Обряд Великого⁠⁠

Нет, окончательно решил Савушкин, так нельзя. Он убрал папку с документами обратно в нагрудный карман штормовки и снова посмотрел на проклятый полустанок. Среди бумаг желтели страницы древней финской рукописи – едва различимые символы, упоминания о странном обряде, который проводили здесь до прихода христианства. Девять лет. Двенадцать исчезновений. Слишком много странных совпадений. Его история в "Вестнике фольклористики" наделает шуму, если... если он сможет доказать связь между древним ритуалом и тем, что происходит здесь каждые девять лет.

– Не ходили бы вы туда, – проводница, маленькая сухонькая женщина, торопливо перекрестилась. – До Великого отроду никто не доходил. Нечисто там.

– Нечисто? – Савушкин поправил лямку рюкзака. – Это вы о болоте или о людях?
– И о том, и о другом, – ответила она, словно не заметив его попытки съязвить. – Болото там голодно. Не отпустит, если возьмёт. А люди... они уже не люди.
– Сказки это всё, – Савушкин недоверчиво усмехнулся, хотя внутри холодок усилился.
Проводница прищурилась, словно проверяя, верит ли он на самом деле.
– Ну-ну, – бросила она с какой-то странной интонацией. – Потом расскажете, какие это сказки, если вернётесь. Только помните: дорога туда гладкая, а обратно... не всегда видно.

Алексей Васильевич только хмыкнул. Поверья, предрассудки, деревенские байки. За пятнадцать лет работы в поле он навидался всякого. Разве что в этот раз всё сложилось слишком уж складно. Слишком много фактов указывало на Великое как на эпицентр чего-то... странного.

Всё началось с заметки в районной газете за 1952 год. Крохотная колонка на последней странице – о массовом переселении жителей из зоны затопления торфяников. Обычное дело для тех мест и времён. Вот только деревня Великое в списках на расселение не значилась. Да и торфоразработки там начались только через пять лет.

Но дело было не только в этой заметкае. В архивах краеведческого музея Савушкин случайно наткнулся на старую карту, датированную началом XX века. В углу, рядом с обозначением "Великое", кто-то мелким почерком дописал слово "провал". Дальнейшие поиски вывели его на фрагменты местного предания о деревне, якобы исчезнувшей в одночасье.
Именно тогда он нашёл упоминание о жертвенных ритуалах в древнефинских рукописях. Символы из этих текстов странным образом совпадали с узорами на старых домах, что сохранились на снимках довоенной экспедиции. Совпадений становилось слишком много, чтобы их игнорировать.

А между тем исчезли все. Семьдесят две души за одну ночь. Ни следов борьбы, ни признаков спешных сборов. Остались нетопленые печи, недоеные коровы и пустые дома. Будто все жители разом встали и ушли. Или их увели.

С тех пор каждые девять лет кто-нибудь пропадал на подходах к Великому. Егеря, грибники, случайные путники. Последним был фотограф из Питера – восемь лет и одиннадцать месяцев назад. А значит, время почти пришло.

Тропа через болота раскисла от дождей. Разбитые ботинки чавкали при каждом шаге, увязая по щиколотку в жиже. Савушкин сверился с картой. До Великого оставалось пять километров через старые торфоразработки.

Мобильный предсказуемо не ловил сеть. Савушкин достал из рюкзака старый пленочный "Зенит" – электроника в этих местах часто подводила, он вычитал об этом в отчетах предыдущих исследователей. Щелкнул затвором, фиксируя покореженный столб с полустертой надписью "Торфоразработки №6". И тут же насторожился.

Тишина навалилась внезапно, будто кто-то накрыл весь мир толстым ватным одеялом. Ни птиц, ни ветра, ни жужжания насекомых. Даже собственные шаги казались приглушёнными, словно звук не мог пробиться сквозь густой воздух. А следом пришел запах – приторно-сладкий душок разложения, от которого к горлу подкатила тошнота.

