yca4e8

Комбинезон начинает давить подмышками и сжимать грудь, стесняя дыхание. Трусы врезаются в промежность. Одежда, словно уменьшаясь на несколько размеров, становится мала. В следующее мгновение ткань уже расползается по швам.

Это утолщаются и удлиняются мои руки-ноги.

Несмотря на притуплённую водкой чувствительность, метаморфоза ощущается, как повсеместные растяжения мышц и разрывы сухожилий. Как вывихи суставов и переломы костей. Треск с хрустом стоят соответствующие.

Так увеличивается моё тело.

Так расту я.

Раздаюсь вширь и ввысь. Ещё и ещё. Шмотки на мне уже рвутся в клочья, а рост не прекращается.

Чтобы не разворотить фургон изнутри, нужно немедленно сгруппироваться. Опускаюсь на корточки, подаю корпус вперёд так, чтобы плечи прижались к коленям. Руками обхватываю голени. Съёживаюсь, скукоживаюсь как могу. И всё равно локти упираются в боковые стенки, а макушка подпирает потолок. Чтобы не пробить крышу головой, наклоняю её, прижав подбородок к груди. От моей присядки «Газелька» тоже пляшет казачка на рессорах. Прямо ходит ходуном, бедная. Ничего, выдержит – ей не впервой.

Снизу, с пола, доносится полный ужаса животный визг. Зверюга-ликантроп, кошмарный монстр, лиса-оборотень – она до смерти напугана тем, что видит.

Что ж, когда я говорил про демона, то имел ввиду именно демона.

Голову мне перетягивает болезненным обручем. Это окклюдер – глазная повязка. Резинка от неё впивается глубоко в кожу. Никак не порвётся, всё ещё сохраняя мою нехитрую маскировку.

Эта история с войной, с пулей, с глазом… Не люблю её рассказывать… Потому что это брехня. На счастье, врать часто не приходится.

Весь фокус в том, что обществом принято прикидываться, будто никаких дефектов внешности не существует. В смысле, поглазеть на какого-нибудь заспиртованного в банке уродца – это завсегда пожалуйста. А вот пялиться на живого вроде как неприлично. Разговаривая с ампутантом, будешь со всей силы отводить взгляд от его культи. Общаясь с горбатым, станешь смотреть куда угодно, только не на его горб.

Завидев мою харю с пиратской повязкой, все сразу вперивают глаза в мой подбородок, стараясь не смотреть выше. Или вообще, имея со мной дело, предпочитают разглядывать собственную обувь. Реши хоть кто-нибудь присмотреться повнимательнее к моей переносице, к расположению единственного глаза, к нелепо пришлёпанному рядом чёрному кругляку… Осмысливший увиденное, бедолага заверещал бы, как верещит сейчас подо мной лиса.

Она лежит на спине между моих стоп, а я раскорячился над ней в позе лягушки, словно присел по-большому. Огромный и голый. Из одежды остался только окклюдер. Но стоит мне нахмурить бровь, как его резинка лопается с чпоком, а чёрный кругляк лепестком планирует вниз. Он больше не скрывает то, чего нет. Больше не мешает. И я с облегчением хлопаю своим, расположенным прямо по центру морды, единственным глазом.

Второго у меня отродясь не было.

– Охуеть…– выдыхает переставшая истерить лиса. – Циклоп…

Ну, во всяком случае, у меня один глаз, и одна бровь соответственно. Логично же.

Едва стихнув, снизу вновь поднимается ор:

– АААААА!!! – вопит лиса. – ЦИКЛОП!!!

– Ааа. – говорю я. – Говорящая лиса.

Она опускает взгляд с моего глаза. Смотрит ниже. И её собственные, без того выпученные глаза буквально лезут из орбит. Ведь там, на её мягкой, пушистой груди прилёг конец моего конца. Срамота, конечно, а куда ему деваться? Труселя-то в лоскуты.

Мужской половой орган порой называют одноглазым змеем. Не хвастовства ради: мой сейчас напоминает удава, который заглотил поросёнка.

Наверное, испугавшись, что он может проглотить и лису, та начинает брыкаться. Она извивается всем телом, пытаясь выбраться. А выбираться-то некуда. Две наши туши разбарабанило на весь фургон – мухе негде присесть. Только глупое животное всё равно брыкается. Когтистые лапы царапают сдутый, обоссаный матрас, а заодно мои голени со стопами. Достаётся и удаву. Натуральное членовредительство, которое надо прекращать.

Всего одного удара моего пудового кулака хватит, чтобы размозжить остроухую башку в лепёшку.

Раз – и готово, как говорится.

Но хотя эта лисица та ещё овца, я не хочу ей навредить. Отмывать её мозги с пола тоже. Поэтому как можно дружелюбней говорю:

–ТИШ-ТИШ! НУ-НУ! ТСС-ТСС!

Мой бас давит так, что вместе с лисой дрожит весь фургон. Выходит не очень дружелюбно, зато эффективно. Бесноватое царапанье между моих ног прекращается.

Убеждаю её: она хоть и назвала меня всеядным – ни людьми, ни лисами, ни оборотнями я не питаюсь. Объясняю: такое моё состояние обычно проходит за пару часов, нужно просто потерпеть. Прошу:

– А пока просто не рыпайся. Лады?

Лиса пищит жалобно:

– Л-л-лад-д-ы…

Видок у ней под стать голоску: лапки к верху, ушки прижаты. Глазёнки косятся загнанно на собственную щёку. Там, прямо на её заострённой мордочке, теперь расположился конец моего конца. Его головка, с человечью голову, придавила звериную башку к полу.

В памяти вдруг всплывает сказочная сцена: Колобок сидит на носу у лисы.

Она говорит:

– Т-ты не м-мог бы эт-то уб-брать?

Да хрен тебе, думаю, по всей наглой рыжей морде. Нечего было брыкаться. Что люди, что звери, нередко принимают доброту за слабину. Вот и эта плутовка, смекнув, что ей ничего не угрожает, тут же принимается борзеть. Из-под меня, вернее – ни при дамах будет сказано – из-под залупы раздаётся заметно осмелевшее:

– Это чё за шарпей? – два когтистых пальца оттягивают мою крайнюю плоть. – Разве вам не делают обрезание?

Всё накопившееся дерьмо уже выплеснулось. Поэтому говорю спокойно:

– Я русский. – опускаю глаз на одноглазого удава. – А его ты лучше не трогай. Если он встанет, здесь станет ещё теснее. Особенно твоей голове.

Её пальцы разжимаются, и оттянутая, морщинистая кожа шлёпается на место.

– Ебануться можно! Настящий, живой циклоп! – звучит из-под того самого. – О вас же ни слуху ни духу за тыщи лет. Даже ни одной киношки нормальной не сняли. Я думала, вы все вымерли. А оказывается, просто не в тренде.

Лиса лапой спихивает с морды мой прибор. И тот гигантской колбасой скатывается ей на плечо. Теперь она как бы в обнимку с членом.

– Кстати, если ты не знал, – говорит она то ли ему, то ли мне. – Самый мейнстримный циклоп — это ослеплённый Одиссеем древнегреческий Полифем. Но на самом деле, упоминаний о вас гораздо больше.

Похоже, очередной лекции не избежать.

Лиса-оборотень рассказывает, что на её исторической родине, каковой она, естественно, считает Ирландию, жил бог Балор – циклоп, который мог убивать армии врагов одним взглядом своего единственного глаза.

Она рассказывает про турецкого великана Тапегёза, и кавказского многоглавого Иныжа. Про филлипинского двуротого Буринкантада, и танзанийского инкуба Попобава.

Рассказывает про якутских гигантов Абасы, которые целыми племенами жили во всех трёх мирах.

Про китайских Цзянь, и японских Хитотсуме-Козо. Про эвенкийских Чулугды, и австралийских Папиниювари. Про чеченских Вамполы, и греческих Аримаспы.

Эти имена и названия упоминаются в разных мифах на разных концах света. Но все обозначают одно – гигантское, одноглазое, антропоморфное существо. И дофига умное, рыжее, антропоморфное существо убеждено: корни этих легенд берут начало если не от Балора, то от попсового Полифема сто процентов.

Лиса-оборотень говорит поучительным тоном девушки-всезнайки Кэйлей:

– Транснациональное мульти-народное просачивание кросс-культур. Как оно есть.

Едва ли звериная морда способна на человеческую мимику, но самодовольство на ней проступает даже сквозь мех.

Она говорит:

– А что скажешь про живущего в горах циклопа-великана, который всегда спит с открытым глазом?

Говорит:

– Его называют Дэв или Деви-якчишма, и нередко упоминают в мифах Таджикистана…

Я говорю:

– Да засунь ты себе под хвост всех этих нерусей!

Как только у неё получается меня выбешивать? Благо, больше, чем сейчас, меня обычно не разносит, так что можно психовать сколько угодно. И я ору:

– Я РУССКИЙ!

Может быть, я какой-то сраный мутант. Выкидыш, отрыжка Черноволжской АЭС. Может быть – просто урод. Отказничок-сиротинушка без роду и племени. А может, действительно настоящий демон. Но вместе с тем я коренной житель Черноволжской области – официального субъекта Российской федерации. Где родился, там и пригодился, как говорится.

Я РУССКИЙ урод, мутант и демон.

– Я ЛИХО ОДНОГЛАЗОЕ!

– Ну Лихо, и Лихо. – Говорит лиса. – Чё бубнить-то?

Поглаживая лапой моего удава, она говорит:

– Тут вот какое дело… Проголодалась я. – лапа скользит вниз. – И речь не о еде. – лапа взбирается вверх. – Эта штуковина в меня, конечно, не влезет. – лапа скользит вниз. – Но ты даже не представляешь, на что способен лисий язык. – она подмигивает, широко облизываясь от уха до уха. – И речь не о лингвистике.

В воображении вдруг всплывает неправильная сказочная сцена: лиса давится, проглатывая Колобка.

Мягкая, тёплая, пушистая лапа гуляет вверх-вниз, туда-сюда и обратно. В фургоне становится теснее. Источая усилившийся аромат фиалки, зверюга мурлычет:

– Ебать, какой же здоровенный. Капец я завелась. Это рили что-то новенькое.

В межвидовом сексе нет ничего нового, ничего необычного. Это любой зоофил подтвердит. А что правда необычно, так это моя плаксивость. Рыдаю весь вечер напролёт. То ли от шерсти… Да от шерсти же. Не от чего больше. Вот так живёшь-живёшь, и не знаешь, на что у тебя аллергия.

Слёзы, да что там – слёзища, под стать глазищу, наворачиваются, и капают пролитыми чекушками. Плюхаются на удава, на лису. Та фыркает, по-звериному встряхиваясь от влаги, смеётся:

– Ну что, плакса? Йифф-Йифф?

Вытираю из глаза её шерсть со своими слезами. Мотаю головой:

– Извини, лисичка, – говорю я. – Но ты просто зверски линяешь.


…ПОСЛЕСЛОВИЕ…

Как поётся в песне: «А напоследок я скажу…»


Большинство подобных историй начинается примерно одинаково. Только заканчивается всегда по-разному. Иногда – житьём долго и счастливо. Иногда – оскорблёнными чувствами, пощёчиной и дверным хлопком. А иногда – расцарапанным членом, разодранной мордой и сорванными с петель створками фургона.

Короче, секс в тот вечер мне так и не перепал.

Сказать по-правде, мне вообще ни разу не перепадало. В жизни.

Будем знакомы: Беломир, 38, БВП, русский, демон, девственник.

Казалось бы, ЛИХОй русский мужик. На личном авто – считай, при апартаментах. Нарасхват должон быть. Ан нет, не клюют — и всё тут. Видать, рыболовно-охотничьи уловки с женщинами не работают. Се ля ви, как говорят пиндосы.

