YanDanilov

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2) ; Глава 3(1) ; Глава 3(2) ; Глава 3(3) ; Глава 3(4)

Поднимаясь на холм по скользкому склону, вспаханному корнями столетних сосен, я размышлял над историей рабочих, доверившихся безупречной красоте. В ней нашли они свою погибель, завороженные чудом, позабывшие самих себя. Наверняка подобное происходило и раньше. Перед покупкой я не удосужился выведать у графа историю Эскальда, и теперь жалел об этом. Соколиная Высота умела прикидываться. Я пытался представить себя на месте Бруно, вообразить его фантазии при постижении обманчивых граней совершенства. Пытался, но не мог, Фуко. Во всем этом было нечто греховное, сродни тяги ребенка к плоти блудницы. А ещё мне не нравилось число четыре. Оно встречалось повсюду: четыре ветки, четыре лужи с талой водой, четыре озера вдалеке, четыре облака на небе. Четыре - плохое число, и очень сильное. Совершенство Соколиной Высоты состояло из одних четвёрок. Я понял, что умру, если попробую избавиться от любой из них. Скверное место. Бруно не мог не замечать этого, и все же продолжал наполнять холст четверками, принявшими облик знакомых глазу объектов. Не он ли утверждал: "Нужно перерисовать все без изменений"? Я распознал суть его грубости — через Бруно со мной говорили страшные четверки Соколиной Высоты. С наступлением сумерек я вернулся домой. В полутьме гостиной Бруно и Лаура вели тихую беседу, опасливо замолчав, стоило мне переступить порог зала. Видя мое замешательство, дочь радостно сообщила, что Висток разрешил ей подняться с постели. Лихорадка отступила. Вскоре она сможет вернуться к прежней жизни. Пока дочь болтала о прогулках, музыке и рукоделии, я наблюдал за Бруно. Он улыбался мне. Глаза его блестели.

Той ночью впервые явились четыре бледные звезды. Снова это мерзкое число. В своем доме в Старых Дворах, я работал с книгой, присланной мне Тюрелем. Улица за окном бурлила: гул, крики, шум толпы - обычное Вышеградское утро. Я старался не отвлекаться на посторонние звуки, покуда не расслышал в них сперва взволнованное непонимание, а после - нарастающий ужас. Вскочив из-за стола, я подбежал к окну, распахнул иссиня-золотистые портьеры и выглянул на улицу. Там творился бедлам: люди в богатых платьях и нищенских лохмотьях, распихивая друг друга локтями, носились взад и вперёд. Кто-то, стоял на коленях, причитая странные, неизвестные мне молитвы, другие замерли, указывая дрожащими пальцами поверх домов. Я посмотрел на небо и что было сил закричал. Они медленно выплывали из-за облаков, огромные, как сотня лун, невыносимо близкие, абсолютно чуждые. Четыре шара цвета мертвой плоти, рассекающие небосвод ударами колоссальных молний и конвульсиями отвратительных отростков. По сравнению с ними не только человек, но и целое королевство было ничтожной песчинкой. Они, заполнившие собой все сущее, пришли с единственной целью - разрушать. Они откликнулись на заунывный гортанный зов, четырежды прозвучавший с Соколиной Высоты над ночным лесом, и я - виновник их великого воцарения, не предпринял ничего, дабы помешать кошмару. Сон оборвался нестерпимым свистом разрываемой на лоскуты жизни.

С того дня я установил за Бруно слежку. По утру мы снова стали ездить на прогулки, днём работали, вечером, как и прежде, собирались у камина. Могло показаться, что все вернулось на круги своя, но подобное впечатление было бы обманчивым. Пожелав нам доброй ночи, Бруно уходил в свои покои, ждал, пока дом уснет, выскальзывал в коридор и растворялся в темноте. Я наблюдал, как во мраке он задумчиво расхаживает по галереям, делает зарисовки чего-то невидимого у лестницы или бесцельно сидит в гостиной, едва различимо шевеля губами. После беседы с самим собой он крался в мастерскую, откуда выходил под утро. Мальчик брел в спальню, выжидал час или два и спускался к завтраку.

Кошмары являлись мне еженощно. Казалось, что пока я слежу за Бруно, кто-то наблюдает за мной самим, подслушивает у двери в кабинет, прячется в дальнем углу спальни. Все это могло сойти за фантазии, но разлад в отношениях с сыном был заметен даже моему камердинеру. С дочерью дела обстояли немногим лучше. Зная, как странно переглядываются Лаура и Бруно, я не мог ей по-настоящему доверять.

Двери в мастерскую дни напролет оставались запертыми. Новоявленный Бруно прятал в комнате нечто, не предназначенное для посторонних глаз. Жуткий холм и его четверки, бледные звезды, секреты сына - все это было между собою связано. Мне хотелось взломать дверь и самостоятельно исследовать содержимое мастерской, но слуги, то и дело снующие под ногами, останавливали меня от опрометчивого поступка. Я не знал, кто из них повязан с Бруно. Возможно, все они - участники заговора, плетущие вокруг меня шпионскую сеть. Голубые глаза, серые глаза, зелёные глаза, гладкая кожа, морщины...Предатели здесь и рядом. Все и никто. Попробуй, угадай.

Нужно было быть осторожнее.

Я стал чаще оглядываться, останавливался, прислушиваясь, не крадётся ли кто за углом, прятал письма. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, но голоса, говорившие со мной в кошмарах, убеждали меня в обратном. 

Как-то ночью обыкновенный маршрут Бруно изменился. Я хорошо помню, как скрипнула дверь его спальни, как он вышел на лестницу, но направился не в гостиную, а в крыло слуг, где, на моей памяти, никогда не бывал. Сквозь путаные подсобные помещения Бруно добрался до неприметной двери, ведущей к амбарам, вышел во двор и вдоль тыльной стороны дома прокрался в конюшню. Там его ждал оседланный жеребец. Сквозь незапертые ворота он выехал на освещенную луной дорогу, пришпорил коня и поскакал в сторону леса. Пятьдесят три звёзды Эллуэлла взирали на художника, внявшего безмолвию леса в ведьмину пору. Заговор созрел. Соколиная Высота призвала моего сына на тайное паломничество, и его сподвижники помогли ему, открыв ворота. Не желая быть выданным конским ржанием, я последовал за ним пешком: по заброшенному полю, изъеденному рытвинами, вдоль кромки леса к подножию холма. Мне хотелось найти вразумительное объяснение происходящему; хотелось вернуться в Эскальд вместе с Бруно, и после со смехом вспоминать этот месяц, полный нелепых совпадений. Наш разум готов цепляться за последнюю надежду. Я уже практически убедил себя в скором успокоении, как вдруг впереди над деревьями зарделись отсветы зарева. То была жуткая картина, Фуко. На Соколиной Высоте горели костры! Вместе с дымом в бездонное небо плыло гортанное песнопение. Его легко было расслышать издалека: высокий, ломаный голос на незнакомом языке обращался к неведомым силам. Природа замерла в ожидании чего-то судьбоносного. Я обречённо поднял глаза, посмотрев на моргающие звёзды. Их было пятьдесят семь. Среди знакомых светил великого созвездия объявились четыре самозванца. Их появление нарушило предвечный закон, и Эллуэл стал распадаться, теряя привычные формы. На моих глазах Северный Олень превратился в постыдное мерцающее месиво. Четыре бледные звезды всасывали в себя смерть небесного порядка, жрали ее и раздувались, подобно беременным паучихам. Господь, сохрани наши грешные души! В ответ на молитву с проклятого холма налетел пронизывающий ветер. Заскрипели голые стволы, вторя далеким напевам: дэргн уоо, дэргных уоо. Подножие Соколиной Высоты пустилось в бешеную пляску: хруст ветвей и необъяснимый гул, исторгаемый землей, грай мертвых воронов и стон готового порваться пространства. Как тогда, в Исхиге! В зале Роланда! Шабаш! Шабаш! Не переставая молиться, я бросился бежать. Шаг. Вдох. Шаг. Выдох. В груди кололо, сапоги увязали в грязи, но медлить было нельзя, ибо слепая ночь неслась по моему следу, не отступая ни на шаг. Я опомнился лишь у ворот усадьбы, когда, собравшись с силами, посмотрел на небо, и не увидел там ничего, кроме полумесяца и прекрасного Эллуэла. Пятьдесят три звезды светили также, как и тысячу лет назад. Как светили в юности мне самому...

Но что это был за кошмар? Какому безобразному ритуалу стал я свидетелем на подступах к отверженному взгорью? Нужно любой ценой остановить колдуна, и То, что стоит за ним. Все началось с картины, и ей же должно закончиться. Соколиная Высота вселилась в Бруно! Не зря вокруг четвёрок ходит много страшных слухов…

Ответы ждали меня в мастерской.

Я вошёл в холодный дом, с замиранием сердца поднялся на второй этаж и поспешил к запертым дверям, стерегущим исполненную в красках глубину Эскальда. Грохот ударов должен был переполошить слуг, но разве это могло остановить меня после всего увиденного? Пусть нечестивцы бегут сюда. Мне все про них известно! Кинжал в моих руках будет последним, что увидят безбожники прежде, чем отправятся в преисподнюю. Удар. И ещё удар. И ещё! Вот так! Древесина хрустнула. С именем Господа на устах я перешагнул порог. 

