Сказки старого бобра (начало)⁠⁠

Если честно, я даже не знаю профиля компании, в которой работаю. Да, поверить трудно, но это так. Однажды шеф попытался разрядить в меня свое плохое настроение и рявкнул: «Да ты хоть знаешь, чем мы тут занимаемся?!» Я пожал плечами: «Нет». Шеф тут же  обмяк и разомлел: «Вот за это я и ценю тебя – ты не суешь свой нос туда, куда не надо. Выполняешь поставленную задачу - и в сторону. Вот за это и ценю».

Я переманиваю клиентов. Чаще всего, сотрудников других организаций. Да и так, по мелочи. Значусь замом бухгалтера, потому как образование экономическое. Тех людей, что я привел в компанию, чаще всего и не вижу больше. Я и бываю-то лишь на планерках, когда нужно подписать протоколы комиссий и когда вызывает шеф. Пару раз в коридоре мне трясли руки со словами благодарности, пару раз процедили сквозь зубы: «Ну ты и подосрал». Я не запоминаю лиц. Мне это не нужно. Я в их жизни сыграл роль. Они в моей – никакой.

С шефом я с открытия компании. Меня к нему привел отец, кривлялся перед ним, как перед старым другом, хотя был всего лишь одноклассником, которого возможно шеф и не вспомнил. Но он оставил меня на испытательный срок для мелких поручений. Оставил, будучи уверенным, что попрощается через неделю, но вот уже семь лет прошло, и в глазах многочисленных безликих коллег я его правая рука, личный помощник. Возможно, они меня называют и по-другому. «Мальчик на побегушках» – из самого вежливого.  Мне все равно. Я здороваюсь с ними, даже улыбаюсь, спрашиваю: «Как дела?», отвечаю: «Нормально» на тот же формальный вопрос. Какие-то люди…

Но с Жориком приходилось играть в друзей. Опять же, для галочки. Потому что… ну, должен же быть у меня хоть один друг. Жорик почти такой же, как и я, только более мягкотелый. Он понимает и принимает правила игры, но, как мне кажется, иногда забывается, и случается так, что проскальзывает в его речи искреннее желание поделиться чем-то личным. Я отворачиваюсь к окну, и он сглатывает почти вырвавшиеся слова.

Мы с ним частенько обедаем в столовой напротив СИЗО – она ближняя к офису. Кормят там не то что бы хорошо, но нормально, да и по ценам терпимо. В двенадцать там ещё суетится народ при погонах, мы подходим обычно пол первого, когда их поменьше.

– И куда там тебя шеф завтра отправляет? – Ему действительно интересно, чем я занимаюсь. Уминает котлету, прихлебывая морс, вытирает пот со лба – уже оба рукава у рубахи грязные, ворот расстегнут до третьей пуговицы, вторая, перламутровая, лежит на столе у куска хлеба – отстрелялась в самом начале трапезы. Лицо бледное, холеное, без единой веснушки или точечки какой, широкое, как у борова. А вот засаленные редкие волосы он вытирает исключительно салфеткой, которые складывает горкой у столового набора с солью и перцем.

– Да так, – реагирую устало, – как обычно.

От соседнего стола к нам подходит работница столовой – блондинка средних лет в белом халате. Улыбается. Официанткой ее назвать язык не поворачивается, но функции выполняет она примерно те же. Разница лишь в степени вежливости и небрежности. Убирает пустые тарелки, зачем-то наклоняется ко мне, смахивая тряпочкой пару крошек себе в ладонь, и мягкой грудью касается плеча. Пахнет горькой смесью цитрусовых и пота. Я задерживаю дыхание. Она уходит.

А Жорик щерится своей любимой ехидной ухмылочкой, зажигая искры в прищуренных глазах, будто ему одному известен секрет вечной молодости.

