Дневник памяти, серьезно?[ часть IV из IV ]⁠⁠

КЛИК-КЛАК

Что ж, послушай в очередной раз.

Как оказалось, кое-что можно было сделать.

Сначала мамочка кое-что придумала.

Из самых лучших побуждений, естественно. С самым благим умыслом, конечно же. Ни в коем случае не ради личного спокойствия, или в угоду своему родительскому собственническому эгоизму. Нет-нет. Всё только, чтобы спасти свою безмозглую, заблудшую доченьку. Только ради неё.

Потом мамочка кое-что сделала.

Какое-то дремучее таинство. Какой-то запретный и забытый ритуал. Некий тёмный обряд провела она над своей непутёвой дочуркой. Чтобы оградить и защитить её, само собой. Чтобы ничто и никто в этом мире не смог навредить ей. В особенности, она сама. Она сама – это дочурка, естественно. Мамочка разве может причинить вред своему чаду?

И оно сработало. Даже более, чем. Теперь, во что бы эта бедоноска не вляпалась, это не имело никаких последствий. Запрещённые вещества теперь не уничтожали ее изнутри, не разрушали печень, сердце, мозг. Ни один сексуальный партнёр не мог заразить её ЗППП. Да что там, её не брала ни одна зараза, а любые травмы заживали стремительно, буквально на глазах.Абсолютная неуязвимость – мечта любого отщепенца.

Один нюанс. Чёрная магия - она, как сильнодействующие препараты, имеет массу побочек.

Очень скоро эта тупица смекнула, что напрасно доверилась своей сердобольной мамочке.

Любая, даже самая тяжёлая наркота, стала с эффектом небытия. Бухло стало с никаким градусом. Даже чай стал со вкусом ничего, а еда – никчёмности. Секс как отсутствие, сигарета после – как пустота. Испарились ощущения, чувства, эмоции, желания.

Жизнь со свойствами чёрной дыры.

Суицид мог бы избавить от мук, но порезанные вены моментально срастались, а лошадиные дозы снотворного не вызывали даже дремоту.
Всё существование этой доверчивой идиотки свелось к бесполезным и бесконечным актам самоистязания в тщетных попытках почувствовать хоть что-то. Хоть на секунду, хоть на мгновение.

Ощутить хотя бы что-нибудь.

Бу-бу-бу-бу-бу-уже сил нет это слушать.

Тут должна быть сцена с заламыванием рук и припаданием на колени. Это должна быть истерика поехавшей социопатки, озлобленной на свою мать и весь белый свет в придачу. Но нет. Всё тот же монотонный бубнёж.

– Боль, стыд, страх. – бубнит Вика. – Даже это бы меня устроило.

Бубня свой спич, Вика перерывает горы бумаг и папок, которыми завален весь стол. Тот самый, слишком большой и слишком вычурный для кабинета главврача задрипанской психбольницы. Вика ищет проклятый дневник.

Надеюсь, не найдёт.

Не то, чтобы мне обидно, что не я тут главная героиня. Просто достало уже слушать эти чужие истории. В жопу мамочку, доченьку и их семейные драмы.

В дверь кабинета стучат с той стороны.

Тем временем, Вика хозяйничает в самом кабинете подобно шкодливому ребёнку. Копошится в бумагах, просматривает книжные полки, обыскивает ящики стола. Всё разбрасывает и раскидывает по полу.
Возле моих ног фотография. Десять на пятнадцать, кажется. Фотки на бумаге – анахронизм похуже кроссвордов. На нём молодая женщина с рыжими волосами, забранными в высокую причёску. Одета она в вечернее платье, а рядом седой мужик с лицом алкаша. Блин, это что, Ельцин?

В дверь уже не стучат, а барабанят. Вика ускоряет поиски, а я подкатываюсь на коляске к столу.

Ещё фото. Опять она. В компании Алибасова и первого состава «На-На». Вот она с генералом Руцким, с молодым Березовским, не сильно старым Кобзоном. А фифа, похоже, была элитной проституткой. Среди вороха бумаг натыкаюсь глазами на выцветшую, потёртую афишку. На ней все та же рыжая вытянула к объективу ладонь с растопыренными пальцами. Под изображением надпись:

ТОЛЬКО ТРИ ДНЯ.
ЕДИНСТВЕННАЯ ИСТИННАЯ НАРОДНАЯ ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА…

Низ афиши оторван.