Профессиональное чутье подсказывало – что-то здесь не так. За годы полевой работы Савушкин научился доверять этому чувству. Он осторожно огляделся, отмечая странности. Мох на деревьях рос только с одной стороны – той, что смотрела в сторону деревни. Редкие кусты будто тянулись туда же, изгибаясь против ветра противоестественным образом. Даже лужи на тропинке словно вытягивались в одном направлении, образуя смутно знакомый узор.

"Интересно, – подумал Савушкин, делая пометку в блокноте. – Похоже на древние руны, только искаженные, будто отражение в кривом зеркале..."

Что-то изменилось в воздухе. Он поднял голову от записей и замер. В десяти шагах впереди стояла молодая женщина. На первый взгляд – ослепительно красивая: русые волосы до пояса, бледное точёное лицо, глаза цвета болотной воды. Но было в ней что-то неуловимо неправильное. Что-то такое, от чего по спине пробежал холодок.

Белое платье казалось влажным, хотя дождя не было уже неделю. И двигалась она... странно. Не шла, а словно перетекала с места на место, как водоросли на глубине. Савушкин поймал себя на том, что машинально тянется к фотоаппарату.

Женщина медленно подняла руку. В этом простом жесте было что-то древнее, почти ритуальное. Она указывала куда-то за спину Савушкина, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на... жалость?

Он обернулся. Позади расстилалось только болото, затянутое белесым туманом. А когда снова посмотрел вперед – женщины уже не было. Только на влажной земле темнели следы босых ног, быстро наполняющиеся бурой водой. Земля, где стояла женщина, выглядела странно — глина и мох образовали узор, будто выжженный изнутри. Савушкин склонился ближе, но вода уже наполняла следы, стирая этот странный рисунок. А где-то в глубине трясины раздался звук – не смех и не плач, а что-то среднее. Тягучий, словно последний выдох утопающего. Савушкин поспешил достать диктофон, но тот отозвался только сухим щелчком.

"19 июня, – торопливо записал он в блокнот. – Первая аномалия: антропоморфная сущность, предположительно женского пола. Характерные особенности..."

Он остановился, не закончив фразу. Буквы на странице начали расплываться, словно на бумагу капнули водой. Но небо было чистым, а странный туман держался только над болотом. Савушкин перевернул страницу – и похолодел. По краям листов расползались бурые пятна, складываясь в тот же искаженный рунический узор, что и лужи на тропе.

Великое выступило из тумана внезапно. Десяток почерневших от времени домов, похожих на гигантские грибы, тянулся вдоль размытой колеи. В некоторых окнах теплился тусклый свет, но большинство стояли с заколоченными ставнями – точно мертвецы с зашитыми веками. Покосившиеся заборы тонули в зарослях крапивы, а над крышами висело зеленоватое марево.

На пороге крайней избы сидел древний старик. При виде Савушкина его руки, теребившие седую бороду, замерли на полудвижении. В другое время фольклорист непременно отметил бы необычный гребень – резной, с отчетливо различимыми знаками, которые приписывают финно-угорским племенам. Но сейчас все его внимание приковал взгляд старика. Жадный. Выжидающий.

– Ждали тебя, – прошамкал он беззубым ртом. – Знали, что придешь.

По спине Алексея Васильевича пробежал холодок. Три года архивных поисков, и никто не упоминал, что в Великом остались жители.

– Анну-то нашу встретил? – старик подался вперед, и в его бороде будто мелькнуло что-то живое. – Красавица, правда? Как в первый день красавица. С тех пор, как болото её приняло. Первая она у нас.

– Какую Анну? – Савушкин машинально потянулся за блокнотом. Исследовательский азарт на миг пересилил инстинктивный страх.

– А ту самую, что тебя на тропе встретила. В белом платье, с косой... – старик прислушался к чему-то и заулыбался щербатым ртом. – Слышишь? Зовут тебя. Все зовут.