– Теория, значит, такая... – Уминает гороховый гарнир. – У баб инстинкт – накормить голодного мужика. Сдается мне, что удовлетворение этой потребности по цепочке пробуждает в них и другую... – Подмигивает. – Ну, ты понял. Так вот, после сытого обеда, баба ждёт, что сытый мужик её хорошенько отблагодарит.

– Бред какой-то. – Брезгливо кривлюсь, но на самом деле мне даже не хочется думать об этом: от любых рассуждений о женщинах и их половых предпочтениях рождаются спазмы, а пара ребер у сердца начинают неприятно постукивать друг о друга.

– Я тя умоляю. – Жорик смеётся и пожимает плечами. – Ну, как скажешь.

«Друг»… Что они за люди вообще такие, эти «друзья»? Был у меня в детстве товарищ, с которым мы пускали бумажные кораблики по весенним ручьям и обсуждали девчонок. Теперь он глава холдинга. А я кто? Созваниваемся раз в год. Банальное: «С днем рождения! Счастья!..»  растекается, как тот ручей, на пересказ жизненных моментов, причем пересказ  с осторожностью ступающего по полу, усыпанному хрупкими детскими игрушками,  и минуты молчания, которые почему-то не кажутся пустыми. Однажды мне захотелось сорваться и даже приехать к нему.  Да что я вру – мне в тот момент хотелось уехать хоть к кому-то. А лучше просто убежать. Одному.

А Жорик, он такой же, как я, только мягкотелый.

Ближе к вечеру, уже из квартиры, я созваниваюсь с таксистом и заказываю машину к семи утра. Пошарив взглядом по полкам в шкафу с одеждой, смотрю  под ноги, на сумку, разинувшую пустое нутро, и слышу женский голос из спальни:

– Возьми-возьми на смену: и трусы и майку, трико спортивные, носки… Мало ли.

Да ну, зачем? К вечеру я вернусь, делов-то – в дороге дольше пробуду, да и нет никого в спальне уже второй год. Но она обязательно так сказала бы. Говорила. А стены помнят – вот и подшучивают надо мной. Ногой отшвыриваю сумку так, что та, подпрыгнув, цепляется ручкой за пустые крючки в шкафу. Назначаю голубую рубашку с коротким рукавом, джинсы и кроссовки ответственными за мой завтрашний внешний вид. 

Так, что ещё? – заказать еды и пива – себе, дагестанского коньячку – на завтра в подарок, поставить смартфон на зарядку, будильник на пол седьмого, телевизор на автоотключение в два ночи – всё.

День первый

Услугами Владимира Петровича, как таксиста,  я пользуюсь каждый раз, когда шеф посылает недалеко, в пределах трёхстах кэмэ по области. Пожилой и всегда, независимо от погоды, в клетчатой кепке и твидовой жилетке поверх чего-то там (бывают варианты), а главное – молчаливый.

Сажусь я всегда сзади и прошу не брать попутчиков, за что, бывает, доплачиваю, если таковые намечаются.

Назвал место назначения и можно заниматься своими делами. Петрович знает, когда можно вставить словечко, а когда лучше вообще всю дорогу промолчать. Профи. Вымирающий вид таксистов – этот Петрович.

Из города выезжаем по кратчайшему пути.

– Первый раз слышу такое название, – делится водитель без особого беспокойства – просто нащупывает возможность общения.

– Я тоже. Дыра какая-то. Поработаю. – Достаю смартфон и, не включая, ложу на колени, уверенный, что Петрович правильно поймет и следующей его фразой будет уже «Приехали».

Так, сосредоточимся: что мне нужно знать для успешного выполнения задания? Для начала: что я уже знаю? Дружбан шефа, тот, который приносит пятьдесят восемь роз каждый год на могилу своей жены, и поступок которого шеф всенепременно упоминает, когда разговор заходит о любви, и добавляет, цинично разглядывая представительниц слабого пола: «А что же бабы? – схоронят мужика и максимум через полгода уже с другим кувыркаются! Хоть одна сделала что-то подобное ради любви?» И, конечно же, женщинам есть, что ответить на подобные нападки. И, конечно же, они потом это обсудят. Между собой. Приведя несколько весомых аргументов за то, что они и не обязаны совершать «подобное», даже ради любви. «Да! Пусть сначала родит да в растяжках походит… Да!»… Так вот, этот дружбан угостил шефа вином. И вино ему понравилось. Нет, «понравилось» – не то слово, оно довело его до вкусового оргазма.