На календаре нынче уже День дурака, а из головы всё не выходит День Святого Патрика.

Не выходит Кэйлей.

Не выходит Катя.

Где её сейчас носит? Поди, дальше рыщет по белу свету в поисках себе подобных. Двоечница. Про диффузию выучила, а закон Кулона – нет. Иначе знала бы, что подобное отталкивает подобное. И искать следует противоположное.

Плюс все эти её комплексы…

Ну, имеется пара лишних килограмм, подумаешь. Ну, бывает слегка повышенная волосатость – делов-то. Деваха совсем себя не любит. Как она собралась любить кого-то другого?

Любовь – не физика, ей не научишь.

Не то, чтобы мне есть дело до едва знакомой бабёнки, но поди ж ты – вот уже две недели я каждый день катаюсь по городу, и высматриваю среди людей мохнатую рыжую зверюгу со сверкающими жёлтыми глазами. А в бардачке «Газельки» теперь припасена не бутылочка беленькой, а упаковка антигистаминного.

По всему выходит, что День Святого – мать его так – Патрика стал для меня Днём Святого – мать его ети – Валентина.

Ну а что? Кто, если не простой русский мужик может научить любить по-русски? Пушкин?

Кстати, на днях вот стихотворение его выучил. «Циклоп» называется:

Язык и ум теряя разом,
Гляжу на вас единым глазом:
Единый глаз в главе моей.
Когда б Судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей,
То все бы сто на вас глядели.

Каково, а? Ай да Пушкин, ай да сукин сын кудрявый! Ну чисто про меня сочинил! Обязательно расскажу Кате при встрече. Думаю, ей понравится.

ЧУЖИЕ ИСТОРИИ by Илюха Усачёв

И вот мы уже там.

Заказываем одну… Да чего уж… Шесть пинт крафтового мы заказываем на стойке паба. Ещё две идут фрииби.

Пинта, крафтовое, паб… Сам не верю, что такое произношу.

Ещё говорю бармену:

– Мальчик, водочки нам принеси.

Тот молчит. Обменивается кивками с Кэй. Мы усаживается за столик, и она говорит:

– Знакомый. Я с ним лежала в больнице.

– В травматологии? – спрашиваю я. – После ДТП?

– В психоневрологической.

Тоже мне удивила. По ней за версту видать – ку-ку. Впрочем, как и по бармену. Нормальные мужики разве делают завивку волос? Кто только допустил это чучело людям пиво наливать? Хотя, каким людям-то? Тут дурка плачет галоперидоловыми слезами по каждому. Публика вокруг такая, гм… экстравагантная, что Кэй в своём волосатом прикиде не особо-то и выделяется. Она глушит зелёное пойло, а мне приходится сидеть насухую, так как простой русской водки в меню не оказалось. Со скуки пытаясь разобрать слова звучащей из колонок песни, говорю:

– Музыка эта американская – говно.

Кэй отвлекается от пива, прислушивается:

– Guetta? – то ли слово, то ли отрыжка. – Он же французский диджей.

– Да какая разница…

Чья-то ладонь ложится мне на плечо.

– Доброго времени суток. – звучит над ухом.

Повернувшись, вижу наклонившегося ко мне лысого очкарика с усами. Он вытирает с них пивную пену, и обдаёт меня перегаром:

– Извините, если помешал, но вы такая колоритная пара, что я не мог пройти мимо.

Хочу было ответить, что никакая мы не пара, но этот хрен с горы тут же начинает плести про какое-то своё сообщество. Паблик во ВКонтакте, для которого он якобы собирает и постит там чужие истории.

– Если расскажете мне свою, – говорит он. – С меня столько пива, сколько выпьете.

Опрометчивое предложение. Ведь Кэй допивает уже третий бокал, и тормозить не намерена. А собиратель историй всё мелет заплетающимся языком:

– Потрясный рассказ выйдет. Только представьте: фурри и гастарбайтер.

Я представляю, как собираю автомат Калашникова.

Словно отстреливаю из него короткой очередью:

– Я русский.

– Вот как? – усач округляет глаза. – Без обид, но у вас же… ну… – он прикладывает себе указательный палец горизонтально над переносицей.

– А у тебя манда по носом! – Кэй грохает бокалом по столу. – Вали давай! Или щас зубы свои будешь собирать, а не истории!

От её рыка усатый стирается шустрее, чем нарисовался.

– Забей. – говорит Кэй. – У тебя просто очушенная бровь. Имхо, она придаёт тебе первобытно-животного шарма. Ооочень бодипозитивно.

Как бы к слову Кэй рассказывает, что обильное оволосение между бровями называется синофриз. Связано это с мутацией гена PAX3. Носители данного генетического маркера встречаются во всех народах и национальностях. Но чаще всего среди жителей Пакистана, Индии, Ирана, Кавказа и… Таджикистана.

Довольная своей очередной мини-лекцией, и осушив очередной бокал, эта всезнайка продолжает:

– Если ты не знал, – говорит она. – Славяне сросшиеся брови называли волчьим взглядом.

Имеется ввиду древнее, а вернее – дремучее поверье, согласно которому людей с монобровью считали ликантропами.

Кэй уточняет:

– Ну, в смысле вервольфами.

Уточняет:

– Оборотнями.

Её очередная безумная теория состоит в том, что тот самый мутировавший ген PAX3 отвечает не только за лишний пучок волос на лице, но и за способность организма видоизменяться. Очень-очень-очень сильно видоизменяться, а именно: покрываться шерстью, отращивать хвост, и обзаводиться клыкастой пастью.

Не то, чтобы мне есть дело до всяких чуркобесов, но не расизм ли это — называть немалую часть населения планеты зверьём?

– Так я ж в хорошем смысле. – Кэй складывает сердечко из больших и указательных пальцев обеих рук. – Хэштег «ликантроп лайвс мэттер»!

Всё, абсолютно всё, что говорит эта фурри, сводится к человекоподобным зверятам.

Она смотрит на меня прищурившись. Даже не смотрит – наблюдает. Словно ждёт реакции на свои слова. Может, нахмуренной моноброви. Или еле слышного рычания. Нервного оскала слегка заострившихся зубов… Чего-то такого, что подтвердит её теорию. Даже приложившись к пиву, она продолжает сканировать взглядом поверх бокала. Выдув его залпом, ставит локти на стол, и подаётся вперёд ко мне.

– А что, если – она наклоняется ближе. – У тебя тоже есть этот ген, только как бы спящий. – и ещё ближе. – Но в любой момент он может пробудиться, – и ещё. – И тогда…

– И тогда я тебя съем. – изобразив рукой когтистую лапу, царапаю ей воздух. – Ррррр!

Хотел сделать смешно, а получилось нелепо. Кринжово, выражаясь словами Кэй. Но всё же она смеётся. Искренне. Или делает вид. Хотя нет – не делает. Запрокинув голову, гогочет на весь паб. Долго, заливисто. Прямо ухахатывается.

А потом берёт, и исчезает.

Взмахнув руками, как ухнет куда-то вниз, пиво расплёскивая.

Скрежет, грохот, звон, крик.

Вскакиваю с места и вижу, что Кэй распласталась на спине по полу. Ножки стула под ней надломились, да разъехались в разные стороны, а спинка отлетела за соседний столик. Валяется там в пивной луже с осколками. Кого-то просто облило, а кто-то, видать, поранился – раздаются всхлипы. Одной Кэй всё нипочём. Лежит и ржёт среди деревянных обломков. В дрова. Что она, что стул.

Нянчиться с пьяной – верный шаг к эмоциональному привязыванию. Но русские на войне своих не бросают, как говорится. Помогаю Кэй встать. Она еле на ногах держится, а пиво не выпускает. Крафтовое, блин. Интересно, из какого говна и палок накрафтили местную мебель? С намерением это выяснить, устремляюсь к бармену. Но тот и рта мне не даёт раскрыть, типа: «Сорян, бро». Пожимает плечами, мол: «Наш паб не инклюзивное пространство. Он не рассчитан на обслуживание таких посетителей».

Это каких — таких-то, а?! Простых русских людей, которым вы, подпиндосники, даже водочки плеснуть не можете?

Я представляю, как веду на ярмарку дрессированного медведя.

Пока амбалы-охранники выпроваживают нас наружу, Кэй успевает допить пиво, а я подумать одну думу.

Что если общество вокруг на самом деле нормальное? Вдруг это я создаю диффузию? Неужели это я здесь вонючий пук?

Да ну, не. Бред какой-то.

Забивание головы подобной ересью сильно отвлекает от изначальной цели. А между тем, рыбёшку уже пора подсекать.

Я угощал, поил и развлекал. Делал вид, что внимательно слушал. Изображал заинтересованность, разыгрывал галантность. Слишком долго прикармливал и загонял. Как говорится, русский мужик медленно запрягает, зато потом несётся во весь опор. Поэтому прямо сейчас, у паба, я резко, но нежно хватаю её за жабры. Спрашиваю:

– Ну что, ко мне?

И не дожидаясь ответа, тащу добычу за руку сквозь безлюдный парк. Назад к южному входу.

Уже глубокой ночью мы добираемся до оставленной «Газели». Я открываю задние створки фургона, и помогаю Кэй забраться внутрь.

– Ты что, живёшь в машине? – она оглядывается вокруг. – Бедненький…

Я запираю створки изнутри.

Во-первых, это не просто машина, а изотермический автофургон. «ГАЗ-3302-Бизнес», между прочим. А во-вторых, чего плохого в доме на колёсах? «Мой адрес не дом и не улица», как пел тот же артист.

Включаю уютную подсветочку, врубаю ненапряжную музычку. Потом подкачиваю кроваточку – надувной матрас на полу. Следом достаю припасённую водочку. Словом, суечусь, создаю атмосферу. И тут моя гостья, по-хозяйски развалившись на матрасе, заявляет:

– Ладно, хватит прелюдий. Сделай это по-быстрому.

Звучит двусмысленно, но она уточняет:

– Оборачивайся уже.

Поскольку в фургоне нет ни одеяла, ни пледа, которыми можно было бы обернуться, значит, подразумевается только одно.

Кэй просит шёпотом:

– Ну же, волчок. Не стесняйся.

В пьяненьких, влажно блестящих глазах отражаются огоньки светодиодной подсветки. Словно искорки надежды на чудо. Что вот-вот перед ней предстанет предмет её обожания – антропоморфный серый волк. И сумасшедшая мечта идиотки наконец-то сбудется.

Выдержав паузу, мотаю головой: нет, не сбудется. Полные надежды глаза зажмуриваются, гася искры.

Истерика, вопреки ожиданиям, не случается. Уставившись в потолок, Кэй складывает ладони на животе. Спокойно рассуждает:

– День смерти святого на календаре. Полная луна на небе. Встречаю сурового, монобрового чувака. – она усаживается на матрасе, поджав под себя ноги. – Ты глазел на прохожих так, словно присматривал, кем бы закусить. Точно зверь на охоте. Едва слюни не пускал. – она разводит руками. – Что я, блин, должна была подумать?

Её оправдания ещё нелепее её теорий. Вдобавок, звучит претензия:

– Но ты тоже молодец. Сбил меня с толку – говорит она. – Обычно, когда я издалека завожу разговор о фурри, все только косятся подозрительно. А когда плавно подвожу к ликантропии, в открытую крутят пальцем у виска. Но ты всё кивал, слушал.

Да уж, наслушался. Порой приходится подыгрывать. Мужики согласятся: если хочешь, чтобы женщина почесала тебе пузико, не западло и хвостиком повлиять. Даже если никакого хвостика у тебя нет. Весь этот зверобред я терпел по одной единственной причине.

– Господи! Да ты же меня тупо клеил!

