Сказки старого бобра (окончание)
Стыдно. Уснул на рыбалке и свалился в воду. Можно сказать, чуть не утонул: нахлебался тины и ряски. Весь промок. Одежду, конечно, посушили на ветках, ну а как вернуть прежнего меня? А нужно ли? А был ли он, тот прежний, мной? Почему меня так волнует обида Маришки? Я старательно прятался от неё, но нет – хлещет и хлещет по жесткой оболочке, скорлупе, а та уже трескается, требует извинений. Наверно и следовало бы. Сразу. Или ещё не поздно? И даже её, сироту, ждут в каждом доме. Даже Тимофея, который давно сгнил в тюрьме, ждут иногда. Пусть в определенную погоду, но ждут! А ждёт ли кто-нибудь меня? Шеф? – не, он ждет черенков и вина, не меня. Может кота завести? Хоть он будет ждать… Я бы не ждал. Может бабка Аксинья ждёт именно таких, как я?
И всю дорогу с неудавшейся рыбалки, (а Петруха настоял проводить меня), мы идём молча, а в голове глубже и яростней пускает корни мысль о доме на отшибе возле одинокого дуба. И о бессмысленности и пустоте прожитого клочка жизни.
Кого-то подобные мысли гнетут, подавляют, а меня заставляют пошустрее перебирать ногами. И я уже несусь как ужаленный – так люди радуются волнующим переменам, подаркам или путешествиям, а я впервые после развода чувствую себя живым и в то же время абсолютно готовым поставить жирную точку.
Но сначала к Маришке. Попросить прощения! А вот и село. Я уже задыхаюсь. Давно так не бегал. Собачье растерянно провожает взглядом, решив наверно не тратить время и силы на какого-то идиота. Кажется, этот дом показывал Гриша. Сейчас она живёт тут.
У крыльца перевожу дыхание. Сердце бешено колотится, но усталость быстро отступает. Вхожу без стука в сени, и со стен, куда ни глянь, на меня осуждающе смотрят портреты удивительной фотографической точности. На время я зависаю в прострации. Сколько так стою, разглядывая гипнотизирующие рисунки, не знаю, но из оцепенения меня выводит появление бабушки, сгорбленной, в домашнем халате и с добродушным, умиротворенным лицом.
– Я к Маришке, – тороплюсь объяснить своё присутствие.
– Нету её. – Достаёт из кармана очки и, надев, ещё раз внимательно меня рассматривает. – На камушки убегла. Ранёхонько. А ты случаем не тот грубиян будешь…
– Тот-тот, – обрываю я, а внутри у самого что-то ухноло, опустилось. Присаживаюсь на стул, потому что усталость внезапно возвращается.
– Детишки-то у тебя есть свои?
На этот вопрос у меня есть заготовленный ответ. Обычно я отчеканиваю его, как заученных назубок стих, и держу неглубоко, чтобы вот на такой случай быстренько, на автомате, на “отстань” выдать и забыть, но сейчас, нехотя, достаю с задней полки, откручиваю ржавую крышку:
– Мне всего двадцать девять, вот лет через десять, когда будет свой бизнес и доход от вложений, на который можно жить, не проверяя чеки у кассы продуктового магазина, вот тогда я начну задумываться о ребенке, а сейчас… зачем?
Начал, сидя в сенях с опущенной виновато головой, а закончил уже на улице. Действительно: зачем? Сначала накидываешь поводья, привязываешься, привыкаешь… чувствуешь, а потом ослабляешь, потому что веришь, потому что доверяешь. А она предаёт. И ты уже никому не веришь и никого не подпускаешь. Ты заперся. И тут малявка начинает стучаться. Малявка с чёрными, как гладь пруда, глазами, с карандашами за спиной. Ты кричишь: Уходи! И она уходит. Но дверь уже приоткрыта, потому что ты видел облака в её глазах, а ведь это именно то, что тебе так не хватало.
Древнее дерево со стволом в три, а то четыре обхвата – оно уже было таким, когда бабка Миланья сетовала на изгнанных влюбленных. Вряд ли дуб присутствовал при закладке камня, вокруг которого строились уверовавшие в чудеса здешних мест, но он вполне мог быть свидетелем первого Правила, и уж точно он повидал многое. Глядя на дерево, нисколько не сомневаешься в его величии.