Тут нужно понимать, что шеф помешан на виноградниках, вине, винных турах и всему, что связано с напитком из солнечной ягоды. Помешан до такой степени, что купил в Крыму четыре гектара Пино нуар, три из них со слезами на глазах выкорчевал и засадил коллекцией автохтонных крымских сортов, которую намерен довести до самой полной в мире. Без преувеличения.

Все в компании, конечно же, в курсе, поэтому, даже ЕСЛИ БЫ я Жорику и рассказал, что шеф послал меня в богом забытую деревню, чтобы раздобыть у тамошнего старика секрет домашнего вина, то он не посчитал бы легкомысленной и бестолковой причину для командировки. А дружбан шефа посетил местный праздник, там вина и отведал. Ну как праздник… – похороны. Только с песнями. Ему кто-то подсказал, что в деревне той отношение к смерти иное и что не лишним будет пообщаться с местными.

«Вот, – говорит, – и съезди. Разузнай что да как. По максимуму. Денег дам. Вина возьми, сколько продаст, и сколько сможешь увести. Технологию приготовления разузнай, что за сорт, сепаж, купаж – всё разузнай. Черенки, а лучше на счёт саженцев договорись. На осень. – А прежде, чем махнуть рукой в знак завершения разговора, добавляет: – Только тебе могу доверить это дело. Мне не нужен КАКОЙ-ТО результат – добудь мне всё, что я хочу. Сделаешь больше – отблагодарю. Ты меня знаешь. Свободен».

Я всегда ожидаю подвохи. Это дело не исключение. Название сорта дед может и не знать, да и технологию «на глаз» никто не отменял. Подобный расклад шефа не устроит. Купить вина и надыбать черенков – это проще. Могут встрять родственнички, если почуют запах легких денег. Будут плакаться о том, как же им тяжело жить в деревни, да на водку, то есть на хлебушек не хватает, всерьез рассчитывая меня разжалобить. Озноб отвращения скручивает, будто меня пытаются запихать в бочку с нечистотами. Лучше подремлю.

– Приехали! – Петрович протягивает визитку знакомого, местного таксиста.

Я бывал раньше в деревне. Один раз в детстве. Отец взял меня с собой на рыбалку на пруд, на котором рыбачил с дедом, но по дороге не смог вспомнить, в какой момент и куда сворачивать с трассы, поэтому мы на старом “Юпитере” заехали в ближайшую деревню, чтобы разузнать путь. Потом был прокол лодки крючком – благо у берега – в общем, воспоминание не из приятных. Жаль, что подобные более живучи, а ведь на обратном пути мы заезжали в лес за малиной. Или за земляникой… уже и не помню.

Деревня встречает меня густой смесью запахов и звуков: тут и стрекотание кузнечиков, мычание коровы, грохотание трактора и все оттенки лугового разнотравья. Стряхиваю невидимые деревенские щупальца.  Справа, от небольшого, заросшего ряской, пруда веет сыростью. С холма подмигивает блеском окон длинное, белое, четырехэтажное здание. Школа, скорее всего. Напротив, через дорогу, угрюмо молчит кирпичное здание с заколоченными окнами. Спускаюсь по пыльной дороге ниже, к остановке, для себя отмечаю время отбытия последнего автобуса, сверяюсь с часами – одиннадцать. Пока все по плану. А вот и первая улочка. Слева примыкает дорога, посыпанная гравием, по одну сторону которой вытянулись ряды огородов, а по другую вполне аккуратные, одинаковые по планировке домики. Откуда-то из подсознания всплывает название «шведские». Кое-где у домов, на участках, засаженных капустой, картошкой и прочей съедобной фигней, копошатся люди. У обветшалого сарайчика сидит на лавочке пожилой мужик в бывшей когда-то белой майке и парусиновых, обрезанных под бриджи штанах, щурится в мою сторону ободранными коленками и по-хитрому накручивает усы.

