Legendazzz

Кровь имеет особый запах. Металлический, сладковатый, липкий. Этот запах преследовал меня с детства, но тогда я ещё не понимал, что он значит.

Отец рассказал мне эту историю только один раз, когда был очень пьян. Его собственный отец работал фотографом-криминалистом в милиции. Маленький Андрей часто видел снимки с мест преступлений — изуродованные тела, застывшие в последней агонии лица.

— Красота смерти, — говорил дед, показывая ему фотографии. — Только в последний момент человек показывает, кто он на самом деле. Всё остальное — притворство.

Дед умер, когда отцу было пятнадцать. А через год случилось то, что изменило его навсегда. Отец фотографировал бездомного для школьного проекта о социальных проблемах. Старик попытался отобрать дорогой дедовский фотоаппарат. В драке он ударился головой о камень.

Отец смотрел, как жизнь медленно уходит из глаз старика, и вдруг понял — вот оно, то самое искусство, о котором говорил дед. Он поднял фотоаппарат и сделал последний снимок.

— Фотография останавливает время, — объяснял он мне много лет спустя. — Но только смерть останавливает его навсегда. Все остальные кадры — ложь, маски. А в момент смерти маска спадает.

Мой отец стал фотографом. Не простым свадебным фотографом, а художником, как он сам себя называл. Он снимал людей в моменты их настоящих эмоций — боли, страха, отчаяния.

«Только в такие моменты человек показывает свою истинную суть», — говорил он, проявляя очередные снимки в красном свете своей лаборатории.

Я помню, как в детстве он водил меня туда, в эту тёмную комнату, пропахшую химикатами. Фотографии висели на верёвочках, как выстиранное бельё. Лица на них были искажены гримасами боли, глаза полны ужаса. Отец гладил меня по голове и шептал:

«Смотри, сынок. Вот она — настоящая красота».

Мама боялась отца. Она никогда не говорила об этом прямо, но я видел, как она вздрагивает, когда он входит в комнату. Как прячет глаза, когда он достаёт фотоаппарат. Как дрожат её руки, когда она готовит ему завтрак.

— Почему папа такие странные фотографии делает? — спросил я её однажды.

— Не обращай внимания, — прошептала мама, оглядываясь на дверь лаборатории. — У него просто... особое видение мира.

Но я уже тогда понимал, что дело не в видении. Дело было в том, что отец получал удовольствие от чужой боли. Но не подозревал, что рано или поздно эта боль коснётся и нас.

Это случилось, когда мне было четырнадцать. Мама решила уйти. Она собрала вещи, пока отец был в лаборатории, и взяла меня за руку.

— Мы уезжаем, — сказала она. — Прямо сейчас.

Но отец услышал шум. Вышел из лаборатории с красными от химикатов руками и посмотрел на нас. На его лице была та самая улыбка, которую я видел, когда он рассматривал свои фотографии.

— Куда это вы собрались? — спросил он тихо.

— Мы уходим, Андрей, — сказала мама, стараясь говорить уверенно. — Больше я не могу.

— Не можешь? — отец наклонил голову.

То, что произошло дальше, врезалось мне в память навсегда. Отец схватил нож для резки бумаги — тот самый, которым он обрезал свои проклятые фотографии. Мама даже не успела закричать. Лезвие вошло ей под рёбра так легко, словно она была сделана из масла.

Хорошо, что наш дом стоял возле леса, вдали от людей — даже если бы она успела, никто не услышал бы.

Кровь хлынула тёплой струёй, забрызгав пол и мою школьную форму. Мама опустилась на колени, прижимая руки к животу, из которого сочилась тёмно-красная жизнь. Её глаза были широко открыты от удивления.

— Видишь? — прошептал отец, поднимая фотоаппарат. — Вот она, настоящая эмоция.

Щёлкнул затвор. Потом ещё раз. И ещё.

Мама умерла на полу нашей прихожей, а отец фотографировал её последние судороги. Потом он повернулся ко мне и улыбнулся.

— Теперь ты понимаешь, сынок? Смерть — это самое честное, что может показать человек.

Я стоял в луже маминой крови и кивал. Что ещё мне оставалось?

После этого мы стали жить вдвоём. Отец никогда не говорил о том, что случилось с мамой. Соседям он сказал, что она ушла к другому. Тело он закопал где-то в лесу — я не знаю где, и не хотел знать.

Но фотографии остались. Весь альбом, посвящённый последним минутам маминой жизни. Отец хранил его в своей лаборатории и иногда доставал, чтобы полюбоваться.

— Лучшие кадры в моей карьере, — говорил он, перелистывая страницы. — Посмотри, как искренне она умирала.

Я смотрел и учился. Учился понимать красоту чужой агонии. Учился различать оттенки страха в человеческих глазах. Учился получать удовольствие от того, что раньше вызывало у меня отвращение.

Когда мне исполнилось семнадцать, отец дал мне свой старый фотоаппарат.

— Пора и тебе попробовать, — сказал он. — Только помни — настоящее искусство требует жертв.

В колледже я познакомился с Леной. Она была тихой, застенчивой девочкой из деревни. Круглая отличница, которая мечтала стать учительницей. Когда она смеялась, её глаза становились совсем маленькими, а щёки краснели.

Она мне понравилась. Не как объект для фотосъёмки — просто понравилась. Впервые в жизни я почувствовал что-то похожее на любовь.

Мы встречались полгода. Я водил её в кино, покупал мороженое, дарил цветы. Обычные вещи, которые делают обычные парни. Лена была счастлива, и я тоже. Почти.

Единственное, что меня беспокоило — она хотела познакомиться с моей семьёй.

— Почему ты никогда не рассказываешь о семье? — спрашивала она. — Ты ведь с отцом живёшь, я хочу с ним встретиться.

— Он очень занят, — отвечал я. — Работает фотографом.

— Тем более! Я давно хочу сделать профессиональные фотографии.

В конце концов, я не выдержал её уговоров. В субботу вечером я привёл Лену домой.

Отец встретил нас в гостиной. Он был вежлив, обаятелен, интересовался её учёбой и планами на будущее. Лена была в восторге.

— Какой у тебя замечательный папа, — шептала она мне на ухо.

После ужина отец предложил показать ей свою лабораторию.

— Хотите увидеть, как работает настоящий художник? — спросил он с улыбкой.

Лена кивнула с энтузиазмом.

Мы спустились в подвал. Отец включил красный свет и начал рассказывать о процессе проявки. Лена слушала, затаив дыхание. Я стоял рядом и чувствовал, как внутри меня нарастает тревога.

Что-то было не так. Отец слишком долго возился с оборудованием, слишком внимательно смотрел на Лену. Я видел этот взгляд раньше.

— Пап, может, поднимемся? — попробовал я. — Лене пора домой.

— Нет-нет, — замахал руками отец. — Самое интересное впереди.

Он достал нож.

— А теперь, — сказал он, — покажем девочке, что такое настоящее искусство.

Я понял всё мгновенно. Схватил Лену за руку и попытался оттолкнуть отца.

— Беги! — крикнул я ей. — Быстрее!

Но она не понимала, что происходит. Думала, что это какая-то игра, смеялась. А отец оказался сильнее. Одним движением он повалил меня на пол и прижал коленом к груди.

— Не порти кадр, сынок, — прошептал он.

Лена поняла не сразу. Только когда лезвие коснулось её горла, в её глазах появился страх. Тот самый страх, который так любил фотографировать мой отец.

Она застыла от ужаса. Шок парализовал её — она не могла ни кричать, ни двигаться. Только глаза метались в панике.

Почему я не смог её защитить?

— Не двигайся, — прошептал он, поднимая фотоаппарат. — Сейчас будет больно, но зато красиво.

Нож медленно прошёлся по её коже. Кровь закапала на бетонный пол. Лена хотела закричать, но отец зажал ей рот ладонью.

— Снимай, сынок, — сказал он мне. — Снимай, как она умирает.

Я поднял фотоаппарат и навёл объектив на лицо Лены. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, в которых читалось только одно: «Почему?»

Щёлкнул затвор.

Отец продолжал резать. Медленно, аккуратно, наслаждаясь каждым движением лезвия. Кровь текла по рукам Лены, капала с её подбородка, образовывала лужи на полу.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Когда всё закончилось, отец похлопал меня по плечу.

— Отличная работа, — сказал он. — Из тебя получится настоящий мастер.

Тело Лены мы закопали рядом с мамой. Отец показал в лесу место, где земля была мягкой, а деревья росли так густо, что туда никто не заходил.

Фотографии её смерти заняли целый отдельный альбом. Отец поставил его на полку рядом с альбомом мамы и каждый вечер пересматривал снимки.

— Видишь, как по-разному они умирали? — говорил он мне. — Твоя мать даже не поняла, что происходит — всё случилось слишком быстро. А эта девочка... она видела смерть приближающуюся медленно.

Я кивал и учился различать оттенки смерти.

Через месяц в нашем доме появилась новая гостья. Отец познакомился с ней в парке — молодая женщина, которая работала медсестрой. Он сказал ей, что хочет сделать портретную фотосессию бесплатно для своего портфолио.

Анна согласилась.

Когда она пришла к нам, отец был особенно любезен. Угощал чаем, расспрашивал о работе, обещал сделать самые красивые фотографии в её жизни.

— Спустимся в лабораторию, — предложил он. — Там лучшее освещение.

Женщина доверчиво кивнула.

То, что произошло дальше, было ещё ужаснее, чем с Леной. Отец решил экспериментировать. Он начал с мелких порезов, фотографируя, как страх медленно нарастает в глазах жертвы.

— Смотри, сынок, — говорил он, не отрываясь от видоискателя. — Видишь, как она пытается понять, что происходит? Вот это — настоящая человеческая природа.

Анна сначала думала, что это какая-то ошибка. Что сейчас всё прекратится, что это недоразумение. Но когда лезвие пошло глубже, когда кровь начала течь струйками по её рукам, она поняла всё.

Крики женщины отражались от стен подвала, создавая жуткое эхо. Отец работал методично, делая паузы между порезами, чтобы сделать серию снимков каждого этапа агонии.

— Чувствуешь? — шептал он мне. — Это называется творчество.

Когда всё закончилось, подвал выглядел как бойня. Кровь покрывала стены, пол, даже потолок. В красном свете лаборатории она казалась чёрной, как дёготь.

— Шедевр, — прошептал отец, рассматривая последние снимки.

Но что-то во мне изменилось в ту ночь. Глядя на искажённое болью лицо Анны, я вдруг понял — я не хочу больше этого видеть.

Отец заметил мои сомнения.

— Ты слабеешь, сынок, — сказал он. — Но ничего, это пройдёт. Искусство требует жертв, помнишь?

На следующий день он привёл новую жертву — молодого парня, студента, которого подобрал возле университета. Обещал ему работу фотомодели за хорошие деньги.

— Готовь фотоаппарат, — сказал мне отец. — Сегодня ты будешь работать сам.

Я взял нож и посмотрел на студента. Тот сидел на стуле, привязанный к спинке, и недоумённо смотрел на меня.

— Это что, какая-то шутка? — спросил он.

— Ну что ж ты медлишь? — поторопил отец. — Режь!

И тогда я понял, что больше не могу. Не хочу убивать. Не могу фотографировать смерть. Не могу быть таким, как он.

Я повернулся к отцу и вонзил нож ему в грудь.

Его глаза расширились от удивления. Он посмотрел на рукоятку, торчащую из его рёбер, потом на меня.

— Ты... — прохрипел он. — Ты портишь кадр...

Кровь хлынула изо рта, забрызгав объектив его фотоаппарата. Отец упал на колени, потом на бок, и затих.

Я развязал студента и выпустил его. Он убежал, даже не оглянувшись.

Три месяца после смерти отца я жил как обычный человек. Ходил в колледж, делал домашние задания, даже пытался найти работу. Альбомы в лаборатории пылились — я туда не спускался.

Мне казалось, что я свободен. Что смерть отца разорвала проклятую цепь.

Незадолго до ареста я познакомился с девушкой в кафе. Светлана, двадцать два года, работает в библиотеке. Мы разговорились о книгах, она рассказывала о своей работе. Обычная девушка, добрая, открытая.

Я встречался с ней неделю. Водил в кино, дарил цветы. И всё это время не думал о фотографии, о крови, о смерти.

Но когда она смеялась в тот последний вечер, запрокидывая голову, я вдруг представил, как будет выглядеть её лицо, искажённое страхом. Как красиво будет смотреться кровь на её белой шее.

— Что с тобой? — спросила она, заметив, что я замолчал.

— Ничего, — ответил я, улыбаясь. — Просто думаю, какая ты красивая.

А сам уже планировал пригласить её домой. Показать лабораторию. Познакомить с искусством.

Студент, которого я отпустил, исчез в ночи. Я думал, что он просто убежал и забудет обо всём как о кошмарном сне. Но я ошибался.

Видимо, студент всё это время мучился, не решаясь идти в полицию. Или ходил к психологам, пытаясь понять, что с ним произошло. Но в конце концов не выдержал и рассказал всё. Не знаю.

Они приехали через три месяца — полиция, скорая, следователи. Меня нашли в лаборатории, где я перебирал фотоаппараты отца и планировал встречу со Светланой.

Когда полицейские спустились в подвал и увидели альбомы, один из них выбежал наружу и его вырвало. Другой долго не мог говорить, только повторял:

«Господи... Господи...»

Я пишу эти строки в палате областной психиатрической больницы. За окном — решётки. За дверью — санитары.

Врачи говорят, что у меня «острое психотическое расстройство с галлюцинаторным синдромом». Что всё, что я им рассказываю — бред больного воображения.

— Ваш отец был обычным человеком, — говорит доктор Петрова. — Инженер-конструктор, работал на заводе. Фотографией увлекался как хобби. Соседи характеризуют его положительно. Мать жива, живёт в Самаре с новой семьёй.

Она показывает мне справки, документы, характеристики с работы.

— В подвале вашего дома не было никакой лаборатории, — продолжает она. — Обычный подвал с консервами и старой мебелью. Никаких альбомов, никаких фотографий смерти.

— А тела? — спрашиваю я. — Лена, Анна...

— Лена Сомова учится в педагогическом институте в Воронеже. Анна Краева работает в городской больнице. Обе живы и здоровы. Вы их выдумали.

Но я-то помню запах крови в лаборатории. Помню мамины крики. Помню снимки в альбомах.

Или мне только кажется, что помню?