«Бинго!», как говорят пиндосы.

Клеил, кадрил, подкатывал, снимал, цеплял.

Когда я говорил «охота-рыбалка», я имел в виду это.

– Расчёт был на то, что ты захочешь меня сожрать! – Кэй хватается за голову, запускает пальцы в волосы. – Я и представить не могла, что ты польстишься меня трахнуть!

Истерика случается нежданно-негаданно. Неадекватная реакция на мой невинный вопрос «Почему?».

С увлажнившимися глазами Кэй шлёпает себя по щекам:

– Может потому, что я каралэва обжорства?

С первыми ручейками из глаз она хлопает себя по животу:

– Может потому, что на таких, как я, не рассчитаны аттракционы?

С полноводными реками слёз она охаживает себя по бёдрам:

– Может потому, что подо мной ломается мебель?

Она кричит:

– Может потому, что я размером с дом?!

Молча отпиваю водки из горла.

Она говорила, её зовут Кэйлей. Говорила, это значит «Стройная». Что ж, какая-то ирония в этом есть. Ведь зад у «Стройной» лишь немного у́же бампера моей «Газели». Теперь ясно: мангальщик, контролёрша и бармен отпускали свои едкие комментарии не в мой адрес. Зря только психовал.

Отпиваю снова.

В одном старом фильме полностью ослепший главный герой говорил: «Совершенно не важно, какие у женщины ноги — тонкие спички или толстые колонны. Главное, что межу ними – врата в рай». Кино хоть и нерусское, но тут я солидарен полностью.

Отпиваю ещё.

Хлюпая носом, Кэй говорит:

– А ты у нас всеядный, да?

Молча делаю очередной глоток, предлагаю гостье. Та, пригубив, утирает слёзы. Успокаивается потихоньку.

– По-твоему, в этом заключаются экзистенциальные потребности настоящего русского мужчины? – спрашивает она. – Нажраться и потрахаться?

Молчу. Отпиваю.

Кэй качает головой:

– Бедненький…

Повернувшись ко мне спиной, она просит помочь расстегнуть костюм. Не веря своему счастью, погружаю дрожащие пальцы в мех, а сам пла́чу. То ли от шерсти, то ли от радости. Замок-молния легко поддаётся, и ползунок, вжикнув, сбегает до самого низа.

Это напоминает свежевание добычи.

Мохнатая шкура расходится в стороны, обнажая покрытые веснушками плечи, спину, ягодицы…

Наверное, похожим образом оборотень превращается назад в человека.

Под сбрасываемым звериным покровом на Кэй совсем нет одежды. Даже трусиков. Что немного досадно, ведь мелькала мыслишка их стыбрить в качестве охотничьего трофея. В фурсьюте должно быть жарко, как в бане, но ни капельки пота не видно на веснушчатой коже. Зато мигом потеют мои ладони, стоит ими лишь коснуться оголившихся плеч.

На ощупь Кэй такая податливая. Такая тёплая и мягкая. Как сдобная булочка. Только пахнет не ванилью, а фиалкой. И аромат этот усиливается. Он пьянит и шибает в голову хлеще водки.

В памяти вдруг всплывает название фильма про слепого мужика – «Запах женщины».

Шкура сползает до локтей. Кэй высвобождается из рукавов, и поворачивается ко мне со скрещенными на груди руками. Потом она их опускает.

В памяти вдруг всплывает запах арбузов.

Фурсьют, наконец-то, полностью снят, и я зашвыриваю этот слезоточивый, волосатый мешок в угол фургона.

В пылкой, но неловкой попытке поцелуя, мы стукаемся друг об друга лбами. В неуклюжих обнимашках валимся вниз. Грохаемся на пол мимо матраса. Страсть под градусом – она такая. Продолжая обжиматься, катаемся по полу, крутимся-вертимся, и в итоге оказываемся-таки на матрасе. В позе шесть-девять.

Кэй – сверху.
Я – снизу.

Она пытается расстегнуть ширинку моего рабочего комбинезона. Та немного заедает, и Кэй придётся повозиться. Ну а с моей стороны, вроде как, ничего не мешает.

Над головой возвышается необъятный голый зад. Он заслоняет собой свет, заслоняет вообще всё. Ягодицы – две покатые горы с расщелиной между ними. Целлюлитные ямки на них похожи на воронки от взрывов, если бы кому-то вздумалось бомбить горы. Но самое главное ждёт меня внизу, в подгорье.

Моих губ касаются губы Кэй. Её нижние губы. Наш первый поцелуй. Набухшие дольки плоти прямо пышут жаром. Они влажные и гладкие, словно мне ко рту приложили вареник.

Когда я говорил, что съем её, то имел ввиду немного не это.

Но поздняк метаться. Кушать подано, как говорится. Делать нечего, провожу языком снизу вверх. Горы вздрагивают. Провожу ещё раз.

Говорят, у женщин оттуда пахнет рыбой. Если и так, Кэй перебила всё своим парфюмом. Им пропах уже весь фургон. А источник аромата как будто бы там, где находится моё лицо.

Вдыхаю поглубже, провожу языком.

В одной книжке про охоту я как-то вычитал, что у корня лисьего хвоста находится железа, которая в брачный период выделяет особый секрет, по запаху напоминающий фиалку. Похоже, Кэй максимально погружена в образ своей фурсоны, раз даже промежность напшикала духами. Чокнутая. Впрочем, мне с ней детей не крестить, как говорится.

Провожу языком.

Раньше мне не доводилось делать подобного. Оказывается, лизать – очень монотонное занятие. Для разнообразия принимаюсь выводить кончиком языка разные фигуры. Вылизываю кружок, квадратик. Отлизываю треугольник. Лижу звезду.

Ширинка комбеза по-прежнему застёгнута, моя партнёрша явно филонит. Со скуки я выписываю внутри неё своё имя языком.

Пишу – Б.
Пишу – Е.
Пишу – Л.

Когда пишу «О», раздаётся непонятный звук. Какое-то тявканье. Что-то среднее между всхлипом и лаем. Что-то похожее на:

– ЙИФФ!

В горах начинается землетрясение. Вздрагивая, они попеременно то сжимаются вместе, то расходятся. В сопровождении конвульсивных толчков, от которых матрас под нами идёт волнами.

– ЙИФФ! ЙИФФ! ЙИФФ!

Следом происходит извержение гейзера. Из глубин подгорья брызжет горячая струя. Прямо мне в рот. Напор такой, что аж нёбу щекотно. Бьёт фонтаном.

– ЙИИИИИФФФФФ!

И всё прекращается.

Слыхал я про такое природное явление. Кажись, сквирт называется. Не уверен, что это надо прям пить, но раз уж дама угощает…

Кстати, а она там чем занята? Ничем, походу. Просто уткнулась лицом в мой пах, и не жужжит вообще. Пытаюсь пошевелить бёдрами, чуть приподнять их. Как бы намекнуть: у меня тоже есть, чем угостить. Но вместо желаемого получаю ещё один мокрый залп в лицо. Не такой мощный, как первый, зато более обильный. С нотками солода и хмеля на вкус. Пивко пошло. Отплёвываюсь, фыркаю: не захлебнуться бы. Льёт не переставая, хоть отверстие языком затыкай.

Про золотой дождь я тоже слыхал.

На самом деле, чуждо оно всё человеку русскому. Позы эти непонятные, сквирты, и прочая басурманская уринотерапия. Но выбора нет. В прямом смысле.

Грузное тело… Да чего уж там – огромная туша, она вся как-то расслабилась, обмякла и прямо улеглась на меня. А под её весом, между прочим, заметно проседает фургон, рассчитанный на полторы тонны.

Гигантское вымя придавило мой живот. Необъятное брюхо прижало грудь. Голова же моя, буйная головушка, с присосавшейся ко рту пилоткой, зажата между толстенных ляжек.

«Спички, колонны – не важно». – говорил мужик в кино. Как бы этот слепошарый запел, окажись он на моём месте?

Руки-ноги свободны, а проку? На мою возню под своими жирами туша никак не реагирует. Спокойно-размеренно сопит себе, вздымая бока, и может показаться, она просто…

Спит!

Реально дрыхнет!

Кончила и баиньки в пьяной отключке. Нажралась да отрубилась, обоссавшись во сне.

Другой мужик в другом кино говорил, что расстояние между влагалищем и заднепроходным отверстием называется просак. Вот в него-то я и попал, так попал.

Думай, Беломир, думай.

Если с туши хлынет новый поток – ты захлебнёшься.

Если она хоть немного подастся назад, и зажмёт твой нос – ты задохнёшься.

Если колени, на которых туша едва держится, разъедутся в стороны, позволяя ей рухнуть вниз – тебе просто расплющит голову.

Думай, Беломир, выбирай, каким нелепым способом умереть.

Ко всему, хвост ещё этот долбаный.

Рыжий и пушистый. Болтаясь между гор-ягодиц, он щекочет мой разнесчастный глаз. Про такую секс-игрушку я тоже слыхал. Анальная плага называется. По сути – пробка в жопу с приделанным декоративным хвостиком. Когда только эта извращенка успела её вставить?

Не придумав ничего лучше, луплю ладонями по хвостатой заднице. Щипаю её, царапаю, чтоб вызвать хоть какую-то реакцию. Из-за слёз почти ничего не вижу. Вслепую хватаюсь за клятый хвост. Эта извращенская приспособа, видать, на батарейках – извивается в кулаке и лупит по ягодицам, осыпая их шерстью. На ощупь те уже словно покрылись густым подшёрстком. В попытке выдернуть пробку тяну сильнее, задираю хвост, а под ним – он.

Глаз.

Шоколадный, прямо напротив моего слезящегося.

В памяти вдруг всплывает выражение: «С глазу на глаз».

Будь я потрезвее, задался бы вопросом: раз в пукало ничего не вставлено, что тогда у меня в руке?

Будь поумнее, смекнул бы: раз на одной стороне есть жопка с хвостиком, на противоположной может быть пасть с клыками.

Будь у меня родители, они бы научили, что нельзя тягать за хвост того, кто может тебя куснуть.

На беду, я бухой сиротинушка, не самого большого ума. Поэтому, услышав утробное, недовольное рычание, решаю, что спящая пьяница пробуждается, и тяну за хвост с удвоенной слой.

Звук клацающих челюстей ни с чем не спутаешь. Ощущение, когда они смыкаются на твоём теле – тоже.

Что-то делает кусь у меня между ног.

Тут хвост, конечно, выпускаю. Туша, кувыркнувшись через себя, с нереальной для своих габаритов прытью отскакивает к стенке фургона. А я с воплями на заднице отползаю к противоположной. Разглядываю и дрожащей рукой трогаю пах. Стояка как не бывало, но сам конец на месте. Даже не надкусанный. Трусы под рваным комбезом тоже целые, даром, что мокрые.

А потом я поднимаю взгляд.

Первая мысль: Кэй за каким-то хреном, и каким-то образом, в одно мгновение, ухитрилась полностью облачиться в фурсьют. Потом решаю, что выпитая водка оказалась палёной, и теперь меня с неё глючит. Дальше логика выходит вон из фургона. Потому что происходящее в нём никакой логике не поддаётся.

Прямо сейчас, у южных ворот Центрального парка города Черноволжска, припаркован обычный автофургон «ГАЗ-3302-Бизнес» базовой комплектации. А внутри него, занимая доброю треть пространства, расселась косматая, рыжая зверюга.

Огромная антропоморфная лиса.

Только благодаря синьке в крови мгновенно не помираю от разрыва сердца, а лишь ещё разок обссыкаюсь.

Сжавшись в меховой комок, зверюга обнимает человекоподобными руками свой многострадальный хвост. Уши прижаты, шерсть дыбом. Из оскаленной пасти свисают клочья так и не расстёгнутой ширинки.