Тот угол дома, у которого рос дуб, приподнят, фундамент вспорот корнями, а гладкие, без покраски, доски, покосились, обнажив глину с соломой, а кое-где серые бревна. Дверь без крючка с висящем на ручке тяжелым замком. Окно без ставней со стеклом и не пыльным, но не пропускающем дневного света, оно отражает лишь то, что снаружи, оставляя в тайне то, что внутри. А другой край дома наоборот, будто хочет скатиться с пологого пригорка, наклонён, опущен, но цепко держится. Крыша обшита старыми листами жести, настолько сгнившими, что через дырья и швы проросли крапива и пижма. У дома растут кусты смородины и шиповника. И никакой изгороди.
Я с полчаса просидел на лавке, пока бабка Аксинья не соизволила выйти. Она заразно и долго зевает, не прикрывая рта, уперев одну руку в бок, а второй придерживая половик, а глазки, мелкие и озорные, пытливо меня изучают. А я изучаю её. На голове выцветший платок, завязанный сзади, седых волос на удивление мало и судя по тому, что спрятано под банданой, волосы жидковаты. И мне кажется, что эти русые волосяки шевелятся! Только скошу взгляд на вязаную кофтейку, натянутую поверх сиреневого халата, змейки волос тут же заправляются сами собой за ухо. Смотрю точно на них – лежат смирно. Опускаю взор на дырявые чулки и тапки с ушами спаниеля – выплясывают ламбаду. Поднимаю глаза – само спокойствие. Но это точно не все странности. Я уверен: их вагон и маленькая тележка внутри дома.
На вид Аксинье лет восемьдесят, но глаза уж больно свежие, искрятся, словно детские, наивные, но стоит только вспомнить, что к старухе приходят те, кто чувствует приближение смерти, как поджилки сводит трясучка от суеверного страха. Но я не слышал зова могил. Я пришёл за другим.
– Зачем пожаловал? – Она достаёт из щели над дверным косяком папиросу, уже раскуренную, садится рядом, складывает возле половик и затягивается.
Язык немеет. Я не могу выдавить из себя ни звука. Ладони прилипают к коленям.
– Да ты травы моей нанюхался! – Смеётся. По-доброму. – Однажды ты войдёшь в мой дом. – Кивает, соглашаясь с собой. – Но не сегодня. – Наклоняется к джинсам, тянется дрожащей рукой с тлеющей папиросой. Я напряжён. Я обездвижен. Но замечаю, что она щелбаном отправляет кого-то со штанины в свободный полёт, наверное клеща. – Он тогда уже не будет моим. – Оглядывается за спину, любовно поглаживает завалинку и кричит, не поворачиваясь ко мне: – Ступай!
Меня словно ошпарили: вскакиваю и ухожу восвояси.
Тётя Валя уже поджидает: с осуждением и упреками в одном кармане и вкусным обедом в другом. Ем без особого аппетита, вполуха слушаю щебетания: да почему не предупредил и ушёл рано, ешь лучше, а то щупленький какой, и вот чайку попей обязательно, с шиповником и смородиной – всё своё, с грядки.
Захожу к себе, забираю часы, телефон, достаю визитку таксиста, звоню: он сможет подъехать завтра к десяти утра. Завтра так завтра.
И начинаю бесцельное брожение по селу. Собаки меня игнорируют, только местные иногда тыкают пальцем и рассказывают друг другу о том, как я облажался на охоте, окунулся на рыбалке, визжал в туалете. Или я это напридумывал, а они шушукаются совсем о другом. Мне как-то неважно. Мне с ними картошку не сажать. Ну вот, уже и фразочек деревенских нахватался. Захожу в магазин, покупаю мармелад. Маша улыбается, но видя на мне маску серьезной сосредоточенности, а может быть маску принца меланхолии – думаю, обе эти маски вполне ужились бы на одном лице, – решает не шутить и не заигрывать. На обратном пути снова захожу к Маришке, и её всё ещё нет. Потом иду к дому деда Макара, стучусь громко в дверь, по окнам, обхожу со стороны двора, заглядываю в сарай, баню, туалет – ни души. Кричу Петра – ответа нет. Может ушёл встречать деда? Я сажусь на стопку аккуратно сложенных очищенных б/у-кирпичей позади туалета, достаю зеленую мармеладку и, посмотрев сквозь неё на солнце, закидываю в рот. Яблочная.