— Вы страдаете от тяжёлого психотического эпизода, — объясняет врач. — Ваш мозг создал целую историю, чтобы объяснить травму детства. Отец действительно умер, когда вам было семнадцать. От инфаркта. Вы нашли его тело и не смогли это принять.

Я слушаю и понимаю — они правы. Альбомов не было. Убийств не было. Была только смерть отца и моё больное воображение, которое превратило горе в кошмар.

Врач сказал, что через полгода меня могут перевести на амбулаторное лечение. Если буду хорошо себя вести.

Я буду.

Но ночью, когда санитары уходят, я закрываю глаза и всё равно вижу лабораторию. Спускаюсь туда и перелистываю страницы альбомов. Мама на фотографиях смотрит на меня с упрёком. Лена плачет. Анна кричит беззвучно.

— Зря ты поверил им, сынок, — говорит отец, сидя в своём кресле рядом с моей больничной кроватью.

Я поворачиваюсь к нему. Он выглядит живым, здоровым, улыбается.

— Ты же знаешь правду. Видишь? Ты снова пришёл сюда. Снова смотришь на фотографии.

— Но врачи сказали...

— Врачи лгут, — шепчет он. — Они хотят, чтобы ты забыл наше искусство.

Он достаёт старый фотоаппарат — тот самый, дедовский.

— Когда выйдешь, найдёшь Светлану, — говорит отец. — Она работает в библиотеке. Ты помнишь её адрес.

Щёлк.

— Я помню, — шепчу я.

Щёлк. Щёлк.

Может быть, врачи правы. Может быть, отца действительно нет, а альбомы — плод больного воображения.

Но когда я выйду на свободу, я обязательно проверю.

Светлана ведь существует, правда?

Отец больше не говорит. Он просто сидит и щёлкает затвором старого фотоаппарата. Снимает меня. Снимает, как я планирую будущее.

Может быть, врачи правы. Может быть, отца действительно нет.

Но фотоаппарат-то настоящий.

Корчаги. Часть 1

Она поднялась — неестественно, с хрустом суставов, будто её дёргали за невидимые нити. Тело выпрямилось, вытянулось, став почти на голову выше меня. Руки повисли плетьми, пальцы почти касались пола.

— Все ждали, — Слова хлюпали во рту, захлёбываясь в липкой слизи, и каждый звук был влажным, тягучим, будто пробивался сквозь гниющую плоть.

Попятился.

Упёрся спиной в стену.

Бежать было некуда.

Моя раненая нога подкосилась.

Упал на колени.

Женщина нависла надо мной. От неё несло сырой могильной землёй, затхлостью давно заколоченного гроба и тем же тягуче-ядовитым, гнилостным запахом, что преследовал меня по всей проклятой деревне. Чёрная жидкость капала с её пальцев, прожигая пол.

— Мама ждала, — прошептала она, наклоняясь к моему лицу. — А ты не приходил.

— Я... я не ваш сын, — вжался в стену едва дыша. — Я просто исследователь. Собираю материал для диссертации.

Она замерла, склонив голову набок, как птица. Из пустых глазниц что-то выползло, извиваясь, и скользнуло по щеке — жирный опарыш, толщиной с палец.

— Мы напомним, — голос прозвучал гулко, словно гром прокатился не по небу, а под землёй.

Резко вцепилась в мои плечи.

Её руки оказались очень сильными, пальцы — острыми, как когти.

Куртка треснула под нажимом.

Ткань разошлась.

Когти вошли в кожу.

Боль прожгла до самой костей.

— Узнаешшшь! Всё узнаешшшшь, — зашипела она, притягивая меня ближе.

Её рот раскрылся шире, чем должен был позволять человеческий череп. Внутри увидел не горло, бездонную черноту, в которой копошились те же черви, что выпадали из её глазниц.

Я заорал.

Рванулся изо всех сил.

Что-то треснуло — старые доски пола, не выдержали резких движений. И мы оба — я и существо, вцепившееся в меня — рухнули вниз, в темноту церкви.

Падение было долгим — дольше, чем позволяла высота колокольни. Я словно проваливался в бездну, в глубокий колодец, стены которого были выложены лицами — сотнями искажённых страданием человеческих лиц, кричащих беззвучно, с глазами, наполненными безумием.

Моё тело наконец ударилось о что-то твёрдое.

В груди хрустнуло.

Острая боль пронзила рёбра.

Дыхание перехватило.

Скорчился на земляном полу, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Каждый вдох отзывался вспышкой агонии.

Сломанные рёбра, без сомнения — возможно, одно из них даже проткнуло лёгкое, судя по булькающему звуку, сопровождавшему каждый судорожный вдох.

Попытался двинуться и чуть не потерял сознание от болевых ощущений.

К травмированной ноге добавились новые повреждения — тело ощущалось как единый сплошной синяк.

Правое плечо онемело, сочилось кровью и не слушалось — вывих или перелом, определить не мог.

Вдобавок к этому головокружение и тошнота намекали на сотрясение мозга. В таком состоянии я вряд ли смог бы убежать, даже если бы хотел. Оставалось только одно — ползти и надеяться на чудо.

Темнота вокруг была абсолютной, хоть глаз выколи. Я не видел даже собственных рук, хотя поднёс их прямо к лицу. Холод сковывал тело, заставляя дрожать. Воздух здесь был затхлым, с тем же могильным духом, давно ставшим частью здешней атмосферы.

Где я?

Церковный подвал?

Нет, слишком глубоко. Это место ощущалось иначе, не как часть здания, а как нечто... природное.

— Помогите! — крикнул, и мой голос странно исказился, отражаясь от стен, словно в насмешку повторив: «могите... гите...гите...»

Встать даже не пытался — понимал бессмысленность такой попытки.

Сломанные рёбра при каждом вдохе впивались в лёгкие, а правая нога превратилась в сплошной сгусток боли.

Что-то тёплое и липкое текло по лицу — кровь из рассечённой при падении брови заливала глаз. Вытер её рукавом и, сдерживая стоны, нащупал в кармане телефон.

Экран треснул, но устройство чудом работало.

Дрожащими пальцами включил фонарик.

Свет выхватил из тьмы каменные стены пещеры.

Не подвал.

Настоящая пещера, уходящая глубоко под церковь и, вероятно, под всю деревню.

Пол был усыпан костями — мелкими, крупными, человеческими, животными.

Они хрустели подо мной, как осенние листья.

Где-то капала вода — медленно, размеренно, будто метроном отсчитывал секунды моей жизни.

А в глубине пещеры что-то двигалось.

Я услышал влажное шлёпанье, словно кто-то шёл по грязи босыми ногами.

Женщина-труп, с которой я упал, исчезла.

Или превратилась в то, что приближалось ко мне из темноты.

Я начал отползать назад, туда, где в свете фонарика виднелся узкий проход.

Шлёпающие звуки нарастали, приближаясь. К ним добавился низкий гул, вибрирующий прямо в костях, заставляющий зубы ныть.

Из темноты показалось ОНО.

Сначала увидел руки — десятки рук, тянущихся вперёд, словно ощупывая пространство перед собой.

Они принадлежали разным телам — мужским, женским, детским.

Сухие и сморщенные, как у мумий; распухшие и синюшные, как у утопленников; свежие, с розовой кожей младенцев. Все они росли из единой массы, пульсирующей и меняющей форму.

Тело существа напоминало огромный ком сырого теста, в котором проступали то один, то другой человеческий облик.

Лица формировались и таяли, как воск на огне.

Я узнал среди них женщину с колокольни, увидел старческое лицо, похожее на того «старика» у колодца, заметил детские черты, искажённые мукой.

У этого... сгустка... не было определённой формы. Он перетекал, как амёба, выпуская отростки-конечности и тут же втягивая их обратно. Единственное, что оставалось неизменным — глаза. Сотни глаз, мерцающих в полутьме, как звёзды в безлунную ночь. Они смотрели на меня с жадностью, узнаванием и чем-то, что я не мог расшифровать. Тоской? Надеждой?

— Что ты такое? — выдавил я, вдавливая лопатки в холодный камень.

Существо колыхнулось, и из его массы выступило лицо старика.

— Мы — Корчаги, — голос прошёлся по нервам, будто ржавым гвоздём. — Не просто люди... сама деревня. Те, кто здесь не нашёл упокоения. Меж мирами застряли... Ни с живыми, ни с мёртвыми.

Живая масса приблизилась, нависая надо мной. От неё тянуло зловонием — как от тела, гниющего под половицами.

— П-Почему... Почему вы застряли? — слова вырвались сами собой, пока разум отчаянно пытался найти хоть какое-то объяснение этому кошмару.

Масса заколыхалась, и лица сменялись одно за другим, составляя единый рассказ.

— Проклятие... — прошамкала старуха.

— Сами накликали... — подхватил мужчина средних лет, из пустых глазниц которого сочилась серая жидкость.

— Колдунья ритуал провела, — проскрипел беззубый дед.

— Жертву принесла от всей деревни, — заголосила молодая девушка с синюшным лицом утопленницы. — Осквернили землю...

Из их обрывистых фраз вырисовывалась история. В середине 1980-х деревня начала умирать — как и сотни других сёл: в колодцах иссякала вода, в земле будто погасла жизнь. Молодые потянулись к городам. И тогда местные решились на отчаянный шаг — древний ритуал, сохранившийся в памяти местной ведьмы. Но что-то пошло не так.

— Всяк, кто пытался уйти, — загрохотал старик, — сам воротался аль тянуло его обратно. А вернувшися... сходил с ума. Все сходили... Кто в петлю лез, кто в прорубь... Но и смерть не освободила... Остались, привязанные к этой землице, что сами жертвой кровавой прокляли...

— Мы ждём освобождения, — пронеслось сотрясающим гулом, когда заговорили все его лица разом.

Я сглотнул ком в горле.

Существо вдруг пошло рябью, заколыхалось — как будто кто-то в его недрах сделал резкий вдох. Масса вздулась, задрожала и, издав влажный булькающий звук, растеклась по полу зловонной лужей, почти касаясь моих ног.

Внезапно меня осенило. 1989 год. Мне тридцать лет. Ровно тридцать лет назад деревня опустела. И я... я родился в 1989 году. В марте.

Лужа пошла кругами, и в ней проступило лицо женщины — той самой, с фотографии в доме с куклой.

— Сын, — прошептало отражение в воде. — Мой сын.

Меня словно пронзило ледяным ознобом. Невозможно.

И тут в сознании мелькнула мысль, соединяющая разрозненные фрагменты в единую картину. Свидетельство о рождении с затёртым «д. Корчаги». Рассказ родителей о том, что меня нашли на трассе.

— Да, — произнесла она, словно читая мои мысли. — Ты — последнее дитя Корчаг. Единственный, кто выжил...

— Мартовский ты... Когда рожала, в деревне уж почти никого не оставалось. К снежням твой отец уже руки на себя наложил. А я только тобой и дышала. Ты был единственным, кому удалось родиться после начала проклятия.

— Ты был невинен, — внезапно, будто удар колокола, заголосил хор десятков, сотен голосов, перебивая друг друга, тараторя, шепча, крича: старческие, детские, женские, глухие, сиплые:

— Не осквернён участием в ритуале.

— Смог выжить и всё-таки родиться.

— Но проклятье всё равно коснулось тебя иначе — через кровную связь.

— Потому ты и вернулся. Зов крови.

Что-то внутри меня отозвалось на эти слова. Что-то древнее, глубинное, дремавшее до сих пор. Словно на клеточном уровне моё тело узнавало эту землю, этих людей.

— Кровью всё началось... — голоса нарастали и затихали, как волны прибоя. — Невинной... неправильной...

— И... вы... хотите моей смерти?

— Не смерти... — проскрежетало существо, и в этом шелесте слышалась странная надежда. — Выбора... Дара... Кровь, что отдана по воле сердца, не из страха... Только она снимет проклятие.

Зажмурился.

Голова шла кругом.

Рёбра пульсировали в такт биению сердца.

Может, всё это — лишь бред воспалённого разума?

Но когда я поднял веки, сущность всё ещё была там.

Стиснув зубы, приподнялся.

Медленно извлёк из кармана перочинный нож.

Отцовский подарок.

Призрачный ком всколыхнулся, лица в нём сменялись с невероятной скоростью. Казалось, они спорили между собой.

Наконец, вперёд снова выступило лицо женщины — моей матери.

Она закрыла глаза, и существо начало распадаться. Словно песок, сдуваемый ветром, его субстанция рассыпалась на отдельные фигуры: полупрозрачные, мерцающие силуэты.

Среди них стояла она — усталая, отрешённая, но уже отделённая от ужасной массы.

— Следуй за мной, — раздалось, словно изнутри.

Поднялся, с трудом преодолевая слабость.

Призраки расступились, образуя коридор.

Она поплыла вперёд, и я заковылял за ней, освещая путь тусклым светом фонарика.

Мы двигались по извилистым туннелям пещеры. Справа и слева виднелись ниши, заполненные костями. Воздух становился всё гуще, пропитанный сыростью и запахом стоячей воды.

Наконец проход расширился, открывая большой зал. В центре его поблескивало небольшое озерцо — чёрная вода, неподвижная, как зеркало. Вокруг него стояли каменные столбы, исписанные странными символами.

— Здесь всё началось, — голос матери зазвучал как сухой шорох ветвей в мёртвом лесу. — Древнее капище, на котором построили церковь. Место силы, которое мы осквернили своим ритуалом.

Она указала на водоём бестелесным пальцем.

— Смотри.

Подошёл к краю воды. Поверхность её была гладкой, ни малейшей ряби. Я наклонился, ожидая увидеть своё отражение, но вместо этого...

Вода показывала видения. Словно старый фильм, в ней мелькали картины прошлого. Я увидел деревню — живую, полную людей. Увидел, как она медленно угасает, как уезжают молодые, как пустеют дома. И как отчаявшиеся жители собираются здесь, в этой пещере, вокруг этого самого водоёма.

Они принесли в жертву — сначала животных, потом... Я содрогнулся, увидев младенца в руках седой старухи. Но не отвёл взгляд. Мне нужно было знать всю правду.

Вместо плодородия и процветания деревня получила смерть. Тьма отравила реку, земля перестала давать урожай. И люди начали умирать — кто от голода, кто от болезней, кто от собственной руки.

А потом я увидел её — молодую женщину. С ребёнком на руках. Она брела сквозь лес, к трассе.