– День добрый! – подхожу ближе, жмурюсь от палящего солнца. – Не подскажите, где дед Макар живет?

– Какой такой Макар? – От мужика противно тянет спиртным. Он отмахивается от назойливых мух.

– Который вино делает. – Отступаю на шаг, чтобы на замутило от этого отброса общества.

– У нас тут все вино делают! Вот! Сто рублёв! – Достает из-под лавки бутылку с прозрачной жидкостью, закупоренную плотно свернутым клочком газеты. – Сам вчерась гнал. Свеженькая.  – Гордо ставит возле себя и оценивающе меня разглядывает. – Будешь? Оно конечно не как у Кащея, но железное второе место… заслуженно, да – заслуженно… У Кащея чуть, – показывает плотно сжатыми большим и указательным пальцами на сколько «чуть», – получше. Но и то! Потому что рецепт-то мой! – Стучит в грудь и кашляет.

– Верю, верю. И все же, дед Макар где живет-то?

– Помер твой Макар! Третьего дня помер! Фельдшер сказал цироз.

Желудок каменеет – так всегда происходит, когда что-то неприятное пытается завладеть частью меня. Мужик продолжает колотить себя по груди и кашлять:

– Достал уже с Макаром своим! Че ему сделается?! Вон, за пасекой, свернешь направо, там иди прямо и прямо…

В открытом окошке дома шевелится занавеска. Мужик косится в ту сторону, а мне машет, чтоб уходил.

Ладно. Найдем другого проводника. Без пропитого чувства юмора. Останавливаю пробегающего мимо в одних трусах смуглого мальчишку, тот показывает уже более конкретное направление. Магазин у трёх берез – туда не надо. Прохожу через огороды – вдоль дороги те увиты плющом и тыквой, а далее, в глубину лишь картофельная ботва лежит, пожухлая на солнцепеке. На самой дороге вереницей коровье говно, и свежее и подсохшее - на любой фасон. Фу! Осторожно, поморщившись, перешагиваю. И кто, интересно, всё это убирать будет? Так... сгоревший дом. Участок вокруг, заросший лопухом. И вот она – улица, на которой, по словам мальчишки, и живет дед Макар.

Если честно, я ожидал худшего. Гораздо худшего. А тут – ни бурьяна, трава скошена у каждого дома, загородки покрашены, небольшие, ладно скроенные домики по обе стороны дороги, каждый с каким-то своим затейливым отличаем. Вот резные наличники у окон и двери, а вот флюгер в виде воющего волка, колокольчики с разноцветными ленточками, облепившие ставни.

Странная парочка у колодца: баба в халате стоит, подперев пухлые бока, а мужик размахивает на неё руками и… кажется… кричит? Судя по всему да, но делает это вполголоса, так что я, проходя мимо в тридцати шагах, не различаю слов. Два старика скучают на лавочке. Вот они-то мне и помогут. Один тощий в полосатой футболке и трико, другой поплотнее, в клетчатой рубашке с засученными рукавами и солдатских брюках. Оба при седых бородах по пояс и с длинными палками.

Здороваюсь, спрашиваю про Макара.

Тощий с трудом поднимает палку и тыкает ею вдоль дороги, а второй интересуется:

– Родня что ли?

– Я? – Пытаюсь рассмотреть, куда именно указывает дед. – Нет, спрошу кое-что и обратно.

– Ну-ну. – Чавкает губами, потом улыбается – лицо, словно солнце с носом в центре, сияет миллиардами лучиками морщинок. – Окна у него, виноградом  заросшие диким – не пропустишь.