Понятно. Хуже, чем проститутка. Шарлатанка.

Тут и там её лицо. Везде она. Многовато же внимания этой особе уделяла главврач психиатрической лечебницы.

В психиатрических лечебницах запрещены многие личные вещи. Будь то мобильники, или наушники, и вообще любые гаджеты. Сигареты, зажигалки. Нельзя носить ремни и обувь со шнурками. Само собой, запрещены колюще-режущие (никаких ножей во влагалище! Ясно тебе, Ви?). Под запретом так же любые бьющиеся предметы, в том числе зеркала. Когда долго не смотришься в зеркало, начинаешь забывать, как ты выглядишь. Поэтому я не сразу понимаю, что это за мадама на фотографиях.

А потом ка-а-а-ак понимаю.

Обухом по голове – очередная дурацкая метафора.

Сейчас даже не пытаюсь собрать паззл. Просто роняю лицо в ладони.

– Какая пошлость. – бормочу я. – Это я… Я сраный Тайлер Дёрден. Какая банальщина.

– Настоящая банальщина в том, – говорит Ви, хотя её, мать её так, никто не спрашивал. – Что тебе на ум не пришел стивенсоновский Мистер Хайд, или на крайняк, кинговский Джон Шутер. Нет же. Ты вспомнила только этот попсовый кружок любителей мыловарения. Вот это реально – пошлость.

Ви по другую сторону стола. И я ищу глазами, чем бы в неё запустить, чтобы показать, настолько мне важны её замечания.

Дверь сотрясается от тяжёлых ударов, а на стол и пол с шелестом сыпятся распечатанные скриншоты каких-то изотерических и конспирологических сайтов из даркнета. Подшивки журналов «Великие тайны 20 века», «НЛО», «МИФ». И везде, везде мелькает моя рыжая морда.
Наконец, из-под груды бумаги показывается чёрная, потёртая обложка без надписи. Нашла-таки.

– Да и не Дёрден ты вовсе. – Вика раскрывает дневник, достаёт из него ещё две фотографии, и суёт их мне под нос. – Ты не полноценное альтер-эго, а так, набросок. Заготовка личности, которой хотела казаться одна старая ведьма.
Я хочу спросить «Ведьма?», но почему-то лишь выдавливаю:
– Старая?
– Старая.

Первое фото – старинный жёлто-коричневый дагерротип. Моё лицо на изображении вполне узнаваемо, хоть и слегка размыто. А вот держащий меня под руку Распутин вышел очень чётко.

Охренительно старая ведьма.

– Как видишь, с тобой она обошлась ещё хуже, чем со мной. – говорит Вика. – Она тебя выдумала.

Я хочу спросить: «Кто она?», но лишь шепчу:
– Выдумала?

Второе фото – полароидный снимок. На нём я запечатлена всё в том же бальзаковском возрасте. Только за руку меня держит не мистический друг царской семьи, а маленькая девочка в салатовой панаме и ободранными коленками. Видать, у неё с самого детства привязанность к зелёному на голове. И к ранам на теле тоже. Эта маленькая шкодина, что стала большой заразой, говорит мне:
– Но мамочкой я тебя называть не буду. Даже не проси.

Двери вот-вот вышибут, всё ломятся и ломятся. А я всё получаю и получаю очередным обухом по своей бедной голове. Самое паршивое, что некому сделать мне укол.

Вика прижимает к груди дневник.

– Кажется, нам стучат. – говорит она, когда дверное полотно срывается с петель.

Дверь с грохотом падает на пол, взбивая в воздух бумажный листопад моего о-о-очень длинного досье. В дверном проёме застыли два санитара. По их лицам видно, что они, мягко говоря, взволнованы. Эти двое кажутся мне знакомыми, только в прошлый раз, когда я их видела, они выглядели… не знаю… моложе, что ли. И в прошлый раз у них не было оружия. А сейчас есть, и оно направлено на нас.