Видел, как она осторожно положила свёрток на обочину, у самого края асфальта. Пошатываясь, она сделала шаг назад, потом ещё один. И вдруг её отбросило, словно ударом невидимой руки — впечатало спиной в ближайшую сосну с такой силой, что треснула кора. Она закричала — не от боли, от ярости. Из разбитого затылка сочилась кровь, окрашивая воротник выцветшего платья. Попыталась встать, рванулась к трассе, но что-то держало её, не пускало дальше.

Видел, как билась в невидимых путах, рвалась вперёд, пока не упала без сил. Сознание покинуло её, но ненадолго. Очнувшись, она с трудом встала на колени обливаясь слезами. Поднялась и пошатываясь поплелась обратно.

Она уже не видела, как у свёртка остановился грузовик, как двое дальнобойщиков выскочили из кабины, подхватили меня и увезли прочь.

Вот она подходит к реке, уже почерневшей от проклятых душ.

Останавливается на берегу.

Делает шаг вперёд.

Ещё шаг.

И ещё...

Последние жители Корчаг не уехали, как гласили официальные документы. Они выбрали смерть. Коллективное самоубийство, когда поняли, что натворили. Но даже смерть не избавила их от проклятия.

Видение растаяло, и я снова увидел лишь водную гладь цвета воронова крыла. Мать стояла рядом, её призрачные глаза были наполнены грустью.

— Теперь ты знаешь, — прошептала она. — Теперь ты понимаешь.

Я кивнул. Понимал ли? Может быть. Но главное — я чувствовал. Как часть меня всегда ощущала эту связь, эту принадлежность к месту, которого никогда не знал.

— Если я сделаю это, — я сжал в руке нож, — вы все обретёте покой? Деревня перестанет быть проклятой?

— Да, — ответила она. — Река примет нас. Земля укроет. А ты...

— А если я откажусь? — слова сами сорвались с губ.

Существо замерло. По его колышущейся массе пробежала рябь, как по воде от брошенного камня.

Я посмотрел на мать. Она молчала, но её взгляд говорил больше всяких слов. В нём не было ни упрёка, ни мольбы — только бесконечная тоска.

Я глубоко вдохнул. Вот он, выбор. Выбор без выбора. Смерть или смерть.

Теперь я понимал природу реки, окружившей деревню. Это была не просто река, вышедшая из берегов, это были слёзы. Коллективный плач сотен душ, увязших между. Их страдание застыло в чёрной, маслянистой жиже, помня каждую смерть, каждый последний вздох. Вода — больше не река, а сгусток боли. Живая, глухая. И только кровь, не вырванная, а отданная — могла растворить эту тьму.

Пальцы скользнули по гравировке: «Спасая других, спасаешь себя».

Теперь эти слова обретали подлинный смысл. Долг перед матерью, подарившей мне жизнь ценой собственной. Она могла оставить меня умирать здесь, с остальными, но выбрала спасти. А теперь мой выбор мог спасти её. Их всех. И, возможно, мою душу. Вернуть долг.

Странно, но страха я не чувствовал. Словно вся моя жизнь вела к этому моменту, к этому выбору.

Шагнул ближе к воде.

Опустился на колени у самого края.

— Прощайте и... обретите наконец покой... — как-то отрешённо прошептал я.

Одно движение ножом — и горячая кровь хлынула алой струёй в воду. Она расходилась алыми кругами по тёмной поверхности, а затем... затем начала светиться. Мягкое сияние разливалось по водоёму, поднималось вверх, окутывая призраков.

— Мало... — прошептал голос моей матери, едва различимый среди других призрачных шепотков. — Нужно больше... чтобы разорвать проклятье полностью...

Перехватив нож ослабевшей, дрожащей рукой, я резанул второй раз — теперь уже по второму запястью. Боли не было, только странное онемение и тепло, разливающееся по коже. Вторая струйка соединилась с первой, и свечение воды стало интенсивнее, почти нестерпимым для глаз.

Я видел, как они менялись — их искажённые болью и отчаянием лица расслаблялись, обретая покой. Тела, изломанные насильственной смертью, выпрямлялись. Раны затягивались, гниль исчезала.

Они улыбались мне — благодарно, с облегчением.

А потом начали исчезать. Один за другим, растворяясь в сиянии, которое становилось всё ярче.

Последней осталась моя мать, у которой из глаз призрачными ручейками текли слёзы. Она подошла ко мне, опустилась рядом и коснулась моего лица бесплотной рукой.

— Спасибо, — донеслось уже шёпотом. — Теперь мы свободны.

А затем она исчезла, как и все остальные, оставив меня одного у края мерцающего источника. Сияние становилось всё ярче, заполняя пещеру, вытесняя тьму, которая царила здесь десятилетиями.

Я лежал, ощущая, как жизнь медленно покидает меня вместе с кровью. Только покой и странное чувство завершённости.

Мои веки отяжелели. Последнее, что я видел — как светящаяся вода поднимается, окутывая меня, принимая в себя. И в этом ореоле света мне мерещились лица — сотни лиц, улыбающихся, благодарных, свободных.

Мир растворился в ослепительной белизне.

******

Сознание возвращалось рывками, словно я всплывал из глубин тёмного омута. Сквозь туман боли пробивался настойчивый голос, и чьи-то шершавые ладони хлопали меня по щекам:

— Эй, паря, ты чё, живой аль нет? Очухивайся давай! Ну-ка, ну-ка...

Голова гудела, каждый вдох отдавался огнём в сломанных рёбрах.

С усилием приоткрыл глаза.

Сквозь мутную пелену различил знакомое лицо — изъеденное оспинами, с глубокими бороздами морщин, изрезанное временем и ветрами.

— Водитель? — хрипло выдавил я, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Ожил, гляди-ка, — старик отстранился, вытирая ладони о потёртые штаны. — А уж было думал, совсем ты отходишь. Запоздал я маленько.

Вокруг расстилалась странная поляна. Туман клубился над остатками фундаментов, проступавших из травы, как кости из-под истлевшей плоти. Ни домов, ни улиц — лишь замшелые камни да едва различимые следы того, что здесь когда-то жили люди. Корчаги исчезли бесследно, словно их никогда и не было.

Я попытался приподняться, но тело пронзила острая боль, заставившая меня снова рухнуть на сырую землю. В голове мелькали разрозненные образы: пещера под церковью, окружённая костями, чёрная вода подземного озера, призрачные силуэты, растворяющиеся в свете, и конечно, деревянное лицо куклы с живыми глазами, склонившейся надо мной с ножом.

— Лежи уж, не дёргайся, — проворчал старик. — Рёбра, поди, сломал, да и руки-ноги посечены. Кровищи-то сколько потерял...

Он приподнял мои руки, и я увидел, что запястья перевязаны какими-то тряпицами, пропитанными тёмно-зелёным составом. Пахло болотом, прелой листвой и чем-то ещё — горьким и терпким.

— Подлатал чуток, — ответил дед, заметив мой взгляд. — Травки-то мои кровь останавливают да раны затягивают. Дедовскай рецепт, безотказнай. Из лесу-то сам сбираю по весне...

— Деревня... куда она... — перебил я, с трудом ворочая языком.

Дед хмыкнул, присаживаясь рядом со мной на корточки. Его выцветшие до бледно-голубого глаза смотрели цепко, словно видели меня насквозь.

— Нетути её больше. Отпустило теперича. Жертву-то приняли, видать, — он кивнул на мои перевязанные руки.

— Кто... кто вы вообще такой? — попытался сфокусировать взгляд на его лице. — Вы ведь не просто автобус... водите...

Старик усмехнулся, обнажив редкие жёлтые зубы. Он достал из кармана потрёпанный кисет, неторопливо свернул самокрутку. Запах самосада смешался с травяным духом повязок.

— Знахарь я. Шептун, коли по-старому сказывать. В Кривоярах живу, соседня деревня-то. Многие годочки эти места стерегу, вот и знаю то, чего другим не сподручно знать-то. — Он чиркнул спичкой, пламя на долю секунды осветило изрезанное морщинами лицо, делая его похожим на восковую маску. — Всегда знал про Корчаги правду-то. Про проклятье ихнее.

— Баял им — не трожьте того, чего не разумеете, — продолжал он, качая головой. — Ходил, говорил — не слушайте ведьму, беда будет. Да хто ж меня слухал! Глафирка всех околдовала считай — и мужиков, и баб. Смотрели ей в рот, каждому слову верили. А как она младенца невинного для ритуала выпросила, так я понял — конец деревне.

Старик фыркнул, выпуская клуб дыма, который причудливо заклубился в предрассветном воздухе.

— Хитра была, бестия. Прикинулась, будто для деревни старается, а сама силу хотела заполучить чрез ритуал бесовский. Вот и вышло всё наперекосяк, как всегда и бывает, когда с дьяволом якшаешься.

Я слушал, заворожённый его рассказом. Слова старика сплетались с моими воспоминаниями, складываясь в единую, жуткую картину.

Старик вдруг хмыкнул и посмотрел на мою перевязанную ногу.

— Глафирка-то перва тебя встрела, как ты сюды заявился, — проговорил он, выпуская клуб дыма. — Куколка-то деревянна, с личиной живой. Кровушку твою на зуб пробовала — по вкусу-то и учуяла, тот ли пришёл, кого ждамши были столь годков.

Меня аж передёрнуло от его слов.

— Ведьма проклятая-то, как смекнула, что беда-то идёт, успела душеньку свою в куклёнку ту запихнуть. Колдовство древнее, чёрное, бесовское. Думала, значит, пересидит лихую годину, а опосля нову плоть сыщет. А вышло-то, что застряла, как и все в Корчагах-то. Не пущает земля проклятая никого.

Он обвёл рукой пустынную поляну, где ещё недавно стояла деревня.

— Места гиблые ведь такие — кто чрез смерть неправедную ушёл, тот и застрял меж мирами. Вот и сидела она в той кукле, ждала. Как и все остальные.

Мысли лихорадочно метались в моей голове. Если это правда — значит, всё, чем я жил, всё, что искал, вело меня сюда. Словно вся моя жизнь кружила по кругу, чтобы вернуть меня обратно. В Корчаги. В эту точку.

Старик медленно поднялся, кряхтя и опираясь на узловатую палку, затушив окурок о подошву сапога.

Помолчал, глядя на безоблачное небо и продолжил:

— Твоя матушка, Аннушка, хорошая была девка, справная, душой да духом сильная, единственная, кто против ритуала был. Одна из всех, кто сумел родить дитёнка живого опосля проклятья-то. Потому и вынесла за околицу, на чудо понадеялась. И оно случилося. Тебя выпустила нечисть-то и ты выжил. А сама потом вернулася. Должна была, долг-то тянет.

Сердце сжалось от этих слов.

— Значит... они теперь правда свободны? — я смотрел на остатки фундаментов, смутно проступающие в зарослях травы. Утренний свет заливал поляну, и там, где раньше я видел деревню, теперь был лишь пустырь, заросший высокой травой.

Старик кивнул.

— Жертва принята, но душенька возвращена. Редкое дело.

— Но почему... почему я остался жив?

Старик хитро прищурился, и в его глазах словно мелькнул отблеск древней мудрости.

— Кровушка-то, што по доброй воле отдана, не из страху — она силищу имеет особу. Смываить все грехи чужие. Ты хошь и корчагинской кровушки, да сам невиноватый. Не участвовал в том деле бесячьем. В утробушке был так сказать схоронен. Матушка твоя тебя от проклятой земли унесла, вот и не зацепило тебя полностью. Душа-то в тебе чистая, нутро крепкое — сам жисть отдать готов был, не дрожалси. Такую душеньку даже сама смертушка уважаить. Вот и сравнялось всё. А коли бы отказался, то там бы точно и остался, в землице-то сырой.

— Учуял я, как силушка здешняя всколыхнулася, — продолжил старик, задумчиво глядя на место, где деревня стояла. — Землица-то эта мне завсегда знаки подаёт, сказывается. Вот и смекнул, што проклятьице-то схлынуло. Враз сюды прибёг — знамо дело, што помочь требуется. Думал-то, опоздамши уж. Больно синюшный ты был, весь в кровище.

Он протянул мне руку.

— Ну, будя разлёживаться-то. До больницы тебя доставить надоть. Лекаря тебе нужны обыкновенные. Давай-кась, подымайся, голубчик.

С трудом, перебарывая боль в рёбрах и ноге, я поднялся, опираясь на его плечо. Оно оказалось неожиданно крепким для такого тщедушного на вид старика. Он повёл меня через поляну, туда, где в отдалении виднелся силуэт его автобуса.

— Тебе боле не надобно сюды ворочаться, — сказал он, когда мы ковыляли по тропинке. Восходящее солнце заливало всё вокруг золотистым светом, и на мгновение мне показалось, что в этом свете я вижу очертания домов и силуэты людей — призрачные, прозрачные, машущие нам вслед. — Дело твоё справлено. Можешь жить теперича вольно, не повязанный ихним колдовством-то.

— Землица-то их тела к себе взяла, а реченька — душеньки. Так тому и надобно быть-то, по порядку.

Я обернулся на поляну, где ещё недавно стояла деревня.

Старик-знахарь привёз меня в районную больницу, а потом исчез, будто его и не было.

Врачи говорили о травматической амнезии, о возможной передозировке галлюциногенами (хотя тесты ничего не показали), о суицидальной попытке и последовавшем за ней диссоциативном расстройстве.

Память возвращалась ко мне фрагментами — сначала в снах, потом и наяву: обрывки воспоминаний, вспышки образов, отголоски голосов.

Расскажи я кому — сразу в дурку бы упекли. Ведь так проще — списать на посттравматический синдром и расстройство мозга, чем признать, что есть места, где тонка грань между нашим миром и иными реальностями.

Все воспоминания держал при себе — и без того медики с настороженностью смотрели на мои порезанные руки.

Я слушал их, кивал, глотал таблетки. И молчал. Потому что знал — если расскажу правду, меня сочтут сумасшедшим. Может, я и был им.

Может, всё, что произошло в Корчагах, было лишь плодом воспалённого воображения?

Или может, в той заброшенной деревне был какой-то особый воздух — затхлый, пропитанный спорами плесени или ядовитыми испарениями, которые вызвали у меня кратковременное помешательство?

Что в бреду я сам полоснул себя по запястьям, нанёс все эти раны, сломал рёбра, упав в какой-нибудь обычный подвал в заброшенном доме? Галлюцинация, достаточно сильная, чтобы заставить меня причинять себе увечья, а сознание услужливо дополнило картину призраками и голосами...

Но кое-что убеждало меня в обратном. Документы о моём усыновлении, которые я запросил после выписки из больницы. В них значилось, что меня нашли у трассы Р257 «Енисей» на повороте на несуществующую ныне деревню Корчаги. Март 1989 года. Младенец, завёрнутый в женскую шаль с прикреплённой запиской «д. Корчаги».