Тощий наконец-то опускает палку, а я, поблагодарив, иду к заветному дому. Желудок окончательно отпускает, становится легко. Я уверен: цель близка.

Жилище Макара, оказалось заросшее всё. Буквально. Цепкая лиана проникла под обшивку из досок с облупленной краской, забралась даже до трубы, обвила ее и свисает, покачиваясь на жарком ветру. Дверной проем слегка очищен от зелени. К нему-то я и подхожу, рассматривая по пути запущенное растение. Ни ягодки. Подхожу ближе, щупаю листву – какой же это виноград? Больше на хмель смахивает: шершавый. Да и не стал бы виноградарь запускать так лозу.

Стучусь. Никого. Стучу сильнее. Осматриваюсь. Из соседнего дома выходит дородная женщина с тазиком в руках, ставит его на траву, перевязывает косынку, одной рукой придерживает красное платье в горошек, развивающееся на сильном ветру, другую ставит козырьком, прикрывая глаза от солнца, и наблюдает за мной.

За дверью слышатся шаги.

– Кто? – голос хриплый, но сильный.

– Здравствуйте! – стараюсь говорить громче, но так чтобы не долетело до лишних ушей. – Мне бы с дедом Макаром переговорить.

– Завтра приходи!

Шаги удаляются.

Я пару секунд стою в нерешительном оцепенении, чувствуя, как в животе наливается гладкий округлый камень. Дышу глубже.

– Эй! – пару раз пристукиваю по двери, тут же осекаюсь: не стоит так, нужно успокоиться, и что я ему могу сказать? – «Как же завтра? Мне нужно сегодня!»

– Не кричите, – раздается голос из-за угла дома. – Раз он сказал «завтра», значит завтра.

Так, а это кто у нас тут? Судя по голосу – подросток. Он и есть. Сидит на пеньке, лет пятнадцати –  растрепанные светлые волосы, веснушки по лицу, рукам и спине, словно его облили из ведра с веснушками, в одних лишь темно-синих плавках, – сидит и старательно строгает ножом деревянный брусок размером с пенал для школьных принадлежностей. Так увлечен, что не поворачивается к непрошенному гостю.

– Привет. – Я нетерпеливо мну лямку рюкзака, в котором к спине прижимается бутылка коньяка. – А нельзя его как-то на сегодня уговорить?

– Наврят ли. У деда характер тяжелый, – парень сжимает ладонь в тугой кулак для более убедительной демонстрации, – как древесина змеиного дерева. – Тут же продолжает обтесывать брусок. – Сам в руках не держал, но так утверждает гугл. Это плохо.

Не собираюсь уточнять, что именно «плохо» в понимании деревенского парнишки, меня волнует другое:

– Прямо совсем никак? А если у меня выгодное для него дельце?

Малец лишь мотает головой:

– Выгодное – это хорошо. Но если дед сказал «завтра», значит завтра. И выгода тоже завтра.

Вот те раз… Отделался, называется, одним днем. А так всегда: когда загадываешь и настраиваешься на одно – выходит другое. Отхожу и звоню шефу, благо сеть тут берет на «отлично», объясняю ситуацию. «Не дави на него. – Естественно шеф на стороне клиента. – Это тебе не всякая шушара, с которой ты имеешь дело в городе. Подход нужен. Если сказал «завтра»»…

Все понятно. Что толку злиться или нервничать? Деревня – она и есть деревня: люди недалёкие, к цивилизации и манерам не привыкшие. Тупое, бессмысленное упрямство даже пытаться не буду понимать.  А когда у меня что-то идет не так, и желудок тяжелеет, то выхода всего лишь два: сказать неприятности «Добро пожаловать», обнять ее, как родную, и принять со всеми потрохами, или пройти мимо и сделать вид, что не узнал. И я все чаще сворачиваю в сторону, выбирая второй вариант.

– И где я тут?..