Зловещая картина стояла на прежнем месте - в центре помещения, но теперь вокруг нее не валялось ни черновиков, ни испорченных бумаг. Как и говорил Бруно, работа была завершена. Полоска лунного света тянулась от окна к тонким ножкам мольберта. Тени дубов желали подобраться поближе и нежно погладить творение, увековечившее гнилое нутро земли из которой они взросли. Сам мольберт, похожий на гротескный алтарь, располагался в центре круга из шестнадцати разожженных свечей. В каждом из четырех углов комнаты на полу лежал изрисованный лист; у каждого листа горели четыре черные свечи. Я поднял ближайшую и принялся поочередно разглядывать рисунки, обходя помещение по кругу.

Лестницы!

Первая - та, что Бруно рисовал для Лауры, выполненная в классическом стиле. Вторая - главная лестница, рядом с которой находилась его спальня, грубоватая и упрощённая, скорее - эскиз. Третья, ведущая на чердак, угадывалась с трудом. В глаза бросалось вырождение стиля, деградация каждого элемента, неприятное глазу отсутствие четкости, но и эти примитивные каракули на голову превосходили последний рисунок, должный, символизировать четвертую лестницу, уходящую в подвал. Ту, что ранее забрала жизнь молодого Мильке. Ее Бруно изобразил в виде ломаной линии, начертанной по диагонали из левого верхнего в правый нижний угол листа. Закончив смотреть рисунки, я затушил все черные свечи, кроме той, что держал в руке, и подошёл к мольберту. Вниманию зрителя предлагался великолепный образчик пейзажной живописи, на голову превосходящий все прежние творения Бруно. Я не ожидал увидеть ничего подобного: выверено исполненные детали соединялось в цельный замысел живостью оттенков, бликов и настроений. Навеянные романтикой любовных поисков утонченные сосны и нежные березы плавно перетекали в задумчивые лесные просторы, степенно размышляющие о жизни и смерти в круговороте перерождений природы; поля, продуваемые ветрами перемен; озера сказок и снов; горизонты, ждущие своего покорителя…Безусловно, это произведение должно было в одночасье прославить Бруно, стоило ему попасть в Вышеград. И все же, Фуко, не взирая на очевидные достоинства, чем внимательнее я разглядывал картину, тем явственнее виделась мне подоплека Соколиной Высоты, зашифрованная в вездесущих четверках и скрытых уродствах, способных обмануть доверчивого наблюдателя. Местами бесформенные, до неприличия невзрачные тени... Странное нарушение перспективы, граничащие с небрежностью в местах, на первый взгляд казавшихся наиболее удачными… Неуместные, а порой и вовсе пугающие сочетания красок - будто смотришь глазами зверя, ищущего жертву… Недосказанность, растворенная в тишине - новые смыслы открывались мне один за другим, рождая тяжелое предчувствие скорой разгадки. Внимательно исследуя четверки, я убедился, что именно они похабят первоначальные замыслы: тонкие деревца превращают в висящие в воздухе коряги, трепетные чувства низводят до грязных желаний, а из мудрости делают паутину ломаных линий. Мириада светящихся в абсолютном ничто глаз, контуры, похожие на брызги крови, издыхающее захолустье, зловонная грязь и порок всех видов и расцветок - такую глубину узрел Бруно на Соколиной Высоте, такую глубину предал он плоскости. Не только зритель способен пройти по лестнице, воздвигнутой художником. Клубящаяся, клокочущая, уродливая суть вещей по ту сторону плоскости также способна на это. Четыре бледные звезды - ее глашатаи - отражались на картине в водах Нильдора. Я понял, что одураченный четверками Бруно этой ночью пытался открыть им путь в наш иллюзорный мир по образу и подобию того, как впустил их в свою картину. Соприкосновение с глубиной, с непроизносимым кошмаром сути вещей, уничтожит известную нам материю таким тошнотворным способом, о котором невозможно помыслить, не оскорбив Господа. Час назад вуаль начала спадать, но что-то пошло против плана четвёрок. Конец Света не состоялся в первом акте. Извращённое представление набирало силу. Пусть же Господь ведёт меня, и будь, что будет! Мальчика нужно изолировать в Обители Служения, Лауру отправить к матери в Сальмонт, а все картины, да что там - весь проклятый дом, предать огню! Возможно, это поможет, хотя бы на время...А дальше...что дальше?

Внезапный удар по голове повалил меня на пол. Подняться на ноги не удавалось, комната двигалась, подобно маятнику. Круг из шестнадцати свечей то расплывался, то вновь обретал очертания. Шестнадцать - четыре четверки, экая пакость…

Из темноты навстречу мне выступила Лаура. В руках она сжимала серебряный подсвечник. После второго удара все померкло.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде, чем я очнулся. Глаза мои закрывала повязка, рот был заткнут кляпом, тело связано в положении стоя: руки вдоль корпуса, ноги плотно прижаты друг к другу. Тремя веревками в области коленей, груди и лба, кто-то накрепко привязал меня к дереву. Странное положение для человека без сознания. Мне было холодно. Накрапывал мелкий дождь. Звуки походили на лесные, однако, свет сквозь повязку не пробивался, а потому и подтвердить мое предположение возможности не было никакой.

Неподалеку от меня их голоса звучали спокойно, словно мы собрались в гостиной обсудить планы на предстоящий день.

- Сестра Эзииль, - говорил Бруно, - надеюсь, ты все хорошо запомнила? Я учил тебя во снах и наяву, и вот наш час пробил. Ещё немного, и правда восторжествует.

- Да, Брат Луциан, - отвечала ему Лаура, - я готова. Прошу, не сомневайся во мне.

- Верю тебе, сестра. Верю и вверяю себя в твои руки. Минувшей ночью нам не хватило знаний, но сегодня все будет иначе. Я узрел суть ритуала, глядя на эти просторы. Голос леса подсказал мне, как должно поступить.

- Ты уверен, что правильно понял его?

- Не сомневайся. Голос леса ещё ни разу не ошибался. Если встать в нужное место, понять его не сложно. Последний элемент в Вышеграде, у Матиаса Бергера.

- О чем это ты, брат Луциан, кто этот человек?

- Знакомый отца. Без древней формулы все будет также, как вчера, теперь это ясно.

У меня екнуло сердце. Матиас Бергер - человек не публичный. Коллекционер книг, с которым я вел оживленную переписку ради выкупа ценных экспонатов. Выходит, мои предосторожности были напрасны...Каким-то способом Бруно заполучил эти письма.

- Но почему ты решил, что нужная формула у него? - неуверенным голосом спросила Лаура.

- Все потому же, сестра Эзииль. Все потому же, что и прежде. Лес научил меня видеть, и я увидел. Тебе ли сомневаться в этом?

На несколько мгновений оба голоса сделались неразборчивыми. Затем послышались шаги. Они приближались ко мне.

- Ты уверен, что нужно ехать к этому Бергеру? Оставить меня одну? Разве нет способа проще?

- Этот - самый простой. Чужаку пришлось бы перерыть библиотеку...Свидетели, стража... Знакомому он все вынесет сам. Мы должны слушать Голос леса и не сомневаться в его подсказках. Божество истинного мира ежедневно, еженощно выискивает пути, дабы явить нам правду совершенства. Толику ее ты узрела в моей картине, а скоро и все спящие увидит наяву. Да, наяву! Мы - те, кто смешает не краски, но миры, создавая грандиозное полотно возрождения истинного искусства! Слепцы прозреют, сестра Эзииль, наслаждаясь неописуемыми красотами, по сей день доступными лишь нам, художникам грядущего lotuus rypora. А сейчас привязывай покрепче, вот к этой осине. Они растут здесь не просто так, уж поверь.

В нескольких саженях от меня началась возня. Бруно направлял действие, подсказывал, как и в каких местах сильнее затянуть веревки.

- Умелая работа, - спустя несколько минут похвалил он Лауру. - Помни, с ним ничего не должно произойти прежде, чем я вернусь. Все остальное ты знаешь сама.

- Да, брат Луциан. Раздеваться в такую погоду зябко, но я чувствую взгляд предвечного, и желаю показать ему себя, как есть.

- Ничего не бойся, сестра. Дожди и ветра, леса и холмы - не враги нам, но седые родичи. Твой ивовый венец ждёт тебя у алтаря. Лиши меня голоса и зрения, приведи его в чувства и начинай.

Мой нос больно ущипнули. Зажали меж пальцев и выкрутили так, что под повязкой проступили слезы. Сквозь боль мне почудился травяной запах. От рук мучительницы пахло цветущей житицей. Я застонал.

Он ушла и на какое-то время все смолкло. Я пытался пошевелиться, дернуться, но лишь напрасно тратил силы. Вскоре влажный воздух наполнился загадочным пением. Сперва далеко, потом чуть ближе, и ещё чуть ближе, непонятные слова вплетались в панихиду мороси раскатами первых громов, треском разожженного сушняка, чавканьем северных болот и многозвучием первобытной чащи. Хвоя и костровый дым, безбрежная свежесть и земля, готовая к цветению, все было в этих словах...Я слушал и не мог не восхищаться. Я слушал и не мог не плакать. Мне вспомнилась прожитая жизнь: мать презирает отца, но любит сыновей; отец прощается с нами перед отъездом на королевскую службу; нежданное письмо Лотара прерывает вечернее чтение; прекрасный Эллуэл светит двум счастливым юношам; грубый солдатский хохот; кровь разбойников на мече; пылающая Реставрация; стрела, пробившая доспех; грязь осеннего наступления; штурм Исхиге и нечто огромное в Зале Роланда...Оно преследует меня, оно всегда со мной...Переползает из воспоминания в воспоминание, любуется подвешенными на ясене трупами...под его тяжёлым, возбужденным дыханием развиваются знамёна Истригаля...тучное, скользкое, переваливаясь оно кряхтит - это стоны захваченного Йолиаля...наслаждается телами умерщвленных детей и коварством Миэли...оно ползет по пустоте между сфер, глядя на меня, Леонору, Бруно и Лауру...там, в Вышеграде и здесь, в Эскальде…

В этот момент картины прошлого оборвались. Более я не слышал песню дочери, только голос кукушки. Или то и была ее песнь?