А ещё — странные сны, в которых женщина с тихим голосом и грустными глазами говорила, что гордится мной. И травяной запах, преследовавший меня ещё долго после выписки, что исходил от повязок, наложенных стариком на мои запястья.

Иногда, просыпаясь среди ночи от этих снов, я слышу шёпот. Голоса, говорящие на грани восприятия. Они благодарят меня. И тогда я чувствую на запястьях фантомную боль, а в сердце — странное умиротворение.

Я не ищу ответов больше. Может, их и нет. Но я точно знаю одно: куда бы я ни пошёл, что бы ни делал, часть меня навсегда останется там, на берегу мёртвых, где реки принимают души, а земля укрывает тайны.

История была написана на конкурс "Коллекция Ужасов 3" от ютуб канала Wendigo - Страшные истории. Другие озвучки будут считаться нарушением авторского права.

Когда заброшенные деревни умирают окончательно, их души ещё долго бродят по берегам речушек, впадающих в Енисей. Так говорила моя бабка, отцова мать, коренная сибирячка, скуля от боли, когда мы вытаскивали занозы из её скрюченных пальцев. Я не верил. Тогда не верил.

Деревню Корчаги я выбрал для своей исследовательской работы неслучайно. Шестьдесят дворов, заброшенных в конце восьмидесятых — идеальный объект для диссертации по исчезающим поселениям Сибири. Отправился туда в начале июня, в самый разгар короткого сибирского лета. Один.

Наткнулся на деревушку в архивной подборке «Список нежилых поселений Красноярского края». Дата выселения — 1989. Странно. Фото не было, спутниковые снимки — размазанные. А возле названия в графе «причина» — пустота. Обычно пишут: «слияние», «переселение», «пожар». А тут — тишина. Это и зацепило.

Я давно собирал рассказы о забытых деревнях — записывал, фотографировал, делал карту. Но Корчаги были странными с самого начала.

Они не вымерли — они исчезли. Будто кто-то стёр их ластиком. И я хотел знать, почему.

Странным казалось и то, что за все эти годы никому не удавалось добраться до Корчаг — словно деревня ускользала от любого, кто пытался её отыскать.

Да и история исчезновения деревни была какой-то неправильной, нелогичной — словно в один день всё село со всеми домами и жителями просто взяло и пропало. Просто в один момент — есть деревня, в следующий — её нет.

Впрочем, одиночество было вынужденным. Коллеги-аспиранты отказались ехать в эту глушь, научрук вечно нехватку финансирования вспоминал, а мне отчего-то было необходимо попасть именно в Корчаги.

Дело в том, что пару месяцев назад, разбирая старые бумаги приёмных родителей, я наткнулся на странную запись в своём свидетельстве о рождении. Графа «место рождения» была старательно затёрта, но под определенным углом свет выявлял едва различимое: «д. Корчаги». Родители клялись, что понятия не имеют, как это могло там появиться, им сказали, что меня нашли на какой-то трассе.

Эта загадка не давала мне покоя. Что-то тянуло меня туда, словно невидимая нить, связывающая с местом, которого я никогда не знал.

Деревенька располагалась в излучине Сыды, притока Енисея.

Когда-то там били студёные ключи, стояла старая мельница, а в реке водилась рыба, от которой ломились столы на ярмарках в близлежащих городках. Теперь же осталась лишь гнилая вода, пахнущая тиной и затхлостью — тот удушливый, трупный запах, от которого першит в горле и сводит скулы.

Добираться до Корчаг было непросто. От федеральной трассы Р257 «Енисей» до деревни — около семи километров по старой лесной просеке. Летом — по колее можно пройти пешком, зимой — только на лыжах или снегоходе.

От Красноярска до этого места — двести пятьдесят километров на юг, почти у границы с Хакасией.

Автобус быстро мчал меня по трассе. Хотя громкое слово «автобус» едва ли подходило этой ржавой колымаге — рейсовому ПАЗику с облезлой краской и выцветшими шторками, который, казалось, держался на ходу лишь благодаря упрямству водителя да паре молитв.

Дребезжащая развалюха высадила меня прямо на на развилке, где дорога уходит в сторону давно заброшенного села, откуда предстояло пройти пешком по заросшей колее.

Рюкзак с палаткой и припасами на две недели оттягивал плечи. Июньское солнце нещадно палило, выжимая пот, который тут же привлекал тучи гнуса.

— Зря ты туда, паря, — сказал мне напоследок водитель, пожилой мужик с лицом, изъеденным оспинами. — Нехорошее место. Бесплодное.

Я усмехнулся. Подобные предупреждения слышал каждый этнограф, отправлявшийся в глубинку. Деревенские суеверия — неотъемлемая часть фольклорного наследия, и именно за ними я и ехал.

К тому же научрук предупреждал, что без эксклюзивного материала о Корчагах моя диссертация рискует потеряться на фоне других работ. В наше время академической конкуренции нужно было чем-то выделяться. У меня не было выбора — эта поездка могла определить всю мою будущую карьеру.

— В каком смысле? — я прикрыл глаза от солнца ладонью.

— В прямом-то, — водитель покачал головой, словно удивляясь моей непонятливости. — Бабы-то там рожать перестали живеньких. Скоко ни пыталися — всё мертвячки шли. А котора и родит — сама в землю вскорости ложилися. Тридцать годков почитай никто туды не хаживал. И кто пытался — не нашёл. Будто прячется деревня-то. Не всякому показывается. Гиблая землица, чё.

Он вдруг замолчал и посмотрел на меня так пристально, что мне стало не по себе.

Внимательнее пригляделся к нему. Старик был худ, но жилист, с изрезанным глубокими морщинами лицом. Выцветшие до бледно-голубого глаза смотрели цепко и неприятно внимательно. На вид ему было далеко за семьдесят.

— Хотяяя...своих-то земля завсегда к себе притянет, — продолжил он наконец с какой-то жутковатой уверенностью. — От судьбы-то, паря, не убежишь, хошь не хошь — а воротишься.

«Классика деревенских суеверий», — подумал я, еле сдерживая улыбку.

— А что с людьми-то случилось? — спросил я, стараясь говорить серьёзно. — Деревню бросили?

Водитель поскрёб щетину узловатыми пальцами, глаза его сузились.

— Бросили? — он невесело хохотнул, качнув головой. — Кто бросил-то, а кто и остался. Навеки вечные тута.

Двери с шипением закрылись, и автобус укатил, оставив меня в облаке пыли и с нехорошим предчувствием, которое тут же затолкал поглубже.

Дорога казалась бесконечной. Кусты лезли прямо в колею, цепляясь за одежду, а деревянные мостки через ручьи прогнили настолько, что проламывались под ногами. Когда солнце начало клониться к закату, я наконец увидел первые избы Корчаг.

Сразу бросилось в глаза, что деревня умирала не как обычно. Брошенные сибирские деревни я повидал — десятки. Там всё понятно: крыши проваливаются, стены кренятся, дворы зарастают бурьяном. Обычное дело.

Но Корчаги... Они будто застыли во времени. Избы стояли ровно, с целыми крышами. Палисадники заросшие, но чистые, словно их недавно пропалывали. На верёвках между домами висело выгоревшее, но целое белье. В некоторых окнах даже виднелись занавески. Только пустота и тишина выдавали, что жизнь тут замерла на три десятка лет.

Стоя посреди этой необъяснимо хорошо сохранившейся деревни, я вспомнил легенды о «местах вне времени» — особых точках, где сама ткань реальности истончается.

Бабка рассказывала о таких — особые урочища, где ни трава не гниёт, ни дерево не тлеет. Будто само время обходит их стороной, оставляя нетронутыми. «Там граница тонка, — говорила она, глядя в огонь. — Между нашим миром и тем, другим».

Тогда я смеялся. Сейчас же, глядя на неестественно целое бельё на верёвках, я почувствовал холодок между лопаток.

Тут же припомнились рассказы о так называемых «аномальных зонах» — местах, где природные процессы замедляются или искажаются. Коллеги-этнографы посмеивались над такими историями, списывая их на суеверия, но сейчас, глядя на недопустимо уцелевшие постройки, я начинал понимать, откуда берутся подобные байки.

Может, особый состав почвы препятствовал гниению? Или расположение в низине создавало микроклимат, замедляющий разрушение? Рациональная часть моего сознания отчаянно искала логичное объяснение, отказываясь принимать очевидное — здесь что-то очень не так.

За пределами деревни начинались настоящие сибирские дебри — дикие, суровые, непролазные. Аномалия, словно зачистившая улицы и дома, не коснулась ни леса, ни зарослей по краям. Там всё росло, как и должно — глухо, плотно, стеной.

Разбил палатку на холме, у старого тополя — с этой точки было видно почти всё: и деревню, и реку за ней.

Сбросил рюкзак.

Решил осмотреться, пока не стемнело.

От главной улицы, заросшей травой по пояс, разбегались кривые переулки. Дома стояли вперемешку — добротные пятистенки соседствовали с покосившимися лачугами. Я заглянул в пару окон — внутри все выглядело так, будто хозяева вышли на минутку: посуда на столах, иконы в углах, выцветшие фотографии на стенах. Старинные часы-ходики, остановившиеся на без четверти три, словно время застыло тут вместе с жизнью.

Перед одним из домов я заметил колодец. Деревянный сруб порос мхом, но крыша была цела, и ворот, поскрипывая, вращался под порывами ветра. Рядом на завалинке сидел... человек?

Вздрогнул.

Вгляделся в сумерки.

На мгновение мне почудилась сутулая фигура старика.

Моргнул.

Но увидел лишь узловатую корягу, брошенную на скамью.

Усмехнувшись своим страхам без причины, двинулся дальше.

В центре деревни высилась полуразрушенная церквушка с покосившимся куполом. Дверь была приоткрыта, и я, поддавшись любопытству, заглянул внутрь. В нос ударил смрад застоявшегося воздуха и разложения — вязкий, приторно-медовый дух.

В полумраке угадывались остатки иконостаса, расколотые лавки и странные рисунки на полу — геометрические фигуры, выведенные чем-то бурым.

Кровь?

Передёрнул плечами.

Поспешил выйти наружу.

Солнце почти скрылось за лесом. Стал накрапывать мелкий дождь, и я решил вернуться к лагерю. Мысль заночевать в пустом доме даже не возникла.

У палатки развёл небольшой костёр, вскипятил чай в закопченном котелке, поужинал консервами и хлебом.

Машинально нащупал в кармане перочинный нож — отцовский подарок перед моей первой экспедицией. Старый, армейский, с безупречно острым лезвием и гравировкой на рукояти: «Спасая других, спасаешь себя».

Раньше я воспринимал эти слова как простое напоминание о взаимовыручке в полевых условиях. Сейчас, в тишине вымершей деревни, отдавались во мне странным предчувствием.

Стемнело быстро, и постройки растворились в чернильной тьме. Только слабый отблеск моего костра дрожал на ближайших стволах.

Я достал диктофон, чтобы надиктовать первые впечатления.

В этот момент где-то в глубине деревни скрипнула дверь.

Замер.

Прислушался.

Ветра не было, и скрип не мог быть случайным.

Затем раздались шаги — медленные, тяжёлые, шаркающие.

Кто-то шёл по центральной улице.

Сглотнул внезапно пересохшим горлом. Темнота за кругом света от костра сгустилась, став почти осязаемой.

Схватил фонарь.

Направил луч в сторону шагов.

Никого.

Только полуразрушенные заборы и тёмные окна домов, подслеповато глядящие в ночь.

Шаги стихли.

Показалось.

— Чёрт возьми... — пробормотал, выключая фонарь. — Надо поспать, пока окончательно не спятил.

Забрался в палатку.

Дождь усилился, барабаня по тонкой ткани, и вскоре его размеренный стук убаюкал меня.

Проснулся от тишины.

Дождь прекратился, и утреннее солнце заливало палатку розоватым светом.

Я выбрался наружу, потягиваясь и разминая затёкшую шею.

И застыл от ужаса.

На влажной от дождя земле отчётливо виднелись следы.

Десятки следов вокруг моей палатки.

Босые человеческие ступни разных размеров — от детских до огромных мужских — отпечатки в грязи. След в след они кружили вокруг моего лагеря, подходя вплотную к палатке, но не пересекая невидимую границу.

Следы никуда не вели и ниоткуда не появлялись. Словно невидимые люди вышли из воздуха, походили вокруг и снова растворились.

Огляделся.

Деревня в утреннем свете казалась ещё более неживой и странной. Особенно теперь, когда я знал, что в ней, возможно, есть кто-то ещё.

— Есть тут кто? — крикнул в пустоту.

Мой голос прозвучал неожиданно жалко, увязнув в густом воздухе. Никто естественно не отозвался. Только где-то вдалеке каркнула ворона.

Стараясь не смотреть на следы, наскоро собрал нехитрый завтрак — остатки консервов и пару сухарей. Холодный чай в термосе немного взбодрил. Решил пройти деревню как следует, заглядывая в каждый дом.

Если здесь живёт какой-нибудь отшельник, я найду его и расспрошу. А если нет... что ж, тогда придётся признать, что мне померещилось. Или я начинаю сходить с ума.

Первые три дома не дали ничего необычного. Обветшалая мебель, личные вещи, давно покрытые слоем пыли. Кое-где на столах виднелись засохшие крошки, будто кто-то недавно ел.

В одном из домов я обнаружил пожелтевшую газету «Правда» с датой — 3 сентября 1988 года. Примерно тогда, судя по архивным документам, деревня начала пустеть, хотя официально её признали нежилой только в мае 1989-го.

В четвёртом доме, покосившейся избёнке на отшибе, я заметил странность. Посреди кухни стоял стол, а на нем — глиняная миска с чем-то тёмным.

Подошёл ближе.

Принюхался.

Вонючая смесь прелости и чего-то мёртвого, как в церкви.

Внутри что-то шевельнулось.

Невольно вздрогнул, затем вгляделся внимательнее. В миске извивались полупрозрачные черви, пожирающие что-то тёмное и бесформенное.

Рядом лежал нож — старый, с почерневшим лезвием и деревянной рукоятью. Его лезвие было тусклым, покрыто застывшей коркой, тёмной и бурой.

— Какого черта? — прошептал я, невольно отшатнувшись от стола.