Путь к бегству отрезан – тварь засела прямо у створок. Рычит и зыркает сверкающими, как катафоты, глазищами. Осознаёт ли она происходящее? Понимает ли хоть что-то? Без особой на то надежды предпринимаю жалобную попытку контакта:

– Не ешь меня. – говорю. – Я невкусный.

На большее ума не хватает.

Услыхав меня, зверюга навостряет уши. Её зрачки расширяются, превращаясь из хищных вертикальных в почти человеческие круглые. Она ощупывает собственное тело. Потом смотрит на свои руки-лапы. Из её пасти раздаётся:

– Ну ёб твою мать…

Она говорит! Она разговаривает! Эта тварь говорящая!

– Вот же блядство… – говорит она голосом Кэй с призвуком рычания.

Едва ли такая пасть способна воспроизводить человеческую речь. Но сейчас явно происходит какая-то сказочная хрень, а в сказках зверьё чешет языком только так. Лиса-матершинница? Почему бы нет?

Жёлтые глаза смотрят на меня:

– Да расслабь ты булки. – острый коготь выковыривает застрявший в клыках обрывок комбинезона. – Я не голодная.

Сроду не поверю той, кого в народе называют плутовкой. Но виду не подаю. Мужественно подбираю с пола бутылку. Намахиваю для храбрости. Слегка дрожащей рукой протягиваю мохнатой гостье.

– Не-а. – мотает меховой башкой та. – Я, дура, думала, что могу себя контролировать… А оказалось… Ну, сам видишь.

Не то, чтобы мне есть дело до всяких фантастических тварей, но чисто из любопытства спрашиваю:

– Это из-за большой луны?

– Из-за маленькой смерти, блядь!

Рявкнув на меня, зверюга добавляет спокойней:

– Если ты не знал, французы так называют оргазм.

Не смотря на смену облика, умничает она по-прежнему. Теребя руками хвост и потупив глаза, говорит:

– Пиздец… Первый и последний раз я кончала в четырнадцать.

Человек ты или оборотень, всем нам порой надо выговориться. Излить душу, как говорится.

Лиса, вернее, Кэйлей, вернее, Лиса-Кэйлей, вернее… Короче, вот это вот существо рассказывает? что ничего не знает про своих биологических родителей. Ведь приёмные взяли её в са́мом младенчестве. Малышку при удочерении они назвали Катей.

Катю любили. Она беззаботно росла, как все обычные дети, совершенно никак не выделяясь.

Всё было хорошо.

Но вот пришли первые месячные, и вместе с ними странные, тревожные, полные звериных образов сны. Пробуждаясь от которых, Катя находила в постели непонятно откуда взявшиеся жёсткие рыжие шерстинки. Ей бы призадуматься тогда, но она лишь беспечно отмахивалась, мол, всего-то раз в месяц, нефиг париться. И продолжала взрослеть дальше.

Всё снова стало хорошо.

Вплоть до первого опыта мастурбации.

Однажды, познавая собственное тело, четырнадцатилетняя девочка словила просто волшебный, невиданной силы оргазм, отключивший её сознание.

Очнувшись, она обнаружила себя в кошмарном зверином теле, доедающей тушку любимого домашнего кота.

– Погоди, – перебиваю я. – А как же брови? – совершенно не в тему, но на ум пришло, вот и спрашиваю. – У тебя же их две.

– Выщипываю! – снова рявкает лиса, и продолжает рассказ.

Отойдя от шока после превращения, Катя переварила в себе и кота, и всё случившееся. К приходу родителей с работы она уже приняла человеческий вид, однако честно им обо всём рассказала. Призналась, что она не такая, как все. Что она особенная. Что настоящая она заперта в этом теле девочки-подростка.

– Так я совершила свой каминг-аут. – говорит эта я-хоть-и-хаваю-котов-но-знаю-много-иностранных-слов. – Самый трушный каминг-аут эвер.

Родители Катю внимательно выслушали. Потом собрали в пакетик кошачьи останки, умыли окровавленную дочкину мордашку, и отвезли её в клинику.

В Черноволжский психоневрологический диспансер, если конкретнее.

– Кстати, ты стал бы просто находкой для тамошней главврачихи. – звучит очередное отступление. – Она бы стопятьсот диссертаций настрочила на тему: «Клишированный образ стереотипного русского, репрезентируемый таджикским гастарбайтером».

Внутри меня не просто булькает, а бурлит и пенится, едва не расплёскиваясь. Но не станешь же быковать на зверюгу, что способна тебя пополам перекусить.

Представляю, как пью водку.

И пью водку.

Слушаю дальше.

В психлечебнице от седативов с транквилизаторами впало в кому Катино либидо, но не зверюга внутри. Она нашла иной способ вырваться наружу.

Голод.

Постоянная, неутолимая, всепоглощающая жажда свежей плоти.

– Я не хотела причинять вред кому-либо. – говорит лиса-гуманистка. – Я не хотела есть людей.

Поэтому худая, как спагеттина, Катя, стала просто есть.

Она через силу заталкивала в себя положенные пайки и просила добавки. Она воровала и отбирала еду у других пациентов. Она даже сподобилась устроиться помощницей на кухню, чтобы иметь доступ к продуктам.

Катя перестала просто есть.
Катя стала жрать.

Жрать днём и ночью. Жрать в три горла. Жрать, как не в себя. Жрать, жрать и жрать, лишь бы хоть немного заглушить тот самый голод.

И вот, спустя каких-то четыре года, из клиники выписали абсолютно психически нормальную девушку по имени Кэйлей. А сто пятьдесят килограмм жира шли к нормальности довеском.

Мир, в который она вышла из клиники, оказался крайне нетерпим к людям с лишним весом. Выяснилось, что толстых никто не любит. Даже сами толстые не любят толстых.

– А ведь это всё ради них. Ради людей. – говорит лиса-альтруистка. – В каждую брезгливо смотрящую рожу мне хочется проорать: «Для тебя ж стараюсь, сволочь! Если я не съем этот сраный бургер, мне придётся сожрать тебя, фэтфобная ты скотина!»

Из её пасти рвётся рык. Шерсть дыбится.

– А потом я узнала про фурри. – говорит она, и вставшая дыбом шерсть опускается. – Среди них я почувствовала себя, как в семье. Хоть и в иллюзорной. Фурсьют без вреда для окружающих даёт мне возможность побыть хотя бы копией себя настоящей. Пусть и мультяшной. Фурри фэндом реально вытащил меня из петли…

Помолчав, лиса говорит:

– Да ладно, шучу. – машет она мохнатой лапой. – На самом деле, тогда верёвка не выдержала. Порвалась.

Водки у меня осталось на донышке. А излияния звериной души всё никак не заканчиваются.

Жёлтые глаза влажно поблёскивают:

– Всю свою жизнь я посвятила изучению и поиску! Столько мифов, легенд, приданий — и всё пиздёж? Фэйки? Ну не одна же я такая на целом свете! Должны же быть в мире другие, подобные мне. Я ищу их, ищу, ищу, ищу — и всё без толку! Где они все, суки, прячутся!?

Жёлтые глаза наполняются слезами:

– Порой мне кажется, что провести жизнь в дурке под транками – не самый отстойный вариант.

Слёзы не бегут ручьями, а набухают в шарики. Подобно росе, только размером с вишню. Они блестят, переливаясь отражаемым светом. Не успевая впитаться в шерсть, скатываются по ней вниз, и разбиваются об пол на мелкие сверкающие частицы.

Всхлипывая, лиса накрывает глаза лапами. Её плечи дрожат. Раздаётся поскуливание.

Ни в одной книжке про охоту не сказано, что лисы умеют плакать.

Изуродованное детство. Испорченная внешность. Сломанная психика.

Оказывается, есть вещи пострашнее.

Например, одиночество.

Неожиданно для самого себя я пододвигаюсь ближе. Протягиваю руку и кладу на мохнатое плечо зверюге.

Нет, не так.

Я кладу руку на плечо Кэйлей – обычной девушке с хорошим аппетитом и плохой наследственностью. Глажу её, а сам пла́чу. То ли от шерсти, то ли от жалости.

– Зря стараешься, – Кэй сбрасывает мою ладонь. – Больше тебе не перепадёт.

По факту, кроме солоноватого привкуса во рту, мне так ничего и не перепало. А эта никакая-я-не-давалка говорит:

– Как говорят сексисты, пьяная баба пизде не хозяйка. По трезвяку я такому, как ты, в жизни бы не дала.

Позабыв о прошлой истерике, снова произношу безобидное: «Почему?»

Лиса гавкает:

– Может потому, что ты жалкий попрошайка секса, который мнит себя мастером пикапа?

Лиса лает:

– Может потому, что ты туповатый гастер, который думает, что он умудрённый опытом русский мужчина?

Эта поедательница колобков, эта шерстяная подстилка, эта вонючая блоховозка, эта зассавшая мне весь фургон безродная-ржавая-псина тявкает:

– ЧУРКА!

Я представляю чистое русское поле.

Представляю одиноко стоящую посреди поля берёзку.

Представляю, как медведь в шапке-ушанке сидит на обутом в лапти вороном коне, и играет на балалайке «Валенки», а матрёшки под музыку водят вокруг берёзы хоровод.

Представляю, как все они – медведь, матрёшки, и даже конь – посидев на дорожку, да выпив водки на посошок, вскидывают автоматы Калашникова, и отправляются поднимать российский флаг над вашингтонским белым домом.

Не помогает.

В отчаянной попытке усмирить рвущегося наружу дерьмодемона, представляю, что все полуострова в мире теперь наши, и говорю:

– Я русский.

Произнося это, едва узнаю́ собственный голос. Он понижается, грубеет:

– Я русский!

Привычный тембр превращается в густой, глубокий бас, от которого вибрируют стены:

– Я РУССКИЙ!!!

Это утолщаются и удлиняются мои голосовые связки.

... продолжение следует...

часть III

ЧУЖИЕ ИСТОРИИ by Илюха Усачёв

Большинство подобных историй начинается примерно одинаково. Это нежданно-негаданная встреча. Это случайный взгляд, от которого на мгновение замирает сердце. Это первое робкое общение с неизменно пробегающей искрой.

Знакомо, правда?

Тут тоже всё началось со взгляда. Правда, за ним последовал удар, и влажные шматки мяса полетели во все стороны. Но до этого был именно взгляд.

Тем вечером мне ни с того ни с сего дико захотелось поохотиться. Сидел себе, культурно отдыхал на лавочке. Водка-селёдка. Простому русскому мужику много ли надо? Выпил-закусил. И тут как засвербит, как зачешется! Уж не знаю, в атмосферном давлении дело, или в полнолунии. Но приспичило так, что хоть волком вой: хочу на охоту!

Ну, поехали.

Охота пуще неволи, как говорится.

И вот, уже в сумерках, я медленно рулю по Ленина под «Русское радио». Высматриваю на улицах подходящую добычу. Держусь в крайнем правом ряду, ближе к бордюру – так удобнее вести наблюдение. У пересечения с Пушкина торможу на светофоре. Смотрю по сторонам, в носу ковыряя. Направо глядь, а там — он.

Глаз.

Жёлтый и круглый, как сегодняшняя луна.

Светящийся точно светофор, этот глазище зырит с косматой башки, что возвышается над скоплением людей у перехода. Сама башка, с хищно раскрытой зубастой пастью, повёрнута ко мне боком. Звериный профиль. А потом она поворачивается в анфас, и вот уже два сверкающих глаза таращатся прямо на меня!

