Урановый рудник Восток-2, часть 2⁠⁠

13 ноября 1958 года, город Восток-2, временная квартира Павла, 09:30

Глаза открылись с трудом. Словно отдирая веки от малярного клея, Павел, сквозь боль и дискомфорт обеспечил себе видимость, да и то, размазанную, никак не желавшую очертиться в фокусе. Парень сглотнул, поморщившись от чудовищной сухости, сопровождавшейся остротой в горле. Дыхание тут же наполнилось хрипотой и тяжестью, словно перед сном было выкурено полпачки сигарет. Павел вообще смутно помнил, курил ли он перед сном, более того, даже путь от исполкома до предоставленной ему пустующей квартиры ускользал от его памяти.

Вставать было тяжело, но необходимо. Сначала Павел испугался, что проспал что-то важное, опоздал на свою командировку, но затем вспомнил, что второй день у него был свободным. Полежав еще немного и собравшись с силами еще раз, младший научный сотрудник все же сел на кровати. И тут же зашелся хриплым, заставлявшим сутулиться и горбиться, кашлем. Рот тут же наполнился уже знакомым привкусом мокрого железа, но на этот раз сопровождавшимся пугающим чувством заполненности в горле, носовых пазухах и груди, будто бы раскаленной изнутри. Организм явно пытался от чего-то избавиться, от чего-то определенно вредного, что вцепилось в его внутренности крепкими щупальцами, душащими его изнутри. Ну, с другой стороны, сонливости больше не было.

Продрав глаза еще раз, Павел опустил ноги на плохо положенный линолеум, треснутый в нескольких местах только в этой комнате и, покачав головой, осмотрелся. Да, он определенно не помнил, как заходил сюда, в это помещение, как раздевался, как расстилал кровать и как укладывался спать. Да и вещи на комоде были сложены не так, как он их обычно складывает… Надо бы проверить вещи, не пропало ли чего. Только для этого надо встать… Если позволит состояние. И как он умудрился так… Простыть?

Вообще, Павел не помнил, чтобы он когда-нибудь в жизни болел чем-то подобным. Удаленность от дома в таком состоянии была пугающей — что, если ему станет еще хуже? Есть ли здесь, в городе Восток-2, больница? Он не узнавал. А хотя бы аптека? Ну, аптека обязана быть… С этого, видимо, и придется начать второй день пребывания здесь.

Одеревеневшие ноги переступали неохотно, чуть ли не скрипя застывшими суставами. Каждый шаг Павел совершал осторожно, прислушиваясь к своему телу, вылавливая и строго отслеживая положения, в которых он испытывал боль, стараясь впредь их избегать. Боль выстреливала в коленях, в стопах, в тазу, в локтях и плечах, в шее, и особенно резкой и острой была боль в спине. Но никакие суставы и мышцы, естественно, не пугали так сильно, как странные ощущения в корпусе, шее и голове. Пульс участился, а ритм его, Павел, конечно, надеялся, что ему кажется, сбивался, барахлил, словно замерзший двигатель. Хрипота дыхания была настолько раскатистой, что воздуха в организм попадало меньше, чем клокотало слизи в трахее. Живот урчал, а к горлу подкатывали совсем уж дурные тошнотные позывы.

Его вырвало в умывальник, только он зашел в ванную. И еще долго после этого ему приходилось восстанавливать дыхание, наполняя квартиру сипотой и стонами. Наконец, взглянув на себя в грязное, покрытое толстым слоем пыли, зеркало, Павел грустно улыбнулся своему отражению, отметив драматичную бледность, круги под глазами, пусть и уменьшенными несколькими часами сна, но зато окрасившиеся в совсем уж непредставительный зеленоватый оттенок. Изображение все еще двоилось, когда парень пытался тщательней всмотреться во что-либо, вызывая новые позывы изнутри.

Одеваясь, Павел обнаружил, что одежда его была посыпана каким-то белым порошком, не имеющим запаха, да и на вкус пробовать ее не хотелось. Это еще что такое? Какая-то незаметная принудительная дезинфекции? Но от чего? Борясь с приступами тошноты, все же сфокусировав взгляд на рукаве своего пальто, Павел пристально вгляделся в порошок. Такое чувство, будто его пытались незаметно стряхнуть с ткани, вон, даже виднелись едва заметные отпечатки чьих-то ладоней… Набравшись смелости, молодой ученый осторожно принюхался и вовсе согнулся в три погибели, зайдясь в очередном приступе жестокого кашля, задыхаясь и едва не теряя сознания от боли в груди.