Из темноты избы донёсся тихий плеск, будто кто-то ворочался в бочке с водой. И этот звук окончательно привел Савушкина в чувство. Он узнал этот плеск – точно такой же доносился из трясины перед тем, как появилась женщина в белом.

От жуткого старика он почти бегом бросился вглубь деревни. Сердце колотилось как бешеное, во рту пересохло. На негнущихся ногах он добрел до следующего дома – добротного, с резными наличниками и крепким забором. В окнах горел свет, из трубы вился дымок. Постучал дрожащей рукой.

В другое время он ни за что не стал бы стучаться в чужую дверь на ночь глядя. Но сейчас выбора не было – либо проситься на ночлег, либо возвращаться в темноту, где бродит нечто с лицом утопленницы.

Дверь распахнулась, явив дородную женщину лет пятидесяти в цветастом переднике. От неё пахло свежей выпечкой и травяным чаем. Почти нормальный, домашний запах. Вот только примешивался к нему едва уловимый душок тины.

– Господи, да что ж вы на пороге-то! – всплеснула она руками. – Заходите скорее, у меня как раз пироги поспели. Марья Степановна я.

В чисто прибранной горнице Савушкин первым делом отметил странную деталь – все углы были заставлены кадками с водой. Большими и маленькими, деревянными и жестяными. В некоторых плавали пучки каких-то трав. На поверхности воды застыли радужные разводы, складывающиеся в те же смутно знакомые узоры, что и на гребне старика.

– А я вас как чуяла, гости будут, – как-то странно улыбнулась хозяйка. – И муж мой, Прохор Ильич, говорил – будет у нас гость дорогой, на обряд попадает, потом внукам, детям рассказывать будет.

"Откуда она знает про обряды?" – мелькнула тревожная мысль. В заявке на грант он указывал только "исследование фольклора Вологодской области". Про ритуальную составляющую не знал никто, кроме научного руководителя.

– Болото сказало, мы же на болоте живём. У нас так говорят, – усмехнулась Марья Степановна, словно отвечая на его мысли, и тут же поправилась: – Да и слухом земля полнится. К нам ведь редко кто забредает...

– Но по документам тут нет никого, заброшена же деревня, – сказал Алексей.

– Ну как же? А мы кто? – рассмеялась Марья Степановна. – Не призраки же, – и в глазах мелькнуло что-то хищное.

В дом вошел крепкий мужик в телогрейке – видать, сам Прохор Ильич. От его сапог на чистом полу оставались мокрые следы, хотя на улице было сухо. А следы эти... Савушкин похолодел. Следы тянулись не от двери к столу, а от одной из кадок с водой.

– А, гость дорогой! – прогудел хозяин басом. – Небось старого Хмурого встретили уже? Который у крайней избы сидит?

– Д-да... – Савушкин поёжился, вспомнив жуткого старика. – Он мне наговорил...

– Тьфу на него! – махнула рукой Марья Степановна. В свете керосиновой лампы её движение оставило в воздухе влажный след, будто взмах плавника. – Совсем из ума выжил. Всем про утопленников байки травит да про русалок своих. Вы его не слушайте.

– Завтра вечером как раз обряд будет, – степенно произнес Прохор Ильич, присаживаясь к столу. В тусклом свете его глаза отливали зеленью, как у ночного зверя. – Старинный. На закате самая пора. Вот его и запишете.

Что-то было неправильное в их радушии. Слишком уж приторное, как тот запах на болоте. Марья Степановна подливала чай, и струя, падающая из самовара, казалась неестественно густой, почти черной. Каждый глоток отдавал болотной тиной, а на дне чашки что-то неуловимо шевелилось.

"Уходить, – панически стучало в висках. – Уходить немедленно". Но куда? В ночь, где бродит женщина в белом? К старику с его жутким гребнем? Или обратно через болото, в кромешной тьме?

– На ночь вас в летний домик определим, – радушно улыбнулась Марья Степановна, и в мерцающем свете керосиновой лампы её улыбка казалась слишком широкой для человеческого лица. – Там и попрохладней будет.