Загорается зелёный для пешеходов, и народ переходит дорогу, мельтеша перед капотом «Газельки». А башка всё пялится, заставляя меня поёживаться и жалеть об отсутствии тонировки на стёклах. Когда толпа редеет, существо становится видно целиком. От макушки до пяток покрытое шерстью создание с собакообразной головой на человечьем теле. Мохнатое недоразумение. Оно всё стоит и стоит на тротуаре, метя́ пушистым хвостом по асфальту. Всё смотрит и смотрит.

Сначала взгляд…

Загорается зелёный для водителей, и я трогаюсь. В этот самый момент застывшая зверюга резко срывается с места, и бросается вперёд! Прямо мне под машину!

…Потом удар.

Будто в столб на сотке врезался, аж задок подбросило. Тачка хоть и едва тронулась, но от удара треснуло лобовое, и по нему размазало то самое – мясные ошмётки вперемежку с какой-то мутной жижей.

Ну, приехали.

Вот так катишь не спеша, никого не трогаешь. А случай за углом так и норовит подбросить тебе дерьма на радиатор.

Это уже не «приехали», это «приплыли».

Сижу, глазом хлопаю. Одеревеневшими руками сжимаю руль. Из ступора меня выводит настойчивый стук в пассажирскую дверь. Поворачиваюсь на звук, а там – во дела! – там не инспектор ДПС, оперативно прибывший на место, и даже не сознательный гражданин, подоспевший на помощь. Там… Зверюга! Барабанит лапой по стеклу. Опускаю его, и она протискивает внутрь свою рыжую меховую башку. Вытянутая морда, острые треугольные уши. Пластмассовые нос и светоотражающие глаза. Красный плюшевый язык в неподвижной пасти, из недр которой раздаётся приглушённое:

– Эй! Ты меня сбил, вообще-то! Не заметил? – едва слышное, но требовательное. – Мне так-то помощь нужна! Алё!

Обычно, попавшая под колёса зверушка за ДТП не считается. Другое дело, если эта зверушка – ростовая кукла – анимационный костюм, надетый на человека.

Приглушённым голосом кукольная голова мультяшной лисы настаивает на её срочной госпитализации. Моими силами.

– Слышь, если не хочешь меня везти, давай подождём скорую, – говорит наглая рыжая морда. – И полицию заодно.

Когда ты за рулём без прав и поддатенький, ДэПСы – не те, с кем охота иметь дело. Поэтому, поведясь на шантаж, открываю дверь.

Накренив правый борт «Газели», зверюга грузно взбирается на сиденье, осыпая салон ворохом шерсти, от которой у меня тут же появляется резь в глазу. Тру его, промаргиваюсь. Обнаглевший пассажир меж тем, схватив себя за уши, снимает звериную башку с плеч и кладёт рядом.

– Фух! – звучит ясный, не задушенный головой-шлемом, голос. – Чуть не померла!

А вечерок-то перестаёт быть таким уж паршивым. На ловца и зверь бежит, как говорится.

Не пассажир – пассажирка.

Чуть подгаживая едва наладившийся вечер, она говорит:

– Эй! Твоя моя понимай? – мохнатая лапа чертит в воздухе крест. – Боль-ни-ца!

Внутри у меня булькает.

У каждого из нас свои собственные «красные тряпки». И разные методы борьбы с приступами гнева. Поэтому, когда эта хамка спрашивает:

– Ты по-нашему вообще не бельме? – внутри у меня снова булькает говно.

Всего разок. Не сильно. Недостаточно, чтобы мой дерьмодемон вырвался наружу. Но на всякий случай я представляю, как играю на балалайке «Валенки». И меня отпускает. Бросаю в ответ короткое и прохладное, как сибирское лето:

– Я русский.

– Ага. – следует ответ. – А я супермодель. – она выпячивает губы в ярко-красной помаде, что вылезает далеко за контур самих губ, и по-коровьи хлопает глазами с комочками туши на ресницах.

Раскованность и непринуждённость нередко свойственны девушкам её возраста. Как и беспечность.

Идеальная добыча.

От кружащей вокруг шерстяной ауры на мой глаз наворачиваются слёзы. Взбивая в воздух целые облака из шерстинок, пассажирка нетерпеливо ёрзает на месте.

– Чего стоим, русский? Кого ждём? – говорит она. – У тебя тут мисс Россия при смерти, между прочим! Гони давай!

Импульсивность и непосредственность так же свойственны такому типу девушек. Как и неосторожность.

Немалая часть подобных историй заканчивается сводкой: «…села в автомобиль к незнакомому мужчине…»

Знакомо, правда?

Ближайшая больница всего в десяти минутах с ветерком. Но включив аварийку, я намеренно ползу на первой передаче.

Какой же русский не любит быстрой езды, как говорится. Но спешка и рыбалка – вещи несовместимые.

Так, стоп. Мы же тут про охоту, вроде как… Хотя, какая по-большому счёту разница? Загнать или выловить. Очистить от чешуи, освежевать или сорвать одежду. Сварить или отжарить. Суть одна – дать волю пресловутым, первобытным инстинктам. Попустить своего демона, как говорится.

Короче, на рыбалке спешка нужна только во время поклёвки. А эта рыбёшка ещё не клюнула. Раскрыв рот, она таращится на блевотного вида массу, что стекает по лобовому стеклу.

– Вот облом. Даже попробовать не успела. – говорит она, и я замечаю прилипший к дворнику обрывок лаваша. – С тебя шаурма, понял?

Она снимает свои меховые лапы-перчатки. Высунув правую руку в окно, отлепляет с лобового кусочек мяса, и закидывает в рот. Закатив глаза, медленно жуёт со звуком «Ммммм». Проглотив, тянется за добавкой. Перед тем, как съесть следующий кусок, обильно макает его в белый соус, размазанный по стеклу. Не переставая жевать, двигая подбородками, говорит:

– На стрессе у меня просто зверский аппетит.

Ещё кусочек. И ещё один. И ещё.

К следующему светофору можно даже не включать омывайку. Лобовое вылизано почти в прямом смысле.

Покончив с трапезой, пассажирка принимается обсасывать пухлые пальцы, смачно при этом причмокивая. Покончив с мытьём рук, принимается меня донимать, ехидно при этом улыбаясь.

– Хотела спросить про твой маскарадный костюм. – влажный палец указывает на мой окклюдер – чёрную повязку с кругляком. – Ты, типа, пират?

Она спрашивает:

– Пират таджикских морей?

Спрашивает:

– Капитан Чёрная Монобровь?

Внутри меня булькает пару раз.

Я представляю, как обнимаю берёзу.

Не сводя глаз с дороги, молча отодвигаю окклюдер в сторону, демонстрируя, что скрывается под ним.

А под ним – ничего.

Кожный покров, без малейшего намёка на глаз. Любопытная пассажирка потупляет оба своих.

– Прости… Я просто подумала, что ты перепутал сегодняшний праздник с Хэллоуином. – бормочет она, отворачиваясь к окну. А потом как заорёт. – ТОРМОЗИ!!!

От неожиданности выворачиваю руль, и мы чуть не выезжаем на встречку! Торможу. Едва машина останавливается, как эта полоумная выскакивает наружу, и бегом бежит через две полосы к тротуару. В припрыжку, чудом уворачиваясь от проносящихся мимо машин.

Сорвалась.

А чего ты ожидал, думаю. Что она клюнет на твой кривой, как крючок, нос? Сам виноват. Поспешишь – людей насмешишь, как говорится. Надо было вести себя аккуратней, а не с ходу давить на жалость, строя грустный глазик.

Досадно, но ладно. В пруду ещё полно рыбы, как говорится. Под протяжные клаксоны и отборные матюки трогаю с места вставшую поперёк дороги «Газель». На ходу захлопывая пассажирскую дверь, которая на первом же светофоре вновь распахивается.

– Ты точно смерти моей хочешь! – говорит возникшая в проёме беглянка. – Я за тобой бежать упарилась! Ты не мог остановиться поближе к ларьку?

В одной руке у неё тройной бургер, в другой – шаурма кинг-сайз. На круглом лице в красных пятнах — пот. С занятыми руками, кряхтя, она кое-как забирается в кабину.

Каждый рыболов подтвердит, что перед забросом рыбу не помешает немного прикормить. По опыту скажу, алкоголь подходит идеально. Шампусик там, ликёрчик. Разные дамские коктейли. Ну, бывает, тирамисы всякие, это да. Но чтобы прямо… Еда?

Тряся ей в руках, она говорит:

– Видишь? Я вся на нервах.

Я киваю.

Она говорит:

– Ну мы едем, или как?

Я с кнопки блокирую дверные замки.

По дороге рыбка, поглощаяя свой корм, продолжает сыпать шерстью и вопросами. В основном про мой глаз. Про тот, которого нет. Про то, как это случилось.

– Да так, – говорю. – Шальная пуля.

По касательной. Вошла в височную кость, раздробила глазницу, снесла напрочь переносицу. Глазное яблоко, конечно, спасти не удалось, но в остальном врачи подлатали нормально. Не жалуюсь. Шрамы мужиков украшают, как говорится.

Поедая бургер, она говорит:

– Ого! Ты на войне был? Жесть…

– Да так, – говорю. – В штабе отсиделся. Писарем.

Уплетая шаурму, она говорит:

– Блин, я просто дура. Прости, что лезу в душу. Должно быть, вспоминать такое очень болезненно. Не плачь, пожалуйста.

Эта история с войной, с пулей, с глазом… Не люблю её рассказывать.

Вытираю из-под века шерстинки, утираю слёзы:

– Ну, во всяком случае, у меня один глаз, и одна бровь соответственно. Логично же?

Пассажирка откусывает бургер:

– Твоя монобровь, я её сразу заметила. Она классная. Такая густая. – откусывает шаурму. – Она мне нравится. – снова бургер. – Как и твоя самоирония. – опять шаурма.

Когда мы добираемся до места, моя попутчица выбрасывает из окна упаковки от фастфуда, и интересуется: «Где это мы?» В ответ киваю на здание с красным крестом над входом.

– А что, – следует вопрос. – Кто-то заболел?

Двигатель заглушен, автомобиль поставлен на ручной тормоз, дверные замки разблокированы.

Прямо сейчас у неё есть реальная возможность соскочить. Убраться подобру-поздорову. Вместо этого звучит категорический отказ от госпитализации на голодный желудок:

– Не-а! – крутит она головой. – Стоит мне вылезти из машины, как ты смоешься. А с тебя ещё причитается ужин, забыл?

Любой рыболов не даст соврать — прикормленная рыба лучше клюёт.

Поворачиваю ключ зажигания, блокирую двери.

Только что она упустила свой последний шанс сорваться с крючка. Попалась. А могла бы шлёпнуть хвостом по воде, да преспокойно плыть себе дальше – поминай, как звали.

– Я Кэйлей, кстати. – представляется она. – На ирландском это значит стройная. Прикол, да?

Опуская ручник, говорю, мол, это какое-то прозвище? Псевдоним? Выруливая на дорогу, спрашиваю, как её зовут на самом деле. По-русски.

– Можно просто Кэй. – фыркает она. – Ну а ты?

Она спрашивает:

– Равшан?

Спрашивает:

– Джамшут?

Я представляю, как разбираю матрёшку.

Произношу чистое, как заснеженное русское поле:

– Я Беломир.

Она качает головой:

– Да ты прикалываешься.

Встраиваюсь в автомобильный поток и меняю тему. Перевожу разговор на то, из-за чего мой бедный глаз слезится, не переставая – её шерстяной костюм. Сама-то с какого утренника сбежала?

Оказывается, никакой это не костюм. Вернее, костюм, да. Но не совсем костюм. С одной стороны, как бы костюм, но в то же время – не просто костюм. И чтобы стало ещё понятней, одетая-неодетая в костюм-не-костюм Кэй-как-то-там-дальше выдаёт:

– Ты что, никогда не слышал про фурри?

