утро воздух прорезал крик новорожденного, а спустя час фермер близлежащей деревни обнаружил в стойле семь задохнувшихся жеребят. Именно столько лет было отведено ребенку.

Свернувшуюся кровь молодой родительницы принесли мне тем же вечером. Посланная служанка повесила на шею чеснок и спрятала среди одежды распятие. Я приняла из ее рук оплату и улыбнулась, уловив тень распространяющейся болезни на ее щеках. Губами девушки меня поприветствовал пришедший из больших городов мор.

Весь следующий месяц ко мне приходили сами и посылали слуг сельчане. И у всех была одна черта – чернеющие и истончающиеся, словно горелые поленья, кисти рук и усыхающие глаза, приобретающие форму вишневых косточек.

Вскоре мор ушел далеко за пределы восточного леса, оставив после себя разрытую землю с вбитыми крестами.

Северную стену дома постепенно атаковывал плющ. Он разрастался с такой скоростью, что уничтоженные огнем побеги с утра ночью давали новые отростки, крепко цепляющиеся за свободные остатки стены.

Но вместе с плющом в дом по ночам стал проникать чей-то шепот. В начале он был слабым и напоминал последнюю мольбу умирающего в кровати, но с каждым появлением луны на темном небосводе его слова становились четче и яснее.

Кто-то проклинал меня. Проклинал с той страшной силой, на которую способна обречь лишь мать. Я прислушивалась к посланию, записывала отдельные непонятые мной слова, а утром искала их в книге, принесенной из сгоревшего Темного леса.

Кто-то желал моей смерти. Желал так яростно, что по утрам я начинала слышать вновь биение моего наполовину людского сердца.

Кто-то хотел так сильно вернуть меня в то состояние, когда я могла испытывать боль, уколовшись об иголку. Когда я могла еще понимать, почему люди могут плакать и смеяться.

И с каждым приходом ночи я начинала все более явственно различать, кому мог принадлежать этот таинственный шепот. Голос был давно позабыт мной. Быть может, проклят. И я ощущала, как мои силы кто-то вырывает, подобно сухожилиям, из моего тела. Вытягивает их так, словно они принадлежат только ему.

Накануне дня поминовения усопших я заметила, как плющ подобрался к моей кровати. И тут сквозь мои столетние воспоминания промелькнул день, когда я услышала об этом заклинании.

Это проклятие, способное возродить душу в чужом теле. Необходимо лишь кровное родство и то, что послужит коконом.

У меня едва хватило сил на то, чтобы перевернуться набок. Плющ карабкался по ножке кровати. А я могла лишь наблюдать за тем, как за окном наполняется силой новая восходящая луна.