Видать, рассуждаю вслух, потому что малой со своего пня приподнимается и впервые уделяет мне внимание больше, чем полену:

– А вон, напротив, теть Валя сдает домик матери. Сходите к ней.

– Спасибо. А ты?..

– Петром меня зовут. Внук. – Кивает в сторону заросшего дома.

– А, ну ладно. Да завтра тогда.

Иду по скошенной лужайке к женщине в красном платье, развешивающем белье.

Веревка натянута от ветки высоченной ели, растущей прямо в палисаднике, к гвоздю, вбитому сверху в деревянную створку ворот.

Снова здороваюсь. Уже который раз за утро. Запасы моей доброжелательности иссякают.

– Мне бы место, где переночевать. Говорят, вы сдаете? И подскажите, как к магазину дойти.

Женщине лет пятьдесят. Толстые, испещренные нитями вен ноги, мясистое лицо, пухлые губы и бледно голубые глаза. Короткими, загрубевшими пальцами она играючи расправляет  мокрое белье, с легкостью хватает из тазика и закидывает на веревку тяжелую куртку, с которой обильно течет вода, рассматривает меня. Платье в районе объемной груди намокло, как и подол.

– Не запойный?

– Что? – Спиной чувствую, как бутылка в рюкзаке ехидно ухмыляется. – Я? Нет!

– Больше суток пьяным быть не положено. Такие правила. Если только не хоронишь кого. – Голос огрубевший, но не злой, будто хозяйка только притворяется строгой. – Дом свекрови сдаю посутошно. Деньги вперед. С вас порядок и не забывать о правилах. С меня – еда и ночлег.

Я спешу согласиться:

– Меня все устраивает.

– Идем. – Вытирает руки о платье. – Покажу комнаты, что да как расскажу.

Следую за ней к дому, с виду заброшенному: покосившемуся ставнями, забывшему в какой цвет был когда-то выкрашен, с крышей из поросшего желтыми пятнами шифера.

От уверенного движения плечом со скрипом отворяется дверь. Светлая веранда: деревянный, мощный стол, ваза с какими-то колючими шариками, небольшой шкаф с кипами старых газет и журналов, разложенных стопками и перевязанных, под низким потолком развешены пучки засушенной травы. Тонкий душистый аромат щекочет ноздри. Вроде не пыльно, иначе я бы уже пару раз чихнул. Значит, следит за чистотой.

Следующая комнатка, по-видимому, служит летней кухней: ещё один шкаф, но с закрытыми створками, микроволновка на подоконнике, объемное кресло, обшитое разномастной материей, подкопчённая газовая плита, к которой не хотелось прикасаться, а напротив, у другой стены, лавка, а на той ведра с водой и ковш.

И ещё две жилых комнаты: в одной печь, недавно побеленная, с газовой горелкой; умывальник, холодильник и стиральная машинка стоят, тесно прижавшись друг к другу, два шкафа по обе стороны от дверного проема – один для одежды, а другой для посуды, стол. На стене, над столом висит зеркало, а над зеркалом часы в виде мельницы.

В последней комнате зеркал больше – зеркала висят на любом свободном месте на стенах, а одно стоит на комоде. Ещё есть телевизор на тумбочке, две высокие кровати и кресло. Одному человеку тут вполне можно не опасаться задеть что-то, проходя по скрипучим доскам пола, а вот вдвоём вряд ли получится разойтись. Пахнет старыми подушками.

От непривычной обстановки подташнивает. Я обреченно и тяжело вздыхаю. Успокаивает только одно: это ненадолго.

Тётя Валя обводит взглядом свои владения, упирает руки в бока и говорит с интонацией прожжённого наставника:

– Ты главное не бойся.

Держа её в поле зрения, стараюсь скосить взгляд назад: не угрожает ли что-то мне со спины. Делаю осторожный шаг к выходу.

– Стоять!

Окна занавешены белыми простынями. В углу, под потолком в три ряда располагаются иконы, и с них на меня осуждающе смотрят с десяток святых и мучеников. На шкафу встает и изгибает спину разбуженный рыжий кот. Я замираю, готовый ко всему.