Видать, по мне видать, что не слышал, потому что она сразу объясняет: фурри – это фэндом субкультура. Кружок по интересам, если по-русски.

– Ясно. – говорю я. – Что-то из разряда ЛГБВГД извращенцев.

– Понятно. – говорит она. – Ты ни разу не в теме.

По её словам, фурри-коммьюнити никак не связано с сексуальной ориентацией, гендером и всем таким. Никаких запрещённых законом девиаций, экстремизма, насилия и прочей противоправщины. Чистая позитивная энергия, направленная на самовыражение и общность интересов.

На дороге образуется небольшая пробка, и пока мы в ней стоим, моя попутчица увлечённо рассказывает про то, о чём я не спрашивал.

Итак, в основе фурри-культуры лежит интерес, а вернее даже сказать, горячая любовь к антропоморфным животным.

Эти вымышленные существа наделены человеческими чертами: сознанием, речью, мимикой. Они ходят на двух ногах, носят одежду, занимаются разными, вполне человеческими делами. Для примера возьмите хоть америкосный «Зверополис», хоть наш «Ну, погоди!» И фурри, значит, от этих зверушек дико прутся. Запоем смотрят про них мультфильмы, читают книги, играют в игры. Или же сами создают тематический контент – всё, что касается человекоподобных животных.

Слушая всю эту муть вполуха, только диву даюсь, сколько же всякого непотребства заносит к нам западными ветрами. А эта Кэй-я-тащусь-от-зверей продолжает лекцию.

Самой универсальной моделью поведения в фурри-фэндоме является наличие фурсоны – своеобразного аватара антропоморфного животного, с которым фурри себя прочно идентифицируют. Так что эти шкубу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу…

– Эй! Ты что, спишь!? – что-то стукает меня в плечо.

– А?

– Хуй-на! Ты что, уснул, я спрашиваю?

– Гла́за не сомкнул.

– Но ты, блин, храпел!

– Я всегда храплю, когда мне интересно. Продолжай пожалуйста.

… шкуры, которые фурри на себя напяливают, хоть и называются фурсьютами, но представляют собой нечто большее, чем воняющий нафталином ростовой костюм для детских праздников. Ведь фурсьют является для фурри осмысленной репрезентацией идеального себя, чуть ли не второй кожей.

– Понятно. – говорю я. – Что-то из разряда ЛГБВГД извращенцев, которые онанируют на пушистиков.

– Да нет же! – эта никакая-я-не-зоофилка хлопает себя по коленям. – Фетишизация тут вообще ни причём! Хотя… – она на мгновение замолкает, будто что-то вспомнив. – … Хотя, в фурри-фэндоме, конечно, есть такое понятие, как йифф…

Йифф, поясняет она, это эро- и порно-контент с антропоморфными животными. Сексуализация фурри-персонажей и половое влечение к ним также обозначается данным термином. Но Кэй убеждена: йифф – далеко не основополагающая часть фурри-культуры.

Ещё она утверждает, что в фурри-коммьюнити входят десятки тысяч последователей по всему миру. Они участвуют в онлайн и оффлайн ролевых играх. Выпускают тематические печатные и вэб-издания. Устраивают эвенты, организуют конвенты. Проводят целые фесты.

Слушаю и стараюсь не уснуть снова. Не сказать, что мне есть дело до всяких чудил. Но энтузиазм, с которым психи собираются в стаи вместо того, чтобы полечить голову, впечатляет.

В пробке рядом с нами стоит кроссовер. Из приспущенного окна собачонка карманной породы неистово облаивает нашу газель. Девочка на заднем сидении журит питомицу, грозя ей пальчиком. Родители спереди умилённо улыбаются. Ну прямо кадры из рекламы семейного автомобиля. Или банка. Или майонеза. Эталонное приторное счастье. Глядя на них, Кэй говорит:

– Фурри – это как семья. Только хорошая. Настоящая. Где тебя понимают, и принимают как есть, а не пытаются упрятать в психушку.

Собачонка захлёбывается лаем. Кэй скатывает плотный комок из шерсти, и щелбаном отправляет прямо в окно кроссовера со словами:

– Потому что в настоящей семье ты не выделяешься. Истинная семья та, в которой все подобны друг другу. Все такие же, как ты.

Псина брешет и перхает, словно чем-то подавилась. Пробка потихоньку рассасывается. Мы едем дальше.

– Кстати, если тебе интересно, – говорит Кэй. – ЙИФФ – это звук, который издают лисицы во время спаривания.

В общем, путь до центра города проходит познавательно.

Мы оставляем машину у южного входа в Центральный парк культуры и отдыха. Из-за облепившей всю кабину рыжей шерсти я буквально умываюсь слезами. Вдобавок, кружит голову запах, исходящий от моей пассажирки. Не томатно-чесночные соусы фастфуда, нет. Это какой-то цветочный парфюм. Фиалка, или вроде того. Аромат приятный, но в замкнутом пространстве прямо дурманящий. И теперь на улице меня аж пошатывет от кислородного опьянения.

К относительно свежему весеннему воздуху примешивается ещё кое-что. Кэй расплывается в улыбке:

– О да, детка! – шевелит она ноздрями. – То, что Гордон Рамзи прописал!

На заплетающихся ногах едва поспеваю за ней, несущейся к шашлы́чке на углу парка.

Там мы заказываем одну… Нет, две порции.

Четыре, если точно.

Местный шашлык-мэн – вот же нахал носатый. Всё бросает на мою спутницу неоднозначные взгляды, горячие, как угли у него в мангале. Наверное, считает, что каждая русская женщина только и мечтает поскорее стать чернильницей. Мне же он подмигивает, типа: «Вах! Гдэ такой каралэва нашёл, брат?» Скалится, мол: «Вай! А справэшса с такой жэнщэна, брат?» Как бы намекает: простому русскому мужику с кавказавром не сравниться.

Не брат ты мне, думаю…

Представляю, как веду под узды вороного коня по чисту полю.

Говорю:

– Я русский. А русскому всё по плечу.

Оплачиваю заказ, и накидываю сверху, чтобы забрать его вместе с шампурами. Порция мяса на первом уменьшается ещё на выходе из кафе. Кэй тычет ополовиненным шампуром в колесо обозрения, что возвышается над парком:

– Хочу туда.

В парке, держа по шампуру в каждой руке, она выглядит радостнее той ребятни, которая носится по парку со сладкой ватой на палочках.

Мамаши покрикивают на детишек и сердито поглядывают на папашек. А те знай себе хлебают из пластиковых стаканчиков какое-то зелёное пойло. Тут и там улочки парка подсвечены изумрудными гирляндами. Там и сям развешены салатовые флажки с изображением клевера. На каждом втором прохожем зелёная маскарадная шляпа. Каждый третий прибухивает зелёную синьку.

Парк весь зелёный, хотя только начало весны. И народ весь зелёный, хотя по сути – синий.

К гадалке не ходи, всё это озеленение – очередная выходка нашей мэрии. В преддверии выборов слуги народа повадились транжирить бюджет на празднично-досуговые мероприятия для населения. Дело-то само по себе хорошее. Вот только праздники чинуши выбирают весьма сомнительные, надо сказать.

В конце прошлого октября парк натурально пылал оранжево-жёлтым вовсе не из-за осенней листвы. Тыквенные головы-фонари с вырезанными жуткими рожами заполонили его улочки. Вот вам День Всех Святых.

В середине этого февраля сугробов навалило от души. Но чтобы увидеть снег в парке, пришлось бы сперва разгрести слой из розовых конфетти и открыток в форме сердечек. Выглядело это, как если переборщить с цветастой кондитерской обсыпкой поверх белой глазури на куличе. Вот вам День Святого Валентина.

Теперь вот посреди марта День зелёного-хрен-пойми-чего.

Кэй приканчивает второй шампур, когда, пробираясь сквозь зелёно-синюю толпу, мы выходим к колесу обозрения. Оно работает, хоть и не сезон. Видать, по случаю мероприятия.

Путь на посадочную площадку преграждает контролерша. Показываю ей билеты, но она выставляет ладони вперёд, словно на неё прёт танк, и как давай возникать: «Нета! Низя, однако!» Скуластое, плоское, точно блин, лицо переводит раскосые глаза с меня на Кэй: «Нета! Таким низя, однако! Запрета, однако!» – бузит она.

Каким — таким? Простым русским людям, у которых вы, гастеры понаехавшие, отбираете рабочие места?

Я представляю, как надеваю тёплую и мягкую шапку-ушанку.

Говорю:

– Я русский. – машу́ рукой назад. – А у вас там, между прочим, распивают прямо на карусели. Форменное безобразие!

Всплеснув руками, контролёрша убегает в указанном направлении. И мы запрыгиваем в подъезжающую кабинку.

Она проседает под нами с натужным, металлическим скрежетом. Протяжно скрипят подвижные части. Осыпается краска. Много-много слоёв. Под ними – ржавчина. Откуда взяться новым аттракционам, когда все средства уходят на идиотские праздники, вроде сегодняшнего?

– Так что там, ты говорила, нынче за событие? – спрашиваю я у Кэй.

– Ну как же? – она впивается зубами в мясо. – День Святого Патрика ведь.

Не знаю такого. Сдались нам эти Патрики с Валентинами. Будто своих святых мало. Так и тянет нас, русских, подглядеть через Петровское окно: а чего там у них? Иностранные словечки. Фэндомы, субкультуры, комьюнити. Забугорные праздники, традиции, ценности. «Любит наш народ всякое говно», как пел один артист.

Кабинка, покачиваясь, со скрипом ползёт вверх. Кэй зубами со скрипом снизывает с шампура шашлык. Я говорю:

– И чего люд наш так тащится со всего ненашего?

Вопрос риторический, но эта я-на-всё-имею-мнение, вставляет свои пять копеек:

– Это нормально. – говорит она, пережёвывая. – Всего лишь транснациональное мульти-народное просачивание кросс-культур.

Исходя из её теории, данное явление сродни диффузии. Когда молекулы одной субстанции (читай культуры), проникают в другую. Типа, как пшикнуть освежителем воздуха. Состав самого воздуха при этом радикально не меняется, оставаясь вполне пригодным для дыхания. Однако пахнет приятнее.

Как по мне, все эти заграничные веяния скорее вонь от пердежа. Причём такая, что никакой освежитель не поможет.

– Чисто для примера попроси наших школьников перечислить блюда традиционной русской кухни. – говорит эта сторонница вредоносных теорий. – Двое из трёх назовут суши с пиццей.

Кто о чём, а Кэй всё о еде.

Она примеряется к очередному куску мяса, когда колесо делает четверть оборота:

– Кстати, Валентинов День, как чуждый русским традициям, недавно запретили. Хэллоуин на очереди. Так что скрепоносцы могут спать спокойно.

– Вот и славно, – говорю я. – Не надо нам этих шабашей басурманских.

– Басурманских? – переспрашивает Кэй. – Ты серьезно?

Она спрашивает:

– Это пост-ирония?

Спрашивает:

– Или уже мета-ирония?

Я представления не имею, о чём речь. Слишком много иностранных словечек. А эта гражданка мира всё говорит:

– До Святого Патрика пока не добрались. Возможно потому, что его котируют и в православии. Правда, называют Патрикеем, и поминают тридцатого марта.

Колесо делает пол-оборота. Мы в самой верхней точке. Конструкция раскачивается и стонет металлом. Хлопья облупившейся краски сносит ветром. Капельки жира с шашлыка не успевают коснуться пола кабинки – их тоже подхватывают воздушные потоки. Следом летят рыжие шерстинки с фурсьюта Кэй.

– Если ты не знал, – говорит эта я-знаю-всё-на-свете. – Святой Патрик всё же имеет к России кой-какое отношение.