Один из них, держа меня на мушке, косит глаза на второго и говорит:
– У них не получилось! Ничего не вышло! –его голос и пистолет в руках подрагивают. – И что нам теперь делать? Что делать!?

– Не истери. – отвечает второй. – Значит, сами. По-старинке, по плану «Б».

– Не истери?! У тебя что, склероз? Ты забыл, что она сделала? Как я могу не истерить, твою мать? – Первый весь прямо на взводе. По-любому наломает дров.

На меня выпучены две пары глаз и направлены два черных дула. Вика вклинивается между нами, загораживает меня спиной, и говорит:
– Отвалите по-хорошему. Вы понятия не имеете, с чем связались.

И тут паникёр начинает ломать дрова.

– Мы связались?! – орёт он. – Мы связались?! Сама отвали по-хорошему, шалава, а не то следом пойдешь!

Санитар лягает пациентку ногой в живот. Согнувшись, та отлетает назад, падает у моих ног. А в голове у меня снова щёлкает. Опять щелбан изнутри черепа. Еле успеваю прикрыть рот рукой. С силой затыкаю себя, запечатываю. Не позволяю чужим, чудовищным словам вырваться наружу. Проглатываю их, словно подступившую к горлу рвоту.
В этот момент стоящая на четвереньках Ви поднимает голову.

– Вот значит, как. Всё настолько просто? – говорит она, глядя мне в глаза. И отвернувшись обратно в пол, добавляет. – Какая же я тупая.

Чокнутая Брокколи поднимается. Она вытягивает руки и кладет их прямо на стволы направленных на нее пистолетов, затыкает ладонями дула. Санитары, видать, настолько в шоке от такой наглости, что не могут проронить ни слова. А полоумная капуста, стоя ко мне спиной, говорит через плечо:
– Гляди. Они хотят меня обидеть.

То ли Вика вдруг дёргает руками, то ли санитары, не сговариваясь, одновременно спускают курки, но два выстрела звучат почти синхронно, оглушительно громыхают в тесном пространстве. Вика резко разворачивается на пятках на сто восемьдесят, одновременно разводя руки в стороны. Сквозные раны в кистях, словно кровоточащие стигматы. Вика подносит продырявленные ладони к лицу, и глядя на меня прямо через эти кошмарные дыры, говорит:
– Смотри. Они сделали мне больно.

Я этого очень не хочу, но у меня вырывается:

– ДА ЧТОБ У ВАС РУКИ ПООТСЫХАЛИ, ДЕРЬМОГЛОТЫ!

Поначалу ничего не происходит. Как с Бакарди. Только к запаху порохового дыма примешивается сладковатый запашок тлена.

Выронив пистолет, тот санитар, что истерил, хватает себя за запястье. Его кисть сначала бледнеет, а потом чернеет. Раздувается, как перчатка на бутыли вина, и тут же сдувается, испуская гнилостный смрад, будто эту перчатку проткнули иглой.

Колликвационный некроз, влажная гангрена.

Кажется, теперь я знаю, откуда я это знаю.

Кожа, мышцы – все ткани усыхают прямо на глазах. Обезвоживаются, мумифицируются. А потом высохшая, тонкая, как ветка, конечность ломается, крошится и сыпется прахом сквозь пальцы пока ещё целой руки санитара. Все стадии разложения на ультра-ускоренной перемотке.

С другой рукой происходит то же самое. Как и с руками второго санитара. Я гляжу только на их руки, стараюсь не смотреть на лица. Это как отводить глаза от культей ампутантов, только наоборот.

Вот бы ещё не слышать, как они кричат.

– Уже всё? Можно открывать?

Вика всё так же стоит, закрыв глаза ладонями. Само собой, её руки в полном порядке.

Она оттаскивает тела скулящих санитаров с прохода, кладет дневник мне на колени и со словами, что мол, пора выбираться из этого дурдома, выкатывает коляску в коридор.

КЛИК-КЛАК

Если вы читаете мой дневник… Эй, а какого хрена вы читаете мой дневник? Да не важно. Проехали. Если до этого вы читали внимательно, то уже обо всём догадались. Если же нет, то вот, что получается.