А может надрать лозы у Гришки, а про вино доложить, что кончилось или пропало, зауксусилось? И когда это я начал так халатно относится к заданию?
И должно быть мои мысли мгновенно достигают ушей шефа. Входящий от него.
– Ну что там?! – Зло. Раздражённо.
– Жду деда. – Безразлично. Устало.
– Они что там в своих Черёмушках… Кем они себя возомнили?! Так, берёшь деда за шкирку и вышибаешь из него всё, что мне нужно! Понял? Хватит сюсюкаться. Действуй, как умеешь! Всё. Давай.
Убираю смартфон и чувствую, как во мне зарождается беспокойство. Где-то я уже слышал это название… Черёмушки… Осознание бьёт разом по всем органам, не оставляя и грамма расслабленности. Я включаю GPS и с дрожащими руками наблюдаю, как загружается карта. Прошибает холодный пот. Слёзы беспомощности наворачиваются и застывают в глазах. Я не в том селе! На как же так вышло? Значит и дед Макар не тот?! Лихорадочно прокручиваю в голове все события со дня приезда в попытке обнаружить хоть малейшую зацепку, по которой я бы понял, что нахожусь не там. Ничего… Я кретин! Опустошение сменяется ненавистью к себе из-за очевидной глупости, но вызванные в памяти люди, начиная с алкаша и заканчивая бабкой Аксиньей, их поступки, слова вызывают во мне невольную улыбку. Эти дни прожил не зря. Ведь ещё никогда я не чувствовал себя настолько живым, как последние дни. Это там, в мегаполисе, уже пару лет мертвецом на автомате прожигал время, а тут меня так встряхнули, что похороненный глубоко внутри, радующийся когда-то каждой минуте, проведенной с красавицей женой, проснулся и уже не желает обратно в ту “коробочку”, о которой говорил Григорий.. Вот поэтому я, сбитый с толку, пошёл к бабке Аксиньи, готовый войти в дом. Но на самом деле, не смерти я ждал, а испугался стать снова живым.
Перебирая контакты в телефоне, задерживаю палец над именем бывшей. Не долго думая, жму. Гудок. Второй. Третий. Не возьмёт?
– Алло. – Неуверенный голос. Такой родной, самый дорогой на свете.
– Привет. – Я взволнован. Что ей сказать?
– Как ты? Не думала, что позвонишь. По делу или как?
– Хотел спросить… – Тысячи слов комком застревают в горле и ни одного из них не разобрать. Вопрос срывается сам, проскальзывает мимо осмысливания: – Ты ждала меня?
Зачем? Зачем я это спросил? Когда ждала? Поймет ли, что я имею в виду после развода? В затянувшейся тишине слышу лишь шмыгание носа. Тяжелый выдох.
– Ты не поверишь. – Пауза, возможно отвернулась и прикрыла трубку. – И сейчас жду.
Я резко сбрасываю вызов. Будто сообщили о смерти. Нет-нет-нет, мне послышалось. Я облокачиваюсь о стену туалета, задираю голову вверх и прикрываю глаза. Дышу глубоко. Хочу, чтобы здешний воздух пропитал меня, каждую задохнувшуюся свинцом от выхлопных газов клетку. Каждую закоптившуюся клеточку.
Теряю счёт времени. Не сплю, но пребываю в пограничном со сном состоянии: плыву по реке, а пейзажи на обоих берегах проносятся в ускоренной перемотке. Сердце почти не бьётся.
Вздрагиваю от того, что рядом кто-то присаживается. Приоткрываю слипшиеся глаза. Уже вечер. Сумерки. Небо на горизонте огненно-красное, облака над лесом похожи на тлеющие бумажные комки.
Я не поворачиваюсь к подсевшему. Ещё не очнувшиеся инстинкты подсказывают: не поворачивайся, не надо. Он сидит на расстоянии вытянутой руки, сидит так же, как и я. Как человек. И ростом с меня. Но весь в тёмной шерсти. И воняет псиной. Краем периферийного зрения отмечаю вытянутую морду и торчащие на макушке уши. Паники нет. Страха тоже. Незнакомец закидывает ногу на ногу и спрашивает:
– А чего не внутри?
– А чего не рычишь? – Меня так просто врасплох не застать.
– Так ты ж не внутри – вот и не рычу.
– А ТОГДА зачем рычал?
– Помочь хотел.
– А.