– Вот кому я только что сказала, чтоб не боялся? – голос смягчается. – Тут главное соблюдать правила. Но в этом доме было и сохранилось лишь одно: убирай на ночь вещи к вещам. Иначе сгинут.

Я понемногу начал расслабляться:

– Что-то не пойму. В каком смысле?

– Тапки – к тапкам, одежду – в шкаф с бельем, зубную щётку – в стакан к остальным щёткам. – Показывает в сторону умывальника, а я брезгливо морщусь. – На комоде возле кровати лежит старенький кнопочный телефон – свой к нему положешь. Остальное же, что оставишь на ночь поодиночке, и что дому не принадлежит, утром не отыщешь. Пеняй на себя. Я предупредила.

– Что за бред, – бормочу почти про себя, уверенный, что никаким глупым деревенским правилам следовать не буду, и обувь свою, а уж тем более зубную щётку, если раздобуду, припаркую там, где захочу. А в полный голос уточняю: – И куда же они пропадают, эти одиночки?

– А я почём знаю? Да и какая разница? Сколько себя помню, всегда пропадали.

Тётя Валя достаёт со шкафа кота и спускает его на пол.

– А у вас дома тоже пропадают?

– Да упаси господь мне такую напасть! Свекровь была сестрой младшей бабки Аксиньи, и кое-чего из чудес ей по наследству и перешло.

– А может я тогда у вас переночую? Мне всего-то на одну ночку.

Тётка таращится на меня, потом прищуривается, будто оценивает. Тут я понимаю, что вопрос мой прозвучал двусмысленно и закусываю губу.

– Мелковат.

Даже знать не хочу, чтобы это могло значить. Я быстро выхожу из дома, хозяйка – за мной. В лицо ударяет горячий, душный воздух. Напоминаю ей о магазине. Тётя Валя подставляет стул и предлагает мне встать на него.

– Вон слева хоромы с белыми колоннами видишь?  – С усмешкой добавляет: – Это барина нашего Винокурова усадьба. Вот её обойдешь и уткнешься в магазин. Там всё есть. Полный комплект, не хуже супермаркета. Да не задерживайся, а я пока вкусненького приготовлю.

Кричит уже вслед:

– Звать-то тебя как?

Я кричу в ответ, а она что-то бормочет, посмеиваясь.

Из двора, набрав приличную скорость, на меня несется рычащий комок шерсти, похожий на мячик. Резко остановившись в трех шагах, он достает откуда-то крохотную собачью голову и начинает обкладывать меня звонким, содержательным лаем. Интерес к незнакомой персоне теряет также неожиданно и, задрав обрубок мохнатого хвоста, удаляется с чувством выполненного долга.

От жары и желания побыть в одиночестве начинает звенеть в голове. Как у алкоголика или наркомана во мне зарождается изголодавшаяся трясучка, необходимость побыть одному. Короед, – так я её называю. Он будет карябать, свербить где-то на задворках души, пока ты не сойдешь с ума или же не окунешься в одиночество, заперевшись ото всех в уютной норе, внутриутробном личном пространстве. Хочется бежать, бежать и бежать. От идиотских правил, старающихся слепить из тебя того, кем не являешься. От идиотских рукопожатий тех, кто пытается быть тебе другом, а потом предать при первом же удачном стечении обстоятельств. От идиотских обстоятельств. Бежать, пока не упадешь, пока не останется сил даже на то, чтобы оторваться от земли, уткнувшись в дёрн лицом. Зареветь раненым медведем и сжаться, превратившись в точку. Стать замершей точкой. А потом растаять и впитаться в корни. Стать росой, скользящей по сочным стеблям. Стать водой.