Вам по-любому они встречались. Все эти старикашки в социальных сетях, следящие за модой, старающиеся быть в тренде хайпующие пенсионеры – они только всё усугубляют, нагружая своё и без того изношенное сознание всё новой и новой, зачастую бесполезной, информацией.
Эйджизм там, не эйджизм, но будем честны. Молодёжь не считает молодящихся старпёров клёвыми. Скорее, кринжовыми.

При всём своём откровенно порнушном образе, Бакарди была далеко не пустышкой. Как там она говорила? «Великая загадка людской природы – человеческая психика». И человечество при том совершенно не туда смотрит. Не на то тратит силы. Люди ложатся под нож пластического хирурга, чтобы продлить свою молодость. Мы мажемся омолаживающими кремами, колем в себя ботокс, стволовые клетки, и ещё чёрт знает что, с одной лишь целью – отсрочить старость. Получается паршивенько, но получается. А вот с психикой так не прокатит. Крем от морщин не поможет от болезни Альцгеймера, а подкрашенная седина не спасет от деменции.

Суть в том, что сознание хоть и не материально, но подвержено изнашиванию и повреждению, как и наши бренные тела.

Тренды, названия брендов, имена блогеров, народы Ближнего Востока, ники тиктокеров, период правления Лжедмитрия Второго, хайп, вайб, суеверия народов Ближнего Востока.

Всё запомнить.

Когда перестали говорить на албанском? Когда рэперы стали носить скинни? Тогда же, когда анекдоты стали мемами, или когда вместо табака стали курить мыло?

За всем уследить.

Это даже не крупицы никчёмной инфы. Это настоящие угли, что прожигают разум насквозь, делая из него решето, через которое утекает самое главное. И вот ты помнишь, за что ДиКаприо наконец-то дали Оскар, но не помнишь, как оказался под душем с половником в руках. Короче, если вы понимаете, что я тут нагородила, у меня для вас не очень хорошие новости.

А теперь представьте, что происходит с психикой того, кто значительно превысил срок жизни, отмеренный обычному человеку. Что творится с его сознанием?

Взять условного Эдварда Каллена. Однажды этот красавчик, впав в маразм, просто забудет закрыть за собой крышку гроба. Или, ни с того, ни с сего, надумает отведать чесночного супа. Уверена, если вампиры и существуют, они едва ли доживают до сотни лет.

Эдвард Каллен… Ох. Похоже, Ви права. Я действительно банальная.

Ладно, ещё пример. В некоторых версиях сказки ведьма, что решила слопать двух детишек, с виду вполне себе молодая женщина. Но маленький мальчик всё же как-то уболтал её самой залезть на противень. И она залезла. Что это, если не старческое слабоумие?

Если вы до сих пор не поняли, то вот, что происходит.

Одна старая, охренительно старая ведьма успешно сохраняла молодое тело на протяжении многих лет. И однажды в этом молодом теле появилась Я.
Современная девушка в тренде, как она себе её представляла. В моменте, в потоке, в ресурсе, вот это вот всё. Думаю, даже мои псевдо-феминистские загоны – это её представление о сильной и независимой деве своего времени. Да вот беда, получилась эта дева дефективной, с целым букетом ментальных расстройств. Ну а что ещё могло породить старческое, болезненное, изъеденное летами сознание?

В общем, вот такой вот складывается паззл. В нём не хватает лишь одного сегмента.

КЛИК-КЛАК

– Приём, приём. – это она, Вика. Недостающий кусочек паззла, что трясет меня за плечо. – Опять где-то летает наша мушка? Очнись, нас тут встречают.

Кажется, я задремала. Глаза слезятся, вернее глаз. Второй давно заплыл напрочь. Сквозь влажную пелену вижу лишь яркие, дрожащие пятна света то тут, то там. Потираю, покрытые мурашками плечи. Ёжусь. Тру глаз и вижу их. Встречающих.

Мы на улице. Моросит мелкий, косой осенний дождь. За спиной у нас парадные двери лечебницы. Перед нами на просторной лужайке прилегающей территории собрались все её постояльцы вместе с персоналом. Толпа человек под сто.