Кэй рассказывает, что сей святой известен в основном миссионерской деятельностью. С особым рвением он обращал в христианство Ирландцев. Используя трёхлистный клевер, объяснял им понятие Святой Троицы – отсюда символика сегодняшнего праздника. Ещё Патрик увлекался писательством, и даже считается родоначальником ирландской литературы. Но любопытно в его биографии другое.

Кабинка снижается, я просвещаюсь.

– Есть легенда, – говорит Кэй. – Согласно которой Святой Патрик, помимо прочего, практиковал демоноборство.

Как-то раз повстречалась ему в лесу одна демоническая сущность, способная оборачиваться лисой. Недолго думая, Патрик сошёлся с ней в жаркой битве. На самом деле, его противница не являлась каким-то там демоном, жалкой шестёркой на побегушках у Сатаны. Она была настоящей языческой богиней смекалки и хитрости. Древней и мудрой. Но данный факт вместе с её именем предан забвению.

– Обыкновенный сексизм. – делает ремарку Кэй. – Сильные женщины подвергались канселингу во все времена.

Итак, бились Патрик с богиней не на жизнь, а на смерть. День бились, второй, третий. И никто никак не мог взять верх. На четвёртый день богиня предложила перемирие. Мол, равны наши силы, но я готова уступить. Только с одним условием.

«Раздели со мной ложе, Патрик. Чтобы мне понести дитя – сказала богиня. – Тогда я навсегда покину здешние места. А местным людям ты расскажешь, что сразил меня на смерть».

Причина, по которой богине приспичило беременеть от простого смертного, тоже канула в лету.

Патрик гордо отверг столь богомерзкое предложение. Поднатужился, помолился, и с Божьей помощью одержал-таки победу. А после раструбил всем, какой он герой. Может, даже книжку об этом написал.

– Это сексистская концовка, – звучит очередная ремарка. – Общепринятая.

Но есть ещё одна версия. В которой говорится, что Патрик, будучи склонным к сочинительству, как и многие писаки, водил дружбу с зелёным змием. И вот, в часы перемирия, нахлебался он поти́на (это ирландский самогон, по примечанию Кэй), да предался раздумьям над предложением демоницы. На хмельную головушку решил: раз убийство демона грехом не считается, то и за перепихон с ним Боженька не отругает. Богиня же, получив желаемое, сдержала обещание. Махнула на прощание пушистым лисьим хвостом, да отправилась восвояси куда-то на восток.

Колесо заканчивает полный оборот. Кабинка спускается к посадочной. Поскольку контролёрши не видать, мы решаем зайти на ещё один круг. Кэй говорит:

– А теперь самая мякотка истории.

Особо примечательно то, что к востоку от Ирландии лежит не что иное, как наша необъятная родина. Легенды-легендами, но не странно ли, что в русских-народных сказках частенько фигурирует хитрая Кумушка-Лиса с нетипичным для местных широт отчеством Патрикеевна?

Короче, эта фурри-фанатичка и тут приплела своих пушистиков. В качестве эпилога она резюмирует:

– Скорее всего, у них тупо случился секс по пьяни. Бедная богиня залетела, и со стыда дала дёру, куда глаза глядят. А святоша не постремался выставить эту кринжатину личным подвигом.

Мы снова на самой верхатуре.

Может, это впечатления от рассказанной Кэй истории, может, её шерсть в моём слезящемся глазу, но мне кажется, что пятна на полной луне сплываются то ли в лепестки клевера, то ли в отпечаток лисьей лапы.

Оказывается, Патрик был нормальный такой мужик. Хоть и нерусский. Но персональный день в его честь нам, простым православным людям, и в хрен не тарахтел. Как по-мне, надо оставить только пасху с майскими праздниками. И харэ праздновать.

И всё же, парк под нами празднует. Шумно гомонит, переливаясь всеми оттенками зелёного. Тьфу ты, болото! – я смачно отхаркиваю зеленоватую мокроту, и плевок сносит ветром. Прямо мне в глаз.

Кэй приканчивает последнюю порцию. Остаток пути мы спускаемся молча.

Внизу поджидает контролёрша. Кроет нас на смеси матерного русского с тарабарским. Кэй показывает ей американский фак, а я – традиционный русский кукиш.

Вот такое транснациональное мульти-народное чего-то там.

Мы гуляем по парку дальше. Неподалеку взрывается петарда, и моя спутница хватает меня за руку.

А вот это уже лишнее.

Охотник не должен эмоционально привязываться к добыче. Всякие романтишные штучки мне ни к чему. Но выдернуть руку не решаюсь. Да и хватка крепкая.

Среди людей впереди нас мелькает спина какого-то недорослика. Из заднего кармана его штанов торчит прямоугольный листок бумаги кислотно-салатового цвета. А из-под зелёной шапки выбиваются спутанные рыжие патлы.

– Приколись! – улыбается Кэй. – Лепрекон!

– Засранец он. – говорю я. – Смотри, у него детский горшок подмышкой.

Перед тем, как окончательно затеряться в толпе, карлик теряет свою бумажку – она выпадает из кармана на асфальт. Кэй поднимает её, наколов остриём шампура. Это рекламная листовка:

ИРЛАНДСКИЙ ПАБ «ДА, БЛИН!»
(напротив главного входа ЦПКиО)
чиллим в
#ДеньСвятогоПатрика
Каждая четвёртая пинта
крафтового зелёного эля –
ФРИИБИ!

Буквы вроде русские, а непонятно ни хрена. Кэй говорит:

– Хочу туда.

Не уверен, что потяну по бабкам, но раз дама просит…

... продолжение следует...

часть II

ЧУЖИЕ ИСТОРИИ by Илюха Усачёв

Поплюй через плечо, постучи по дереву. Десятой стороной обходи чёрных котов. Если собираешься угостить того, кто в двери не вхож, налей молока и оставь открытым окно.

Ерунда, дурацкие суеверия, скажет большинство.

Так-то можно говорить что угодно, но здесь на подоконнике стоит блюдце с молоком, а вот окно закрыто. Здесь полумрак и душно.
Здесь серой, застиранной простынёй накрыто зеркало.

Само зеркало, прислонённое к стене, громоздится на едва ли не разваливающемся комоде. Рядом стоит рамка с фотографией какой-то старушенции.

Эта бабанька на фото – у неё глазки-щёлочки. От них морщинки-лучики залегли аж до ушей. И уголки губ тоже к ушам тянутся. Улыбка на миллион печенюшек. Того и гляди запечёт тебя в лучах доброты, как пирожок в печке.

Это какая-то чужая бабка. Незнакомая, вообще левая. Не-не-не, это точно не моя Ба.

Моя Ба так не смотрела.

Чтобы понять, насколько эта старушка-веселушка не моя Ба, надо хоть немного знать мою Ба.

Ту самую мою Ба, которая только и делала, что впахивала в огороде кверху задом, прерываясь только на попыхтеть цигаркой с самосадом. Моя трудяга Ба, моя барыга Ба – ей вообще некогда было играть в гляделки. В отличие от милой бабуси на фото, моя Ба по чём зря не лыбилась.

Моя Ба смотрела совсем не так.

Да и окно моя блюстительница всех примет и понятий Ба обязательно приоткрыла бы. Ведь она в любое время года неукоснительно соблюдала этот свой странноватый ритуал: раз в декаду устраивать тотальное проветривание помещения. Попробуй только приблизься к оконным створкам, и Ба тут же в тысячный раз напомнит главное правило своего дома: если на подоконнике стоит блюдце с молоком – окно должно оставаться приоткрытым. Точка. Что в зной, что в стужу. И моя Ба чхать хотела, покройся ты хоть потом, хоть инеем, ей только дай повод поворчать: «Сашочек, запомни: лепрекон же не вор-форточник. Увидит, что окно закрыто – да откажется от угощения. Зажлобит на меня. А оно мне надо? – вопрошала моя Ба, и сама себе отвечала. – Оно мне не надо».

Помешанная на суевериях, моя Ба даже вне дома только и делала, что делала замечания: «Сашунчик, нельзя копать под радугой! Ни в коем разе! Усёк?» И тут бесполезно было оправдываться, мол, ты всего лишь рыл в песке окоп для солдатиков. Не имело смысла объяснять, что это и не радуга вовсе, а просто зонтик-грибок над песочницей, выкрашенный под цветик-семицветик.

Упёртая, моя Ба всё твердила про лепреконов, которые прячут под радугой своё сокровище. И стоит тебе найти тот клад, как ты непременно его присвоишь, не удержишься. А лепрекон, этот мелкий рыжий говнюк, он-то промолчит поначалу, позволит забрать свою нычку. А потом – хоп! – сам сопрёт у забравшего нечто очень и очень ценное. Обдерёт, как липку, как лоха. С процентами, похлеще любого ростовщика. Причём лошара ещё и не сразу скумекает, что его кинули. Как говаривала моя Ба: «Если не видишь в схеме лоха, то лох в ней – ты».

А ещё моя Ба часто повторяла вот такую свою присказку: «Санёчек, ты знаешь, я, может, и решилась бы умыкнуть лепреконов кладок, да страхово, что он в ответку свистнет моё сокровище». – подмигивала она мне.

Обычно моя, готовая кинуть лепрекона, да сама опрокинутая жизнью, Ба, заводила шарманку про «своë сокровище», когда пересчитывала наличку. И это означало только одно.

– Сашулёк, поти́н сам себя не выгонит. Доедай давай, и за работу. – говорила моя Ба, докладывала мне в тарелку чего-то тёплого, густого и вязкого. Манной каши, кажется. Не помню точно…

Когда заходит речь о бабушках, почему-то на ум сразу приходит еда. Все эти пирожки и пышки душистые, борщ наваристый, сметана домашняя (такая густая, что аж ложка стоит), огурчики хрустящие, да море компота – хоть упейся. Так слово за словом, пирожок за беляшиком – и вот благодарный внучек уже не про любимую бабуленьку рассказывает, а про то, как он любит пожрать. Будто у всех бабушек с рождением внуков, появляется некий кулинарный фетиш.

Но то у других, обычных бабушек. Фетишем моей Ба всегда был только поти́н.

Поти́н моей Ба – это бухло из ячменя, свёклы, картохи и дохрена чего ещё. Едрëное (40° – 90°) пойло, самогон по сути. Но попробуй только ляпни: «Хозяюшка, мне бы это, самогону литрушечку» – и Ба захлопнет дверь прямо перед твоим носом. Каждый ханыга, что в нашем посëлке, что в городе, хоть раз слышал: «Я делаю поти́н, усëк? За самогоном вали вон, к Лярвовне».

Словом, пока другие, обычные бабушки делали закатки, моя Ба бутлежничала в промышленных масштабах.

Пока другие внучата хрумкали огурчиками, я до седьмого пота разливал готовый потин по бутылкам, и спускал в погреб.

Справедливости ради, банки с консервацией в погребе тоже имелись. Но мне и в жизни не вспомнить, какого цвета в них было лечо. Зато я отлично помню цвет юшки, что струячила из разбитых носов городских гопников. Тех самых бедолаг, которые однажды отжали у меня бабки, а после имели дело с моей «Старая, ты чё моросишь?» и «Бабушка, пожалуйста, не бейте!», Ба.

Наша соседка (Львовна – по батюшке, Лярвовна – по Ба) тогда высказалась на этот счёт. Опёршись на щербатый штакетник, что разделял наши участки, она прошамкала что-то вроде: «Ты мне скажи, Изольда, доколе ты намерена свою мелочь конопатую под юбкой прятать? Мужик ведь растёт…»

«Сами с усами, соседушка». – ответила бы любая другая, обычная бабушка.