Стоя на четвереньках и отчаянно собираясь с мыслями, Павел приходил в себя. Неужели его по какой-то причине травят? Но почему? За что? Это ведь не какой-то грипп, не простуда, не пневмония, это четкая реакция на какое-то внешнее воздействие. Как вообще можно оправдать то, что его одежду осыпали некими вредными химикатами? Как-то случайно обронили, когда раздевали его, чтобы уложить спать? Это абсурд. Что-то здесь происходит не то, и вопрос заходит за границы вещей, на которые можно не обращать внимания, ибо дело тут касается его здоровья, а может, даже жизни.

И даже если так, то что? Что он может сделать? Он прямо сейчас, сдерживая чудовищный кашель и тошноту, слабость в конечностях, выйдет из дома и пешком отправиться… Куда? Поезд ведь не останавливается на станции? И вряд ли хорошей идеей будет встать на рельсах и надеяться на дальнозоркость машиниста… Хотя поезд так или иначе начнет тормозить и явно встанет на путях в километре-двух, нужно лишь успеть покинуть рельсы. Последствия этого, конечно, будут определенно административные, а возможно и нешуточно уголовными, но речь ведь идет о спасении своей жизни… Так… Одежда… Вещи… Документы… Документы?

Документов не было. Ни паспорта, ни командировочного удостоверения и задания, которые были вложены в общую папку, ни самой папки, ни чемодана, в котором все это лежало, в квартире не было. Уже обувшись и обводя мутным взором прихожую еще раз в надежде, что документы вдруг чудом окажутся на какой-нибудь полке, которую он чудом не заметил, Павел обессиленно присел на комод и прислонился к покрытой наклеенными газетами стене, прикрыв глаза.

Урановая руда осыпалась под его ногами. Резкий запах сырого, отдающего затхлой ржавчиной железа заполнил его нос, глаза заслезились от пронизывающего духа неизвестной природы. Уран, насколько помнил Павел, сам по себе слабо радиоактивен, а вот газ, выделяющийся при его добыче и обработке, радон — весьма. Отряхнув лабораторный халат от пыли, упорно оседавшей на белую ткань, молодой ученый покачнулся, пытаясь отыскать равновесие на зыбкой поверхности осыпавшейся руды. “Это определенно вредно.” — Пронеслось у него в голове. — “Определенно вредно и опасно. Надо как-то выбираться отсюда… Где бы я не был.”

Оглянувшись, Павел флегматично убедился, что помещение, в котором он находится, тяжело определить как что-то, что было бы ему знакомо. Это не лаборатория, не жилое помещение, не склад, не аудитория, не административное здание… Режимный объект? Вполне возможно… Больше всего это было похоже на какой-то бесконечно просторный, настолько, что стены его были едва видны, ангар, наполненный пустотой, за исключением рассыпанной породы под ногами и стоящих вдалеке, у стен, объемных, метров в 5 высотой баллонов, каждый из которых был снабжен собственной лесенкой к его верхушке. Издаваемый ими гул закладывал уши даже на том отдалении, на котором и находился невольный наблюдатель.

Сделав еще пару шагов, Павел снова чуть не упал, но причиной тому была уже не порода. Он уже не поскальзывался, он запутался. Нагнувшись, он снял с ноги тяжелый мягкий предмет и поднес к глазам. Это была шахтерская униформа. Насквозь мокрая, хоть отжимай, теплая, отдающая хлоркой, смешанной с чем-то гнилым, невероятно отвратным запахом. Будто бы сваренные вкрутую яйца оставили на неделю и вдохнули полученный аромат. И эта одежда была свалена повсюду, кучками, и комплектами, и вразнобой, куртки, штаны, перчатки, ботинки и каски.

Павел проморгался и вытер свисавшую с подбородка слюну. Собрался с мыслями, еще раз осмотрел коридор, в котором невольно впал в дрему. Документов все еще не было ни на одной из полок. Стоит ли сбегать без них? Хотя, с другой стороны, ему было уже не так плохо. То есть, самочувствие находилось явно далековато от нормы: металлический привкус во рту никуда не уходил, голова побаливала, мутило, но уже как-то… Это как долгая, затяжная болезнь. Симптомы никуда не уходят, но ты к ним привыкаешь, учишься жить с ними. Так было и здесь.