Вон Никита-Лук, он держит в руках швабру, рядом Репа-Елена Антоновна с лопатой. Вон Рустам-Кукуруза и Стас-Баклажан, у каждого по тяпке.

У одних в руках ножки от столов и стульев. У других стулья целиком. Некоторые держат грабли, лопаты и просто черенки от них. Кто-то стоит со стойкой капельницы наперевес.

Это Огурец-Сергей, он сжимает оторванную от ограды арматуру. А это Катя-Капуста, она опирается на вилы.
Вот Владимир Николаевич-Помидор и Лейсан-Свёкла.

Целое овощное ополчение.

Где-то здесь должно быть хозпомещение, там, конечно, нашлись и грабли, и тяпки, и лопаты. Но где, где они умудрились раздобыть вилы и… факелы?

Те мерцающие пятна света, что я сперва увидела – несколько человек держат палки с намотанными и подожжёнными тряпками – натурально факелы.

Позади толпы возвышается то, зачем они здесь собрались. То, что ожидает меня. То, что ожидает каждую ведьму – костровище со столбом посередине. Тот самый «план Б, по-старинке», о котором говорили санитары. И не поленились ведь дрова рубить.

Похоже, это всё-таки история про ведьму из пряничного дурдомика. А Миша – бедный, тупой Гензель, который не смог.

Вот Лена-Тыква, Чеснок-Николай, Лешка-Кабачок, Стас-Баклажан, Максим-Кукуруза, Лейсан-Свёкла, Семён-Перец, Ирина Анатольевна-Редиска.

Я едва узнаю их всех. И это не из-за подбитого глаза.

Небо поливает усиливающимся дождём эту полоумную инквизицию. Барабанит каплями по плешивым черепам, обтянутым кожей в старческих пятнах. Мочит редкие, седые космы. Словно по руслам, влага ручейками бежит по глубоким морщинам, которые покрывают их осунувшиеся лица. Насквозь мокрая, прилипшая к тощим телам одежда свисает с костлявых плеч, как тряпка со швабры. Отяжелевшая от воды ткань заставляет их измождённые, дряхлые тела горбатиться.

Они все, все они состарились.

Кто-то на десяток-другой, а кто-то намного сильнее. Вон, Кате-Капусте по виду уже за восемьдесят. Опираясь на вилы как на посох, она едва на ногах стоит. А Огурец-Сергей ещё старше, аж согнулся весь под весом арматуры, еле держит её трясущимися от тремора руками.

Сморщенные, высохшие, гниющие овощи.
Одной Брокколи всё нипочём.

– Ну и даёт наша мушка. – она окидывает взглядом толпу, потом переводит взор на меня. – Вот только не надо так округлять глаза. Неужели галик настолько растворил твои мозги, что ты не заметила, как за пару недель помолодела лет на десять?

КЛИК-КЛАК

То самое мамочкино предназначение, её высшая цель, на алтарь которой она себя положила, если в двух словах – помогать людям.

Её дар.

Она могла излечить любого страждущего от любого недуга. От угревой сыпи до лейкоза финальной стадии. Требовалось лишь немного веры. И денег. Не без этого. Ведь надо было на что-то содержать свою тупорылую, бедовую дочь.

В любых паранормальных эманациях работают те же законы, что и во всей вселенной. Ничего не появляется из ниоткуда, и не исчезает в никуда. Энергия, жизненная сила, которой мамочка делилась с болезными, не была бесконечной, её требовалось восполнять.

Её проклятье.

Нелицеприятный момент именно в способе восполнения. Если одним словом – это секс.

Энергия страсти, сила желания. Инстинкт самовоспроизведения настолько мощная вещь, что порой затмевает даже основной инстинкт самосохранения. Паховые чакры любви, сексуальная магия. Но не станем вдаваться в эту фрейдистско-эзотерическую галиматью. Откровенно говоря, мамочке было начхать на «Предназначение», это служило просто отмазкой перед совестью. Всё, что её по-настоящему интересовало – это вечная молодость. И она всё охмуряла и соблазняла разных мужчин и женщин, высасывая их жизненные силы досуха.