Я уже окончательно мирюсь с тем, что естественный в подобном положении страх проходит мимо, а напоминает о его остывающих следах лишь небольшая дрожь в руках и частые почесывания.
– Не понимаю, – делюсь с досадой, – как я попал не в то село?
– Там на шоссе двойной указатель. – Объясняет, разжевывая каждое слова, как учитель первоклашке, без усмешек над незнанием. – “Черёмушки 7” – сверху, а ниже наше село с цифрой “3”. Ну а Владимир Петрович, понятное дело, подумал, что село по верхнему указателю ближе, на цифры внимания не обратил. И не он первый так ошибается, не серчай на него. А больше указателей и нет. Был, конечно, у остановки, но в прошлом году его снёс Кащей на своём Урале с люлькой. Так прямо люлькой и снёс. Обещают к дню осеннего равноденствия восстановить. Знак.
Привыкнув, я даже слегка осматриваю его: волчья морда, лапы на груди сложены, чуть горбится. Высказываю вслух догадку:
– Варколак?
Скалится. Протягивает лапу.
– Серёга?
Жму.
– Так ты... волк?
Варколак хмыкает и щёлкает зубами:
– Вообще я бобёр. Очень-очень старый бобёр. Но бабка, другая, не та, что сейчас, меня давным-давно превратила в человека. Случайно. Извинялась долго потом. Правда, я разговаривать не мог, но к людям привязался. Даже с одной девочкой подружился. Однажды меня чуть не убил злой дядька. Не из наших. И тогда меня та бабка обратила в волка. Чтобы постоять за себя мог. Вобщем, история долгая, запутанная. Может быть, потом расскажу.
Он замечает пакетик с мармеладом, принюхивается, без слов спрашивает разрешения, я кивком разрешаю.
– Апельсиновая, – хвалится огромный волк.
– Вот скажи, – я в конец расслабляюсь, совершенно не отдавая себе отчета в том, почему так спокоен, – ведь нормально в материальных ценностях стремиться сменить положение на лучшее? Дом попросторнее или с более удачной планировкой, машину покомфортнее?
– Так-то оно конечно да, – соглашается Варколак.
– А вот в ценностях отношений все не так. Когда кто-то видит возможность сменить положение на лучшее, то не задумывается о том, что прежние-то рушатся. А минусы – они же у всех есть, это тебе не машину купить дороже – в ней, естественно, будет и движок мощнее и обшивка – кожа и ржаветь не через 5 лет начнет, а через 10 – в ней всё лучше. А в людях не так. В людях первое время видишь только плюсы и уверен, что меняешь на лучшее, ведь тот прежний-то с кучей минусов, а этот вон какой красавчик: и положение прочнее и что главное – ПОТЕНЦИАЛ есть! И от эйфории она теряет голову и забывает о том, что было. Конечно, она хочет для себя лучшего. Можно ли женщину в этом винить…
– Ты так и не простил её?
– А как я могу её простить, если себя не в состоянии?
– Приляг. – Волк хлопает передними лапами по ляжкам, и я прикладываюсь на его жесткую, но такую уютную шерсть. Он начинает гладить мои волосы и негромко навывать мелодию колыбельной. Такую грустную, что я с удовольствием проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь я уже в своей кровати. Меня трясет за плечо Григорий и торопит:
– Вставай быстрей! Там Собрание! Голоса поровну разделились. Нужен голос со стороны, от чужого.
– Какое собрание? – Я протираю глаза. – Как я сюда попал вообще?
Гришка щёлкает перед моим лицом пальцами и тормошит сильнее, кидает на кровать рубашку.
– Давай шустрей! По дороге объясню.
Оказывается, решают вопрос об окончательном изгнании Маришки, а мой голос может стать судьбоносным для девочки. Григорий своим суматошным говором никак не даёт мне сосредоточиться на том, что было вечером. А не приснился ли мне разговор с Варколаком?
– Чего так рано-то? – На часах пять утра. На улице прохладно, дует сильный ветер. Небо пасмурно, заволочено тяжелыми тучами. То и гляди прорвётся дождём.
– Утро вечера мудренее! А нам ещё до работы кучу дел по дому переделать надо: коровы, свиньи…
– Понятно-понятно. – Я отмахиваюсь от постоянных потягиваний за рукав. – Да иду я, иду!
Народа у камня собралось человек сто, а то и больше. Деловитое бормотание прерывается при моём появлении. Толпа расступается, и меня пропускают к камню, у которого кружком сидят на стульях пять стариков и рядом стоит заплаканная Маришка.