Сарайчик стоял на самом краю двора, почти у кромки болота. Добротный, рубленый из темных бревен, с единственным окном, глядящим на воду. На подоконнике Савушкин заметил все те же знаки – вырезанные в дереве, уже почти стёртые временем. Внутри пахло сыростью и чем-то еще – приторно-сладким, как гниющие водоросли.

– Ночью-то не выходите, – наказал Прохор Ильич, зажигая лампу. От движения его руки по стенам метнулись тени, в которых на миг проступило что-то длинное, извивающееся. – Места у нас неспокойные. Да и болото... – он замялся, – болото шутит иногда. Особенно в такие ночи.

Едва за хозяевами закрылась дверь, Савушкин достал диктофон. Профессиональная привычка пересилила страх – нужно было зафиксировать детали, пока они свежи в памяти. Особенно эти странные знаки. Что-то похожее он видел в монографии о финно-угорских культах воды...

"19 июня, – зашептал он в микрофон, который в это раз включился. – Деревня Великое. Первые наблюдения. Обнаружены символы, предположительно связанные с древним культом поклонения водной стихии. Местные жители демонстрируют признаки..."

За окном что-то булькнуло. Савушкин замолчал, вглядываясь в темноту. По чёрной поверхности болота расходились круги, словно кто-то бросал камни. Или всплывал из глубины.

Диктофон щёлкнул и замолк. Как и фотоаппарат несколькими часами ранее. С растущим беспокойством Савушкин заметил, что и телефон окончательно разрядился, хотя еще утром показывал полный заряд. Он достал блокнот – старая школа всё же надёжнее.

"Аномальное воздействие на электронику, – торопливо царапал он шариковой ручкой. – Возможно, электромагнитные возмущения от болотных газов? Или..."

Первый звук он услышал около полуночи. Тихий всплеск, будто кто-то окунул руку в воду. Потом еще один. И еще. Звуки приближались к домику со стороны болота.

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Мокрые шаги по земле. Много шагов.

Керосиновая лампа погасла внезапно – не закончился фитиль, нет. Пламя словно втянуло внутрь сгустившимся воздухом. В кромешной тьме Савушкин различал только смутный прямоугольник окна, в котором начал клубиться зеленоватый туман. Тот самый, что он видел у болота.

Туман тёк по стеклу, словно живой, собираясь в знакомые узоры. Те же самые знаки, что были на гребне старика и подоконнике, теперь проступали полупрозрачным свечением. И в центре каждого знака постепенно формировалось лицо.

То самое прекрасное девичье лицо с тропинки. Длинные волосы струились по стеклу как водоросли, колыхаясь против ветра. Следом появилось второе лицо, третье... Сквозь их красоту проступало что-то древнее, нечеловеческое – как если бы рыба пыталась притвориться человеком, но не до конца понимала, как должно выглядеть лицо.

"Сфотографировать, – билась паническая мысль. – Документировать. Это же..." Но руки не слушались. К тому же, он уже знал – техника здесь бессильна. Она умирает, соприкоснувшись с чем-то настолько древним, что само электричество съёживается от ужаса.

– Пусти нас, – пропели они нежными голосами, в которых слышалось бульканье воды. – Мы так одиноки... Так одиноки...

Их пение завораживало, затягивало сознание зеленоватой пеленой. Савушкин почувствовал, как его тянет к окну. Сделал шаг, другой... В горле пересохло, перед глазами плыли цветные пятна. Красавицы улыбались все шире, и в их улыбках проступало что-то хищное, голодное. Что-то, что пряталось в глубинах болот задолго до появления первых людей.

И тут одна из них моргнула – вертикальным веком, как у рыбы.

Наваждение спало.  В лунном свете он увидел, как стремительно меняются их лица. Сквозь маску красоты проступала истинная сущность – древняя, водяная, бесконечно чуждая всему человеческому.

– Пусти! – теперь их голоса звучали как бульканье утопленников. – Пусти нас!