Но вот однажды мамочка начала стремительно увядать, за дни старея на годы.

Однажды она забыла, как своим даром пользоваться. Забыла своё предназначение. Забыла, кто она.

В один прекрасный день она забыла дорогу домой.

Спустя какое-то время доченька нашла мамочку в стенах старейшей в Черноволжской области психоневрологической клиники. Но объяснить, что это её мамочка, и забрать её домой не представлялось возможным. Ведь матери и дочери ну никак не могут быть одного возраста.

Неизвестно, что там вытворяли с мамочкой наркоманы в том притоне, где её обнаружили, но из древней, сухой старухи она превратилась в привлекательную молодую женщину около тридцати.

БЗЗЗ…

Бззз
Огурец во мне.
Бззз
Тыква на мне.
Бззз
Свёкла подо мной.
Бззз
Лук сзади меня.
Бззз
Кукуруза во мне.
Бззз
Я не муха. Я – форменная овощная блядь.

БЗЗЗ…

– …Однако, ну и шлюшка наша Мушка.

Вика садится передо мной на корточки, говорит:
– Так, а теперь ты.

Периферийным зрением вижу, как толпа вытягивается в шеренгу и начинает нас окружать.

– Ты где там, алё? – Вика стучит мне по лбу костяшками пальцев. – Всё, хватит. Вылазь давай.

Хоть и в глаза заглядывает, но обращается уже не ко мне. Я же кручу головой, наблюдаю, как овощи медленно берут нас в кольцо.

– Эй, – Вика хватает меня за подбородок, поворачивает лицом к себе. – Если тебя сейчас прибьют, я тебя и в Аду достану, ясно? Так что лучше помоги мне, пока не поздно.

Интересно, кто из нас попадёт в Ад? Я или старая ведьма? Что до Вики – она и так уже там. Можно было бы сказать ей, насколько мне на всё это пофиг - на неё, на мамочку, на их заморочки, на дурдом, который стал домом престарелых. И дело даже не в галоперидоле.

Совсем не в нём.

Просто старая ведьма выдумала по-настоящему конченую похуистку. «Мне абсолютно на всё насрать» – вот, что можно было бы сказать, но мне в лом разводить тирады. Мне спать охота.

Положив на мои голые, продрогшие колени треклятый дневник, Вика листает страницы. Пожелтевшие, ничем не исписанные, чистые листы.

Конечно же, никакой это не дневник.
Здесь вообще всё вокруг не то, чем кажется.

Живое кольцо потихоньку сжимается.

На одной из страниц небольшая пометка. Что-то среднее между иероглифом и руной.

– Вот. Это моё имя. – Вика тычет пальцем на каракулю. – Здесь, на этой странице, должно быть то, что нужно. Помоги мне. Как это работает? Что я должна сделать? Что…

Булыжник попадает Вике прямо в лицо. На дневник закапала кровь. Зажав нос ладонью, Вика гундит:
– Ну бот. Беня обять обижают.

Смотрю туда, откуда прилетел камень. Там Катя-Капуста наклоняется за следующим. Согнувшись, она кряхтит и напевает: «Мало, мало половин…». У меня вырывается:

– ДА ЧТОБ ТЕБЯ НАИЗНАНКУ ВЫВЕРНУЛО, ХУЕГЛОТКА!

Катерина охает и хватается за живот. Упав на четвереньки, она выпучивает глаза и часто-часто дышит ртом, как роженицы при потугах, да скулит по-собачьи. Больше не поёт. Уползает прочь, виляя окровавленным подолом ночнушки, из-под которого тянется и волочится за ней следом сизо-красный шланг кишечника.

Травматический пролапс прямой кишки. Теперь я точно знаю, откуда я это знаю.

От живого кольца отделяются ещё несколько человек. С разных сторон, одновременно. Наизготовку со своим импровизированным оружием, устремляются к нам. А изнутри моей черепушки уже вовсю скребут старые когтистые пальцы.

– ЧТОБ ВАС ПОПЕРЕЕБЛО И ПЕРЕКОСОЁБИЛО!

