Серия «Без названия»

— Три часа ночи, — тихо сказала она, не задавая вопроса. Её голос был ровным, но в нём дрожала обида, которую она пыталась скрыть.

— Дело, — выдохнул я, проводя рукой по лицу. Кожа была жирной и липкой от городской грязи и стресса. — Сложное. Тяжелое.

Я прошел на кухню, к раковине, и одним залпом выпил два стакана холодной воды, пытаясь смыть со слизистой привкус лжи и страха, оставшийся от того звонка. Ледяная вода обожгла горло, но не смогла смыть привкус того голоса. Он въелся в меня, как кислота, и на языке снова отчетливо проступил вкус ржавого железа — точь-в-точь как тогда, в вырицкой бане, когда я прижал окровавленную ладонь к губам, чтобы заглушить крик. По телу пробежала мелкая дрожь.

— «Дело» — это твой новый пароль от всего, да? — Аня стояла в проеме, скрестив руки на груди. — Раньше, что бы ни случилось, ты звонил. В прошлый четверг я три часа прождала тебя в ресторане. Официанты смотрели на меня с такой жалостью...

Я отвернулся, глядя в темное окно, в котором отражалось наше с ней искаженное отражение — двое людей, которых когда-то свела вместе судьба, а теперь что-то невидимое начало растаскивать в разные стороны.

Воспоминание нахлынуло внезапно, как спасительный глоток воздуха. Два года назад. Осень. Хлесткий дождь. Я преследовал одного жулика, который сбежал с кассой ювелирного, и в какой-то момент мы оба, как идиоты, выскочили на проезжую часть. Оглушительный визг тормозов, белый свет фар. Я отскочил, а он — нет. Я помню, как стоял под дождем, смотря на искореженный металл, и чувствовал, как внутри все пустеет.

И тут какая-то девушка, совсем малышка по сравнению со мной, с зонтиком-тростью, подошла и просто встала рядом. Её зонт создал внезапный тихий купол посреди адского ливня и воя сирен. Не спрашивала, не лезла с расспросами. Её молчание было громче любых слов — оно говорило: «Я вижу твою боль, и тебе не нужно через это проходить одному». Потом протянула мне бумажную салфетку. «У вас кровь на рукаве», — сказала она. Её голос был тихим и спокойным. Её звали Аня. Она оказалась учительницей младших классов. В тот день она не просто дала мне салфетку. Она бросила мне веревку, когда я тонул в отчаянии. И я, зацепившись за нее, наконец-то вынырнул на свет.

— Миша, я здесь! — её голос, уже с дрожью, вернул меня в реальность. Она подошла ближе, и её рука потянулась, чтобы коснуться моего плеча — её обычный жест утешения. Я инстинктивно дёрнулся назад. Под тонкой тканью рубашки старый шрам заныл, будто его тронули раскалённым железом. Её рука повисла в воздухе, и на её лице мелькнула тень боли — от моего отторжения, от этой невидимой стены, которую она впервые ощутила так явно. — Смотри на меня. Пожалуйста.

Я заставил себя обернуться. Её лицо было искажено болью. Я видел себя её глазами — бледный, с тенью двухдневной щетины, с синяками под глазами, в которых прятался неотвязный ужас.

— Это дело... оно связано с моим прошлым, — прошептал я, и слова показались мне хрупкими, как стекло. Это была не ложь, но и не вся правда. Правда была бы похожа на бомбу, брошенную в эту уютную кухню. «Кто-то убивает людей из-за истории, которая началась, когда мне было семь, Ань». В горле встал ком.

— Каким прошлым? — её глаза стали еще больше, в них читался не только испуг, но и что-то новое — страх за меня. Не за «нас», а конкретно за меня. И это было в тысячу раз больнее. — Ты никогда ничего не рассказывал. О детстве. О Вырице. Вчера вечером... ты во сне кричал «не лезь в баню». И ты схватил меня за руку. Так сильно, что остались синяки. Ты смотрел на меня, но не видел. В твоих глазах был... тот лес.

— И не буду, — резко, почти грубо, выпалил я. Плечо под рубашкой снова заныло, будто в ответ на мой тон, напоминая о старом, незаживающем долге. — Не сейчас. Не могу.

Она отступила на шаг, и этот шаг показался мне пропастью. Её губы дрогнули.

— Я вижу, как ты таешь на моих глазах, — прошептала она.