Я не видел, как она проводила ритуал. Думаю, что танцевала в осиновом венце. Кружилась меж осин, выстроившихся четверками. Затем сталь вспорола мой рукав, надрезала кожу. Затрещала рвущаяся ткань, смолкла кукушка и теплые губы прикоснулись к ране. Вкусив моей крови, она вновь ушла и через несколько мгновений схожие звуки послышались там, где должен был находиться связанный Бруно. Шаги, быстрые-быстрые, словно не две, но десятки ног разом двигались в исступлении богопротивной пляски. Крик, а вернее, звериный вопль наслаждения. Лаура, милая дочь моя, ты ли это? Снова её песня, где слова - не слова, но вихрящиеся нагромождения звуков. Точка высшего напряжения. Предел.

Продолжение следует...

Безумную развязку случившегося в доме Франца Калленберга, можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2) ; Глава 3(1) ; Глава 3(2) ; Глава 3(3)

На мгновение Бруно замешкался, невидящим взглядом уставившись в пустоту перед собой. Следопыт открыл было рот, но слово узника опередило его.

- Не перебивайте, вильё, - поспешно выпалил мальчишка, - я вижу, вас подмывает острить. Сделайте одолжение, потерпите. Я помню, о чем собирался рассказать.

Антикварное дело не требовало частых отлучек в столицу. С рядовыми вопросами справлялись помощники. Все, что нуждалось в моем личном контроле, решалось в письмах, или при посещении просителями Эскальда. Я изучал списки книг, по мнению Тюреля способных превратить нашу коллекцию в жемчужину, вел переписки с владельцами указанных экспонатов, решал вопросы по благоустройству усадьбы, а в свободное время сопровождал сына в его творческих поисках. Распутица раннего марта сужала круг доступных мест, однако Бруно прибывал в восторге от знакомства с пейзажами безлюдного края. Ясная погода гнала прочь зимнюю хандру, мрачные мысли и тревоги. Пробуждение природы, радость и душевный подъем, растворенные в полнящемся мечтаниями воздухе, пение птиц и набухающие почки — нектар вдохновения двигал его рукой, рождая наброски, миниатюры и большие работы, сотворенные на одном дыхании. Порой в прогулках нас сопровождала Лаура. В тайне я всегда опасался, что дочь унаследовала слабое здоровье матери, однако, ее румянец и беззаботная веселость убеждали меня в обратном. Последние часы перед сном проводились в гостиной. Домашний очаг был непременным атрибутом наших вечеров.

О пейзажи! Дыхание волшебства, способное заворожить поэта и скептика, навсегда излечив последнего от невежественных убеждений. Мы видели, как отринув снежное покрывало, поля приветствовали солнечные лучи; мы любовались кленовыми взгорьями, дубовыми аллеями, берёзовыми рощами, отдыхали в сосновых перелесках, споря о том, куда приведет поворот старой дороги. Я чувствовал себя любопытным мальчишкой, и ей Богу, мне нравилось давно позабытое чувство восторженной страсти к жизни.

За две недели марта сын успел написать больше, чем за всю минувшую зиму. До обеда он работал в приглянувшихся местах, затем перебирался в мастерскую, завершал начатые эскизы либо экспериментировал с подбором красок для лучшей передачи оттенков весны. Склонность Лауры к творческими поисками брата усаживала ее подле окна с видом на дубы, где она занималась рукоделием, наблюдая становление молодого мастера. Я и сам не раз любовался плавным ходом его кисти, сравнивая зарождающиеся силуэты с тем, что ранее видел в живую.

В один из таких дней, закончив рабочее письмо в Мерукан, я решил посетить мастерскую: камердинер доложил, что сын мой, вопреки обыкновению, отказался от поездки в поля, сославшись на важную работу. Меня заинтриговало подобное поведение. Захотелось выяснить, что за труды побудили его остаться дома. К моему удивлению, дверь мастерской оказалась закрытой - Бруно не желал творить при свидетелях. Любопытство взяло верх, и, немного помявшись перед дверью, я постучал. Ответа не последовало. Я постучал сильнее. С той стороны что-то зашуршало. Раздались шаги, скрипнул засов, и на пороге показался Бруно. Весь растрёпанный, он улыбнулся мне, приглашая зайти внутрь. Удивленный пуще прежнего, я проследовал в мастерскую. Дверь за моей спиной тут же захлопнулась.

Первое, за что зацепился взгляд, был мольберт. Он стоял напротив окна в центре полупустого помещения, бывшего сосредоточением творческого хаоса. На полу валялись скомканные, рваные, испорченные листы, половинки карандашей и нож для их затачивания - беспорядок, нехарактерный Бруно. Сама картина, очевидно, ещё не завершенная, являла собой вид на гостиную. Выведенная с педантичным вниманием лестница, приглашала проследовать вниз, в ночь, освещённую камином. Любопытно: чем ниже вели ступени, тем небрежнее было исполнение. Схематичным, расплывчатым и упрощенным линиям только предстояло стать частью целого. Над этим-то черновиком и корпел Бруно, когда мой стук прервал его. Сама гостиная успела обзавестись узнаваемым интерьером, погруженным в царство теней, местами странно нарушавших перспективу и привычную глазу геометрию. Похоже, именно борьба с тенями послужила причиной гибели большинства карандашей.

Стоя рядом со мной, Бруно смущённо разглядывал свой мрачноватый эксперимент. Слабым голосом он извинился за беспорядок, каковой позволил допустить, отдавшись творчеству всей душой. Сын поведал мне, что необычный рисунок - заслуга Лауры. Сестра хотела запомнить вид новоселья, хотела картину, как если бы она сама спускалась по лестнице. Бруно не умел отказать ее капризам и всю минувшую ночь провел за работой. Многие часы он пристально вглядывался в поеденные древоточцем лестничные изломы, воображая людей, ходивших там ранее...представлял скрип ступеней под их сапогом, лица, добрые и злые, холодные и открытые...За час до рассвета, измотанный трудами, он понял, что засыпает, ибо все люди стали безликими силуэтами. Тогда сын вернулся в мастерскую, распахнул окно и разорвал набросок. Ему захотелось начать работу заново, по памяти. Так он и поступил, сходив на кухню за ножом.

Хорошо помню, как я пожелал ему не засиживаться дома. Глядя на дубы, похлопал по плечу и оставил наедине с холстом. К вечеру картина была готова. Дочь не находила места от восхищения, сын выглядел довольным. Тяжкая ноша спала с его плеч. Все было хорошо.

На следующее утро мы посетили Соколиную Высоту. В сопровождении лучших охотников двора, стражи и личной служанки Лауры нам довелось узреть поразительный пейзаж, мало чем уступающий красотам Краснолесия. После трёх часов пути по грязи открывшийся вид вызвал восхищённые возгласы всех, кроме одного охотника. Из-за истории с рабочими лысый Хрогге считал это место проклятым, бормоча молитвы под смешки товарищей.

Холм, взгорье, гора - ее называли по-разному, но идеальную завершенность Соколиной Высоты не стал бы отрицать никто из присутствующих. Есть горы, откуда видно полмира, а душа трепещет пред могуществом Господним; бывают величественные леса, раскинувшиеся на сотни верст; есть и реки, похожие на моря, где от берега до берега влезет половина сальмонтского флота. Соколиная Высота не была тому сродни, ибо в ней отсутствовала грандиозность. И все же своей безупречностью она превосходила всякую грандиозность. Каждая травинка, каждый камень, наклон дерева - все находилось на нужном месте. Убери рогатую сосну, сделай ее прямой, перемести на сажень вперед — гармония нарушится, и Соколиная Высота будет обыкновенным холмом с полуголой верхушкой и неровными склонами. Оттуда можно наблюдать узкую лощину, много дальше - границу леса и поля. Рваный древесный ковер залатан озёрами. Куда не посмотри, картина похожая. Далеко на севере за горизонт уходит нить реки Нильдор, на Юго-Западе виднеется усадьба Эскальд.

В тот день мы сошлись во мнении: сей пейзаж — величайший в мире. Безупречно подогнанные мелочи, объединенные в правильном порядке, преображали ландшафт Гоффмаркского захолустья в подобие небесного царства. Работая с натуры, пейзажисты привносят правки, замещая естественные несовершенства более удачными решениями. На Соколиной Высоте, - заикаясь от волнения, твердил Бруно, - подобное вмешательство было бы непристойно. Изобрази все, что видишь, в точности, и получится идеал.

Начиная с того дня, Бруно проводил на холме каждое утро. Его не останавливали ни дожди, ни ветра. Он вставал затемно, торопясь на вершину к восходу солнца, и засыпал позже всех, работая в мастерской до полного изнеможения. Соколиная Высота должна была стать его первым серьезным произведением. Им он заявит о себе в полный голос! Им он увековечит себя! Нужна только точность...Ему, художнику, необходимо разыскать ту единственную последовательность мазков, могущую передать трепет души в момент прикосновения к гармонии Творца. Единственная последовательность мазков, зашифрованная в бликах рассвета, загадках моросящего дождя и движении сосновых ветвей, сможет воздвигнуть нерушимую лестницу!

Работа поглотила его целиком.

Лауре не хватало брата. Ее наивные попытки выманить Бруно из мастерской ни к чему не приводили. Он улыбался, уверяя, что труды не займут много времени, после чего дверь в комнату запиралась изнутри. Вечером, заляпанный красками, мальчик приходил в гостиную, делился успехами и просил прощения за невозможность побыть с нами подольше, ибо с утра ему вновь предстоит изыскивать в проблесках рассвета столь важные для решения головоломки подсказки.