Суставы даже не отозвались острой болью, когда парень поднялся и, пошатнувшись, открыл входную дверь и вышел на лестничную клетку. Потрескавшиеся стены и грязь наводили на сомнения, что в этом подъезде Павел живет не один. Даже паутин в углах не было. Спустившись с четвертого этажа на первый, отдохнув всего один раз, парень смело толкнул входную дверь и вышел на улицу. И обомлел.

Солнце уже спряталось за горизонт, окрашивая вечернее небо кровавым заревом. Он что, умудрился проспать целый вторник? Это такая компенсация за трехдневное бодрствование в поезде? И куда теперь идти? Точно, хотя бы проверить аптеку…

Павел ступал по улице словно под угрозой снайперского огня. Ему все еще тяжело было привыкнуть к такой давящей тишине, вызывающей чувство, будто кто-то затаившись следит за ним, замыслив нечто страшное. Ну не может город быть таким тихим! Вечер ведь на дворе! “Шахтеры либо работают, либо спят.” — вспомнились Павлу слова Игоря Владимировича. Хм, а может, прогуляться туда, в исполком? Вряд ли, конечно, председатель будет на рабочем месте так поздно, но он-то уж точно должен что-то делать в свое свободное время? Он ведь должен БЫТЬ где-то, ПРИСУТСТВОВАТЬ, в отличие от всего остального населения Востока-2, этого абсурдного города, в котором никого нет и ничего, судя по тишине, не происходит.

А протез? Встреча с Игорем Владимировичем вспоминалась Павлу сквозь мутноватую дымку былой сонливости и отвратительного самочувствия, но в память отчетливо врезался чуждый пластмассовый диск, занимавший добрую четверть лица председателя. Как он, интересно, мог получить это увечье? На войне? На военного он не сильно похож, особенно на того, кто не отсиживался бы в штабе, чтобы получить снарядом в лицо… Несчастный случай? Это звучит логичнее. Кто знает, может и пренебрег Скрабин техникой безопасности в свое время. А то и вовсе, производственный инцидент… Хотя вряд ли Павел мог разбираться в характере и военных, и производственных травм. Силуэт Скрабина достаточно живо возник перед его глазами, и парень невольно зажмурился.  

“Завтра я с ним встречусь,” — твердо решил Павел. И действительно, завтра он определенно откажется следовать на рудник, вместо этого отправившись в исполком, зайдет в кабинет Скрабина, потребует свои документы обратно… И уедет отсюда. Поездом, автобусом, что там будет ходить, неважно. И обратно, в Москву. А там уже будет что будет. Уволят — и ладно. И пусть. Даже спорить не надо. Просто молча уйти, домой. Увидеть отца, мать, младшего братика. А дальше уж как-нибудь там все устроится. Что-то будет. А здесь — не будет ничего. Это, как говорила та дама из поезда, гиблое место. Оно гиблое и есть. И ничего кроме тишины, болезни и гибели здесь не найти.

Аптека ожидаемо была закрыта. Дернув зачем-то за дверную ручку еще раз, Павел развернулся, сел на лестнице и закурил. Протянет ли он без лекарств? Наверное, да. Хотелось просто с кем-то поговорить, хотя бы увидеть перед собой живого человека, что-то у него спросить, на что-то ему ответить…

И тут, словно услышав его мрачные мысли, окно первого этажа соседнего подъезда распахнулось, и из него высунулась одетая в толстый махровый халат старушка, обильно посыпав тротуар под собой какой-то крошкой, твердым стуком просыпавшейся на асфальт. На молодого человека она не обратила никакого внимания.

— Извините! — воодушевился Павел.

— А? — словно не видя его, в пустоту удивилась старушка.

— Извините… Я здесь. Э… Да! Вот тут. Скажите, а аптека до какого часу работает?

— А… — улыбнулась она, направив лицо в его сторону. — Так она полгода уже как закрыта.

Павел понял, почему она не сразу его заметила. Трудно вообще кого-то заметить, когда твои глаза представляют собой две белесые яичные скорлупки, никогда уже не в силах увидеть свет. Поперек лица, бугрясь и выделяясь буроватым оттенком, проходил грубо зарубцевавшийся шрам, судя по всему, и являвшийся следствием той причины, что и лишила женщину зрения. Парень поначалу подумал, что надо бы следить за своим выражением лица, дабы не обидеть старушку, но затем до него дошло, что она этого и не заметит.

— А куда же вы ходите? В другую аптеку?

— А я не знаю, я всегда в эту ходила. А сейчас, к счастью, нет нужды. Мне… Приносят. А ты что это по улице шастаешь?