— Хорошо, — она кивнула, и в этом кивке была капитуляция. Она повернулась, чтобы уйти, но на полпути остановилась. — В субботу мы едем к моим родителям. В их новый дом под Вырицей. Помнишь? Ты сам сказал, что тебе там понравилось. Мы уже полгода переносили. Они ждут. Ты обещал.

Сердце упало куда-то в ботинки. Вырица. Слово прозвучало как приговор. Поездка в самое сердце моих кошмаров, притворяясь «обычным» человеком. Нормальная жизнь. Та, о которой я когда-то мечтал, прячась от своих демонов. И та, которая сейчас казалась такой же недостижимой, как Луна.

— Я помню, — выдавил я. — Я... постараюсь освободиться.

— Не «постарайся», — её голос прозвучал с неожиданной твердостью. — Просто будь. Хотя бы в субботу. Просто будь обычным человеком. Для меня.

Она ушла в спальню, оставив меня одного в тишине кухни. Я подошел к столу и увидел там тарелку, накрытую пищевой пленкой. Под ней лежали котлеты с картошкой. Она оставила их на самой маленькой конфорке, чтобы хоть как-то сохранить тепло, как когда-то пыталась сохранить тепло наших отношений. Они остыли, и жир застыл белыми разводами, похожими на морозные узоры на стекле. Узоры, которые почему-то напомнили мне те самые, что были на заиндевевшем окне старой бани в Вырице. Той самой бани, что стояла на обрывке фотографии в кармане моей куртки. Комок подкатил к горлу.

Я погасил свет и остался стоять в темноте, прислушиваясь к тиканью часов и собственному тяжелому дыханию. За окном пронеслась машина, и луч фар на секунду осветил комнату, выхватив из мрака фотографию на полке — мы с Аней смеемся, обнявшись, в какой-то солнечный день. На секунду мне показалось, что я даже чувствую то солнце на своей коже, слышу её смех. Но это было так далеко, как будто не со мной. Я был за толстым стеклом, отделенный от собственной жизни всем, что не сказал и что боялся сказать.

Я потянулся к пачке сигарет в кармане, но остановился. Аня ненавидела этот запах. Мои пальцы вместо сигареты нащупали крошечный след от её помады на воротнике — она поправляла мне куртку утром. Этот невидимый след жёг сильнее огня.

Вместо этого я просто упал на стул, и мои веки сомкнулись сами собой, будто придавленные гирями. Я сидел в темноте, и шрам на плече пульсировал ровно в такт тиканью часов. Это была не просто боль. Это было эхо. Эхо того гвоздя, эхо голоса в трубке, эхо сдавленного детского плача. И я понимал, что этот шрам — не часть меня. Это и есть настоящий я, а всё остальное — просто временная и очень хрупкая оболочка.

Физическая усталость была такой всепоглощающей, что кости ныли. Но хуже была усталость души. Я сидел между двух огней: между холодным голосом в трубке, который тянул меня в ад прошлого, и теплым голосом любимой женщины, которая пыталась удержать его в настоящем.

И я с ужасом понимал, что выбрал себе дорогу. Она вела не в загородный дом под Вырицей, где пахло шашлыком и семейным покоем, а обратно, в тот самый лес, где пахло хвоей, страхом и правдой, которая, я знал, могла разрушить всё, что у меня оставалось. А единственное, что я мог сделать для Ани, — это принести в её светлый дом эту вонь прошлого, притворившись на выходных «обычным человеком». И эта ложь казалась мне самым большим предательством из всех возможных.

«Мы — «Клуб искателей приключений». Я, Гром. Андрей, Умник, вечно с книжкой. И Серёга, Силач, который мог втащить на дерево любого из нас. Наше королевство — старая банька на окраине, строго-настрого запретная. Бабушка крестилась, когда я спрашивал, почему. «Место это нехорошее, Мишаня. Еще до войны там...» Но она не договаривала, а мы, распираемые детским любопытством, видели в этом только лишний повод для храбрости.

«Клуб» должен был быть скреплён не просто словом. Нам нужен был обряд. Настоящий.

— Кровь, — шепотом сказал Андрей-Умник, снимая очки и заговорщицки сверкая глазами. — Все самые крутые клятвы скрепляют кровью. Пионеры, индейцы...

— Ты псих, — фыркнул Серёга-Силач, но в его глазах читался азарт. — Где мы её возьмём?