Памятный шторм, накрывший Эскальд на Весеннее Равноденствие, изменил его сильнее. Рано поутру сын выбрался из дома, но воротиться засветло не сумел - бушующее ненастье превратило спуск с холма в самоубийство. Укрываясь от ветра за валуном, Бруно вынужден был дожидаться конца стихии. Он продрог, замёрз, но когда мои люди привели его домой, буквально сиял от счастья. Наконец-то он разыскал ключ! Сумерки ответили на его вопросы. Осталось прислушаться к преданиям ночи, и он завершит работу. Заветное сочетание красок невозможно подобрать, наблюдая за природой лишь с утра. Совершенство заключает в себе смешение всех оттенков. Утро, и день, и вечер, и ночь, не одна, но четыре картины, соединённые воедино, породят его будущую славу.

"Не упустить детали, только не упустить детали, - отогревался у камина мечтатель, грезящий наяву. - Как много работы ещё предстоит, но оно того стоит, воистину стоит! Вот увидишь, отец, вы с Лаурой станете свидетелями моего триумфа!"

На следующий день в сопровождении охотников он отправился на Соколиную Высоту позже обыкновенного, воротившись домой глубоко за полночь. Пробужденный дурным сном, из окна я видел беспокойные лица, освещенные факелами. Обрывки разговора доносили недовольство - люди не хотели повторения авантюры. Волки подошли слишком близко. Не будь собак, дело закончилось бы бедой. Увлечение Бруно сделалось опасным для него самого. Мне нужно было скорее поговорить с ним! Я выбежал из комнаты, перехватив сына у входа в мастерскую. Мальчик выглядел осунувшимся, но даже не помышлял об отдыхе. Его ждала проклятая картина. На мои просьбы проявить благоразумие, он отвечал резко и грубо. Бруно досадовал на мое появление, выражая неудовольствие праздной потерей времени. Разговор на повышенных тонах продлился недолго. По его итогу мы смотрели друг на друга, как два чужих человека. В сердцах я пригрозил отослать сына в Вышеград. Расхохотавшись, он захлопнул дверь у меня перед носом.

Той ночью я долго не мог уснуть, вспоминая события последних дней. В какой-то момент вереница смутных образов оттеснила переживания, и я вспомнил, что любое из них есть крошечная пылинка перед Тем, существующим в глубине. Меня поразило озарение: достроенная лестница - это ловушка. Я проснулся мокрый от пота и весь разбитый. Во снах мне явился Конец Света.

Назавтра поутру я никак не мог сосредоточиться на работе. Из головы не шло странное поведение Бруно. Незадолго до завтрака в дверь постучала перепуганная служанка. Звали ее Лорет. Запинаясь, девчонка пролепетала, что во время примерки утреннего туалета Лауре сделалось нехорошо. Лекарь Висток обнаружил у нее жар, распорядившись не вставать с постели. Весь оставшийся день я шатался из угла в угол, стараясь отвлечься от тупой головной боли. Раз в полчаса ноги несли меня к спальне дочери. Прийти в себя мне помог Висток. Во время очередного визита он вытолкал меня прочь, заверив, что всякая опасность миновала.

"Для выздоровления больной требуется покой, а не снующий взад-вперёд родитель", - таковы были его слова.

Ночью меня вновь мучили кошмары.

Хворь Лауры затянулась на неделю. Она то приходила в себя, то впадала в беспамятство, и сколько бы не врал Висток о благоприятных прогнозах, лихорадочный блеск ее глаз красноречиво намекал на тяжелые последствия заболевания. В тревожное время утро не приносит радости, как то предписано Господом. В беззаботных птичьих трелях слышится насмешка, солнечные лучи подмигивают противно, с издёвкой, также и во всем окружающем чувствуется несоответствие внешнего и внутреннего. Человеку кажется, что его водят за нос. Дни тянутся медленно, окрашиваясь пустотой, головной болью и усталостью. Ночи полнятся надеждой не видеть снов. Сны истязают особым способом, заставляя проживать рабские жизни под вековечным гнетом нечто огромного, обитающего рядом. И даже когда сон приятен, пробуждение приносит муку. С пробуждением приходит понимание: наступило утро без радости, предписанной Господом. В беззаботных птичьих трелях уже слышится насмешка, а солнечные лучи подмигивают с издёвкой. Круг замыкается, и все повторяется сызнова.

Общая беда создала меж нами с Бруно видимость примирения. Сын отыскал в себе силы покинуть мастерскую. Ему хватило мужества попросить прощения, и хотя слова его звучали правдиво, а голос напоминал прежнего Бруно, я не был уверен в искренности его покаяния. Сын объяснял вспышку злости мольбой о принятии. Наобещав с три короба, он боялся прослыть болтуном, не способным закончить начатое, боялся не оправдать возложенных на него надежд. Всякий раз, когда что-то не получалось, он вел себя, как зажатый в угол кот: метался и шипел. Теперь же морок рассеялся. Мой гнев, порожденный беспокойством, убедил Бруно, что я не судья, но сподвижник его поисков. Никогда прежде не доводилось ему испытывать такую благодарность. Легкой рукой он творил двое суток без перерыва, а когда выспался, понял - картина готова! Он вспомнил все гадости, сказанные в полубреду, сердце его екнуло, и в тот же миг, сгорая со стыда, он помчался молить о прощении. Разумеется, я простил его, но предчувствие подсказывало - просто так все не закончится. Кошмарные сны не давали мне покоя, да и сам я стал похож на больного старика. Я не верил сыну, ждал от него новых выходок и всерьез хотел отослать его в город. Одурманенный человек опасен для окружающих. Он забывает о делах, путается в воспоминаниях, невольно распространяя ложь. Своими фантазиями он может очаровать ближних, лишив их рассудительности. В погоне за понятным лишь ему одному идеалом Бруно был склонен к чудачествам, но после месяца в Вышеграде все должно было измениться. Размышляя над справедливостью приговора, впервые за неделю я уснул так крепко, что не смог вовремя проснуться...То был штурм Исхиге. Череда ветхих лестниц и бледных бликов привела меня в Зал Роланда, где выстроившиеся в боевой порядок рыцари готовились дать свой последний бой. Мать-Луна сияла призрачным светом, и стены замка дрожали, словно нечто воистину огромное шевелилось во всех помещениях, в небе и под землёй одновременно. Пол представлял собой скользкую мешанину размазанных внутренностей, но, приглядевшись повнимательнее, я понял, что все кругом ненастоящее. Все кругом - рисунок, и сам я - тоже рисунок. Настоящей была только первопричина дрожания стен, ибо художник предал ей должную глубину. Проснувшись, я решил побывать на Соколиной Высоте, прежде, чем сын мой возьмется за старое. Как и обещал Висток, Лаура шла на поправку, и у меня не было сомнений, что Бруно вот-вот вернётся к работе. Ехать предстояло одному. Я не желал плодить слухи, сообщив камердинеру, и трижды - конюхам, о встрече с торговцами в деревне Бисен.

За пределами дома мир ощущался светлее. В нем не было намека на похабную ложь солнца, отвращение к которой нашептывали оконные стекла. Неужели стены усадьбы так давили на меня? Камень, знавший годы пустоты, оказался дурным советчиком. В голове мелькали мысли одна другой чуднее: бывало ли такое, чтобы камень мог советовать? Что, если он питался горестью? Это бы все объяснило...Долго пришлось ему голодать в ожидании нового пира. Лаура называла безрассудством мои бдения возле кровати. Я соглашался, но уходить не спешил. На то у меня были веские причины. Заброшенные дела не могли дожидаться вечно, ну а я не мог позволить Бруно проводить время наедине с ослабевшей сестрой. Его россказни о картине могли навредить ей.

Продолжение следует...

Какой кошмар произойдет в доме Франца Калленберга, можно будет узнать в следующей части уже в среду. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2) ; Глава 3(1) ; Глава 3(2)

День 3

...Необходимо явственно понимать: изготовление эликсира - сложная манипуляция, требующая от Алхимика не единственно верной последовательности шагов и вносимых ингредиентов, но также безусловной жертвы, являющейся в сути своей нематериальной субстанцией, разрозненные ингредиенты в единое целое объединяющей. Допервородные силы, по задумке Господней в телах физического мира упрятанные и друг от друга обособленные, тогда лишь в единое целое (ASIC VADURI) соединиться способны, когда Основа Основ - Холодный Свет (NIDUS LOXUS) - всякую душу жизнью наделяющий, силы те меж собою связывает.

Из знания сего вывод проистекает: изготовление сложных эликсиров, излишне часто происходящее, в погоне за опытом или в непомерной жажде всесилия (разницы тут мы не наблюдаем), не приближает власть Алхимика, но разрушает целостность его души, а по сему и его самого, как объект физического (осязаемого) мира.

Высшее - наверху. Низшее - внизу. Холодный Свет не отбрасывает тени, но наполняет Башню, сверху донизу, а после - в обратном направлении циркулируя.

Это - Основа Основ.

ET NIDUS LOXUS CREADO GOTT.

Холодный Свет сотворил Бога.

И тот, кто смеет идти против Закона, обрекает себя на Подножие Башни...

...Как бы не искали мы составы, на равновесие внутри плоти влияния не оказывающие, фундаментальная истина опытным путем оспорена доселе ни разу не оказалась. Изготовление и последующее испитие Алхимиком эликсира в той или иной форме влечет за собой последствия, для принесённой им жертвы характерные. Так, раненая душа, лишившаяся крупицы Холодного Света, боль свою исторгает из самоей себя в образе кошмарных сновидений, способных повредить рассудок Алхимика, теряющего дарованный от рождения навык размежевания яви и грез на два различных состояния.