На столе рядом с миской заметил фотографию в простой деревянной рамке. На ней была изображена молодая женщина с ребёнком на руках. Женщина улыбалась, но глаза её были полны такой безысходной тоски и отчаяния, что стало не по себе. А очертания ребёнка на снимке... Они были размыты, словно кто-то намеренно затёр фигуру малыша влажной тряпкой.

Повернулся, чтобы уйти, и в этот момент дверь за моей спиной с грохотом захлопнулась.

В избе стало темно, только тусклый свет пробивался сквозь грязные окна.

Подскочил к двери.

Дёрнул ручку — заперто.

Что за чертовщина?

— Кто здесь? — голос предательски дрогнул.

Тишина была ответом. Но нет, не полная тишина. Где-то в глубине дома, в дальней комнате, начал раздаваться еле слышный звук. Так скулит раненый пёс или плачет ребёнок, который боится выдать себя. Тихий, на грани восприятия, звук человеческого страдания.

Дрожащими руками включил фонарик на телефоне и направил луч в глубину дома. Узкий коридор вёл в комнату, дверь которой была приоткрыта. Оттуда и доносился звук.

Здравый смысл кричал мне, что нужно выбить окно и бежать. Но любопытство исследователя пересилили.

Медленно двинулся по коридору, стараясь ступать как можно тише.

Звук доносился всё отчётливее — теперь я слышал в нем не только плач, но и какие-то слова, произносимые неразборчивым шёпотом.

Толкнул дверь.

Она открылась с тягучим скрипом.

Сделал шаг вперёд.

Комната была пуста. Ни мебели, ни занавесок на окнах. Только в центре, на полу, темнело засохшее багровое пятно. Большое, с человеческий рост. И в центре этого пятна сидела спиной ко мне маленькая фигурка.

Детская деревянная кукла, грубо вырезанная из цельного куска дерева. Даже со спины было видно, что к голове привязаны пучки седых волос. В маленькой руке поблёскивало что-то металлическое — нож из кухни.

Плач и шёпот прекратились, как только я переступил порог.

В комнате повисла мёртвая тишина.

А затем кукла медленно повернула голову, и я увидел её лицо — раскрашенное так, что выделялись только глаза и рот. Эти глаза впились в мои, прожигая насквозь.

Закричал.

Телефон выпал из рук.

Экраном вниз.

Темнота.

Грохот двери за спиной.

Западня.

Опустился на колени, судорожно водя рукой по полу — пальцы нащупали пластик. Мобильник был мёртв: экран потух от удара.

И тут...

Шорох.

В кромешной тьме что-то движется по полу.

Ближе.

Быстрее.

Щелчки деревянных суставов.

Шуршание волос по половицам.

Вжимаюсь в дверь.

Руки шарят, ищут ручку.

Не находят.

Пальцы скользят.

Гладкое дерево.

Что-то коснулось моей ноги.

Маленькая, но сильная рука ухватила меня за щиколотку.

Начал дёргать конечностью, пытаясь стряхнуть её.

Хватка стала крепче.

Деревянные пальцы впились в ткань, прорывая её, добираясь до мяса и сухожилий.

А потом боль взорвалась в моей голове — острое лезвие полоснуло по икре, рассекая плоть до кости.

Я снова закричал, чувствуя, как кровь хлещет из раны. Маленькие ручки карабкались выше, а нож снова и снова вонзался в ногу.

В панике бросился вперёд, волоча за собой существо, вцепившееся в мою ногу.

Руки нащупали окно.

Не раздумывая, ударил кулаком по стеклу.

Оно разлетелось, осыпав меня острыми осколками.

Хватка на ноге ослабла, и я, подтянувшись на руках, вывалился наружу, в спасительный дневной свет. Приземление было жёстким — осколки стекла впились в ладони, раненая нога подвернулась. Но страх гнал меня вперёд.

Перекатился на спину.

Взглянул на разбитое окно.

В проёме, освещённая утренним солнцем, стояла кукла. Её деревянное лицо больше не было просто раскрашенным. Оно жило. Глаза моргали, рот растягивался в улыбке. По подбородку стекала свежая кровь — моя кровь.

Как добрался до палатки, помню смутно. Кажется, я полз, оставляя за собой кровавый след. Нога горела огнём, кровь пропитала джинсы и хлюпала в ботинке. Когда наконец рухнул рядом с палаткой, какое-то время просто лежал, судорожно глотая воздух.

Трясущимися руками достал аптечку, пытаясь остановить кровотечение.

Раны и порезы была глубокими и неровными.

Залил всё перекисью, завывая от жгучей боли.

Туго перевязал.

Голова кружилась от кровопотери.

При каждой попытке наступить на ногу огненные иглы впивались во всё тело, заставляя меня шипеть сквозь стиснутые зубы.

Каждое движение давалось с трудом, словно я двигался сквозь вязкий кисель, но животный страх придавал мне сил.

— Валить надо отсюда, — бормотал я. — Немедленно валить.

Сжав зубы от жгучих ощущений начал собирать вещи, постоянно оглядываясь на деревню. Мне казалось, что в каждом окне мелькают силуэты, а между домами скользят тени. Солнце клонилось к полудню, и палящий зной заставлял воздух дрожать, создавая странные миражи.

Я уже почти свернул палатку, когда заметил, что река, протекавшая за деревней, словно набухла и потемнела. Её тусклая поверхность больше не отражала солнце. Маслянистая, густая, она медленно выходила из берегов, затапливая тропу, по которой пришёл. Она поднималась. Путь к отступлению стремительно исчезал.

Замер, глядя на это явление. Что-то подсказывало, что это не обычное наводнение. Река не просто разливалась — она наступала, словно живое существо, загоняя меня в деревню.

Со всех сторон меня зажимали две стихии: дикая, непролазная чаща, в которой терялись тропы, и густая вода, медленно заползающая между домов. Оставался только один путь — к церкви, чьё шаткое очертание маячило в центре этой заброшенной ловушки.

Взвалив рюкзак на плечи и стискивая зубы от нестерпимой боли в раненой ноге, похромал к церквушке. По пути заметил, что следы босых ног, которые утром окружали мою палатку, теперь вели за мной — появляясь из ниоткуда, они следовали точно по моим собственным отпечаткам, словно кто-то невидимый шёл по пятам.

Когда добрался до ветхого строения, солнце уже скрылось за внезапно набежавшими тучами. Небо заволокло так быстро, будто кто-то набросил на мир ночное покрывало. Стало холодно и промозгло, несмотря на июнь.

Дверь была все так же приоткрыта.

Помедлив секунду шагнул внутрь.

В лицо ударил спёртый церковный воздух — смесь плесени, пыли и удушливо-сладкого запаха мертвечины.

В полумраке проступали очертания опрокинутых скамей, усеивающие пол осколки икон и руины некогда богатого иконостаса.

Прошёл вперёд, освещая себе путь фонариком телефона. Где-то над головой пищали летучие мыши, а под ногами похрустывали обломки штукатурки.

В дальнем углу церкви обнаружилась узкая лестница, ведущая, судя по всему, на колокольню. Решил подняться — оттуда должно быть видно, поднялась ли вода настолько, чтобы полностью отрезать деревню. Может, ещё оставался путь к бегству.

Лестница скрипела под моим весом, некоторые ступени прогнили и проваливались. Цепляясь за перила, я медленно поднимался, преодолевая боль в ноге. С каждым шагом становилось темнее, и я отчаянно вглядывался вверх, ожидая увидеть свет.

Наконец достиг площадки колокольни — маленького пространства с низким потолком и узкими окнами, сквозь которые свистел ветер. Колокола давно исчезли, остались только ржавые крепления.

Подошёл к окну, выходящему на реку, и ахнул. Вода окружила деревню, превратив её в остров. Но это была не обычная вода. Она была густой, почти чёрной, и странным образом шевелилась, будто в ней двигались тысячи невидимых существ.

А потом увидел тела...

Они плавали в воде.

Десятки, сотни тел.

Мужчины, женщины, дети — разной степени разложения.

Одни казались свежими, с бледной, но целой кожей.

Другие представляли собой мало что, кроме скелетов, обтянутых остатками плоти.

Чёрная вода несла их, кружила, выбрасывала на берег, а потом снова утягивала в глубину. Некоторые тела шевелились, хотя я точно знал, что они мертвы. Конечности дёргались, головы поворачивались. И все они, казалось, смотрели на церковь. На меня.

Отпрянул от окна, задыхаясь от ужаса.

Голова закружилась.

Ухватился за стену, чтобы не упасть.

Что это за место?

Что происходит?

За моей спиной раздался звук — лёгкий, почти неуловимый шорох. Словно кто-то проводил пальцами по пыльному полу.

Резко обернулся.

В дальнем углу колокольни что-то шевелилось.

Сначала мне показалось, что это просто игра теней, но затем тьма сгустилась, обретая форму.

Женщина.

Она сидела, скрючившись, в углу, обхватив колени руками. Длинные спутанные волосы скрывали лицо. Она была одета в то, что когда-то могло быть платьем, но теперь представляло собой лохмотья, сквозь которые проглядывала серая кожа, покрытая трупными пятнами.

— Здравствуйте, — прохрипел я, понимая, насколько нелепо это звучит. — Вы... живёте здесь?

Женщина не ответила.

Её плечи начали вздрагивать, словно она то ли плакала, то ли смеялась.

Звук, который она издавала, был похож на скрип несмазанных дверных петель.

А потом она подняла голову, и я увидел её лицо.

Точнее, то, что должно было им быть.

Вместо глаз — пустые глазницы, заполненные какой-то копошащейся массой.

Вместо носа — зияющая дыра, уходящая, казалось, прямо в череп.

И рот — огромный, растянутый от уха до уха, с почерневшими обломками зубов.

— Ты вернулся. — каждое её слово сопровождалось выплеском чёрной жидкости из рта.

Корчаги. Часть 2

Над головой вспыхнула лампа — тусклая, желтоватая, как в старых операционных.

Я оказался в просторном помещении с кафельными стенами. Как в кошмарах, преследовавших меня каждую ночь. Вдоль них тянулись металлические стеллажи. А на полках...

Ёмкости. Десятки стеклянных сосудов с мутной жидкостью. В каждом плавало нечто. Нечто розовое, испещрённое прожилками.

Первое, что я различил, — человеческий язык. Распухший, покрытый тёмными пятнами разложения.

Вдоль стен выстроились стеклянные резервуары, подсвеченные снизу. В мертвенном свете плавали фрагменты плоти всех оттенков — от алого до чёрного. Одни бились о стекло, другие медленно вращались, демонстрируя анатомически точные срезы.

Я приблизился к ближайшей прозрачной банке. Внутри, подвешенный на крючках, парил человеческий мозг. Ещё живой — по извилинам пробегали электрические импульсы, заставляя раствор светиться призрачным фосфоресцирующим светом. На этикетке — дата и почерк, который я знал слишком хорошо.

А в центре помещения...

Посреди подвала возвышался операционный стол — массивный, старой немецкой работы, с желобами для стока крови по краям. На нём, зафиксированный стальными держателями, лежал... Рекс. Грудная клетка вскрыта с хирургической точностью — каждое ребро отпилено под идеальным углом, кожа и мышцы отслоены единым лоскутом. На инструментальном столике рядом его органы были разложены в анатомическом порядке — каждый на отдельном лотке, каждый ещё блестел от свежей крови.

Сердце продолжало работать. Оно ритмично сжималось, толкая тонкие струйки крови по трубкам, уходящим куда-то в темноту подвала. А лёгкие... лёгкие всё ещё пытались дышать.

— Впечатляет, правда? — произнёс голос за спиной.

Я медленно повернулся.

У противоположной стены стояла фигура в хирургическом облачении. Освещение падало так, что лицо оставалось в тени, но я уже знал — там моё лицо. Мои руки в латексных перчатках, покрытых бурой коркой. Мои движения — выверенные, хирургически точные. Даже брызги крови на халате складывались в узор, который я видел сотни раз после сложных операций.

Он держал скальпель особой хваткой — той самой, которой меня обучил профессор в ординатуре. «Инструмент должен стать продолжением руки», — говорил он. И сейчас я видел, как лезвие двигается, словно живое существо, ловя отблески единственной лампы, разбрасывая по стенам кровавые блики.

На белом рукаве чернели брызги — я узнал этот веерный рисунок. Так кровь разлетается при рассечении сонной артерии. Я знал это не из учебников. Я знал это из практики. Из своей практики.

— Помнишь операцию? — он провёл скальпелем по воздуху, имитируя разрез. — Ту девушку с аневризмой. Ты наблюдал, как угасает жизнь, бессильный что-либо изменить. Четыре минуты. Всего четыре минуты, чтобы постичь механизм смерти. Чтобы научиться её обманывать.

Он подошёл к стеллажам, благоговейно провёл пальцем по стеклу сосуда.

— Ты осознал — нужно особое место. Дом, где старый доктор почти разгадал тайну смерти, о котором в институте слагали легенды. Где стены хранят память о криках его подопытных. Где его формулы до сих пор действенны...

— Четыре минуты — это только начало.

Он резко развернулся ко мне:

— Ты ведь хотел именно этот дом. Искал, сам того не осознавая. А Димка... Его органы помогли нам продвинуться вперёд. Значительно вперёд.

Он шагнул к столу:

— Димка испугался, струсил. Собирался информировать полицию. Пришлось...

— Где он?

Второй я указал на дальний стеллаж:

— Весь здесь. Почти... По частям. Но главное — они всё ещё живые. Смотри.

Он протянул мне сосуд. Внутри пульсировал человеческий орган. Ещё одно сердце. Оно ритмично сжималось и разжималось, создавая волны в мутной жидкости.

— Мы почти разгадали тайну, — прошептал второй я. — Ещё немного, и сможем сохранять любой орган бесконечно долго. Спасать любую жизнь. Спасти мать...

Я очнулся, задыхаясь.

Утренний свет заливал спальню. Никаких пятен на потолке. Никаких следов крови на простынях.

Сон. Просто кошмар.

Внизу хлопнуло — почтальон что-то кинул в почтовый ящик. За окном Валентина Степановна кормила кошек и звала Рекса. Обычное утро обычного дня.

Спустившись на кухню, я налил кофе. Руки тряслись.

Телефон завибрировал — звонок из больницы.

— Экстренная операция, — сообщил заведующий. — Травма мозга. Срочно будь. Без опозданий!

Стерильная чистота операционной. Я взял скальпель, рука замерла над разметкой.

— Доктор? — в голосе операционной сестры тревога. — Всё в порядке?

— Да, — ответил я, разглядывая блестящее лезвие. — Просто задумался.

