Кислота⁠⁠

Молоток сорвался, и я со всей дури зарядил набалдашником по большому пальцу.

— Сука! — я отбросил инструмент, сорвал грязную верхонку и сунул палец в рот. Ощутив вкус потной ткани, соли и железа. Боль такая, что в глазах потемнело. Но сидеть и ныть некогда. Надо дошивать листы поликарбоната, причём быстро.

На горизонте небо уже стало окрашиваться в тошнотворные цвета, похожие на смесь ржавчины и гноя. Ветер гнал тучи оттуда — с района химических заводов. У меня было минут сорок, максимум час, пока не ливанёт. 16 листов, семь часов на крыше — и я закончил. Тело — как варёная макаронина, ноги сводит, но когда я посмотрел на закат под тяжелыми тучами, даже как-то восторженно осклалился. Красиво, если забыть, что это плывет смерть. Жидкая смерть.

Я сполз по шаткой лестнице. Вокруг моей дачи раньше был сосновый бор. Теперь — кладбище чёрных обрубков. Деревья, которые стояли по сто лет, перенесли все морозы и бури, погибли за пару месяцев, когда сюда явилась «жёлтая гибель». Кислота выедает всё органическое. Она воняет серой, она густая, как кисель, и она превращает жизнь в слизь.

Рядом с домом — сарай с инструментом и парник. Мой огород. Поликарбонат везде одинаковый, но парник я ещё в три слоя обмотал толстой плёнкой. Если протечёт в сарай — хрен с ним, молотки не сразу сгниют. Но если накроется парник — мне хана! В такой земле уже ничего не растёт. Только в закрытом грунте.

На полпути к дому я замер. Протёр глаза — думал, галлюцинации от усталости.

Белка. Настоящая, живая, рыжая белка на обугленном пне.

— Привет, красавица, — я присел на корточки, потёр пальцы. — Не бойся, я тебя не съем.

И это была правда. Жрать дикую живность — последнее дело, их и так почти не осталось. В мире и так дерьма хватает, зачем ещё добавлять.

— Уходить тебе надо, — я кивнул на тучу. — Прячься, сейчас начнёт припекать.

Белка дернула хвостом и исчезла в корнях. Я пошёл к крыльцу. Чтобы зайти в дом, пришлось возиться с зажимами на плёнке — я весь фасад закрыл полиэтиленом, потому что дерево под «дождём» превращается в труху. Залез внутрь, застегнулся. Глянул через мутный слой пластика — туча уже нависла над самым СНТ.

Пока разжигал буржуйку, за окном бахнуло так, что стёкла в рамах задрожали. Успел! В старом эмалированном чайнике заклокотала вода. Чай — роскошь, осталось всего две пачки, храню их как зеницу ока. Скоро придётся идти в город на вылазку.

Вспышка. Раз-и-два-и… Гром. Совсем близко. Уши заложило от перепада давления. Сейчас грозы не такие, как в детстве. Их можно сравнить с напалмом. Я залез под обеденный стол — старый, дубовый, ещё советский. Если крыша не выдержит, он хоть немного прикроет от капель.

Сидел там, дул на кружку с чаем. Наверху выло, гудело, будто по крыше товарняк едет. Казалось, дом сейчас просто сложится, как картонная коробка. Но листы держали. Ни одной капли на полу. Минут через двадцать рёв стих. Гроза ушла на восток, кошмарить тех, кто там ещё выжил.

Выживших мало. За последние три года я видел от силы человек восемь. Связь исчезла почти сразу — кабели сгнили, вышки посыпались. Сначала я слушал радио, но антенны «горят» на воздухе меньше чем за неделю. Так что я забил. В тишине даже спокойнее. Нет этого постоянного информационного шума, только мёртвый ветер.

Перед сном я проверил «сигналку» — пустые консервные банки на леске вокруг двери. В начале всей этой петрушки ко мне пытались залезть. Больше не пытаются. Мародёры быстро кончаются, когда кругом ни жратвы, ни чистой воды.

Утром проснулся, когда свет через слои плёнки сделал комнату похожей на дно мутного аквариума. Надо идти. Взял респиратор, натянул бахилы из ОЗК — на земле лужи, а «жёлтая» вода проедает подошву берцев за час.

Снаружи всё было в тумане. Ядовитые испарения поднимались от земли, как пар над болотом. Взглянул на пни — они стали ещё короче на пару сантиметров. Кислота пожирает даже мёртвое.

А потом я увидел белку. Вернее, то, что от неё осталось. Почти растворившийся скелет в паре метров от сарая. Видимо, не нашла нормального укрытия. В горле встал ком. Можно привыкнуть к «лужам смерти» и ржавому небу, но эта кучка костей меня добила.