— Так я это… — Павел недолго подыскивал достойный ответ. — Из Москвы. У нас там так нормально.

— Ого, из Москвы… — протянула старушка. — А я была в Москве. Проездом.

— На… Фронте?

— О… Нет. Этапом.

— Этапом… — Павел недоверчиво поглядел на сморщенное изуродованное лицо, не желая верить в очередную мрачную новость. — А разве вы…

— Ага, многие были как я. Тогда, знаешь, мальчик, много было несправедливости. Одни судили, другие страдали. А разница между первыми и вторыми… Не было ее.

— Это еще при… — закусил губу Павел, чуть не проговорив не особо популярное на сей день имя.

— Э… Нет… При старом режиме.

Это сколько же ей лет? Если она, конечно, не врет… Или сама верит в то, что говорит.

— Этапировали меня, значит, с гродненской губернии.

— Губернии? — все еще саркастично воспринимал ее слова Павел.

— Губернии. Потом этапом пошла на восток, год мы постояли под Москвой… Потом дальше, за Амур… И в Иркутск. А там режим и пал. Режим пал, а мы так и остались, каторжные.

Ох уж эти привычки старых людей, заводить столь подробные автобиографичные беседы с первым встречным. Павел обернулся и решил, что ей, видимо, особо и не с кем здесь разговаривать, так что случайно встреченный молодой парень был для нее отличным поводом еще раз освежить память о былой молодости.

— А вас именно там… — начал было Павел, но тут же запнулся, ругая себя за бестактность. — Извините, я просто… Мне нездоровится немного. С головой проблемы. Я не хотел…

Внезапно возникший интерес при полном отсутствии такта с его стороны можно было объяснить той же причиной, что и доверительное отношение старушки. Вынужденное молчание, отсутствие не только социальных взаимодействий, но и в принципе чувства присутствия жизни вокруг, здорово развязывало язык. Встретились, улыбнулся про себя Павел, два мученика посреди пустыни.

— А что, страшная, да? — даже как-то ласково на этот раз улыбнулась старуха. — Это недавно совсем. У меня здоровье, знаешь какое было? Я за свою жизнь и лес успела повалить, и на уголь меня бросали, а потом как поставили на рудник, так я здесь и осталась. Так всю жизнь тут и провела.

— Но ведь город же новый…

— Город новый, а вот рудник нет. Это его сейчас возобновили, но до этого он тут тоже был, куда ж ему деться-то? Вот только если раньше тут зэки работали… — Старушка замолчала, о чем-то задумавшись. — Хотя знаешь, я думаю, их и до сих пор сюда привлекают. Я-то, как несчастье со мной сбылось… Как отстранили меня, так уже и не скажу. Ты вот тоже на шахту?

— Да… То есть нет, не шахтером. Я с проверкой.

— Да по тебе слышно, что не шахтер ты. Шахтеры, они иначе приезжают. Не по одиночке. И голос не такой, да и говорят они неохотно. — Старуха на миг скрылась в окне, затем появилась и сыпанула новую порцию чего-то на тротуар. — Все мыслями в шахте, понимаешь, в уране. Уран. Вот так вот. И решимость в их голосах есть. Они понимают, что шахты просто так свои богатства отдавать не станут. Взамен им нужно отдавать. А эти мужчины, они готовы.

— Готовы на что?

— Как на что? На жертвы, понятное дело. Вот я уран долбила — земля мои глаза в обмен и забрала.

Павлу добавить к этому было нечего. Страшно неловко было развивать эту тему. Он понимал, что старый человек, к тому же, получивший тяжкое увечье, может смотреть (в данном случае не буквально) на мир через иную призму, и возвращать к жестокой действительности этого человека нельзя, иначе не избежать беды. Нужно было перевести тему разговора на что-то более… Будничное.

— А извините за странный, возможно вопрос, — Павел собрался с духом. — Вот ваш город, он. Гхм… Не слишком ли он тихий и безжизненный? То есть, я ничего такого не имею в виду, но…

— Езжай отсюда, мальчик, — продолжала улыбаться она, но уже как-то строго, взволнованно. — Если еще понимаешь это, езжай.

— Что понимаю? Тут что-то произошло? Какая-то авария? И ее скрывают? Поэтому город опустел?

Старуха вдруг засмеялась. Тихо, хрипло. И совсем не весело.

