Чернила и Зеркала. Глава 35⁠⁠

Первый снег Ностра-Виктории — это не уютная метель, а грязная, мокрая каша, смешивающаяся с сажей, гарью и городскими миазмами, пока не превращается в серую, скользкую жижу, хлюпающую под колесами. «Грань» осторожно плыл по размякшим улицам, и я мысленно отметил, что пора нанести визит Борги — проконсультироваться насчет зимней резины. Обычные шины в такую гололедицу превращаются в жестянку на льду, готовую в любой момент сорваться в неуправляемый занос.

«Сияние двух лун» сегодня гудело, как потревоженный улей. Заведение было набито под завязку: несколько богато одетых орков в расшитых жилетках, от которых пахло дорогим табаком и деньгами, кучка гномов-бизнесменов с дымящимися трубками, щеголеватые эльфы и просто праздная публика из Сумерек, сливалась в пёстрый, шумный ковер. Я вошёл внутрь, чуть поёживаясь от резкого перепада температур, и пробился к бару, чувствуя на себе скользящие взгляды.

— Виски. Двойной, — бросил я бармену, тому самому, с вечной маской бодрости на лице. — Что сегодня, все сбежали с полусмены?

Не переставая улыбаться, тот ловко налил напиток, и золотистая жидкость с мягким стуком заполнила стакан.

— Концерт. Собираются лучшие музыканты со всех Сумерек, да и с Холмов кое-кто подтянулся. Неформальный фестиваль, так сказать. Без галстуков и условностей.

— О, какая прелесть, — пробормотал я, и в голосе прозвучала вся моя невысказанная тоска.

Все столики были заняты. Я, как и многие другие, взял виски у стойки и отошёл в сторону, прислонившись к прохладной стене. Закрыл глаза на секунду, пытаясь настроиться на эмоциональный фон зала. Но тот оказался сплошным, неразличимым гулом — общее возбуждение, лёгкое опьянение, праздность. Ауры всех гостей сливались в однородную, безликую массу, словно шум толпы на вокзале. Нужно действительно научиться их фильтровать, но пока это походило на попытку расслышать отдельный голос среди оглушительного хора.

Вскоре на сцене начались выступления. Сменяли друг друга певцы с хриплыми балладами о любви и потере, комики, чьи шутки тонули в общем гуле, актёры с отрывками из модных пьес. Я стоял, медленно поглощая свой виски — один стакан за другим. Алкоголь почти не действовал, лишь создавая иллюзию тепла где-то в глубине желудка, но я продолжал этот ритуал — для вида, для маскировки, чтобы руки были чем-то заняты.

На шестом по счету стакане я снова поймал взгляд бармена.

— Скажи, а Серафина сегодня будет? Такая… в зелёной шляпе. Брюнетка.

Бармен на мгновение задумался, потер полотенцем бокал, затем покачал головой.

— Серафина? Нет, не слышал о такой. У нас по расписанию её нет. Да и вообще, она в наших заведениях, по-моему, не выступает. Может, вы ошиблись?

— Но я видел её здесь, недели две назад, — настаивал я, чувствуя, как внутри зажигается тревожная искра.

— Две недели назад у нас был джаз-вечер, — пожал он плечами. — Вы могли спутать с кем-то другим. Тут многие дамы любят покрасоваться. Эффектных женщин хватает, все в перьях да в стразах.

— Ну да, — мрачно проговорил я, и горечь на языке была не от виски. — Бывает. Спасибо.

Я допил свой виски, оставил на стойке деньги и вышел на улицу. Первый снег кружился в свете фонарей, ложась тонким, уже подтаивающим слоем на крыши и капоты машин, словно пытаясь прикрыть грязь этого города белым саваном. Я стоял, глядя на эту хрупкую, обречённую красоту, и чувствовал, как внутри нарастает холод, куда более пронзительный, чем уличный. Она солгала. Или этот улыбчивый болван врёт. Кто-то из них врёт.

Поездка к Борги прошла быстро. Он, как всегда, был краток и деловит, его мастерская пахла резиной, маслом и чем-то металлическим.

— Шины? Я тебе поставил лучшие. Это специальная резина, гномья. В гололёд — не подведут. Проверено в горах.

Вечером в своей квартире я обнаружил на полу, пропущенный через щель в двери, толстый кремовый конверт. На нём был оттиск герба Ла Бруньеров — стилизованное золотое сердце, пронзённое стрелой. Я поднял его с чувством глухого раздражения, словно поднимал падаль. Как же хорошо жилось без их внимания. А теперь вот опять. Ладно. Заеду, когда будет время.

На следующее утро я был в кабинете у капитана Корвера. Он с увлечением разбирал какую-то сложную перьевую ручку, аккуратно раскладывая крошечные детали на зелёном сукне.