– Иди нахер, лярва старая! – сказала моя Ба, которая никогда не лезла за словом в карман своего выцветшего халата.

Моя Ба сказала:
– Сашульке я денюжку дала. Лично. Стало быть, эти рэкетиры недоделанные, в первую очередь, меня грабануть удумали. И стало быть, это моё, а не твоё собачье дело! – подытожила моя Ба и посоветовала Лярвовне заниматься воспитанием своего калечного недоумка.

Калечный недоумок – это Лярвовнин сын Лёнька. Раньше, до того, как стать калечным, он возил потин моей Ба на продажу в город. В то время моя Ба ещё не называла его недоумком.

– Лёньчик, мой партнёр по бизнесам. – говорила она, загружая бутылки в багажник Лëнькиной раздолбанной шахи. – Лёньчик, считай, родня.

Однажды, когда Ба отлучилась, этот «считай родня» перемахнул низенький щербатый штакетник, и через раскрытое окно влез к нам в дом. Там он, чисто по-партнёрски, принялся отгружать пузыри из погреба. Прямиком в свой клетчатый челноковский баул. Наверняка бедный недоумок предвкушал жирный навар, когда за его спиной раздалось – щёлк!

С таким звуком лопаются микроскопические воздушные пузырьки в суставах. Хлопок по сути, но слышится именно, как щелчок.

ЩЁЛК.

– Леонид? – звучит следом. – Как же так, Леонид?

Над не ожидавшим такого поворота Лёнькой нависает моя, возникшая из ниоткуда, Ба. Обхватив правой ладонью свой левый кулак, она разминает фаланги – щёлк!

– Как же так, Леонид? – Ба сменяет руку, теперь правая. Основная, рабочая. Ударная. – Как же так?

ЩЁЛК.

Из хаты Лёнька вышел, как вошёл – через окно. Точнее, вылетел. Вместо целого баула он унёс с собой всего один пузырь – свой собственный мочевой. Отбитый напрочь. Заяву этот неудавшийся кидала, но состоявшийся инвалид второй группы катать не стал. Да и кто бы её принял, заяву-то? Ведь потин моей Ба, по одной лишь ей известному ирландскому рецепту – это эксклюзивное бухлишко котировали не только в городе и нашем посёлке, но и в местной ментовке тоже.

Что сказать, любому, кто имел дело с моей Ба, следовало помнить: её лучи добра светили далеко не каждому. Вернее, они не светили вообще никому.

Самое тупое, что ты мог сделать – это попытаться кинуть мою Ба, чьи любимые ирландские поговорки звучали, как: «Кинул однажды – кинет и дважды». А ещё: «В себе обиду не держи – сажай кидалу на ножи». Сомнительно, что они прям ирландские. Скорее, так поговаривают в местах, подобных тому, где моя Ба сделала свои наколки.

Наколочки моей Ба – вовсе не модненькие цветастые татушки, а синюшные изображения с неровными и подплывшими контурами. Примитивные картинки, вколоченные глубоко под выдубленную солнцем кожу загорелых предплечий моей Ба.

Вот пронзённое стрелой сердце. Вот колокол, обвитый колючей проволокой. А вот какая-то птичка держит в клюве конверт.

Пояснять за свои партаки моя Ба стала бы разве что какому-нибудь авторитетному ЗеКа, вроде деда Костыля, что жил у околицы. А всем остальным проявлять интерес не стоило от греха подальше.

Такая вот она была, моя Ба. Вся, как есть. С этими своими татуированными руками, мозолистыми настолько, что респектанул бы даже прожжённый работяга. Совсем не старушачьими ручками-веточками, а мощными, как у борцухи, ручищами. Которым моя, никогда не околачивавшая хреном груши Ба, вечно находила занятие. Вскапывать лопатой, разрыхлять тяпкой. Вертеть крантики самогонного аппарата и сворачивать самокрутки. Щипать внука за щëки или рихтовать кому-нибудь портрет.

Даже в перерывах между всем этим, руки моей Ба просто так на коленях не лежали – они перебирали розарий. И речь не о цветнике, если что. Садоводство – занятие не для моей «эх и забористый же табачок я вырастила» Ба. Её розарий – это такие чётки. Неизменный атрибут истинно-верующих христиан и реально чётких пацанчиков.

Как и большинство чёток, католический розарий внешне напоминает бусы. Ровно пятьдесят четыре бусины соединяются в кольцо. Посередине медальон, от которого ответвляется ещё пять бусин, и крестик на конце. Чётки как чётки, только большие. Обычная антистресс игрушка для рук, ничего примечательного.

Совсем другое дело – розарий моей Ба. Его бусины, выточенные из какого-то чёрного камня (может оникс какой, не знаю точно), чёрные, блестящие – цветом и размером они напоминали ягоды паслёна, что рос возле нашего забора. Эти гладкие шарики крепились отдельно друг от друга, каждый на собственном звене замысловатой цепочки. Разглядывая лик Девы Марии на медальоне, казалось, что на тебя вот-вот снизойдёт благодать. А уж скорбно-страдальческое лицо спасителя на кресте так и побуждало покаяться – настолько искусно ювелир сделал свою работу.

На фоне привычных православных крестиков розарий моей Ба выделялся так, что ни один шаристый скупщик антиквариата мимо не прошëл бы.

По розарию моя Ба читала молитвы. Цокая бусинами, она беззвучно шевелила губами с зажатой в зубах папироской – про себя читала. А когда не читала, носила розарий на шее, как бусы. И крестик прятался, зажатый между гигантскими сисяндрами. Порой металл окислялся от трудового пота, оставляя на груди и шее сероватые с зеленцой следы. Тогда Ба вешала свой символ веры на гвоздик, вбитый над изголовьем её кровати. Не забывая при этом поцеловать крестик и медальон.

Как другие, обычные бабушки ласково гладят своих внучат по волосам, с той же нежностью грубые пальцы моей Ба касалась черных бусин. Не хотелось бы катить бочку на мою Ба, но она так носилась со своим розарием, будто Мария с Христом были ей роднее меня. Что сказать, католическая побрякушка, да мелкий рыжий говнюк – всё, что осталось у моей Ба от родины.

И мелкий рыжий говнюк – это я не про себя, кстати.

Готовая часами объяснять, как правильно искать четырехлистный клевер, моя Ба ни шиша не рассказывала о своём прошлом. Молчала в тряпочку. Чего не скажешь о нашей соседке. Уж эту старую лярву хлебом не корми, дай потрепаться за жизнь. В основном за чужую, естественно.

Если верить Лярвовне, дед мой работал советским военкором. В самом начале шестидесятых его замотало в разрываемую вооружëнными конфликтами Северную Ирландию. Где моя воинственная Ба как раз состояла в рядах ИРÁ – Ирландской Республиканской Армии. «Енто террористы ихние ирландовские. – поясняла Лярвовна. – Навроде чеченских дудаевцев».

Так Ба с дедом и познакомились. Из уважения к ним, опущу рассказанные Лярвовной скабрезные детали. Скажу лишь, что моя, одуревшая от чувств, как от девяностоградусного потина Ба, и глазом не моргнув, променяла зелёные холмы Ольстера на жёлто-рыжие Черноволжские степи. Серпастый и молоткастый паспорт ирландская диссидентка получала уже с заметно округлившимся животом.

И закончись всё хорошо, на руке моей Ба не красовалось бы сердце, пробитое стрелой, которая тут означает вовсе не стрелу Купидона, а нанесённую любимым человеком смертельную обиду.

Если не вдаваться в бытовые подробности, то вот она, вторая часть любовного романа моей Ба.

В банально-анекдотичной кульминации муж наставляет рога жене прямо на супружеском ложе.

Но в неожиданно-динамичной развязке, рога отшибаются именно у мужа. Прямо там же, на супружеском ложе.

В финале выдержка из милицейского протокола: «…Ввиду полученных, несовместимых с жизнью травм, потерпевший скончался на месте».

И судебное постановление: «…Подсудимая признана виновной в совершении убийства в состоянии аффекта, и приговаривается к наказанию в виде лишения свободы сроком на двадцать лет».

Вместо эпилога – изображение колокола, оплетённого колючей проволокой. Носитель такой наколки отмотал свой срок полностью. Без УДО и амнистии. От звонка до звонка.

Такая вот лавстори моей Ба, ванилькой в ней и не пахнет. Бабочки с птичками не порхают.

Одна птичка, правда, есть. Та, что на ударной руке моей Ба. Птаха, похожая на ласточку, держащую конверт в клюве. Обычно с конвертом изображают почтовых голубей, конечно. Но по зоновским понятиям голубок, он как и петушок, – зашкварное пернатое. Поэтому – ласточка. Символ трепетного ожидания письмеца от близкого, долгожданной весточки с воли.

И вот тут бы моей горемычной Ба впору наколоть ещё одну стрелу в своём несчастном сердце. Что бы там зеки не думали, ласточка – птица не почтовая. Ни одного письма на зону она так и не принесла. Единственный близкий человек, что остался у Ба на воле, её там совсем не ждал. Моя мама, дочь моей Ба, она отказалась иметь что-либо общее с матерью-уголовницей. Вычеркнула её из жизни. Отреклась. Потому-то я и знать не знал, что у меня есть бабушка. Класса до третьего, кажется. Не помню точно…

В тот период детства я чуфанил едва ли не чаще, чем просто дышал. От чего образы родоков в моей памяти смазанные и мутные, как потёки клея «Момент» внутри целлофанового пакета.

Кажется, папаня мой был бандосиком, а маманя – красоткой. Папку замочили за его тёмные делишки, а мамку пустили в расход прицепом.

Девяностые, чё. Жёсткое было время.
И вот мой первый день в детдоме. Сижу такой на холодном полу, возюкаю бесколёсым игрушечным грузовичком туды-сюды. И тут слышу откуда-то сверху, словно с потолка:

ЦОК-ЦОК!

А потом:
– Ну здравствуй, Сашунчик.

Задираю голову и вижу, как надо мной возвышается здоровенная такая, точно памятник Родина Мать, бабища. Глядит на меня сверху вниз, и говорит:
– Мы с тобой не знакомы, но…

Она заминается на пару мгновений, теребя в руках какие-то бусы с крестиком, – цок-цок! – потом продолжает:
– Я твоя ба…
– Ты что творишь такое!? – вклинивается между нами местная воспитательница.
Она отбирает у меня грузовичок и отвешивает подзатыльник.
– Новый линолеум изодрал, паскудник! – голосит воспиталка, пока Родина Мать за её спиной разминает фаланги.

ЩЁЛК.

Понятное дело, сейчас никто не отдал бы ребёнка едва откинувшейся зечке. Но тогда руководство детского дома с радостью избавилось от лишнего рта. И даже фингал под глазом одной крикливой воспитательницы этому не помешал. Говорю ж, то ещё было времечко.

Так мы и познакомились с моей внезапно обретённой Ба. С моей, только-только искупившей вину перед обществом, Ба. С моей Ба, решившей очистить совесть, взяв на попечение малолетнего внука.

Внук этот потом кое-как закончил школу. Отмазался от армейки, но учиться дальше не пошёл. Толком нигде не работал. Кормился-одевался на какие-то пособия и барыши с продажи самогона. Пинал, валял и околачивал. Так и жил со своей бабушкой. «Жил, как у Христа за пазухой» – скажет кто-то. На что я отвечу: «А этот ваш Христос – он тоже разбивал хлебальники направо и налево?»

Такая вот она была, моя Ба. Вся, как есть. Стереотипная ирландская драчунья-беспредельщица, и абсолютно нетипичная русская бабушка.

Говоря о моей Ба, невозможно не рассказать про тот самый день. Тёплый, солнечный, летний и совершенно ублюдочный день, после которого всё изменилось...

[продолжение следует]

[ часть II ]