Нам известно, что оба они имеют в то же время единую сущность, ибо и явь и грёзы равно произошли из Холодного Света после поглощения Башни явлением вновь родившегося Бога. По Его задумке в мире осязаемом одно неразрывно связано с другим в виде круга взаимодействий (CIRKUS VILENDOM). Но если одно становится другим в глазах человеческих, как то от начала времён существует в воображении Господнем, то есть в мире действительном, круг взаимодействий разрушается, превращаясь в Хаос Состояний (RET VITOQUM VIL). Погрузившись в оный Хаос, Алхимик рискует потерять себя, а вместе с тем и всякие жизненные ориентиры, став одной из тех Сомнамбул, что навеки превратили свою жизнь в кошмарный сон.

Таким был сотворен Мир.

CIRKUS ODU VIL - Круг и Хаос.

***

Его каморка в восточном крыле была точь-в-точь такой, как описывал Лотар Калленберг: маленькая темная комнатка, сырая и жалкая, с убогим жёстким лежбищем и крошечным столиком под свечу и молитвенник. Опочивальня, недостойная вильё, привыкшего к удобству дорогой мебели, уютных ковров и трескучих каминов.

Во втором часу ночи аббатство не подавало признаков жизни. Молчали пустые коридоры, но он знал наверняка, что в обитаемой части замка у главного алтаря кто-то из братьев прямо сейчас кается за прегрешения. Так было заведено. Ночь - время разговора с Господом. И все же далеко были обитаемые залы. Вблизи него единственным голосом был писк мышей, скребущихся в стенах. Следопыт надеялся, что это именно мыши, а не что-то похуже. Скрестить в каменных стенах умели и ведьмы.

Лунный свет проникал в келью через узкое окошко, перегороженное вмурованной в стены решеткой, но ему было достаточно и такого скудного освещения. Голова прошла. Остаточные боли громоздились повыше переносицы.

Вопреки надеждам, ему не спалось. Чтобы не терять времени попусту, Следопыт битый час расхаживал взад-вперёд по кругу, дивясь тому, какие странные узоры украшают стены. Не колдовские знаки, не руны или геометрические фигуры, но многочисленные линии, прямые, ломанные под всеми возможными углами, волнообразные. Они, очевидно, что-то значили, и он пытался разгадать загадку. Беспокоило Рандольфа то, что стены его убежища воздвигнуты из камня. Если бы камень вздумал вершить волшбу, он бы использовал именно такие орнаменты, ибо камень знает все о любых линиях, но особенно почитает ломаные. Действие зелья закончилось, бледные светлячки больше не прилетали, а потому с точностью определить происхождение рисунков не было возможности. Следопыт не сомневался, что они здесь не просто так.

Завершив круг, он повернул за угол и попал в зал, на первый взгляд ничем не отличающийся от соседнего. Кельи всегда похожи одна на другую, как и сами их обитатели одинаковы в глазах мирян. Однако, обойдя помещение, он понял, что поторопился с выводами. Если голый камень как две капли воды походил на пустоту его закутка, то узоры на стенах, пусть и похожие, отличались. Дело было в прямых линиях. Здесь их было не в пример меньше. И волнистых также поубавилось. Зато выбор ломаных линий оказался богаче. Половину из них составляли линии, изгибающиеся под прямым углом. Вверх-направо-вверх-направо, и так три или четыре раза. Камень что-то хотел показать ему, но он по-прежнему не понимал суть тревожных орнаментов. Последний круг дался Следопыту тяжело, ноги увязали в плесневелом воздухе, особенно у места, где стену украшали десятки рисунков.

Наконец, ему надоело плестись, как улитка, и он зашёл в соседнюю комнату. Та же кровать, похожий стол, лунный свет. Ничего примечательного, кроме линий...Все без исключения - ломаные. На то, чтобы осознать это, у него ушло примерно пять кругов. Точно вспомнить он не мог. Каждый круг занимал много времени, отнимая силы, а изучение стен рассеивало мысленную концентрацию. Он пробовал думать, чья греховная душа исторгла узоры, но быстро понял, что о таком лучше не заикаться. К последнему кругу ему стало очевидно: в келье было небезопасно. Вверх-направо, вверх-направо, шаг за шагом вдоль стены. Помещение большое, противоположного края не видно. Буде линии пришли в осязаемый мир, его поджидает то, чью форму они приняли. Следопыт вгляделся в дальний угол, но разобрать ничего не сумел, только на мгновение представил, как оттуда, из черноты, на всем ходу на него несется безобразная баба с ножом в руке.

По коже побежали мурашки.

- Эй, кто там? - резко спросил он темноту.

- Кто там...totam (узнаешь (сальм.))...там... - ответили эхом своды исписанного зала.

- Вот ещё, - дрогнул голос Рандольфа.

Справа показалась тяжёлая деревянная дверь. Нужно поскорее убираться отсюда. Потянул за ручку, открыл. Лестница. Возвращаться назад в свою келью поздно, придется подниматься. Вверх и направо, вверх и направо. Снова дверь, на этот раз металлическая. Что было сил толкнул ее: заскрежетала, отворилась. Вошёл внутрь.

По центру каменного мешка томился прикованный к стенам узник. Голый мужчина в набедренной повязке, поставленный на колени пред ликом Божьих Судей. Лицо его сильно походило на лицо Лотара Калленберга, лишённое запоминающихся черт.

- Господин Франц? - удивился Рандольф, опускаясь на колено в шаге от мужчины. - Но как такое возможно?

Притворявшийся спящим узник открыл глаза.

- Вы должны мне поверить! - вскричал он взволнованным, срывающимся голосом. - Я - Бруно, художник из Вышеграда. Я убил своего отца, но сделал это из любви к своей матери. Взгляните на стену, там ее портрет - моя лучшая работа. Я написал ее кровью тирана, желавшего одного: чтобы сын его стал тем, кем сам он стать не смог.

Следопыт повернул голову направо, где в дрожащем свете факела на стене извивалась багровая ломаная линия с подтеками.

- Это и есть портрет?

- Да, но неужели вы не признали? Там, внизу, в темноте - это была она. Моя мать ждала вас в келье старого Кюрхе. Выходит, вы разминулись? А я так надеялся на ваше знакомство.

Бруно Калленберг разочарованно вздохнул.

Раздался стук. Кто-то колотил в дверь, через которую Следопыт попал внутрь камеры.

- Матушка! - возбуждённо воскликнул узник, тщетно пытаясь дернуться. - Наконец-то она пришла за мной, и мы поедем домой. Молю вас, вильё, откройте ей, вы видите, я не могу, эти подлецы заковали меня...

Рандольф покачал головой.

- Я не дам вам уехать, пока вы не расскажете правду об Эскальде.

- Там я стал свободен, чтобы вновь обрести кандалы, - пролепетал ему в ответ Бруно, - там я научился летать, посетив невероятные места, состоящие из прямых линий. Но после, другие, искривлённые места, открыли мне правду про несносное поведение моего отца и подсказали, что с ним надобно сделать.

В дверь снова постучали. На этот раз более настойчиво.

- Она не любит ждать, - пролепетал узник. - Клянусь, я обо всем расскажу, только, пожалуйста, откройте ей прямо сейчас! Матушка начинает злиться...

Следопыт выпрямился, поглядев на дверь. Смотровое оконце открывалось изнутри. Можно было попробовать.

- Господин Артуа! - донеслось до него из-за двери. - Выходите, нам пора.

Голос Отца Тибо. Разумеется. Его поведет в подвалы сам настоятель. Об этом они условились в первый же день.

Подкравшись к двери, Следопыт открыл оконце. В коридоре его ждал брат Эльке.

- Аббатство Вистенхоф - скверное место, вильё, а его восточное крыло - всего сквернее. Сегодня вы не покинете нас.

В дверь кельи постучали.

***

- Я к вам, признаться, уже привык, Фуко, - произнес Бруно Калленберг, когда в смотровом оконце показалась небритая физиономия усталого сальмонтского переплетчика. Следопыт обратил внимание, что тени под глазами мальчишки потускнели, а лицо как будто посвежело и разгладилось.

Так началась их последняя встреча.

- Вы замечали, как тянется время в тяжелую пору? Помню, на войне день за месяц, а год - за целую жизнь. Самая страшная из моих жизней была прожита в Чаще. Друиды нам оказались не по зубам. Столичный гонор: один штандарт покончит с врагом за месяц! А что в итоге? Нас резали, как поросят. Корпус трижды пришлось доукомплектовать. Потери, схожие с птахирской кампанией короля Рольфа (последний король предыдущей династии Элберт, прим. автора) при отступлении герра Эстольда Исхиге (ближайший друг и советник Рольфа Элберта, прим. автора) от Скрипсу (столица Птахира, прим. автора). К слову о нем, об Исхиге...Штурм Черного Замка стал жизнью, прожитой особняком. Вы знали, что в последние годы Орден (рыцарский орден Исхиге был создан уцелевшими участниками птахирской кампании по возращении в Гардарию; после падения династии Элберт земли ордена стали последним оплотом верных королю Рольфу; черные рыцари отвоевали самоуправление, но после подняли мятеж, называемый Реставраций, попытавшись возвратить на трон наследника Рольфа Элберта, прим. автора) погряз в колдовстве? Возможно, все началось и раньше, при герре Эстольде. Его склонность к язычеству ни для кого секретом не была. Зато при герре Ульво черные братья стали воистину черными - такова данность истории. В церемониальном зале, именуемом Залом Роланда, они устроили нам прием, достойный высших аристократов. Обороняли его до последнего, когда замок был уже захвачен, а исход войны решен. И всего-то их было - восемнадцать человек, но моих положили больше сотни. Сотня отборных солдат, Фуко! И это не под крепостными стенами, не камнями, стрелами и смолой, а в открытом бою. Троих последних так и не успели добить, они умерли прежде, чем до них добрались. Готовые к бою рыцари стояли спина к спине и разом повалились замертво. Виноватым оказалось друидово пойло, что герру Ульво привозили с наилучшими пожеланиями от Истригаля. Жуткий напиток это Зелье Конца и Начала — дает нечеловеческую силу в обмен на жизнь. Испивший его через несколько часов умрет вне зависимости от исхода поединка. До той поры воин не чувствует ни усталости, ни боли, перемещается с ловкостью хищника, быстрее стрелы. Один на один победить такого невозможно.