— Арчер, — он отложил пружинку, увидев меня. — Две новости. Первая — твой напарник, гремлин этот… Микки. Совсем пропал. Ни на связь, ни на работу не выходит. Непорядок. Не нравится мне это.

Во мне что-то ёкнуло, холодный ком в груди сжался ещё сильнее, но лицо я сохранил каменным.

— Знаю. Уже ищу его. Он не появлялся?

— Ищи, ищи, — буркнул Корвер, не отвечая на вопрос. — А вот тебе и вторая новость. Новое дело. — Он протянул мне очередную папку.

Я взял её и открыл. Застыл. Холод, который я ощущал накануне, теперь превратился в ледяную глыбу в груди, перехватив дыхание. Передо мной оказалось именно то, чего я страшился больше всего. Именно то, о чём говорил мне Робби.

«Дело о пропаже сотрудников Управления Правопорядка, вышедших в отставку или готовящихся уйти на пенсию».

Я поднял взгляд на Корвера. Он вновь увлечённо собирал свою ручку, толстые пальцы ловко манипулировали хрупкими деталями.

— Капитан... а гремлин... Микки... он не объявлялся в последнее время? Ничего не спрашивал? Может, о пенсионерах? О старых делах?

Корвер фыркнул, даже не взглянув.

— С чего бы вдруг? Был занят своими делами, какими-то личными. Эти старики сами виноваты. Решили выйти на пенсию, расслабиться. Наверное, кому-то остались должны или в тёмные дела втянулись. Разберись уж наконец, Арчер. Найди своего гремлина. Мне помощник без напарника ни к чему. Ты производишь впечатление ненадёжности.

Я вышел из кабинета, сжимая в руке папку, которая жгла пальцы, словно раскалённый металл. Я опросил коллег, стараясь выглядеть непринуждённо, вклинивая вопросы в случайные разговоры у кофемашины: «Не видел Микки? А не спрашивал ли он случайно о ком-то из старых кадров? О пенсионерах? О спецназовцах, которые лет двадцать назад служили?»

Ответы были однообразны, словно эхо в пустой пещере. Нет. Нет... Нет!

Микки будто сквозь землю провалился. Его тайное расследование, личная охота за теми, кто стёр с лица земли его семью, теперь мёртвой хваткой смыкалось с этим новым, официальным делом о пропавших полицейских. Слишком большое совпадение, чтобы быть случайностью. Слишком уж удобно.

Я изучил дело о пропаже копов до состояния, когда строки начали расплываться перед глазами. Все места исчезновений были отмечены на карте, образуя призрачный, зловещий узор, сгущающийся в районе Сумерек и окраин Трущоб. Я объездил их все, и каждый раз меня ждало одно и то же: чистота. Слишком стерильная, выверенная до мелочей. Нет хуже преступника, чем бывший полицейский — он знает наизусть все протоколы и все способы заметать следы так, чтобы они ни к чему не приводили. Здесь действовал профессионал, знавший систему изнутри. Единственным, что мне удалось обнаружить, стали следы грубых тяжёлых ботинок, явно не гномьих и уж точно не гремлинских. Но это ничего не доказывало. Микки мог нанять кого угодно. Или просто оказался умнее, чем я предполагал.

Отчаяние, острое и кислое, как желудочный сок, гнало меня к Робби, но его конура в подвале была заперта наглухо. Соседка — ворчливая старуха-троллиха с кожей, похожей на потрескавшуюся глину, сквозь зубы процедила, что он «на своём проклятом угле вкалывает».

Цех упаковки угля встретил меня удушающей жарой и едкой чёрной пылью, которая въедалась в лёгкие и застилала глаза. Бригадир — матерый орк с залысиной, блестящей от пота, после недолгих препирательств, подкреплённых моим значком, нехотя подозвал Робби.

Гоблин, испуганный моим появлением на его законной работе, отпирался и путался, его единственный глаз бегал по сторонам. Да, он в курсе, что с семьёй Микки случилась беда. Нет, Микки почти никогда об этом не говорил, замыкался. И уж конечно, не знал никаких имён — откуда бы? Информация была тощей и бесполезной, как дохлая крыса в подвале. Но я всё равно сунул ему в потную, заскорузлую ладонь двадцать крон. На удачу. И от безысходности, потому что больше не к кому было идти.

Следующей точкой стал Джон. Он не ждал меня, открыл дверь своего ранчо в растянутой футболке с размытым логотипом и с разводным ключом в руке, пахнущий машинным маслом и потом.

— Зейн? Сломался что ли, боец? Или сердце заныло от тоски по моему гостеприимству?

— Прокатишься? — спросил я, не в силах сразу выложить всё. Голос звучал хрипло. — Нужен совет. Не по стрельбе.

