fisago

В человеческой культуре не существует ничего вечного, а любая «духовная скрепа» кажется необходимой обществу ровно до тех пор, пока не перестаёт существовать вовсе. Лучший способ это понять — обратиться к истории. Каждую неделю мы будем вспоминать один из примеров того, как человеческие отвага, здравый смысл и стремление к свободе, ко всеобщему удовольствию, разрушали оковы традиционной культуры.

Сегодня женщина в публичном месте с оголённой грудью по-прежнему подвергается критике и воспринимается как нарушение норм приличия — неважно, кормление это младенца или фотография топлес в Instagram и Facebook. Когда-то мужчины тоже прошли через подобные ограничения: ещё в начале XX века голый мужской торс был под запретом, а за появление топлес на общественном пляже можно было получить серьёзный штраф. Мы разобрались, как в XX веке мужчины отвоевали себе право оголять грудь в публичных местах.

1907–1917. СЕРИЯ ПРОТЕСТОВ «БОНДИ БУРЛЕСК» НА ПЛЯЖАХ АВСТРАЛИИ.

В Европе переход с закрытого купального костюма к плавкам прошёл достаточно безболезненно — уже в начале века встретить мужчину с обнажённой грудью на пляже было делом, в общем-то, привычным. В США события развивались по более драматическому сценарию. Судя по архивным фотографиям начала века, стандартный купальный костюм мужчины предусматривал наличие верха и даже юбки. Это подтверждают и архивные источники — например, «Правила ношения купального костюма», опубликованные в 1917 году, которые регулировали длину, форму и цвет купальников. Согласно этому постановлению, на пляже запрещалось носить плавательные костюмы белого и телесного цвета, поскольку они подчёркивали анатомические подробности. Шорты при этом не должны были быть выше четырёх сантиметров от колен, а минимальная длина юбки или оборки (для мужчин) должна была быть как минимум на два сантиметра выше низа шорт. Следили за исполнением предписаний полицейские и самоорганизованные группы блюстителей нравственности.

Похожим образом дела обстояли и в Австралии: местные правила предусматривали ношение юбкоподобных купальных костюмов как для женщин, так и для мужчин на общественных пляжах. Либерально настроенные любители пляжного досуга сопротивлялись как могли: в 1907 году на пляже «Бонди» даже прошла серия протестов «Бонди Бурлеск», во время которых мужчины одевались в балетные пачки, саронги и женские юбки, откровенно насмехаясь над устаревшими понятиями и правилами приличия. В итоге в 1911 году местные власти пересмотрели законодательство и отказались от обязательного ношения юбок. А вот борьба за право мужчин ходить топлес растянулась в итоге ещё на несколько десятков лет.

1934. КЛАРК ГЕЙБЛ СНЯЛ РУБАШКУ В ОДНОЙ ИЗ СЦЕН ФИЛЬМА
«ЭТО СЛУЧИЛОСЬ ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ».

Cыграло свою роль и развитие самой пляжной культуры и популяризация спорта и культа тела, в том числе с помощью кинематографа и его главных звёзд. Так, в начале 30-х голливудский «Тарзан» Джонни Вайсмюллер надевал комбинезон с вырезами под мышками (достаточно смелый костюм для того времени), а секс-символ немого кино Рудольф Валентино иногда появлялся на пляже в одних плавках без верха.

Но на большом экране мужчины не появлялись топлес до 1934 года, когда Кларк Гейбл снял рубашку в одной из сцен фильма «Это случилось однажды ночью». Если верить сайту gotopless.org, это был первый случай, когда мужчина снял рубашку и оказался с голым торсом перед камерами, при этом даже не на пляже. После проката фильма продажи мужского нижнего белья упали: если не носит Кларк Гейбл, зачем носить остальным американским мужчинам?

В начале 30-х показывать грудь на публике всё ещё считалось неприличным, а на общественных пляжах штата Нью-Йорк демонстрация голого торса и вовсе была запрещена. Подтверждает это и редакционная статья в журнале Life того времени.

«В Европе и на Западном побережье купание для мужчин топлес на публике уже давно не новинка, и тем более на приватных пляжах. Но на более консервативном Востоке мужской плавательный костюм предусматривал лямки. При этом до недавнего времени появление на публичном пляже могло послужить поводом для ареста или как минимум для осуждающих взглядов, если дело происходило на частном пляже. В Атлантик-Сити мужские плавки всё ещё под запретом, и только в этом году на достаточно либеральном Лонг-Айленде мужчины открывают свою спину и грудь. Этот тренд перекочевал к нам с Французской Ривьеры».

1934–1936. ШТРАФЫ НА ПЛЯЖЕ И СУДЕБНОЕ РАЗБИРАТЕЛЬСТВО.