- Ритуальный напиток Ольдура, - вырвалось у Следопыта при упоминании совершенства травников Альхаульдэ. - Я читал о нем в книгах...там он описывался, как легенда...

- Я знаком со многими книгами, Фуко. Везде про него сказывают одно и то же: напиток применялся в дни ритуалов Ольдура, на жертвенном поединке воинов-друидов. В летний праздник Ивиалле из цикла Благоухающих Трав двое отобранных жрецами мужчин выпивали зелье и сходились в славном бою, обволакиваемые дымами священных костров. Хоры певуний лили сладкозвучные песни, превращая звон бронзовых клинков в музыку перерождения, воины лили кровь, питая землю для будущих всходов. Их души попадали на Пир Ольдура, где тридцать дней и ночей веселились подле Смелого Бога, а после - возвращались на землю в телах потомков. Двое младенцев-мальчиков, рождённые после Ивиалле, воспитывались старейшинами клана, дабы с годами стать жрецами. Таков символизм солнечного цикла, круговорота, изображённого в виде языческого символа Нильяль.

В книгах гардарийских и сальмонтских историков утверждается, будто зелье Конца и Начала не более, чем старинная легенда, и нет ни одного достоверного свидетельства его использования в наши дни, но это все вздор, Фуко. Выбросьте эти книги. Кранца, де Сенторэ, и в особенности - Анри Милуаза...всех швыряйте в огонь! Никчемные бумагомаратели, вот кто такие эти авторы. Труды Элроя Корхуса, пожалуй, единственно достойны вашего внимания. Я это утверждаю, как участник Скорбных Лет, Рдяными Клинками именуемых (Песнь скорбных лет, Рдяными Клинками именуемых — название работы сальмонтского хрониста Элроя Корхуса, прим. автора). Да, Корхус во многом заблуждался, но хотя бы не выдумывал отсебятину и не приводил фантазии в качестве аргументов. То, что я вам сейчас расскажу, вы не встретите ни в одной книге. Когда замок пылал, и сквозь разбитые ворота в него входили сотни короля Боргуса, в Зале Роланда последние исхигианцы вершили ритуал, в каковом роль жертвы отводилась не только им самим, но и моим солдатам. Убивая нас, они выкрикивали имя Ольдура, но льющаяся на пол кровь омывала отнюдь не Нильяль, а выложенную из черных и белых камешков мозаику, именованную Матерью Луной. В том бою мне довелось почувствовать близость колдовства. Воздух смердел ржавым металлом, яростью и парной кровью. Рушились боевые порядки, люди впадали в ужас пред рыцарями в черных латах, пришедшими точно из преисподней, а мне за всем этим хаосом чудилось нечто огромное. Оно грузно переваливалось, волоча сквозь миры и эпохи свои бесформенные телеса, ликуя всякий раз, когда безжизненное тело валилось на пол. Пока Петер Гиле, сын кровельщика и мой верный знаменосец, затыкал распоротый живот, из которого вываливались кишки, нечто огромное и всесильное захлебывалось эйфорией, способной породить новых Богов. Мать Луна трепетала, искажая пространство, и я не мог поверить в ее реальность. Моей реальностью был обмочившийся у тела искромсанного друга сотник Йен Густав...Колдовство нарушает восприятие реальности, Фуко. Стирает границы. Его сила сводит с ума, позволяя почувствовать глубину чужеродную для человека, и в то же время, возможно, истинную…Помните, что я говорил вам об изобразительном искусстве? Колдовство сходно с ним. Это лестница.

В последующие годы я убеждал себя, будто в горячке боя потерял рассудок. Мне было страшно засыпать, ибо на границе сна нечто огромное, призванное исхигианцами из глубины, улыбалось мне сотней мертвых улыбок, напоминая, что я знаком с его тайной, а оно знакомо со мной...В каждое мгновение собственной бесконечности оно скучало по моим крикам. По счастью, время исцеляет, Фуко. Война, где день за месяц, а год - за целую жизнь, дарует достаточно времени. Можете вообразить человека, ищущего спасение в бою, потому что в тишине дома его обуревает невыносимый страх? Клин клином вышибают, решил я тогда. Если вновь нырнуть в кровавые реки, наваждение навсегда покинет меня...В Альхаульдэ мы теряли товарищей, но их смерти успокаивали мое сердце, ибо я не чувствовал ничего огромного. Кошмары перестали мучить меня, штурм Исхиге показался потрясением неопытного юноши...И все же, морок не прошел бесследно. Возвратившись в реальный мир, где голод, холод и болезни косили мой Штандарт, я понял, что сторонюсь товарищей, избегаю разговора с ними, ибо в глубине души боюсь узнать правду про бой в Зале Роланда...Про нечто огромное близ каждого ясеня, на которых Истригаль, Нилсиал, Иландр и другие командиры Исладеля вешают нас, подвергая изуверским пыткам. Пусть неведение рубцует раны - таким было мое решение, и при первой же возможности я навсегда простился со службой....

Продолжение следует...

Следующая часть уже в это воскресенье. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2) ; Глава 3(1)

День 2

Ныне он видел все иначе. В потускневшем пространстве колдовской след проявлялся ощущением уже виденного тем сильнее, чем ближе находился Рандольф к объекту, связанному с потусторонним. Это чем-то походило на вещий сон. Вся жизнь его превратилась в глубокий сон мертвеца, принявшего смертельную дозу странного приторно-горького напитка. Некоторые символы на дверях мерцали тусклым зеленым светом. С момента их нанесения прошло много времени, камеры давно пустовали. У таких дверей уже виденное было коротким. Другие знаки сияли ярче, уже виденное накатывало сильнее. В таких местах он слышал биение сердец узников. Несчастных охраняли молодые заклятия. У камеры Бруно Калленберга мерцание тайнописи отсутствовало, известь оставалась безжизненной. То была обыкновенная камера, изрисованная беспорядочными письменами. Вид мальчишки не пробуждал у Рандольфа шевеления ложной памяти, однако, спешить с выводами Следопыт не собирался. Помня вчерашние видения, он хотел допросить Бруно со всем тщанием.

- Рад видеть вас, господин Калленберг, - прохрипел Жиль Артуа, заглядывая в оконце. Из-за проклятого отвара горло болело нестерпимо. - Прошу меня простить, но я простыл. После жуткой жары сквозняк просвистит всякого приличного человека, привыкшего к мягкому теплу Сальмонта. Вчера наш разговор был грубо прерван, но сегодня подобного не случится. Брат Эльке, сухопарый старик позади меня, только с виду похож на гаргулью замка Сетьен-Жюре. Он хорошо образован, вежлив и тайно ненавидит Божьих Судей, испытывая приязнь к золоту. Не знаю, зачем оно ему, но, право, какая разница? С ним можно иметь дело, и это - главное.

Ответом на улыбку Жиля Артуа было застывшее безразличие. Только в глазах - зерцале души, поблескивали слабые искорки внимания.

Видеть в мальчике сломленного старика - вот что самое страшное в этих подвалах, понял вдруг Следопыт.

Пламя факелов дрогнуло, в груди что-то шевельнулось. Он уже видел такое когда-то: гаснущий огонь, темнота, камень.

- Я ждал вас.

Голос Бруно вернул его в настоящее. Следопыту не понравилось ломкое звучание слов мальчишки. Вчера было похожее: камень тушил огни...монахи в спешке увели его, не позволив осознать, что голос этот противен человеку. Ныне зелье открыло тайну: когда говорит камень, люди умирают.

- И вот вам мое послание Франку Тюрелю: воробей поет в саду черной розы. Запомните и передайте дословно, он поймет. Увы, я не знаю вашего имени. Вильё Артуа - мой старый знакомец, и вы на него ничуть не похожи. Не знаю, почему Франк прислал вас под чужим именем. Проверка? Можете ему передать, что, видя вас, я прямо так и заявил: мое имя — Франц Калленберг, а ваше - не Жиль Артуа. С Жилем мы познакомились незадолго до рождения нашего с Леонорой первенца, и с тех пор лицо его не менялось. Вы - не он. У вас другие глаза, другой нос и другие губы; ваше брови, ваши волосы, ваша небритость - все это имеет место на лице кого угодно, но никак не вильё Артуа. Скажите Франку: Жиль изыскал бы возможность побриться, не будь у него обеих рук.

Бруно безрадостно усмехнулся.