— Есть один гвоздь, — сказал я, показывая на торчащий из стенки баньки ржавый уголок. — Самый старый. Самый настоящий.

Молчание повисло в воздухе, густое, как смола. Мы понимали — это уже не игра. Это был переход. Мы смотрели друг на друга — три испачканных в земле мальчишки, стоящие на пороге чего-то большего.

— Я первый, — вызвался Серёга. Он сгрёб свою ладонь в горсть и резко, с втягиванием воздуха сквозь зубы, дернул руку о гвоздь. На смуглой коже проступила алая полоска. Он смотрел на неё не с болью, а с гордостью.

Потом Андрей, бледнея, но с непоколебимым видом учёного, ставящего эксперимент, сделал то же самое.

Моя очередь. Сердце колотилось где-то в горле. Я боялся. Не самой царапины — она была ерундой. Я боялся подвести их, показаться слабым. Я сжал зубы, провел рукой. Острая, жгучая боль, заставившая вздрогнуть. И тут же — странное облегчение и восторг. Мы это сделали.

— Теперь вместе, — прошептал Андрей.

Мы прижали свои ранки друг к другу, сплетая руки в тугой узел. Теплая, липкая жидкость смешивалась на нашей коже.

— Кровь — один, до гроба! — хрипели мы, уже не пытаясь казаться взрослее. Мы ими стали. В этот миг мы были не просто друзьями. Мы были братьями. Мы были одним целым, одной кровью, против всего мира. Я чувствовал их пульсацию в своих жилах, видел в их глазах ту же лихорадочную решимость.

Резкий гудок фуры вырвал меня из прошлого. Я дёрнул руль, сердце бешено колотясь, словно я всё ещё стоял в той баньке. Я сжал руль, пытаясь вернуть себе твёрдость, но подушечки пальцев помнили шершавую кору сосны, а в жилах всё ещё плясал адреналин той клятвы.

«Но у каждого детского рая есть свой страж у ворот. Имя его было Артём. Старше нас, сын какого-то важного милицейского чина. Он появлялся, как гроза, — неожиданно и с громом. Мы его боялись. Он был большим, и в его глазах читалось холодное, взрослое удовольствие, когда он ломал наши шалаши или отбирал «сокровища». Однажды он поймал нас у баньки. Он не просто отобрал наши стёклышки. Он взял наш самодельный флаг, тот самый, из красной тряпки, и медленно, глядя мне в глаза, вытер им грязь с ботинка. «Короли помойки», — хмыкнул он и ушёл. А мы молча стояли, впервые поняв, что такое бессилие. Что клятвы, скреплённые кровью, бессильны против чужой, безразличной жестокости.»

От этого воспоминания по спине пробежал ледяной холод. Я резко съехал на обочину, заглушил двигатель. В тишине, нарушаемой только стуком дождя, голос из телефона и голоса из прошлого сливались в один оглушительный хор. «Первый. Следующий. Поспеши».

И тут я его почувствовал — не фантом, а вполне реальный спазм, сковавший плечо. То самое место. Память жила не только в голове. Она была вшита в плоть. И кто-то там, снаружи, дергал за ниточки.

Почему сейчас? Почему это дело вытаскивает наружу именно эти, давно захороненные воспоминания?

«...речка, 1999».

Детский почерк. Чужая фотография. Но та же боль. То же щемящее чувство утраты чего-то нерушимого. Что, если это не чужая фотография? Что, если это наша история, история «Клуба», только снятая за тринадцать лет до нас? 1999... В том году мой отец в последний раз надел военную форму. Могли ли эти истории быть связаны?

Я посмотрел в мокрое стекло. В своём отражении я видел не тридцатилетнего детектива, а мальчишку, который вот-вот должен был узнать, что у пиратских приключений бывает очень реальная и очень жестокая цена. И что тот самый ржавый гвоздь, о который мы клялись в вечной дружбе, мог пронзить не только детскую ладонь.

Следующая страница в той старой истории только начиналась.

— Ну что, Громов, наслаждаешься природой? — ее голос прозвучал слишком громко, раня тишину.

— Безмерно. Уже подумываю купить тут дачу. Говорят, местные жители очень тихие и никуда не спешат, — парировал я, отбрасывая окурок. Он с шипением угас в луже, словно и ему было противно. — Как там, уборщики наконец-то закончили создавать это произведение современного искусства? Можно зайти, или ты решила, что интерьер не дополнен нашими сияющими физиономиями?