Издалека завидев усадьбу Винокурова, я слегка обалдеваю от чрезмерной гротескности и эпатажности строения. Огромные, в пару обхватов, белые колонны, вытянулись до третьего этажа и уперлись в балкон, мраморная лестница шириной чуть ли не во весь дом, богатая лепнина, украсившая каждый барельеф и выступ сценами из мифов и сказок, стены, свободные от разноцветной мозаики окон, выкрашенные охрой, – неуместная роскошь среди пашни и огородов, бельмо на глазу трудяги. На краю балкона стоит пустая птичья клетка. Обустройство земли у этого музейного экспоната не видно за высоким, каменным ограждением, но, надо полагать, и оно не уступает в великолепии и нелепстве тому, к чему призвано украсить подступ.

Неистово брешет злая псина, о присутствии которой предупреждает табличка на кованых воротах.

Я ускоряюсь. Дойдя наконец-то до края монументального забора, обнаруживаю фасад магазина с вывеской «Универсам». Это одноэтажное строение, возможно бывшее в советские времена местным вокзалом, рядом с усадьбой кажется ущербным и ущемленным в своих правах. Витринные проёмы заложены наполовину белым кирпичом, а в оставшиеся части вставлены пластиковые окна. Дверь мне кажется почему-то больничной, как будто двери в больницах чем-то отличаются от обычных входных дверей. Может быть, тут раньше был не вокзал, а корпус поликлиники? Единственный раз я лежал в больнице, когда мне вырезали аппендицит в седьмом классе – там была именно такая дверь: из мореного дуба, в облупленной краске, пахнущая формалином.

Вхожу в полутемное, прохладное помещение. Полы выложены старой, потрескавшейся плиткой, всюду коробки: и пустые, и с товаром. По левую сторону от входа в витринах и на полках расположены хозяйственные товары и бытовая химия, по правую – продукты. У кассы сидит молодая, невысокая девушка в бордовой с белыми окантовками форме, похожей на школьную. Чем ближе я подхожу, тем яснее становится, что продавщица довольно таки пухленькая и миловидная особа. Лицо усеяно пигментными пятнами разной величины, с застывшей глупой улыбкой. Она что-то усердно жуёт, отламывая под прилавком и без конца закидывая в рот кусочки съестного.

Я прошу найти мне: зубную щетку средней жесткости, зубную пасту, только обязательно с зеленой полоской на тюбике, упаковку пива в железной банке, можно нефильтрованного, и желательно не просроченного, соленых орешков, развесных – вон, я вижу у вас есть такие… Так, что ещё…

– И можете себе пробить шоколадку.

Уверенный, что всё сделал правильно, я снимаю рюкзак, чтобы достать бумажник и сложить покупки. Хорошо, что предусмотрительно обналичил денежку: вряд ли в этой дыре найдутся банкоматы. Хотя купюры и предназначались для возможного торга с дедом, но должно хватить и на ночлег.

Девушка, как сидела, так и сидит, жуя и улыбаясь, не сводя с меня глаз.

– Нет шоколадки, –  после продолжительной паузы и вопросительного взора с моей стороны наконец-то жалуется она. – Кончилась.

– Как это нет? – Показываю на стопки «Сникерсов» и «Алёнок». – А это?

– Я белый люблю. Пористый. С орешками.

Обычная наглость избалованных городских девиц в деревенской натуре приобретает какой-то извращенный характер. Я не знаю, как реагировать.

Тут, в магазин заходит молодой человек лет двадцати пяти, запыхавшийся, снимает красную футболку, вытирается ей, заправляет за пояс бежевых шорт и застывает, лицезрея наше немое противостояние.

– Маш! – с укором требует он. – Продай, что просит, не приставай к человеку.

– Уж и позаигрывать нельзя, – Маша устало вздыхает, но поднимается со стула. – Чего вам там? Кроме презиков надо чего ещё?

Я закашлялся, подавившись воздухом.

– Ой, ну ладно, помню я, помню. Мужичье пошло, прям и пошутить нельзя – сразу в панику.

Спаситель подмигивает и, протянув руку, представляется:

– Григорий.

Жму, называюсь, благодарю.