Операция шла безупречно, как по учебнику. Я действовал механически, а в голове билась только одна мысль: «Четыре минуты. У меня будет только четыре минуты».

Домой я вернулся затемно. На крыльце соседского дома стояла миска с кормом — Валентина Степановна всегда оставляла еду бродячим кошкам.

Только кошек почему-то не было видно. Совсем.

А из подвала... Показалось, или...?

С каждым шагом к подвалу реальность становилась всё более зыбкой, как препарат под микроскопом — чем сильнее всматриваешься, тем меньше понимаешь, что видишь.

Я застыл у подвала. Снизу тянуло холодом и тем же приторно-сладким ароматом.

Приложив ухо к двери, я прислушался. Тишина.

Внезапно — едва различимый шум. Словно кто-то царапал бетон. И сдавленный, пузырящийся звук, будто воздух пробивался сквозь жидкость.

Я дёрнул ручку. Заперто.

Звук усилился. Теперь он напоминал... журчание. Будто что-то перемещалось, ворочалось в густой субстанции.

А затем до меня донеслось мяуканье. Не обычное — захлёбывающееся, искажённое. Словно кошка пыталась кричать под водой.

И следом — тихий смех.

Нервы окончательно расшатались.

Я отпрянул от двери. Сердце колотилось в горле.

Пришло сообщение. Состояние матери критическое. Отказывает печень.

Я опустился на пол, прислонившись к стене. В голове пульсировала единственная мысль: «Четыре минуты после смерти. Органы ещё живые. Их можно... сохранить».

За дверью что-то грохнуло. И тут же — сдавленный всхлип.

Я провёл мокрыми ладонями по лицу, пытаясь успокоить дыхание. Чушь. Просто шум водопровода или сквозняк. Это всего лишь звуки старого дома. Обычные, бытовые.

Утром у порога лежала мёртвая кошка. Валентина Степановна причитала:

— Третья за неделю! И все прямо у вашего дома. Будто нарочно...

На работе была сложная операция. День размывался в сознании, как акварель под дождём. Ночь же, напротив, обретала всё более чёткие, пугающие очертания. Я смотрел на пульсирующий мозг пациента и размышлял — интересно, сколько он может функционировать отдельно от тела? В растворе с правильным составом? При точно рассчитанных электрических импульсах?

Странные мысли.

Вечером у дома стояла патрульная машина. Николай Петрович давал показания:

— Вышла покормить кошек и не вернулась. Телефон молчит. Она никогда так не поступала...

Два офицера осматривали двор. Один что-то записывал, второй фотографировал следы у калитки.

— Придётся опросить соседей, проверить территорию, — сказал старший из них. — Доктор, вы не против, если мы осмотрим дом?

— Боюсь, сейчас не получится, — я развёл руками. — Мне сейчас в больницу возвращаться.

— Хорошо, — кивнул полицейский, делая пометку в блокноте. — Вернёмся с ордером, проверим всё как положено.

Но на следующий день расследование отложили, а потом и вовсе решили перевести в другой отдел — у полиции было слишком много текущих дел.

Телефон зазвонил.

— Срочно приезжайте, — голос заведующего дрожал. — Ваша мать... Началось внутреннее кровотечение. Мы пытаемся стабилизировать состояние.

Полицейские фонари ещё мелькали у забора, когда я отбегал от дома. Дорога до больницы слилась в размытое пятно — красные светофоры, встречные фары, мокрый асфальт.

Знакомый запах хлорки и страха в приёмном покое вдруг показался чужим, враждебным. Этот коридор, по которому я столько раз проходил уверенным шагом хирурга, теперь душил безысходностью.

Медсестра говорила что-то про срочное переливание, про новые анализы. Я смотрел через стекло реанимационной палаты на опутанное проводами тело и не узнавал родного человека.

Серая кожа обтягивала кости, заострившийся нос, запавшие глаза. На мониторе рядом хаотично прыгала кривая пульса.

— Печень практически не функционирует, — констатировал заведующий. — Необходима трансплантация. Иначе...

В коридоре что-то загрохотало. Кто-то кричал, требуя срочно доставить пациента в операционную.

Я беспомощно смотрел на мать. На монитор с падающими показателями. На её восковое лицо.

И думал о подвале.

О ритмичном постукивании за стеной.

О четырёх минутах после смерти.

Путь домой растянулся в бесконечность. Усталость наваливалась свинцом, перед глазами всё ещё стоял монитор с низкими показателями. Полицейских уже не было. Двор, лишённый привычного света фонаря у калитки, встретил плотной темнотой.

На крыльце что-то хрустнуло под ногой. Я включил фонарик телефона.

Осколки. Кто-то разбил лампочку над входом.

В доме стояла мёртвая тишина. Только эта тишина была какой-то... Как в операционной после остановки сердца.

Я подошёл к двери подвала.

Луч фонарика выхватил из мрака знакомый блеск. На полу лежал ключ — старый, почерневший от времени. Точно такой же, как из моего сна. Рядом темнели свежие разводы, похожие на отпечатки ладоней.

Поднял. На металле виднелась гравировка: «К.И.Р.»

За дверью что-то тяжело упало. И следом раздался звук, от которого волосы зашевелились на затылке.

Тихий, утробный смех. И вслед за ним — приглушённый стон, похожий на человеческий.

Рука сама потянулась к замку. Я понимал, что не должен этого делать. Что нужно уйти...

Но пальцы уже вставляли ключ в скважину.

Карман ожил от входящего звонка. На экране высветился незнакомый номер.

— Алло?

— Здравствуйте, это Николай Петрович. Ваш сосед. Вы оставляли номер. Простите за поздний звонок. Тут такое дело... В новостях сообщили, что Дима... который вам дом продал... Его тело обнаружили. Вернее, части тела. В канализационном люке. В нашем районе. И знаете, что странно? Патологоанатом утверждает, что разрез сделан профессионально. Словно работал хирург...

— Почему только сейчас начали поиски? — услышал я свой голос.

— Да кто бы искал раньше, — вздохнул Николай Петрович. — Сестра забила тревогу, когда Дмитрий совсем перестал выходить на связь. Обратилась в полицию, там выяснили, что на самолёт он так и не сел. Тут-то все думали — в Германию перебрался. Пока бомжы не наткнулись... Да и опознали не сразу. Генетическая экспертиза какая-то. Головы-то нет. И многих органов. И Верочка так и не нашлась...

Я не дослушал. Потому что дверь подвала начала медленно открываться.

Сама.

Послышался голос. Он шептал из тьмы:

— Заходи, доктор. У нас много работы.

Первое, что ударило в ноздри, — запах. Не просто тление или разложение. Это был аромат смерти, смешанный с химическими реагентами. Формалин. Спирт. И что-то ещё, приторно-сладкое.

В темноте лестницы что-то блеснуло. Не поручни. Инструменты. Хирургические, развешанные вдоль стен.

Мои инструменты. Исчезавшие последние недели.

Луч фонарика заскользил по ступеням. На бетоне темнели полосы, словно кто-то тащил тяжёлый груз. Или тело.

На последней ступеньке я поскользнулся. Посветил вниз — вязкая багровая жидкость струилась по желобкам в бетоне.

Свежая кровь.

И тут до меня донеслось. Не бессвязный скулёж из кошмара. Человеческий стон. Слабый, едва различимый, но определённо человеческий.

Я рванулся на звук. И застыл.

Валентина Степановна?

Передо мной возвышался операционный стол. Настоящий, хирургический, с желобами для оттока крови. А на нём...

Соседка лежала зафиксированная ремнями, рот заклеен скотчем. Грудная клетка вскрыта, рёбра разведены хирургическими зажимами. Но она была ЖИВА. Лёгкие вздувались и опадали, сердце сокращалось на виду, а глаза... Глаза смотрели прямо на меня.

К её голове тянулись тонкие провода электродов, фиксирующие малейшие импульсы мозговой активности. На экране осциллографа плясала неровная линия — её сознание, переведённое в электрические сигналы. Капельницы с питательным раствором были уже наготове — я усовершенствовал формулу профессора Кирова.

— Я не... я этого не делал, — слова застревали в горле. Но часть меня уже знала — делал. Каждую ночь спускался сюда. Планомерно препарировал, измерял, фиксировал результаты. Руки помнили. Руки не могли забыть.

— Разумеется делал, — тот самый, который я слышал на протяжении всей своей жизни. Мой голос.

И что-то щёлкнуло в сознании — словно кусочки мозаики наконец сложились. Я ведь знал. Всё это время знал. Каждое утро, вымывая кровь из-под ногтей, убеждал себя, что это от вчерашней операции. Каждый раз, находя окровавленные перчатки в карманах халата, говорил себе — забыл выбросить после дежурства. Видел загадочные записи в историях болезни — и убеждал себя, что просто не помню, как делал их. Ложь. Всё было ложью.

— Просто днём ты позволяешь себе забыть. Играешь роль хорошего доктора. А по ночам...

— Ты нереален, — я попятился, но ноги не слушались. В глубине души я понимал — реален. Всегда был реален. Эта та часть меня, что просыпалась по ночам. Что спускалась в подвал. Которая препарировала живую плоть в поисках разгадки. — Я брежу. Я...

— Взгляни на свои руки.

И я посмотрел. По-настоящему посмотрел впервые за долгие месяцы. На руках следы от перчаток — я знал эти следы, они появлялись после долгих операций. Профессиональная мозоль от скальпеля на правом указательном — но не там, где она должна быть у хирурга. Чуть ниже. Там, где держишь инструмент, если режешь сверху вниз, но уже не живого человека. Как при вскрытии.

Воспоминания накатывали волнами. Я уже не мог отличить, где заканчивался дневной я и начинался ночной. Где настоящие операции, а где — эксперименты. Может, я всегда был таким? Может, это место ждало именно меня?

В этот момент зазвонил телефон в кармане.

— Мне жаль, — голос заведующего звучал глухо. — Мы сделали всё возможное...

Что-то оборвалось внутри. Все эти месяцы я гнал от себя мысль о неизбежном. Верил, что успею. Что найду способ. Что мои исследования... Секунду назад во мне ещё теплилась надежда, а теперь — пустота. И... странное облегчение. Больше не нужно спешить, не нужно бояться опоздать. Теперь всё время мира принадлежит науке.

Теперь я вспомнил всё. График дежурств в больнице оказался идеальным прикрытием — сутки через трое. В свободные дни я якобы отсыпался дома после смен.

Я смотрел на блестящий скальпель в своей руке. На своё отражение в нём.

В подвале, за старым котлом, в тайнике, мы с Димкой нашли очерки профессора.

Тетради, исписанные убористым почерком прежнего хозяина дома. Формулы, схемы, методики сохранения органов. Он был близок к разгадке, этот старый хирург. Так близок... Я просто продолжил его работу.

Димка... Димка сначала помогал. Мы пересеклись год назад в библиотеке медицинского института — он искал те же научные журналы, что и я. Статьи о сохранении жизнедеятельности органов и, главное, мозга после смерти.

Купил этот дом не случайно, просто у него были свободные средства на эту авантюру. Мы обнаружили в архивах адрес пропавшего профессора. Узнали подробности о ненайденных записях, о подвале, об экспериментах прежнего хозяина.

Мы вместе искали способ сохранить жизнь в умирающих тканях. Пока он не понял, что я перешёл черту. Что эксперименты на животных — лишь начало. Что бездомные пропадают не просто так.

В памяти внезапно всплыл тот вечер, когда всё изменилось. Когда мать попала в реанимацию. Я как раз заканчивал с очередным опытом — исследовал электрическую активность мозга после смерти.

Бездомный на столе был ещё жив, несмотря на трепанацию. Электроды, погруженные в серое вещество, передавали данные на монитор — мозговые импульсы, слабые, но различимые. Тогда я впервые превысил порог в четыре минуты.

Димка спустился в подвал — он помогал мне с исследованиями, доставал реактивы, но никогда раньше не видел сам процесс. Застыл в дверях. Его лицо стало мертвенно-бледным, челюсть отвисла, но он не кричал. Просто стоял и смотрел широко раскрытыми глазами, как я быстро фиксирую показания, делаю пометки в журнале, регулирую подачу питательного раствора.

"Что ты творишь..." — его голос был едва слышен. — "Господи... Что же ты делаешь..."

В тот момент что-то в нём сломалось. Навсегда. Я видел это в его глазах — там плескался уже не страх, а чистый, первобытный ужас. Ужас человека, осознавшего, что его лучший друг превратился в монстра.

Он пытался меня остановить. Он начал тайком собирать доказательства, фотографировать. Готовился пойти в полицию. Придумал план: продать мне дом, он заметил уже мои провалы в памяти, чтобы у полиции был законный повод для обыска. Чтобы всё было официально, чтобы я не смог отвертеться, чтобы потом уничтожить все записи, если таковые останутся. Даже цену занизил специально, торопил со сделкой. Но не успел довести план до конца - я оказался быстрее.

Он не понимал главного — я уже не мог остановиться. Эксперименты требовали продолжения. А его органы, а самое главное его мозг... оказались идеальными для исследований. Молодые, здоровые... Он внёс свой вклад в науку. Теперь они бьются в растворе уже не одну неделю — я превзошёл лимит в четыре минуты. Намного превзошёл.

Днём — спасал жизни в операционной. Ночью — спускался в подвал... Изучал.

Бездомные, которых никто не хватится, стали идеальными подопытными. А соседи привыкли к шуму по ночам. Толстые стены подвала, массивные перекрытия и замурованные вентиляционные шахты глушили любой звук — даже самый отчаянный крик наверху превращался в привычный гул и скрежет старого дома, в его ночные стоны.

Теперь я вспомнил и Валентину Степановну. Как перехватил её у калитки. Как профессионально точным движением ввёл транквилизатор — шприцы у меня всегда были наготове. Оттащил в подвал, зафиксировал. Всё как обычно, чётко и методично.

Днём — спешный отъезд в больницу к матери, чтобы создать алиби. А она всё это время лежала здесь, в подвале, в медикаментозной коме, ждала своей очереди. Я же врач, я знаю, как долго можно поддерживать жизнь в таком состоянии...

— Мама умерла, — я провёл пальцем по лезвию.

— Именно так. Теперь спешить некуда. Можно работать спокойно, не торопясь. У нас впереди целая вечность для исследований...

Валентина Степановна дёрнулась на столе, когда лезвие коснулось кожи. Фиксаторы впились в запястья до крови. Она начала извиваться и мычать сквозь скотч, но получалось только глухое, утробное мычание.