Он посмотрел на меня пристально, его маленькие глаза пронзили меня насквозь, потом кивнул, накинул потертый пиджак и уселся в «Грань». Я спросил его прямо, пока мы ехали по темнеющим улицам: слышал ли он о тех облавах в Трущобах много лет назад, когда под раздачу попали невинные, целые семьи?

От него резко, почти физически, повеяло волной сдавленной горечи и старой, въевшейся в кости вины. Он отгородился, уставившись в окно на мелькающие огни.

— Слышал краем уха. Тогда одна мразь распространяла дурь, от которой люди с ума сходили и сгорали за пару лет. Был чёткий приказ — накрыть гнездо, не считаясь с потерями. Работа есть работа.

— Давай выпьем, Джон, — сказал я тихо, почти шепотом. — Я чувствую, ты знаешь больше. И тебе всё это время эта тайна была словно занозой в печени.

Мы не пошли в бар. Я купил несколько бутылок выдержанного крепкого виски, и мы вернулись на его ранчо, подойдя к его личной, адской полосе препятствий, которая в сгущающихся сумерках выглядела орудиями пыток в заброшенной темнице. Мы уселись на мокрые от подтаявшего снега и покрытые инеем брёвна. Холод сразу начал пробираться сквозь ткань брюк.

Мы пили молча, передавая бутылку друг другу, словно понтифики, совершающие мрачный ритуал. Алкоголь делал своё дело, размягчая плотину и притупляя внутреннего цензора. И когда разговор вновь вернулся к «случайным жертвам», Джон, уже сильно пьяный, заговорил. Сперва сбивчиво, потом всё быстрее, будто прорвало долго сдерживаемую плотину.

— …Слыхал я… от стариков… что там, в той мясорубке… по наводке… по ошибке… да, несколько семей… не тех попали под раздачу… — он проглотил комок в горле, глядя в темноту, где смутно угадывались очертания его творений. — А чтоб не тревожить верхи… чтоб отчётность была чиста… дело просто замяли. Похоронили в общей могиле вместе с отбросами, за которыми мы туда и прибыли.

Я почувствовал ложь. Не в фактах, а в дистанции, которую он пытался держать. Он не «слышал от ребят». Он сам был там. Его руки сжимали оружие.

— Что нам оставалось делать, Зейн? — его голос сорвался в хриплый, надломленный шёпот, полный давно подавляемого отчаянья. — Это был настоящий ад! Крики, стрельба, дым… Мы всего лишь исполняли чёртов приказ! Нужно было выжечь эту язву, иначе она поразила бы весь город!

Я позволил ему высказаться, выплеснуть всю накопленную за долгие годы горечь и гадость, прятавшиеся за улыбкой и уверенностью. Затем посмотрел ему прямо в глаза и произнёс ледяным, равнодушным голосом, каким говорят о погоде:

— Джон. Выжил один. Один гремлинчик. Из одной из тех «не тех» семей. И он не просто выжил, Джонни. Он выжил на помойках, в стужу и голод. Потом втиснулся в Академию Справедливости. Представляешь? Гремлин из трущоб, среди эльфят и сынков аристократов. Он вызубрил все их законы, получил свои корочки. А потом добился своего — его взяли на службу в Управление Правопорядка. В то самое управление, чьи сотрудники вломились в его дом и вырезали всех, кого он любил.

Я сделал паузу, давая словам, тяжёлым, как свинец, врезаться в его пьяное, израненное сознание.

— Как ты думаешь, Джонни, какой шанс, что он всё это делал не потому, что хотел сделать город лучше? А потому, что хотел его... проредить. Очистить. От тех, кто когда-то махнул рукой на несколько «случайных» жизней. Для кого они были лишь строчкой в отчёте о потерях.

Джон замер. Бутылка застыла на полпути к его губам, дрожа в могучей руке. Он не смотрел на меня. Он смотрел куда-то в прошлое, в ту самую облаву, в лица тех, кого, возможно, видел в прицеле. Его широкая грудь перестала дышать. Он не произнёс ни слова. Ни оправданий, ни гнева. Просто сделал огромный, обжигающий глоток прямо из горлышка, словно пытаясь смыть вкус правды, оказавшейся горше самого крепкого виски и жгущей изнутри сильнее любого огня.

И вот, настал момент забивать последние, самые тяжёлые гвозди в крышку этого гроба с прошлым. Воздух между нами был густым, как смог над трущобами, и таким же едким.

— И вот теперь, — продолжил я, не сводя с него взгляда, — я взялся за дело о пропаже полицейских. Часть из них уже отгремела своё, получила пенсионные часы. Ну вот, как ты, например. Кто-то точно так же семью завёл, детей вырастил на деньги с той службы. А кто-то ещё держит строй, видимо, из тех, кто тогда был молод и горяч, палкой в колесе не стоял.