— Какой же я дурак. Надо было тебя в дом затащить.

Мысленно помянул бедолагу и пошёл в сторону города. Раньше до него было минут сорок пешком. Теперь, через завалы и обрушившиеся эстакады — часа полтора. Все, что осталось от города — это серые руины и догнивающие остовы машин. Асфальт превратился в кашу. На месте моей любимой шашлычки теперь просто яма, полная мутной жижи.

В жиже что-то плавало. Я подошёл ближе. Человеческие кости. Белые, вытравленные кислотой до блеска. Если они ещё не рассыпались в пыль, значит, этот бедолага упал туда недавно. Может, вчера, во время грозы.

В животе неприятно заурчало. Я не один в этом районе. Огляделся, перехватил поудобнее топорик. В голове крутилась сцена: человек бежит в темноте, поскальзывается, летит в яму. Орёт, пока кислота не затекает в рот и не выжигает связки. А может, его кто-то толкнул?

Я прибавил шагу. Цель — старое здание ПТУ. Там были общаги, кухня, склады. Я там уже бывал, но глубоко не совался — здание едва держится. Но жрать хочется сильнее, чем жить в страхе.

В вестибюле ПТУ воняло.Чем-то знакомым. Кровью!

Свежей кровью. На полу — густые пятна, ещё даже не подсохли. Я замер, сжимая топорик. Чёрт с ней, со жратвой. Надо уходить.

Сверху посыпалась штукатурка. Потом — тихий хихикающий звук.

Я задрал голову. На втором этаже, на обвалившемся пролёте лестницы, сидели дети. Трое или четверо. Чумазые, в каких-то обносках, подбитых кусками плёнки.

— Эй, — я постарался, чтобы голос не дрожал. — Вы чьи? Взрослые есть?

Вместо ответа пацан лет десяти поднял обломок кирпича и швырнул в меня. Я едва успел отпрянуть.

— Ты чё творишь, мелкий?!

Они заулыбались. Зубы — их зубы были острые и неровные. Они переговаривались на какой-то жуткой смеси слов и гортанного рычания. У нисх свой язык. Дикари. Настоящие лесные черти, выросшие в этом аду.

Я обернулся к выходу и застыл. Дверь перекрыли ещё десяток мелких. У каждого в руках — арматура или заточка. У некоторых рюкзаки, обмотанные скотчем. Они умеют выживать под дождём.

— Слышьте, пацаны, мне проблемы не нужны, — я поднял руки, забыв, что в одной топорик.

Самый старший, лет четырнадцать, шагнул вперёд. Он рыкнул тонким, но злым голосом:

— Хавать… Хавать!

Он похлопал себя по животу и ткнул пальцем в мою сторону. Потом — на пятна крови на полу.

— Хавать! — подхватили остальные. — Хавать! Хавать!

Они начали скандировать это слово, притопывая в унисон ногами. Громче и громче. В небе снова бабахнуло — приближалась вторая волна грозы.

— Пацаны, дождь сейчас будет, — я попятился к окну. — Разойдёмся миром, а?

Старший осклабился и прыгнул на меня.

Всё произошло быстро. Рефлексы сработали раньше, чем я успел осознать, что рублю детей. Топорик вошёл в плечо старшего, когда тот замахнулся заточкой. Он пролетел мимо меня, упал на колени. Хлынула кровь — яркая, настоящая, не жёлтая.

Он попытался приставить отрубленную руку обратно к плечу. В глазах — непонимание и обида, как у ребёнка, сломавшего игрушку. А потом он просто ткнулся носом в бетон.

Секундная тишина. А потом они взревели плачем. Все разом. И бросились на меня.

Я работал топором, как заведенный. Не думал. Не смотрел в лица. Просто прорубал себе дорогу к окну.

Домой я шёл уже под ливнем. Одежда насквозь пропиталась чужой кровью, рюкзак за спиной казался неподъёмным. Я старался не думать о том, что там лежит. Я закрыл эти воспоминания в тёмный ящик сознания. Туда же, где лежат воспоминания об умирающей женщине, которая просила воды. О семье с мёртвым младенцем. Мы все просто хотим жить. А чтобы жить — надо есть.

На крыльце я вытряхнул из волос что-то твёрдое. Детский молочный зуб. Выбросил его в кусты и зашёл в дом.

Разделся догола, кинул одежду в таз с водой — может ещё отстираю. Хорошая ткань на вес золота.

Зайдя в сарай я услышал писк. Тонкий такой, из угла.

Среди кучи тряпья копошились они. Крошечные, слепые, рыжие. Бельчата. Та белка была их матерью. А теперь они остались совсем одни.

Я аккуратно завернул их в чистую ветошь и прижал к груди.