Поворотным в деле борьбы за оголение мужской груди стало судебное разбирательство, случившееся в 1936 году. Однако ему предшествовало ещё несколько лет упорной борьбы. В 1934-м группа из восьми активистов была оштрафована на восемь долларов за то, что появилась на пляже Кони-Айленда в плавках-трусах без верха. Если верить статье из газеты Reading Eagle, судья, наложившая штраф, сопроводила своё решение таким комментарием: «Вполне возможно, что все вы — вылитые Адонисы, но есть много людей, которые возражают против подобного обнажения тела». Через год количество активистов, отдыхавших топлес на пляже, выросло до 40 человек — и это только на пляже в Атлантик-Сити. В итоге постановлением суда запреты на купание топлес были сняты, присутствие мужчин с неприкрытой грудью больше не считалось непристойным и со временем стало нормой.

В туманной степи неприступно высился истукан. Глаза его были темны и глубоки, а поросшие неизвестной травой бока уходили вниз, в землю.
Одним мутным утром Нангэ забрела по грустно-склизкой дорожке далеко от своего селения. Издалека заметив идола, она в исступлении остановилась. Нангэ была очень проницательной девочкой и читала мир вокруг, как книгу: она знала, как может и как не может поступить тот или иной человек, знала куда поспешит ветер после красного заката, знала, где земля хороша, а где камениста и глиниста. Но сколько бы Нангэ не вглядывалась в зыбкую глубину истукана - видела только камень. Он не мог подчиниться ей, потому что она не знала, как подчинить его, потому что не могла заглянуть в его душу - та оставалась недостижимой тайной. Горящее страстным огнем сердце девочки уже лежало у его холодных подножий. Ей не были нужны прозрачные люди с прозрачными мыслями, ей не нужен был пустой звук ветра или благородный храп земли. Она предсказывала их, как изменение погоды ближе к лету или наступление ночи. Истукан же был непонятен и всё в нём оставалось без ответа - зачем он стоит среди влажного пространства, о чем он думал сотни лет, что творится в его каменной душе? И Нангэ пала перед ним. Истукан моргнул черными глазами, а девочка внутри себя воскликнула, расценив это, как хороший знак.
Каждый день она приносила яркие связки цветов и рассказывала великану о своей жизни, наблюдая за его таинственными глазами и задумчивым профилем, будучи не в силах оторвать взгляда. Она спрашивала и о нём, но истукан молчал, изредка двигая рукой или поводя бровью - впрочем, это было миражом - стоило чуть приблизиться, и он снова стоял в той же самой позе, что и в день их встречи. Спустя некоторое время Нангэ начали мучить вопросы - почему он не отвечает ей, почему не прижимает к себе её буйное сердце? Быть может, он стеснялся, быть может, стоило любить его ещё больше? В её груди вспыхивал пожар, сжигал изнутри, заставляя останавливаться и глубоко вдыхать мокрый воздух. И Нангэ, скрывая слезы, несла в два раза больше цветов, приходила чаще и чаще, целые ночи проводя у ног истукана. Она хотела почувствовать его тепло, но боялась придвинуться ближе. Она не знала, что он, о чем думает, и ей, видящей людей как цветные бумажки с парой слов, эта книга казалась притягательно-невыносимой. Нангэ расцарапывала свое прелестное личико, корчилась в траве, пытаясь понять - что он чувствует, видит ли вообще её, Нангэ, видит ли муки её сердца? Любовь выгибала её в дугу и бросала о землю, заставляла кричать и с размаху бить невинный воздух. Нангэ вырвала с корнем все цветы в округе и кинула их к подножью идола. Но тот лишь чуть пошевелился, как делал всегда, замечая её старания. Тогда она дотронулась до его руки, но почувствовала только мертвенный холод. А затем - капельку тепла. Нангэ отшатнулась и упала в траву - снова все было двойственно, неясно. Туман сгущался.
Нангэ хотела исчезнуть, ей казалось, что исполин всем весом оказался на её спине и тянет вниз, к земле, куда-то в мокрые червивые пенаты. Она задыхалась и горько смеялась, то долго не приходила к истукану, то являлась и вновь усыпала того цветами. В один день, не выдержав, она закричала, вцепившись тонкими пальцами в свои кудри:
- Можешь ты хоть пальцем по-настоящему пошевелить! Скажи уже мне, любимый, скажи хоть что-то! Скажи исчезнуть, и я исчезну, скажи умереть и я умру! Скажи любить тебя сильнее и я уничтожу всех, чтобы осталась только мы - наша любовь и всё!
Истукан молчал, величественный и серый. Нангэ пала на колени, и только тогда идол поведал её о себе все - от начала и до конца. Гладким, как сам камень, голосом он добавил:
- Я прошу тебя уйти. Мне нравились цветы, что ты приносила, но мне не нужно большего. Прощай.
Нангэ с трудом , покачиваясь, пошла прочь, сквозь рассыпающийся туман. На её лице, сквозь улыбку протекали слёзы. Рыдая и хохоча она побежала вперед - невесомо, легко, и думала: какая прелестная ясность бытия! Не нужно больше ни думать, ни гадать, ни пытаться понять! Только бежать! Только ветер, земля, люди!

Эпилог.

К утру истукан исчез ветром.