Множественные переломы разной степени тяжести и нарушения опорно-двигательного аппарата, соответственно.

– ЧТОБ ВАМ ШКУРУ ДО МОСЛОВ ПОРАСЧЁСЫВАТЬ.
– ЧТОБ ВАШИ ПОТРОХА ЧЕРВИ ПОЖРАЛИ.
– ЧТОБ!... ЧТОБ!... ЧТОБ!...

В шуме дождя слышны стоны, вопли, причитания и моё надсадное дыхание с одышкой. С каждым выкриком, с каждым проклятьем моё тело меняется. Вижу, как грудь, моя упругая, стоячая грудь оттягивается до живота, который сам рыхлым бурдюком свисает над седой мочалкой лобковых волос. Едва успеваю рассмотреть, как на ногах змеятся вены, а на венах вздуваются варикозные шишки, как перед единственным зрячим глазом всё расплывается и становится нечётким – зрение падает. Чувствую, как скрючивает спину, вжимая вовнутрь грудную клетку – это растёт горб. Из-за подскочившего давления в голове стучит пульс, сквозь который слышится Викин голос на повышенных:
– А ну стоять всем! – она выставляет руки в стороны. – Хуже будет!

И овощи слушаются. Замирают на месте. Нерешительные, напуганные. Лучше бы и дальше сидели на грядках, да не рыпались. Глупое старичьё.

Сама Вика стоит, уставившись на дневник. Словно не видела ни разу. На чистой жёлтой бумаге, там, куда попала её кровь из носа, начинает что-то появляться.

– Неужели всё настолько просто? Какую же тупицу ты вырастила. – говорит Ви. – Хотя, ты ведь особо и не растила, да?

Она опускается на колени, ощупывает пах. Хмыкает:
– Твой ритуальный кинжал… Что ж, надеюсь, получится и без него. – Вика пожимает плечами и кусает себя за кисть. Прямо впивается в неё зубами.

Кровь из прокушенной раны бежит по предплечью, и с локтя капает на эту поганую книгу. Постепенно страницы заполняются вязью из пиктограмм и символов. Вика шевелит губами, ведя пальцем по строчкам.

Мне почти не слышно, что она там бормочет – слух ухудшился. Да и язык тоже не понятен. Едва ли он вообще известен кому-либо из обычных людей. Но он точно знаком одной охренительно старой ведьме. И она подхватывает эти древние, забытые во всём мире слова мёртвого языка. Вторит им. А я покорно разеваю рот.

– ВЕГМО ПРОБУРЬЕ! ВЕГМО, КРОВИЕ УБО! ВЕГМО, БЫ ПРИЧЕ ВЫНИМАТИ! ВЕГМО!

С каждым словом я выплёвываю выпадающие из дёсен чёрные прогнившие пеньки зубов.

– ЧЛЕВЛО ВЫСТРУБИЕ ЗАВЛА! АТМ ПРОГОРЛОСТО, АТМ СРЫГНЕ! МЕРТВОУТРОБИЕ ЛОЖНОО ДЫ ЗЫБЕ! АТМ, ВАЛУОН! АТМ, НАГИБО! СГУСТО ДЫРИЕ СМАГМО! ВЫПОТРОХО ЫТ ВЫСТЕГАТИ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ!

У меня уже заканчиваются зубы, когда Ви прекращает читать. Она смолкает и… И ничего не происходит.

Вокруг неё не появляется сверкающая аура. В неё не бьёт столп света с небес. Никаких волшебных спецэффектов. У нее просто идёт кровь.

Идёт и не останавливается.
Вика глядит на кровоточащий полумесяц укуса.
– Ай... – шепчет она. – Больно!

Потом подставляет лицо мелким каплям дождя. Размазывая воду и кровь по лицу, говорит:
– Влажно... Озоном пахнет. И мокрой землёй. Эх, сигу бы. Хоть какую-нибудь. Эй, народ, есть курить у кого? – Вика оглядывается по сторонам, потом подскакивает к одуревшим овощам, дёргает их за руки, хлопает по плечам. – У тебя есть сигарета? А у тебя есть? Блин, ну вы и уроды все, смотреть противно. Слышь, дай сигарету! Ого, это что у тебя, кость из ноги торчит? Жесть, конечно! А сига есть? А у тебя? Фу, не. От тебя воняет. Ты что, обосралась? Блин, ну и стрём. У вас тут пенсия-пати, да? Тыц-тыц-тыц, типа? А ты почему ревёшь? Дискотека же, давай-давай! И закурить дай, ну?