— Не было тут никаких аварий. И со мной не было никаких аварий. Тут, москвич, если тебе там, в Москве твоей не сказали, немножко не такая шахта, как везде вокруг. Тут по-другому. И уран тут не уран. Понимаешь? Вроде как уран… Но не уран. Там нам объясняли, когда нас в забои спустили. Тебе вот сейчас странно, а нам — тогда. Вот только когда мы поняли, что что-то не так, что-то нездорово — уже поздно было. Необратимо.

Старуха нервно оросила улицу еще одной горстью, да так резко, что Павел даже отступил назад.

— Знаешь, как нам еще говорили? Приходили люди в форме и говорили… Ну, когда рудник это… Как его… Модернизировали. Оборудование завозили новое, чуждое для нас… Я такие машины, угловатые, все в проводах, в прозрачных сферах каких-то, впервые в жизни видела. Вот, пока там, на горизонтах ремонты шли, нас собирали всех вместе, бригадами, и говорили. Хорошо говорили, красиво, заразно так. Говорили, что посчастливилось нам оказаться на этом месте… Работать на этом месте, где земля кровь свою добровольно нам отдает, где кости ее выступают чуть ли не на поверхности. Нам нужно лишь подойти и взять. Позволить земле помочь нам. Кровь земли, так они говорили. А уран… А уран это так, сопутствующее. Даже воду поначалу не пускали, в пыли работали. Радона не боялись, кровь земли же. И правда, не хворал никто… Дышали той пылью, что лечебным паром, ничего не боялись. В две смены работали. Одна порция шахтеров утром, одна — вечером. А шахта все ела и ела. И не понимали мы тогда, ЧТО именно шахта от нас хотела получить. Если не здоровье, то что еще, думали мы. А вон оно как получилось… И я-то еще ладно, меня отстранили. Но вот знаешь, вот он, дух наш, шахтерский… Меня-то отстранили, но квартиру-то оставили, не бросили догнивать. Хоть и возрастом я, уже, как видишь, и опалилась… Да не бросила меня моя бригада. Все ко мне ходят, проведывают. Славка вчера заходил, Петька в субботу… Ходят ко мне все, с кем я работала.

— Вы имеете в виду, из новых? Вы ведь уже как ветеран…

— Все ко мне ходят. И из новых, да. И те, по этапу, с каторги еще. Все ко мне ходят. Навещают.

Павел поежился. У шизофреников есть определенные триггеры, пока их не задеваешь — вполне адекватный человек, но как только ступишь неаккуратно, только зайдешь туда, куда больному мозгу сворачивать нельзя — сразу болезнь себя проявляет. Видимо, и старуха прямо сейчас нащупала эту грань. Если они при старом режиме еще на каторгу попали, так им лет под сотню должно быть… Бред какой-то.

— Ходят… — продолжала она. — И делятся. Рассказывают о руднике, о руде, породе, о том, как работы проходят. И жалуются иногда. Земля-то просто так уран не отдает. И плату берет, иногда слишком уж высокую. А они платят, бедняжки, куда ж им деться? Да. Я вот ушла. А они до сих пор там. Платят.

— И что же? Платят что? — тихо спросил Павел.

Старуха встрепенулась, словно и забыла о его существовании. Белые глаза были направлены на него, словно силились увидеть, передать этим стылым, мертвым взглядом какое-то предостережение.

— Узнаешь, если спустишься. Но ты езжай отсюда. Не надо тебе этого знать. Потому что когда узнаешь — для тебя уже будет поздно. Как и для бригады мой. И зэкам. И военным, что временно подменяли. И пути отсюда уже не будет. Все. Все, мальчик, иди. Пора тебе. Ты мне котов пугаешь.

— Котов?

— Да, четыре лапы, шерсть, усы, хвост, коты. Вас, москвичей, в школе не учат?

— Я как-то не видел тут еще ни одного…

— А они есть. Я вот рассыпаю им, а они едят. Ходят, я слышу, по ночам особенно, шуршат, слизывают, урчат. Я наутро проверяю — все съедено, подчистую. Так что есть тут коты, они просто приходят только к тем, кто о них заботится. Ты еще тут?

Павел не ответил, слова просто застряли у него в горле. Он медленно, стараясь не шуметь и не выпускать старуху из поля зрения, попятился назад. Небрежно брошенная горсть рассыпалась прямо у его ног, и тут даже присматриваться не было необходимости. Кошачьим кормом старухи служили резцы, клыки, моляры, где-то голые, а иные и с кусочками вишнево бордовых жилок. Зубы были человеческими.