— Остроумно, как всегда, — она бросила оценивающий взгляд на мои кроссовки. — Но твое остроумие меркнет на фоне твоего вкуса к обуви. Можно идти. Боишься запачкать новые кроссовки?

— Нет, я боюсь, что от этого великолепия у меня окончательно атрофируется обоняние. Представляешь, придешь в ресторан, а тебе подают стейк, а ты чувствуешь только ноты влажного трупа и ностальгию по советскому ремонту. Но, видимо, работа такая — нюхать прошлогоднюю плесень и чью-то не сложившуюся жизнь.

Санаторий «Сосновая заря» умер лет десять назад, и с тех пор медленно, но верно разлагался. Плесень пожирала обои, ветер гулял в выбитых стёклах, а странные, плоские тени, казалось, копились в углах, набираясь сил. «Идеальное место для съемок сиквела «Сталкера», если бы не одно «но» — тут уже кто-то побывал», — мелькнула мысль. Идеальное место для того, чтобы умереть, если ты арт-дилер с именем и счётом в швейцарском банке. Кирилл Лебедев. Три пули. Две в грудь, одна — финальная, в лоб. Профессионально. Но с каким-то театральным надрывом. «Две — чтобы остановить. Одна — чтобы добить и убедиться, что последние слова останутся несказанными. Это не просто убийство, это целенаправленное молчание.»

Тело уже увезли, но контур мелом на грязном кафеле пола всё ещё хранил его последнюю, нелепую позу. Я начал свой старый ритуал: двинулся по внешнему периметру против часовой стрелки, как когда-то учил меня наставник. Этот танец с мертвыми был моим щитом от хаоса. «Нарисовали, будто для игры в классики. Только прыгать тут как-то не хочется». Нога на мгновение провалилась в прогнившую половицу, и я едва удержал равновесие, схватившись за скользкий от сырости подоконник. Еще один «подарок» «Сосновой зари». «Интересно, это считается производственной травмой или актом вандализма со стороны здания?»

— Что с камерами? — спросил я, больше из вежливости, уже зная ответ. Он был предсказуем, как мой скепсис по поводу этой поездки.

Вика, не отрываясь от своего смартфона, куда она заносила наблюдения, усмехнулась:

— Камеры? Здесь последняя камера сломалась, когда Горбачёв уходил в отставку. Если только призраки не поделятся своими записями. — Зато посмотри на это, — она каблуком ткнула в разорванный линолеум у стены. — Под ним люк. Следы свежие. Кто-то спускался. Или поднимался. Твои «тихие соседи», похоже, всё-таки шумели.

— Понятно. То есть мы имеем убийство человека, который мог позволить себе остров, в месте, где даже грибы-то расти перестали от тоски. Логично, не поспоришь. Наверное, это такой перформанс — «богатый и мёртвый: контрасты современной России».

Я присел на корточки, вглядываясь в бурые пятна на кафеле. Кровь, много крови. Но что-то было не так. Не в крови. В воздухе. Среди тяжелого духа тления и влаги витал едкий, сладковатый запах, явно чужеродный в этой помойке.

— Духи, — сказала Вика, видя мой взгляд. — Дорогие. «Тьюб» от Герлена. На жертве.

— А, ну конечно. Как же без парфюма в помойке. Наверное, чтобы комары не донимали в последний путь. Или это новая традиция — «аромат на тот свет». «Пахни хорошо, когда за тобой придут». Я мысленно отметил странность. Зачем духи в таком месте? Как часть какого-то дурацкого ритуала?

Я методично осмотрел карман пиджака, в котором, согласно отчету, нашли кошелек. Ничего. Руки сами собой сжались в кулаки от досады. «Спецы, блин, глазастики. Могли бы и лужу крови заметить, кажется». Уже отходя, моя нога поскользнулась на отсыревшей плитке, и я, удерживая равновесие, уперся рукой в стену. Кусок штукатурки с тихим хрустом отвалился, и в глубокой трещине между плитками мелькнул бледно-желтый уголок. «Вот же черт. Прямо как в дурном детективе — улика чуть ли не сама в руки просится». Аккуратно, в перчатке, я извлек его. Бумага была плотной, пропитанной насквозь, как тонкий ломтик древесины.

Это была не целая фотография, а её четверть. Кто-то разорвал снимок на несколько частей. Край разрыва был не рваным, а идеально ровным — его сначала разрезали, а потом уже порвали. На этой был запечатлен кусочек детского лица, светлый вихор и уголок какого-то старого здания. А на обороте, выцветшими чернилами, детский почерк: «...речка, 1999».