Вика больше не бубнит. Она возбуждённо тараторит, как дитё в парке развлечений.

Вот, что происходит.

В вечерних, дождливых сумерках на лужайке возле старой психлечебницы собралась в круг толпа стариков, вооружённая вилами, лопатами и факелами. Внутри круга на инвалидной коляске сидит старуха. Такая древняя, что непонятно, мумия это, или ещё живой человек. Ещё внутри круга, в свете факелов, кружится и пританцовывает молодая девушка. Она то галдит восторженно, то звонко смеётся, запрокинув зелёноволосую голову.

Увидев подобную картину, волей-неволей начнёшь сомневаться в своей нормальности – настолько безумно это выглядит. Дополнительного сюра происходящему добавляет существо, что ковыляет сквозь толпу, подволакивая ногу. Психи с воплями шарахаются от него едва ли не в рассыпную. Не удивительно, ведь это существо – настоящее исчадие. Монстр из пекла.

Тварь останавливается перед Викой. Спина прямая, подбородок приподнят. Руки в карманах того, что раньше было медицинским халатом, а теперь почерневшие лохмотья, которые больше состоят из прожжённых дыр, чем из ткани. Кружевное бельё сгорело прямо на теле, осыпалось пеплом, а косточки бюстгальтера вплавились в обгоревшую кожу. Правый силиконовый имплант лопнул от температуры, и грудь обвисла закопчённым мешочком.

Вика надавливает на левую, уцелевшую титьку пальцем и говорит:
– Ахах! Похоже на большую тефтелю!

Не стану умничать, какой степени тут ожоги и сколько процентов кожи поражено. Как выжила, она точно не расскажет – гиалуроновые губы спеклись и слиплись. Рот превратился в жареный пельмень. Единственный звук, что от неё исходит, это дождевое «кап-кап» по запечённой корке на безволосой голове.

Зато Вика трещит без умолку, не заткнёшь:
– Ну и страхолюдина же ты! Просто мрак! Тут уже ни один пластический хирург не вывезет! И как же от тебя воняет! Ну ладно, ладно! Ты ведь сына потеряла! Иди пожалею! Иди сюда, угрёбище!

Заключив этот шашлык на ножках в объятия, Вика прижимает его к себе и приговаривает:
– Фууу, как противно! Просто отвратительно! Как же мерзко! Гадостно! Дрянско! Ахргх!…

Вика вздрагивает и ослабляет хватку. Бакарди при этом выскальзывает из её объятий, и кулем валится на землю. Глядя то ли на нее, то ли себе на грудь, Вика выкашливает красный сгусток. Нарисованное на её свитшоте сердце прямо на глазах становится больше. Увеличивается, растёт. Расползается тёмно-бордовым пятном на всю переднюю часть толстовки. Это сердце, с надписью «Self made», теперь оно пронзено двумя кинжалами. И только один из них нарисованный. Второй же, всаженный по самую рукоять, недавно точно так же торчал в шее одного санитара.

Пошатнувшись, Вика падает у моих ног, рядом с неподвижным телом матери этого самого санитара.

На этот раз в голове не щёлкает, а грохочет. Кажется, череп вот-вот разорвёт изнутри. Древняя ведьма выталкивает меня прочь, отстраняет от пульта управления. Теперь я просто наблюдатель. От меня ничего не зависит. Решает только она.

И она вопит так, что вокруг сотрясается воздух:

– ДА ЧТОБ ВАМ ВСЕМ ПРОПАСТЬ! ЧТОБ ВАМ ПРОВАЛИТСЯ, ВЫБЛЯДКИ! АТМ ГНЕВЛО! АТМ УРВО! АТМ!... АТМ!... АТМ!...

ВЫКЛ

финал в комментариях