- Вы удивлены, господин, а я вот слушаю вас давеча и дивлюсь - до чего нагло врет. Глупо, но нагло. Получилось мне вас подловить? Думаю, вполне. Поэтому, слушайте, вильё. Вы приехали к Бруно и говорили вчера с ним, иначе зачем вам удивляться? Хороший замысел, господа. Выходит, Франк внял мольбам Леоноры...Он хочет помочь ей вызволить сына? А Лаура? Она в Сальмонте? Передайте ему - ничего не выйдет. Я убил Бруно. Пожертвовал им и собой, чтобы остановить кошмар, но этого было недостаточно. Поздно! Слишком поздно! Лаура на свободе. Дураки! Им нужно было изолировать ее, заточить в башню, денно и нощно читать над ней молитвы, как то проделывают здесь со мной...Возможно тогда жертва не стала бы напрасной...Детоубийца - вот кем я стал, незнакомец, именующий себя Жилем Артуа. Проклятый и отверженный. Моя жизнь оборвалась вместе с жизнью сына, когда я пронзал свое тело, разбрызгивая кровь по полу усадьбы Эскальд. Там я надеялся увидеть взросление внуков, но вместо этого вижу смерть. Вижу, как испускаю дух, и как умирает мой ребенок. Как умирают все, кого я любил, и тысячи незнакомцев, кого я не знаю. Я вижу, как солнце не восходит. Как в опустившейся тьме погибают города и королевства. Я слышу молитвы. Они смешиваются с рыданиями матерей, но все напрасно, ибо вместо солнца по небу плывут четыре бледные звезды, знаменующие Конец Света.

Я не успел. Пытался предупредить, поторопить...Вильгельм Гоффмаркский и остальные судили меня. Все напрасно. В Эру Презренных нет никого презреннее судей и опаснее скептиков. Силы мои иссякли. После всего пережитого в Эскальде странно, что хватило их так надолго. Я говорю про духовные силы, незнакомец. В отличии от тела, дух мой сломлен, раздавлен и уничтожен. Может показаться наоборот, но ни боль, ни холод, ни кандалы никак не сказываются на моем теле. Это неправильно! Так не бывает и быть не может, и все же это так - чем слабее становится мой дух, тем крепче тело. Чем больше я мечтаю о смерти, тем лучше чувствую себя. Пытки...Я надеялся, Божьи Судьи применят их. Было интересно узнать, есть ли кроме душевной боль, способная заставить меня кричать. Переломайте мне кости, выдерите ногти, срежьте кожу, ибо я знаю наверняка - подобные вещи проделываются в здешних подземельях. Колесуйте меня! Дайте насладиться мукой, страданием, разрешите в последний раз возрадоваться хотя бы тому, что умираю человеком. Таким было мое упование, но Божьи Судьи посчитали иначе. Молитва и одиночество - вот их вердикт. Вечность в каменном мешке - мое грядущее искупление. Только вечности не будет, они просчитались. Не захотели слушать, что проклятых и одержимых, безумцев и праведников ждёт один конец - четыре бледные звезды, приплывшие из бесконечности, заглянуть в которую не отваживается сам Господь.

Я много раз говорил им об этом...Каноны не допускают подобного, значит, мною владеет зло! Хотите выслушать его историю? Почему бы и нет. Пусть это будет моя последняя попытка. Были дни, когда я хотел замолчать...Неужели погибель мира тревожит лишь того, чей собственный мир погиб? Люди сами должны бороться за жизнь, а коли не желают, пусть катятся во тьму вслед за мной. Таковы были мои последние чувства...Сейчас мне все равно. Желание молчать пропало вместе с другими желаниями. Спасение рода людского - не моя забота. Хотите жить - действуйте, или сдохните, упиваясь неверием. Распоряжайтесь отведенным временем, как того пожелаете, господа. Я расскажу свою историю из признательности за сына...Вы хотели его спасти, но у вас не выйдет...Теперь уже нет...Сами решайте, как поступить. Передайте Франку Тюрелю то, что я говорил им десятки раз: нельзя позволить Лауре завладеть книгой. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя позволить ей свободно передвигаться! Она прикидывается несчастной, напуганной, невинной - все это враньё. Она умеет притворяться и обводить вокруг пальца...вернее, не она, но нечто в теле моей дочери...Изолируйте ее! Непременно! Непременно, слышите?! Но главное даже не это, главное - книга. Могут быть и другие желающие заполучить ее. Книгу нужно сжечь!

Глубоко под землей, под глухими монастырскими сводами, Следопыт слушал слова, зародившиеся в изувеченной, разорванной пополам душе; он слушал звук измаранного пыльным крошевом голоса, с хрустом и треском ползущего наружу из едва шевелящегося рта; слушал и поражался тому, в какие топи затягивает его бредовый, путанный и безнадежный рассказ мальчишки. Зелье молчало. Брат Эльке был спокоен, сердце его билось ровно. Узник не пугал его, как давеча брата Тюзи.

После раскрытия подмены вильё Артуа Рандольф быстро взял себя в руки. Ни один мускул не дрогнул на лице у разоблаченного самозванца, покуда Бруно смеялся над его провальным перевоплощением.

"В конце концов, - рассуждал Следопыт, - мне того и надо, чтобы он разговорился. Ишь, как щебечет! Накопилось. С Жилем Артуа мог и дома познакомиться, мало ли зачем тот к отцу приезжал. Не моя забота, как он узнал. Моя забота, чтобы не замолчал, а дальше зелье подскажет, куда ветер дует. Пока и нет его, ветра-то, но огонь, глянь, как странно извивается...и эти видения...ну, поглядим, как оно дальше пойдет…"

- Прошу прощения, господин Франц, что вынужденно прибегнул к обману, - положив руку на сердце, кивнул он собеседнику, - но иначе у меня могли возникнуть неприятности. Жиль Артуа - задумка вильё Тюреля, а я лишь исполнитель, на чью голову готов обрушиться кнут. Истинное мое имя — Фуко. Фуко из Сетьен-Жюре, простой мастер переплетов, милостью господина возвысившийся до его представительства. Мне поручено доложить патрону обо всем, что увижу и услышу в аббатстве, покуда вильё Артуа пребывает с конфиденциальной миссией в Мерукане.

- Вот что, Фуко из Сетьен-Жюре, - бесцветным голосом оборвал его Бруно, - избавьте меня от ваших сказок о благодарности Тюрелю. Не для того вы ехали, чтобы плясать перед убийцей в кандалах. Вы здесь, и готовы слушать. Остальное — вздор.

- Раз так, позвольте уточнить, господин Франц. Вы сказали, что тело ваше не чувствует ни усталости ни боли. Верно ли я понял?

- Да. И вот что ещё вам необходимо понять: ничье тело на такое не способно без вмешательства колдовства! За жизнь я повидал много сильных людей, да и сам в молодости был крепок, что впоследствии передалось Бруно…Но это...не тело человека.

- И при всем притом дух ваш день ото дня слабеет?

- Мой дух уничтожен. Я принял судьбу, свое горе и проклятие. Я не хочу бороться и живу лишь потому, что не могу умереть. Не смею утверждать, но...мне кажется, именно тело опустошило мой дух. Когда меня упрятали в темницу, я ещё на что-то надеялся. Я кипел яростью, пока замерзал, злорадствовал, когда лишенные подвижности члены мои немели. Так продолжалось какое-то время, а потом все исчезло. Холод камеры перестал казаться мне губительным, руки почувствовали силу, но это не обнадёжило меня, ибо разум, избавленный от бредовых видений, осознал всю суть моего падения. Это сломило меня окончательно.

"Теперь нужно аккуратнее, - решил Следопыт, изучая жуткие синяки под глазами Бруно. - Только бы не спугнуть. Вы заждались благодарного слушателя, господин Калленберг."

- Боюсь показаться невежливым, - начал было он, - но...

Крик отвлёк его на полуслове. Истошный, злобный вопль, а вместе с ним - протяжный скрежет цепей, готовых разорваться под напором бьющегося тела, донеслись из глубин Вистенхофских катакомб.

Он обернулся на звук.

"Сдохни, сдохни, сдохни!" - послышалось из-за поворота, с той стороны, куда его не водили.

Крик. Эхо. Крик. Эхо, которое он уже слышал...Крик, который он уже слышал....Эхо:

"Сдохни!"

В воздухе вспыхнули зеленые огоньки, похожие на кружащихся светлячков. Скрежет, лязг. В одной из камер тело билось в конвульсиях, неистово билось и вопило. Никто кроме него не слышал. Камера находилось далеко, во тьме, где гасли факелы.

- На что вы отвлеклись? - В раздавшемся хрусте не было намека на удивление. - Услыхали чего? Здесь всякое услышать можно.

Тишина. Светлячки погасли, растворились в дрожащем воздухе. Все стихло, замолкло. Неизвестному не удалось вырваться из цепей.

- На мгновение почудилось...не важно...- неопределенно махнул он рукой. - Господин Франц, не хочу показаться грубым, но вы не выглядите здоровым, хоть и бодритесь. Если мы ничего не предпримем, заключение доконает вас.

Узник скривился, точно назойливое насекомое помешало ему заняться важным делом.

- Видели бы вы меня три недели назад, были бы другого мнения, молодой человек. Милости прошу через месяц, удивитесь ещё сильнее.

- Смею надеяться, так долго ждать не придется! - воскликнул Следопыт, подходя вплотную к двери. За его спиной брат Эльке пошевелился, не предприняв попытки остановить гостя. Рандольф схватил металлические прутья и в гневе дёрнул их на себя. - Вся глубина падения - фантом в вашей голове! Вильё Тюрель мудр и справедлив. Мы освободим вас! Разве защита себя - постыдное дело?

- Вы не знаете, что там произошло. Вернее, происходило. Не сразу...Развидеть не получится, поэтому бросьте обещания. Вы не освободите меня, да я и не хочу этого. Мир за пределами камеры сведёт меня с ума. Я знаю, что он из себя представляет на самом деле. Я видел...Там покончить с собой — единственное спасение. Но получится ли? Что если тело Бруно не может умереть? Жить в страхе и безумии? Не хочу. Радуйтесь незнанию, Фуко. Передайте Тюрелю все, что я просил вас передать, но сами не воспринимайте мои слова всерьез.