Это представление походит на спектакль. Меня охватывает и не отпускает ощущение спланированного действия. Кто-то явно дёргает за ниточки, все играют по сценарию, а я знать не знаю своей роли. Как так голоса разделились, если девочку обожает всё село? С какой стати вообще голосуют, если за нарушение Правил наказание безусловное? Или на эти вопросы есть обоснованные, разумные ответы? По лицам собравшихся я понимаю: даже если и есть, меня посвящать в них никто не собирается.
Невозмутимо осмотрев приглашенного, старцы склоняются и начинают полушепотом совещаться. Причем говорят одновременно впятером. К ним из толпы подходит сонный мальчишка. Засранчик, – вспоминаю я глошатого Старых. Только теперь одет потеплее: в кофте с длинными свисающими рукавами, но всё в той же фуражке. Один из стариков приобнимает мальчонку и подтягивает к себе. Через минуту они замолкают, старик хлопает сорванца по спине и говорит тихим, но уверенным голосом:
– Засранчик, донеси нашему гость волю Старых.
Мальчишка подходит ко мне почти вплотную, поднимает голову, придерживая фуражку, и заявляет:
– Тебе, дядя, надо выбрать, с кем Ромашка пойдёт в изгнание.
Засранчик с жалостью смотрит на Маришку, потом снова на меня и продолжает:
– Мы отдадим её участковому. Либо тебе. Но только в том случае, если она сама захочет.
И отступает, сделав широкий шаг назад. Даже если до того кто-то кашлял, скулил или грыз семечки, сейчас же толпа смолкает. Я слышу поскрипывания калитки. И завывание ветра. Теперь программа этого цирка ясна: надавить на жалость и сплавить художницу мне. Но почему именно мне? И почему бы собственно… нет?
Поворачиваюсь к Маришке. Та смотрит куда-то в сторону, отчуждённо. Волосы не заправлены заколками, не собраны в хвост, не заплетены в косички – развеваются безумно и безудержно в порывах ветра. Она похожа на отражение маленького солнца в беспокойной воде. Теплое платье, но без рукавов. Руки в мурашках. Подхожу к ней ближе. А может быть и правда, забрать Ромашку? Старые наверняка уже знают, кого привлечь, чтобы с оформлением не возникло проблем. Смогу ли я, разбитый предательством, не разбить и не предать? И как заслужить её доверие, если знакомство начал с обиды?
Маришка поворачивается ко мне. Чёрные, бездонные в предрассветных сумерках, глаза подкашивают, я опускаюсь на колени, беру детские ручки в свои как можно нежнее.
Мне страшно. Я трижды был близок от смерти за эти три дня, причем в последний раз по своей воли, и то не боялся так, как сейчас. Боюсь снова начать верить людям, доверять им. Я обидел тебя, потому что защищался. Оберегал своё высохшее мужское сердце от капли твоего детского, доверчивого сердечка. А я уже привык жить за закрытой дверью. Поэтому прогнал тебя. Прости. Но я, как никто другой, знаю цену доверию и могу поклясться, что позабочусь о тебе. Если позволишь.
– Прости меня, – говорю вслух только эти два слова, но Маришка слышит и все остальные. Это видно по изменениям в её лице, по тому, как оно оживает и расцветает.
Я поднимаюсь, беру её за руку, и мы уходим. Сельчане провожают нас одобрительными взглядами. А когда мы отходим достаточно далеко, позади доносится гул расходящегося Собрания.
– Ты пахнешь табаком и мармеладками, – говорит Маришка.
– Я не курю, а мармелад купил для тебя. Как твоя фамилия?
– Ромашкина.
– Ясно. А ты знаешь, где твои документы?
– В сельсовете.
– Значит, часиков в девять сходим в сельсовет, а в десять за нами приедет такси. А пока соберём твои вещи и можно подождать у меня. Но если честно, я даже не знаю, во сколько заканчивается действие ночного правила в том доме, где я живу. Так что ты свои сандали лучше ставь рядом с моими, а не то пропадут. Да, поверить трудно, но это так.
Ромашка заливается звонким смехом. Так смеются над глупостью.
– Смешная ты. – Улыбаюсь ей и подмигиваю.
– Это ты смешной! – Подмигивает в ответ и крепче сжимает мою руку.