В её расширенных зрачках застыл ужас. Смесь седативных препаратов уже начала действовать — я рассчитал дозировку так, чтобы боли почти не было и исчез страх, но сознание оставалось ясным. Годы практики научили меня находить этот баланс.

Её глаза, расширенные от ужаса, не отрывались от моих. Я видел в них работу сознания — как электрические импульсы рождают мысли, как страх трансформируется в понимание, как паника сменяется осознанием неизбежного.

Живой мозг во всей его красоте. Скоро я увижу его воочию — серое вещество, пронизанное тончайшей сетью сосудов, всё ещё хранящее тепло жизни. Увижу, как электрические импульсы бегут по нейронным цепям. Как умирает сознание. И как его можно сохранить.

В её глазах плескалась мольба, но я видел лишь отражение электрохимических процессов. Она хочет жить? Она будет жить. Её мозг будет жить вечно в этой лаборатории, внося свой вклад в великий эксперимент.

— Четыре минуты, — прошептал я, глядя на секундомер. — У тебя есть целых четыре минуты, чтобы помочь науке. Чтобы приблизить нас к разгадке.

Где-то наверху часы пробили полночь. Или это стучало сердце в банке на полке? Я улыбнулся — впереди длинная ночь. А за ней — вечность для исследований.

Скрип входной двери прорезал тишину подвала. Резкий, чуждый звук, не вписывающийся в симфонию капающей крови и хриплого угасающего дыхания соседки. В стеклянных банках дрогнули органы, словно отзываясь на вторжение.

— Полиция! Всем оставаться на местах!

Лучи фонарей ворвались в подвал, разрывая тьму на части. Пляшущий свет превращал банки с органами в жуткий калейдоскоп — мозги в растворе казались живыми существами, пульсирующими в такт электрическим разрядам. Приборы мигали разноцветными огнями. На стенах дрожали исполинские тени.

Молодой полицейский попятился, врезался спиной в стеллаж. Звон стекла, плеск раствора. Ещё один опыт прерван. Ещё один образец потерян. Как они не понимают всей важности моей работы?

Второй схватился за рацию трясущимися руками, но я уже не слышал его слов. В банках продолжали жить органы, проталкивая по трубкам розоватый раствор. Трепетали мозги, мигали датчики. Моя симфония жизни и смерти, прерванная этими невеждами.

В ярких бликах плясали тени, искажая очертания металлических инструментов на стенах. Лучи выхватили из темноты ряды банок с органами — влажно поблёскивающими, пульсирующими, активными. Добрались до залитого кровью операционного стола, где в такт затухающему сердцебиению подёргивались зажимы, и...

— Господи Иисусе... — голос первого полицейского сорвался. Луч его фонаря заметался по стенам, как обезумевший мотылёк. Звук рвоты эхом отразился от кафельных стен, смешиваясь с мерным капанием физраствора из трубок.

Послышался щелчок рации:

— Центральный, срочно медиков и группу... твою мать... она ещё жива! — второй рванулся к столу, где хрипела Валентина Степановна. Его ботинки разбрызгивали лужицы крови, оставляя на бетоне багровые следы.

Тяжёлые испарения формалина смешивались с железным привкусом крови и приторным духом начинающегося разложения. В спёртом воздухе подвала этот коктейль становился почти осязаемым.

Я спокойно стоял, наблюдая, как они суетятся вокруг моей работы. Молодые. Неопытные. Не понимают всей важности исследований. В банке слева мерно стучало ещё одно сердце — уже сорок пять дней после смерти. Мой рекорд.

— На колени! Руки за голову! — свет фонаря ударил в глаза, руки в перчатках дрожали на оружии. В расширенных зрачках полицейского плескался первобытный страх.

— Вы не понимаете, — я улыбнулся, поднимая окровавленные руки. Капли падали с латексных перчаток, отбивая ритм на бетонном полу. — Это прорыв. Я научился сохранять жизнь. Смотрите...

Я указал на стеллаж с бьющимися сердцами. На мозг, пульсирующий в растворе, по которому всё ещё бегали электрические импульсы, заставляя жидкость светиться призрачным голубоватым светом. На все мои достижения.

Первый полицейский согнулся в новом приступе рвоты. По подвалу расползся кислый запах желудочного сока. Второй побледнел до синевы, но держался, хотя его форменная рубашка потемнела от пота. Он судорожно сжимал рацию:

— Шевелев, вызывай всех. Всех, кого можно. И психиатра... господи, что же здесь... — его голос дрожал, срываясь на шёпот.

Наручники щёлкнули на запястьях.

— У вас есть четыре минуты, — произнёс я. Секундная стрелка словно замедлила бег, растягивая драгоценные мгновения. — Всего четыре минуты, чтобы спасти её. Я могу показать как. Я знаю секрет...

— Заткнись! — полицейский дёрнул наручники, звякнула цепочка. — Просто... заткнись...

Где-то наверху выли сирены. Топот ног по лестнице отдавался гулким эхом. Крики спецназа смешивались с хриплыми командами медиков. Суета.

А я улыбался. В банках продолжали биться органы, гоняя по трубкам розоватый раствор. Вибрировали мозги, генерируя слабые разряды. Они заберут меня, но мои образцы останутся. Мои записи. Мои открытия. Рано или поздно кто-то поймёт. Оценит. Продолжит...

Где-то в глубине подвала, в самой тёмной его части, мне почудилась фигура матери. Она смотрела с одобрением. Гордилась.

Ведь я стал именно тем, кем она хотела меня видеть.

Прекрасным хирургом.

Мозг человека способен прожить четыре минуты после остановки сердца. Я знал это не только как врач — видел собственными глазами. Изучал. Исследовал. Четыре минуты — достаточный срок, чтобы понять механизм сохранения жизни. Чтобы найти способ обмануть смерть. Чтобы спасти её...

Мать растила меня одна, отца я даже не видел. Санитарка в трёх больницах — утром в детской, днём в районной поликлинике, дежурства в областной. Я часто засыпал на кушетке в сестринской, дожидаясь конца её смены, среди запаха хлорки и антисептиков. Может, поэтому больничные запахи для меня всегда были родными.

— Будешь врачом! — говорила она, разглядывая мои руки с какой-то странной смесью гордости и благоговения, наблюдая, как я собираю микроскопический конструктор, который она купила на сэкономленные деньги. — У тебя руки особенные. Видишь, какие тонкие пальцы? В детской больнице работает хирург, так вот у него точно такие же. Длинные, гибкие. И движения у тебя выверенные, осторожные.

Она отдавала последние деньги на репетиторов, экономя на всём, даже на еде. — Ты будешь у меня самым лучшим!

Тогда я не понимал её одержимости моими руками. Теперь знаю — она видела то, что не мог разглядеть никто другой. Инструмент, созданный для препарирования тайн жизни и смерти.

Она верила в меня больше, чем я сам. И когда я поступил в медицинский, плакала впервые на моей памяти. От счастья.

Всё началось в тот вечер, когда я потерял пациентку. Молодая девушка, двадцать четыре года. Аневризма сосуда головного мозга. Операция длилась шесть часов, но сосуд лопнул прямо под моими пальцами. Я наблюдал, как угасает жизнь, бессильный что-либо изменить.

— Время смерти — 23:47, — произнёс анестезиолог.

Я застыл перед монитором, где ровная линия заменила пульсовую кривую. Драгоценные минуты. Что происходит за это время? Куда исчезает сознание? Почему мы, нейрохирурги, вооружённые передовыми технологиями и инструментами, до сих пор не постигли эту тайну?

Эти вопросы преследовали меня с первого курса, с тех пор как профессор Захаров на лекции по истории медицины рассказал о загадочном профессоре Кирове.

В семидесятые годы тот проводил эксперименты по сохранению жизнедеятельности изолированных органов.

По слухам, добился невероятных результатов — его образцы жили неделями после смерти донора. В семьдесят четвёртом году профессор исчез, а вместе с ним пропали и все записи. Поговаривали, что его исследования привлекли внимание "компетентных органов" — в те годы такие эксперименты не могли остаться незамеченными.

Старые врачи до сих пор перешёптываются, что его забрали в закрытый НИИ где-то в Подмосковье, как и многих перспективных учёных того времени. Ходили легенды, что в подвале своего дома он оборудовал настоящую лабораторию, где проводил самые важные опыты. Единственной находкой была пустая тетрадь с единственной фразой: "Четыре минуты — это только начало".

С того случая прошёл год. Я пришёл на дежурство.

В ординаторской витал смешанный аромат свежесваренного кофе и больничной стерильности. Склонившись над историей болезни, я услышал стук в дверь.

— Сергей Андреевич, множественное ДТП на кольцевой. Везут к нам.

Я машинально облачился в халат. Привычный ритуал дежурного нейрохирурга областной больницы.

Первого пострадавшего доставили через десять минут. Типичный случай: открытая травма головы, потеря сознания.

Коридор прорезал крик медсестры:

— Поступает ещё одна! Женщина без сознания...

Алое платье. Я узнал его мгновенно. Мать всегда возвращалась с дачи по средам в это время.

Многочасовая операция превратилась в нескончаемый кошмар. Механические движения рук, блеск инструментов, алые брызги. Приглушённые голоса ассистентов и монотонное пиканье мониторов сливались в сюрреалистическую какофонию.

Очнулся я только в реанимации. Мать лежала, опутанная паутиной проводов и трубок. Множественные травмы, отёк мозга...

— Состояние критическое, но стабильное, — заключил заведующий. — Однако требуется отдельная палата. И индивидуальная схема лечения.

Сумма в счёте заставила похолодеть. Годового заработка не хватит. А счета будут расти ежедневно.

На больничной парковке, сидя в машине, я впервые за многие годы дал волю слезам. Кроме матери у меня больше никого не было. Единственный выход — продажа квартиры...

Тогда я ещё не предполагал скорую встречу с Димкой. И то, как его предложение изменит мою судьбу.

В съёмном жилье преследовал застоявшийся запах сырости и обветшалых обоев. Это жилище вызывало отвращение, но являлось единственным доступным вариантом рядом с больницей, особенно теперь, когда все средства уходили на лечение матери.

Телефон завибрировал — сообщение от заведующего реанимацией: «Зайди, как будешь».

Взглянув на часы — 5:30 — я понял, что сон уже не придёт. Наскоро приняв душ и переодевшись, я отправился в больницу.

В отдельной палате реанимационного отделения лежала мать.

Здесь царил особый, ни с чем не сравнимый запах: смесь антисептиков, лекарств и того неуловимого аромата, который появляется, когда жизнь балансирует на грани. Мать лежала неподвижно. Её лицо, всегда такое живое и выразительное, застыло восковой маской. Только глаза под закрытыми веками едва заметно двигались, будто она видела какой-то бесконечный сон.

Три недели после аварии не принесли улучшений — она оставалась без сознания. Травмы, переломы, последствия отёка мозга... Ежедневно я изучал снимки МРТ, выискивая малейшие изменения. Безрезультатно. На ЭЭГ (электроэнцефалография) периодически появлялись эпилептиформные разряды, но клинических судорог не было.

— Новая схема терапии потребует дополнительных затрат, — заведующий протянул лист с назначениями. От увиденных цифр пальцы онемели.

— Хорошо, — устало согласился я, покидая кабинет.

На парковке меня окликнули:

— Серёга! Не узнаёшь?

Обернулся. Передо мной предстал Димка Новиков — лучший друг со студенческой скамьи. Как закончилась ординатура наши пути разбежались.

Виделись последний раз лет пять назад. Он немного изменился: всё та же характерная щербатая улыбка, только во взгляде появилось что-то тревожное, неуловимое.

— Какими судьбами? — поинтересовался я.

— За справкой в страховую, — он потёр воспалённые глаза. — Может, кофе?

Больничное кафе пустовало. Димка молчал, вертя чашку в руках. Пальцы его, странно неухоженные, с разбитыми заусенцами, мелко подрагивали. Он исхудал, осунулся — под глазами залегли глубокие тени, будто кто-то мазнул серой краской. Каждые несколько секунд бросал быстрый взгляд на входную дверь, дёргался от звука колокольчика, когда кто-то входил.

Он избегал смотреть мне в глаза. Каждый раз, когда наши взгляды случайно пересекались, вздрагивал и быстро отводил взгляд, будто боялся увидеть в моём лице что-то... другое. Не меня.

– Продаю дом, – наконец выдавил он, облизывая пересохшие губы. – Срочно. Практически за бесценок. – Он поднёс чашку к губам, но руки дрожали слишком сильно. Поставил обратно. – Звучит подозрительно, знаю...

— Что случилось?

— Долги, — он нервно усмехнулся. — Влез в одну авантюру... Неважно. Банк угрожает подать в суд. А мне предложили работу в Германии. Серьёзная медицинская компания, достойная зарплата. Нужно срочно закрыть все дела здесь.

Речь его была сбивчивой, путаной. Он явно что-то недоговаривал. Или чего-то страшился.

— Что за дом? — прервал я его.

— Приобрёл год назад, в частном секторе. Знаешь улицу Станиславского? Там. Старый, конечно, но крепкий. Главное — от больницы десять минут пешком.

Я рассеянно помешивал остывший кофе.

— Какова цена?

— Восемьсот тысяч, — выпалил он.

Я едва не поперхнулся.

— При такой цене должен быть подвох.

— Сам понимаю — дом стоит больше трёх миллионов. Но банк даёт лишь неделю, а потом... Соглашайся. Дом крепкий. Правда, с подвалом есть нюанс, но ты разберёшься.

Он перевёл дыхание и продолжил:

— Я через неделю после сделки сразу улетаю. Первый взнос небольшой, остальное в ипотеку. У тебя зарплата нормальная — одобрят.

Я горько усмехнулся. Была нормальная. До того как все средства начали уходить на частную палату и лекарства.

Взглянув на часы и убедившись, что до следующей операции оставалось время, я предложил:

— Поехали посмотрим.

В голове мелькнула безумная мысль о продаже почки — в конце концов, люди живут и с одной.

Дом представлял собой старое двухэтажное кирпичное здание с облупившейся штукатуркой, но в нём чувствовалась некая основательность. Возможно, дело было в массивных стенах или высоких потолках, в той особой атмосфере дореволюционной постройки. А может, просто в удачном расположении относительно больницы.

Когда Димка отворил дверь парадного входа, в ноздри ударил спёртый запах вперемешку с чем-то смутно знакомым — той стерильной нотой, что царит в хирургии.