Я сделал паузу, давая каждому слову, словно раскалённому гвоздю, врезаться в его сознание.

— А ещё несколько месяцев назад один тощий гремлинчик стал детективом в управлении. Представляешь, Джон, какое упорство для этого нужно? Какая ярость должна годами тлеть внутри, чтобы протащить себя через этот ад?

Он молчал. Не потому, что не хотел, а потому, что не мог говорить. Его могучие плечи были ссутулены, словно на них давила невидимая тяжесть всех этих лет, вся та грязь, что прилипла тогда и уже не отскребывалась. Минут десять прошло, в течение которых мы просто сидели в наступающей темноте, слушая, как ночной ветер завывает в ребрах полосы препятствий и шелестит голыми ветвями ближайших деревьев. Он осмысливал. Взвешивал. Признавал.

— Моя семья… — Его голос прозвучал хрипло и глухо, будто из-под земли, — …для меня всё. Я всё для них сделаю. Но если придёт тот гремлин… я встречу его с оружием в руках. Это инстинкт, Зейн. Древний, как камень. Инстинкт выживания. Волк, загнанный в угол.

— Джон, — я покачал головой, и тень от этого жеста скользнула по его лицу, — он не даст тебе такого шанса. Не постучит в твою дверь и не вызовет на честный поединок. Поэтому-то я его и ищу. Я ведь тоже кое-что понимаю. Был приказ. Началась борьба с дрянью, которая травила город, выкашивая целые кварталы. Нет, далеко не все эти парни были ублюдками, мечтавшими лишь погромить гремлинов. Конечно, среди них наверняка оказались и такие — куда уж без них? Однако большинство, включая тебя, давно осознало, какую чудовищную ошибку совершили тогда. Теперь живёте с этим.

Я отхлебнул из бутылки, ощущая, как виски прожигает дорожку в горле, готовя его к моим следующим словам.

— Микки — классный парень, Джон. Умный, преданный, упёртый до чёртиков. Но если он зайдёт слишком далеко, начнёт реально мочалить бывших копов, пусть даже виновных… против него пошлют не детектива для разговора. Против него выпустят охотников за головами. Или Стражей с их мандатом на любое насилие. Поэтому-то я и хочу найти его раньше карателей, Джонни. Иначе его просто сотрут в порошок.

Я посмотрел на него прямо, и в моем взгляде не было угрозы. Была холодная, железная уверенность палача, знающего свое ремесло.

— Ты его не убьёшь. Потому что если я узнаю, что на твоём ранчо нашли труп гремлина-детектива с пулей от «Ворчуна» в башке… Поверь мне, Джон, даже твои легендарные навыки стрельбы тебе не помогут. И я уверен точно так же, что они тебе не помогут, когда за тобой придёт мой друг. Он умнее, быстрее, и, чёрт побери, у него сейчас куда больше причин, чем у тебя. Он уже проиграл однажды. Во второй раз он не проиграет.

Джон медленно поднял на меня взгляд. В его глазах бушевала буря — животный страх, ярость загнанного зверя, отчаяние человека, видящего, как рушится мир вокруг.

— И что же? — прохрипел он, едва шевеля губами. — Что мы теперь будем делать? Сидеть и ждать, пока он придёт за мной?

— То, что тебе совсем не понравится, старина. Теперь мы с тобой будем вместе ездить на моей «ласточке» и искать Микки. Ты станешь моим проводником в мире тех, кто выжил после той облавы. Помнишь их имена? Знаешь, кто из них мог бы стать мишенью?

Он фыркнул, но это был звук безнадёжности, а не насмешки. Звук капитуляции.

— И есть ещё одна деталь, — добавил я, и мой голос стал тише и опаснее, словно шипение змеи перед броском. — Мне почему-то кажется, что Микки смог в себе кое-что открыть. Ну, ты знаешь… Гремлины иногда пробуждаются. Расовая магия, всякое такое. Спят поколениями, а потом — бац! — и проснулись. Если у Микки вдобавок ко всей его ярости и детективным навыкам вдруг открылся, скажем, талант к телекинезу… — Я позволил себе холодную, безрадостную усмешку. — Тогда пусть тебе помогут все боги этого мира, старик. Никакая твоя стрельба, даже самая меткая, против твоего собственного оружия, парящего в воздухе и нацеленного прямо на тебя, уже не поможет. Ты превратишься лишь в зрителя своего собственного расстрела.

Джон замер, и на его лице, освещённом бледным лунным светом, наконец проступил настоящий, неприкрытый ужас. Но не перед Зейном Арчером, а перед тем призраком, которого они сами когда-то создали своим приказом и своим молчанием. Призраком, который теперь вернулся за своим долгом. И этот долг, я чувствовал, приходилось оплачивать теперь нам всем. До последней капли.

Читать далее