Что-то едкое и холодное кольнуло меня под ложечкой. Это лицо... это здание... Глубоко, на дне памяти, шевельнулось что-то знакомое, но не желающее проявляться.

Я перевернул обрывок. И саркастический комментарий застрял у меня в горле. Прямо на обратной стороне, поверх детской надписи, кто-то нарисовал свежей, чёрной тушью маленький, схематичный череп.

— Что нашёл, Шерлок? — подошла Вика, оторвавшись от телефона. — Новый рецепт плесневого супа?

Я протянул ей обрывок.

— О, ничего особенного. Просто открытка с курорта. «Дорогой Кирилл, тут без тебя скучно, приходи, убьём время». С намёком. Похоже, кто-то очень не любит старые фотографии. Или детей. Или то и другое вместе. Наш убийца — суровый критик ностальгии.

В кармане зазвонил телефон. Не мой, а тот, что я забрал из машины Лебедева утром, по стандартной процедуре — проверить звонки и контакты. Частный, без пароля. Никто не ожидал, что на него позвонят. И уж тем более не мне. На экране горело неизвестное число. «Ну конечно, кто же ещё будет звонить сюда, кроме его мамы. Или службы доставки суши, которую он так и не дождался».

Я принял вызов. Не сказав ни слова.

В трубке несколько секунд слышалось только ровное, спокойное дыхание. А потом тихий, безразличный голос, который показался мне до жути знакомым:

— Первый. Следующий не заставит себя ждать, Громов. Поспеши.

Связь прервалась. Я продолжал держать телефон у уха, будто в нем еще что-то было. Звук собственного сердца, стучавшего в висках, заглушал шипение дождя. Он знал мое имя. Он не угрожал. Он констатировал. Как врач, ставящий смертельный диагноз. Пока во мне бушевала паника, холодный, отстраненный наблюдатель в глубине моего сознания уже анализировал: голос без акцента, четкая дикция, фраза без слов-паразитов. Профессионал. Это был не звонок маньяка. Это был выстрел пристрелочный. Я опустил руку, и взгляд мой упал на желтый обрывок фотографии в другой руке. Детский вихор, старый дом... и нарисованный череп. И в этот момент две несвязанные улики — голос в трубке и клочок бумаги — сомкнулись в единое целое. Это была не угроза. Это была пристрелка.

Вика смотрела на меня с вопросом, ее профессиональное спокойствие сменилось настороженностью.

— Что? Рекламу предложили? Страховку от смерти в заброшенных санаториях? — спросила она, но в ее голосе уже не было прежней легкости.

— Нет, — мой голос прозвучал хрипло и чужим. Я сглотнул, чувствуя, как слюна с трудом проходит через тугой, негнущийся ком в горле. — Просто напомнили, что у меня сегодня пицца в духовке. И что я, оказывается, сильно опаздываю. Выглядит так, что придется заказывать с доставкой прямо сюда. Надеюсь, у них есть опция «не спрашивать, почему у клиента трясутся руки».

— Пицца? — она подняла бровь. — Громов, у тебя лицо серое. И вранье ты сегодня придумываешь посредственное. Что случилось?

— Ничего, — я резко повернулся к выходу, мне нужно было выбраться отсюда, нужно было подумать. Спина выпрямилась сама собой, плечи расправились. Дрожь сменилась сковывающей жесткостью. Страх был загнан вглубь, уступив место старому, знакомому чувству — гипербдительности. Я снова стал мишенью. — Просто надуло, наверное. От этих... ароматов.

Я вышел обратно под дождь. Он всё так же висел в воздухе, колкий и бесконечный. Но теперь он приносил с собой не просто сырость. Он приносил запах старого страха. Того самого, что я так тщательно пытался скрыть под чёрными чернилами татуировки на плече, прикрывая их остротами, как дымовой завесой. И теперь кто-то этот дым начал рассеивать. Веселуха, как говорится, начинается.

Дело было не просто в убийстве. Оно было обо мне. И кто-то, судя по всему, решил, что мои шутки ему уже осточертели. «Что ж, — подумал я, закуривая новую сигарету и чувствуя, как пальцы, уже не дрожа, сжимают зажигалку с привычной силой. — Посмотрим, у кого чувство юмора окажется чернее».