Порог дома встретил затхлостью и ещё чем-то — тем особым духом, который бывает только в операционных: металлический привкус, нотки спирта, едва уловимый аромат антисептиков. Этот запах, такой неуместный в жилом доме, словно прятался под слоем пыли и застоявшегося воздуха, но всё равно пробивался, как кровь сквозь свежую повязку.

Тусклый свет из окон, затянутых плёнкой пыли, падал длинными косыми полосами, высвечивая танец пылинок в воздухе. Паркет под ногами поскрипывал — не весело, как в обжитом доме, а надтреснуто, болезненно, будто старые половицы что-то пытались сказать.

— Проходи, — он включил свет дрожащей рукой.

Внутреннее убранство выглядело презентабельнее фасада. Просторная гостиная, величественная лестница, ведущая на второй этаж. Пыль и местами отходящие обои не портили общего впечатления.

— А подвал? — спросил я, заметив дверь под лестницей.

Дима вздрогнул:

– Там... старый котёл и трубы, – Димка дёрнул воротник рубашки, словно тот душил его. На шее выступили красные пятна. – Связку ключей потерял, представляешь?

Его взгляд метался по комнате, ни на чём не задерживаясь, будто боялся на чём-то остановиться. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, комкая край пиджака. На виске пульсировала вена.

– Я сейчас у сестры живу. Давал ей дубликат на всякий случай. Передам потом, – он говорил всё быстрее, глотая окончания слов. – Пока лучше не спускаться...

В его голосе прозвучала фальшивая нота.

— Дим, с тобой всё в порядке?

Мне стало тревожно за его психическое состояние.

— Да! — он почти выкрикнул. — Да, всё хорошо. Просто время поджимает. Через неделю вылет. Так что... решайся!

Я внимательно посмотрел на друга. Что-то было не так, но анализировать ситуацию не хватало сил. В голове крутились цифры: ипотека на тридцать лет, первый взнос можно собрать, продав машину. Ежемесячный платёж окажется меньше арендной платы, появится возможность больше средств направлять на лечение...

— Согласен.

Из глубины дома донёсся приглушённый стук.

— Что это?

— А... Крысы... расплодились тут, как на ферме, — Димка побледнел. — Слушай, мне ещё собираться...

Неделя ушла на оформление документов и продажу автомобиля. Банк одобрил ипотеку не столько из-за зарплаты, сколько благодаря поручительству главврача больницы.

Димка появился на подписании договора с опухшим от недосыпа лицом. Руки его тряслись так сильно, что пришлось несколько раз переписывать подпись.

– Послушай, – неожиданно сказал он, схватив меня за рукав. На секунду в его глазах мелькнуло что-то от прежнего Димки — того, кто был моим другом. – Может, не надо? Продам кому-нибудь другому. Уедем вместе, а? В Германию...

– С чего это вдруг? – я ошарашенно посмотрел на него.

Он отшатнулся, словно увидел в моём лице что-то ужасное. Его пальцы разжались.

– Поздно, – пробормотал он. – Уже поздно...

После исчез.

Ключи от подвала так и не отдал.

Первым делом я познакомился с соседями. Справа обитали Николай Петрович с Валентиной Степановной — пара пенсионеров.

Он вечно возился в гараже, она опекала бездомных кошек и владела всеми районными новостями.

— Ой, так вы теперь здесь жить будете? — Валентина Степановна перехватила меня у калитки. — А куда Дмитрий подевался? Такой славный молодой человек, всё с ремонтом начать не мог. Из дома такие шумы ужасные бывают, говорил — сантехнические. И всегда здоровался. Правда, в последнее время какой-то дёрганый ходил. И машины по ночам к нему наведывались...

— В Германию уехал, — ответил я, прислушиваясь к визгу электропилы из гаража, где Николай Петрович увлечённо работал.

— Надо же! А вы кем трудитесь? — полюбопытствовала соседка.

— Нейрохирург. В областной. С Дмитрием учились в мединституте.

— Как интересно! Дом прям мистический, только врачей привечает.

Она хохотнула и продолжила:

— А здесь раньше тоже врач жил, представляете? Ещё при Союзе. Тоже хирург. Только он потом куда-то запропастился...

— Жуткая история была, — продолжила Валентина Степановна, понизив голос. — Говорят, его пациенты стали пропадать. Поговаривали про какие-то записи, опыты странные, но вроде бы всё исчезло. Милиция весь дом обыскала, но и его самого так и не нашли. Только в подвале следы какие-то... После этого дом долго пустовал, пока Дима не купил.

Их немецкая овчарка Рекс подбежала к забору, принюхалась ко мне и отпрянула, поджав хвост. Странная реакция — обычно собаки относятся дружелюбно.

Наконец-то, за долгое время, я провалился в сон без борьбы и долгих ворочаний. Собственный дом — пусть и не в лучшем состоянии, но свой. И главное — десять минут ходьбы до больницы, до матери.

Только от кошмаров, преследовавших меня уже давно, я, к сожалению, не избавился. Они ждали в темноте, настойчиво пробираясь в мои сны, словно знали, что я больше не смогу от них убежать.

Первую неделю я посвятил ремонту: удалил старые обои, заменил проводку, где смог. На большее времени не хватало — дежурства в больнице, постоянный стресс и страх за мать забирали все силы.

Однако что-то мешало полноценно обустроиться. Мелочи, едва уловимые несоответствия.

Выключатели, которые я точно помнил включёнными, оказывались в противоположном положении. Предметы перемещались во время сна. В раковине появлялись бурые разводы, хотя я не помнил, чтобы что-то проливал.

А ещё этот запах... Сначала едва уловимый, он пробирался в сознание как скальпель под кожу. Металлический привкус оседал на языке, вызывая тошноту — но вместе с ней и странное, болезненное возбуждение. День за днём он усиливался, проникая даже в спальню.

По ночам дом наполнялся звуками, каждый из которых имел свой особый характер. Где-то капала вода — не простым звонким капаньем, а с тяжёлым шлепком, будто капала не вода. Половицы поскрипывали сами по себе — медленно, протяжно, словно кто-то крался по ним, тщательно выбирая, куда поставить ногу. Иногда из подвала доносился звук, похожий на скрежет металла о бетон, — то короткий и резкий, то долгий, с протяжным затуханием, будто кто-то точил инструменты.

Однажды меня разбудил звук шагов на первом этаже.

Накинув халат, я спустился вниз.

В коридоре царила тьма и безмолвие. Только от подвальной двери тянуло холодом.

И чем-то неправильным, но знакомым. Запахом, перехватывающим дыхание и сковывающим грудь.

Щелчок выключателя — тусклая вспышка, и снова темнота. В кромешной тьме дверь подвала зияла чёрным провалом. За ней едва слышно что-то двигалось, будто кто-то волочил тяжёлую ношу по полу.

Я дёрнул дверь.

Заперто.

Нужно решить вопрос с ключом...

Утром я убедил себя, что всё это игра воображения. Усталость, нервы, кошмары по ночам расшатали нервную систему.

Новостные ленты пестрели сообщениями об исчезновении бездомных в районе. Я пробегал глазами заголовки, но размышлять об этом не было времени — состояние матери ухудшалось.

Дни сливались в монотонный круговорот: операции, ремонт, больница. Я существовал на кофеине и случайных перекусах между операциями. Возможно, поэтому не сразу обратил внимание на странности.

На работе начали происходить необъяснимые вещи. Сначала исчез личный скальпель — старинный, с гравировкой, подарок научного руководителя лучшему студенту.

Я никогда не использовал его в операциях, хранил как память. А однажды наутро его не оказалось в шкафчике.

Затем пропали зажимы из хирургического набора. Новые иглодержатели. Пинцеты.

— Возможно, медсёстры перепутали наборы? — предположила старшая сестра.

Но я знал — мои инструменты невозможно спутать с другими. У каждого хирурга свой почерк, свои привычки. Мои зажимы имели особый изгиб — я сам придавал им такую форму. Подобные следы изгиба я заметил на металлических прутьях, торчащих из стены подвала.

В историях болезни стали появляться загадочные заметки. Какие-то схемы на полях. Формулы растворов. Хронометраж процессов до и после остановки сердца. Моим почерком. Но я не мог вспомнить, когда делал эти записи.

Ночами меня преследовала одна и та же операционная. Не больничная — другая. С кафельными стенами, покрытыми тёмными разводами. С массивным металлическим столом, опутанным проводами. Я просыпался в холодном поту, а в ушах всё ещё звучал ритмичный писк непрнятных приборов и приглушённые крики.

В ту ночь во сне я снова оперировал. Но всё было иначе. Ткани расступались под лезвием с противоестественной лёгкостью, открывая глянцево мерцающие внутренности. Касаясь тёплой плоти я ощущал отклик. Она сжималась и подавалась навстречу скальпелю, будто живое существо, жаждущее препарирования.

Но самое удивительное началось, когда я начал делать трепанацию. Черепная коробка поддалась пиле неожиданно легко. Серое вещество мозга открылось передо мной во всей своей красоте — сеть тончайших сосудов переливалась в свете операционной лампы, каждая извилина хранила в себе тайну сознания.

Когда я коснулся его скальпелем, по поверхности прошла рябь, словно сама ткань пыталась уклониться от прикосновения металла. И тут я осознал — на операционном столе лежал Димка, его сознание всё ещё оставалось здесь, заточённое в этом совершенном органе.

Пробуждение наступило от ощущения тёплой капли на лбу. Машинально вытерев её, я поднёс руку к свету — пальцы блеснули алым.

На белоснежном потолке расплывалось пятно размером с ладонь. В бледном свете фонаря оно казалось чернильным, но я узнал этот оттенок — так выглядит артериальная кровь после двухчасовой экспозиции.

Два часа. Кровь теряет алый оттенок, темнеет, превращаясь в вязкую буро-чёрную субстанцию. Ещё немного — и она высохнет, оставляя на потолке разводы, похожие на обугленные нервы.

Приподнявшись на кровати, я прислушался. В гробовой тишине дома раздавался глухой звук — будто нечто проталкивалось сквозь размокшую штукатурку. Пятно расползалось по потолку причудливыми узорами. В его центре что-то ритмично двигалось.

Включив телефон, я направил свет вверх. В синеватом сиянии стало видно — по краям пятна штукатурка вздувалась волдырями. Они лопались один за другим, исторгая густые капли. А под слоем побелки... извивалось нечто живое. Переплетение мышц и сухожилий.

Встав на кровать, я поднёс телефон ближе. В образовавшемся отверстии тускло отсвечивал металл. Край хирургического зажима.

Мой зажим. Из пропавшего набора.

В этот момент сверху послышался звук, заставивший кровь застыть в жилах, — прерывистое дыхание, переходящее в захлёбывающееся бульканье. Словно кто-то задыхался прямо над моей головой.

Стук в дверь вырвал меня из оцепенения.

— Доктор! — послышался с улицы дрожащий голос Валентины Степановны.

Спрыгнув на пол, я замер. По доскам вились тёмные следы — цепочка отпечатков босых ног, уходящая к лестнице. А на полу, рядом с тапочками тускло мерцал ключ, почерневший от времени.

— Сейчас! — крикнул я, лихорадочно натягивая брюки. На ткани остались бурые пятна. Руки... почему они в крови?

— Умоляю, откройте! — в её голосе слышались истерические нотки. — Рекс пропал. И эти звуки... Я слышала крики. Из вашего дома.

Из темноты первого этажа донёсся новый звук — металлическое лязганье, словно кто-то затачивал инструменты. А следом — сдавленный вой, оборвавшийся на высокой ноте.

Я открыл дверь, стараясь держать руки так, чтобы их не было видно. Соседка стояла на пороге в наспех накинутом халате. В тусклом свете уличного фонаря её лицо напоминало посмертную маску.

— Простите... Но Рекс исчез. И звуки...

— Какие звуки?

— Будто... — она запнулась. — Будто кто-то стонет. И...

В этот момент снизу донёсся звук. Не стон — хриплое, тягучее захлёбывание. Как у человека с пробитым лёгким.

Валентина Степановна побледнела ещё сильнее:

— Вот! Опять! Может, вызвать...

— Это водопровод, — оборвал я. — Старый дом. На завтра вызвал сантехников.

Соврал.

— Но Рекс... — она запнулась.

— Здесь его нет, — отрезал я. — Вы время видели? Поищите в округе. Наверное, за кошками гоняется.

Она переминалась на пороге, явно не веря. Но что она могла предпринять?

— Хорошо... Извините за беспокойство.

Закрыв дверь, я прислонился к ней спиной. Сердце бешено колотилось. Ключ оттягивал карман.

Решил проследовать по цепочке следов.

В непроглядном мраке приходилось двигаться почти на ощупь — включать свет было страшно. Луч телефона выхватывал из мрака прерывистую дорожку отпечатков. С каждым шагом они становились чётче, словно их обладатель нёс всё более тяжёлую ношу. Ношу, с которой сочилась кровь.

Следы вели прямо к подвальной двери, но там... они раздваивались. Одни уходили вправо, другие влево. Идентичные отпечатки, один размер.

Из-за двери донёсся звон падающего металла. А следом — вопль. Нечеловеческий, будто псу одновременно перерезали глотку и вспороли брюхо. Звук резко оборвался, оставляя после себя лишь тяжёлый, рваный хрип.

Рекс?

Замок щёлкнул. Сам по себе.

Дверь бесшумно отворилась, словно приглашая войти.

Первая ступенька. Вторая. На третьей что-то хрустнуло под ногой.

Луч телефона выхватил из тьмы белое. Фрагмент кости? Или просто крошки штукатурки?

Бетонная лестница уходила вниз крутыми, выщербленными ступенями. Каждая хранила свой особый звук: одна отзывалась глухим гулом под ногой, другая издавала короткий треск, словно готова была вот-вот обрушиться, третья молчала совсем, будто поглощала звук шагов. Холод поднимался снизу плотной волной, оседал на коже изморозью страха.

Стены, облицованные старым кафелем, местами потрескавшимся, с тёмными разводы неизвестного происхождения. В некоторых местах кафель отвалился, обнажив бетон, покрытый плесенью, похожей на застывшие брызги крови. Влажный воздух оседал на языке железным привкусом.

Скулёж затих. Теперь из глубины подвала доносилось только мерное капание.

На последней ступеньке я замер.

Шаги за спиной. Я резко обернулся.

Дверь наверху с грохотом захлопнулась.

Телефон мигнул и погас. Батарея разрядилась.

В непроглядной тьме впереди раздался голос.

Мой голос:

— Я знал, что ты придёшь.

Подвал часть 2

Продолжение в следующем посте...