Они царапали стекло, оставляя глубокие борозды. Каждый их коготь выводил на окне те же древние знаки, что Савушкин видел на гребне старика. Бледные пальцы с перепонками просунулись под дверь, принося с собой зеленоватую воду и запах гнили.

– Алексей Васильевич... – раздался знакомый голос. В окне появилась Анна. Сквозь красоту её лица проступало что-то древнее, нечеловеческое – как если бы само болото пыталось надеть человеческую маску. В провалах глазниц плескалась чёрная вода.

Внезапно его внимание привлекло что-то знакомое в узорах, которые существа чертили на стекле. Такой же символ он видел в старой финской рукописи – "врата бездны". Рядом проступал знак жертвенного круга и ещё один – "зов глубин". Древний ритуал призыва начинался прямо здесь, в летнем домике на краю болота.

"Девятилетний цикл, – пронеслось в голове. – Жертвоприношения в определённом порядке, чтобы..."

Додумать он не успел. Вода заструилась из-под половиц, принося с собой запах тлена. В ней мелькали тени – не просто тела утопленников, а нечто более древнее. Савушкин попятился к стене, чувствуя, как холодные пальцы тянутся к его ногам со всех сторон. Бежать было некуда – за окном ждали русалки, под дверью шевелились руки утопленников, а из-под пола поднималась вода.

– Скоро сам всё поймёшь, – прошептал голос Анны прямо в ухо. – Все понимают. Когда становятся частью...

В потемневшем стекле окна отражались десятки лиц – бледных, искажённых, всё менее человеческих с каждым мгновением. История деревни представала перед ним в этих отражениях – как постепенно, год за годом, болото меняло своих детей, делая их частью чего-то невообразимо древнего.

Савушкин не помнил, как провалился в беспамятство. Когда он очнулся, за окном уже брезжил рассвет. Солнечные лучи падали на абсолютно сухой пол. Ни следа воды, ни запаха гнили. Только сам он был мокрый насквозь, будто искупался в болоте, а на руках и ногах виднелись круглые следы – словно отпечатки чьих-то голодных ртов.

В дверь постучали. Он вздрогнул, сжавшись в углу кровати. После ночного кошмара сон не шёл – он всё вглядывался в символы на стекле, пытаясь понять их значение. Что-то важное крылось в их расположении, какой-то ключ к разгадке всей истории.

– Ох, что-то вы бледный, – Марья Степановна внесла дымящуюся кружку чая. В утреннем свете её движения казались неестественно плавными, как у существа, привыкшего к другой среде. – На новом месте, оно знаете как... Всякое мерещится.

Её улыбка не касалась глаз – мутных, затянутых белёсой пленкой. Из-под воротника виднелись странные складки кожи, пульсирующие в такт дыханию. Теперь, при свете дня, Савушкин замечал детали, которые вчера скрывались в сумерках: как неестественно двигались её пальцы, как влажно поблескивала кожа, как странно изгибалась шея...

– Пойдёмте в дом, – она протянула руку с едва заметной перепонкой между пальцами. – Все уже собрались. Ждут.

За столом в горнице действительно сидело человек десять местных жителей. В утреннем свете их отличия от обычных людей проступали всё отчётливее – будто ночные видения постепенно просачивались в реальность. В горнице что-то неуловимо изменилось с прошлого вечера. Савушкин не сразу понял, что именно – а потом заметил: все кадки с водой были пусты. Только на дне некоторых виднелись странные следы, похожие на присоски. Те же самые, что остались на его руках и ногах.

Все взгляды в горнице были устремлены на него. Глухие, без эмоций, но тяжёлые, как давление воды на глубине. Савушкин отвёл взгляд, почувствовав, как внутри зашевелилось тревожное предчувствие.

Старуха в чёрном платке что-то шептала, покачиваясь, и в её речи Савушкин узнал обрывки тех же звуков, что слышал ночью. Древние слова, чуждые человеческой речи. Остальные подхватывали их – не голосом, а каким-то влажным бульканьем.

продолжение в первом комментарии...