- Что вы хотите этим сказать, господин Франц? Буде великий грех по-вашему - избавление, а свобода - страх и безумие, то позвольте и мне высказаться на сей счёт, ибо молчать я не в силах. Опомнитесь! Жизнь свободного человека прекрасна, во всяком случае, ничего лучшего до сих пор не придумали. На пути сюда я видел солнце и чистое небо, реку и доброго оленя. Я гостил в тавернах, где пышногрудые служанки подавали мне мед и вино. Я слушал песни менестрелей и смеялся над кривляньями скомороха. Это ли не жизнь? Здесь, в аббатстве, я вижу тьму. Мрачные горбуны подносят мне гнилую воду, а сквозняки поют песни одиночества, но разве это беда, если завтра я вновь окунусь в объятия красавиц и отужинаю свежей похлебкой? Я свободен, и приглашаю вас присоединиться ко мне, а вы вместо этого изволите предпочитать мрак заточения? Как такое возможно? Нет, господин мой, я отказываюсь вам верить! Неужели вы и вправду настолько повредились рассудком, что мир ваш перевернулся с ног на голову? Ответьте же, о, несчастный! Франц Калленберг - безумец?

В сердцах Следопыт с такой силой дернул за решетку, что казалось, мог и вправду выдрать ее. Страж-Трава сделала его сильнее, и он слишком увлекся ролью пламенного сальмонтца, чтобы вовремя поумерить пыл. Бруно никак не отреагировал на его спектакль, что раздосадовало бы любого паяца, вложившего в своего героя столько же души, сколько Следопыт вложил сперва в Жиля Артуа, а после в Фуко.

- Вы упомянули скоморошьи кривлянья, - медленно зазвучал неприятный голос-хруст, - а мне всю жизнь было не по себе, когда доводилось смотреть на них. Всё одна мысль покоя не давала: а ну как их уродство - не данность жанра, но то, чем в действительности являются люди. В детстве то на мать, то на отца, то на брата погляжу, и все боюсь, что сейчас вместо родных лиц, проступят уродливые очертания настоящего. Считается, что художники и музыканты имеют особый дар, позволяющий чувствовать истинную природу окружающего и передавать ее настроения посредством творчества. Такая связь с тонким миром для многих непосильна, ибо не всякий разум способен справится с нескончаемой вереницей туманных образов, рождающихся в душе при контакте с сутью вещей. Оттого среди творцов так часто встречаются чудаки, способные на создание великих шедевров, но абсолютно непригодные для того, что именуется настоящей жизнью.

Знаете, Фуко, как мы отличаем талантливую работу от пародии на таковую? Оцениваем технику? Впечатленные сложностью исполнения заявляем, что перед нами произведение мастера? Что уж говорить, не без этого, но есть и другое, самое главное. Бывают картины, выполненные со вниманием к деталям, но абсолютно пустые. При взгляде на такие вы не прочувствуете настроение момента, не услышите голоса героев, не окунетесь в морской бриз или крики чаек. Вы увидите лишь плоский холст, а на нем филигранно исполненную плоскость. Так вот, превращение плоскости в глубину и есть тот таинственный ритуал, верное проведение которого межует мастера и мастерового. Его невозможно исполнить без упомянутой связи исполнителя с тонким миром. Примеры работ, не лишенных технических огрехов, в чем-то даже грубых, но, тем не менее, в должной мере позволяющих ощутить себя сопричастным кипящей в них жизни, являются прямыми доказательствами первичности глубины над плоскостью. Глубина, сокрытая за холстом невидима, но осязаема в душе. Ее невозможно оценить с точки зрения техники, но можно почувствовать и прожить. А вот плоскость прожить невозможно, будь она трижды прекрасна. В этом разница, Фуко. Превращение плоскости в глубину - есть непременное возведение призрачной лестницы для наблюдателя, пройдя по которой, он касается тонкого мира, а мы причисляем художника к ордену посвященных.

Я всегда любил искусство, видел в нем отсветы Господнего Творения. Тут вы должны меня понимать, вы ведь тоже своего рода творец. Будь у меня возможность обратить время вспять, я хотел бы одного - никогда не связываться с войной. С ранних лет посвятить себя постижению таинств живописи - вот путь, по которому мне следовало пойти, но судьба имела на меня другие виды и распорядилась иначе. Войны...войны...войны...все эти бесконечные короли, делёж власти, кровь… Моря крови объятые пламенем. Кого-то вдохновляет подобная...красота. Они видят в ней проявление высших чувств. Я не отношу себя к числу трупоедов, ибо только упыри способны питаться плотью визжащей девчонки, которую рука в кольчуге тащит за волосы в амбар. Наслаждаясь мерзким жертвоприношением, такие упыри вступают в контакт с тонким миром, создают жуткие, ни на что не похожие творения, и самое страшное здесь - не факт наличия упырей или жертвоприношений, а то, что мир глазами упыря может быть реальностью, тогда как мир глазами доброго человека - ложью и иллюзией, ведь что мы в сущности знаем о глубине нас окружающей, чтобы считать такую точку зрения бредом? Вера в Господа призвана уберечь нас от столь диких измышлений. Мы воспринимаем его благодать за истину, но вдруг все это лишь Великая Слепота, для того только в нас воспитанная, чтобы мы упустили главное - акт Господнего Творения есть последствие кровавой оргии небытия? С этой точки зрения Конец Света превращается из катастрофы в избавление, а мои попытки остановить его - в пособничество предвечному злу. Что бы вы про меня не подумали, Фуко, знайте, даже после увиденного в Эскальде я до последнего хватался за прежнюю веру, как за спасительную соломинку. Ведь мы так мало знаем о глубине, нас окружающей, чтобы заявлять что-то наверняка. Но это тело и эта камера...Они забрали у меня веру.

Камень, отравляющий мир болезненными грезами, захрустел так мерзко, что Следопыту захотелось лишиться слуха. Пальцы его все сильнее сжимали металл, за побелевшими костяшками готовы были сломаться кости. Рандольф с трудом сдержал рвотный позыв. На диво рассуждающего о вечности камня слетелись бледно-зеленые светлячки; с каждым взмахом крыльев боль стучала в голове. Придется терпеть. Сколько раз ему уже приходилось терпеть? Уже виденное - всегда боль и терпение.

-...особенно, к пейзажу. В отличии от меня Леонора не считала это чем-то серьезным. Скорее - увлечением витающего в облаках мальчика. Она и мое антикварное дело называла блажью. Пыталась отговаривать, потом махнула рукой, недовольно поджав прекрасные губки. Когда по наставлению лекарей жене пришлось вернуться в Сальмонт, я поклялся сделать все от меня зависящее, чтобы Бруно не повторил моих ошибок, реализовав себя там, куда тяготело его светлое доброе сердце - в искусстве. Я видел горящие глаза, когда сын садился работать над новой картиной. О, этот взгляд! В нем жила страсть! Я не первый год помогал молодым художникам, и связи в их кругах у меня были значительные. Моему сыну открывали секреты лучшие мастера, и сердце мое радовалось тому, как талантливая, но по-детски наивная рука Бруно обретала крепость и твердость. Лаура восхищалась им, упрашивая нарисовать что-нибудь лично для нее, любую мелочь вроде портрета ее котенка. В этом Бруно никогда ей не отказывал. В нашем доме скопилась целая коллекция кошачьих портретов. Дети хорошо ладили. Характеры у них были мягкими и уживчивыми, для мальчика, возможно, чересчур. Это важно, Фуко. Не думайте, что я трачу время на ностальгию. Во всей этой истории одно вытекает из другого, как месяцы, сменяющие друг друга...За холодом приходит тепло, а посеянные по весне саженцы восходят осенними плодами.

Однажды Лаура заявила, что коты ей наскучили, и было бы здорово воспитывать медвежонка. Так ее каприз натолкнул меня на мысль о переезде в деревню, где медведи и пейзажи встречаются в изобилии. Все взаимосвязано, Фуко. Лесов я насмотрелся на службе вдосталь, и никогда бы не подумал, что захочу жить на природе. Неожиданно Лаурины медвежата поколебали мою уверенность. За месяцы я убедил себя: призраки прошлого не в праве портить будущее моих наследников. Воспоминания о Чаще грызли меня, но стоило их отбросить...Ужели не хотел бы я просыпаться вдали от Вышеграда, где в солнечные дни у счастья нет границ? Где, ступив утром за ворота, к вечеру доберешься до воздушных замков, воздвигнутых облаками? Ужели воспротивился бы тому, чтобы дети мои посетили эти замки? Чтобы сын увековечил бессмертие нашего рода, изобразив сестру, уснувшей на перине из грозовых туч? Кажется, ответы я знал заранее.

Мне удалось найти подходящее место в землях графа Вильгельма. Состояние усадьбы требовало ремонта, граф предоставил мне работников и дело закипело. Лауре не терпелось поскорее увидеть Эскальд. Ее мечты о званых вечерах в один миг сменились прихотью к путешествию. Я объяснял ей, что жизнь в деревне может разочаровать молодую девицу, но она только закатывала глазки. Возможно ли всерьез воспринимать капризы тринадцатилетней дочери? Я понимал - через неделю она заскучает, через две запросится назад, через три назовет меня мучителем, поэтому рассматривал Эскальд в качестве временного пристанища.

С Бруно пришлось тяжелее. Мальчик не питал энтузиазма касательно "заточения на краю света". Разлука с друзьями навевала на него тоску, простор для творчества представлялся похоронами юности, и все же нам с Лаурой удалось склонить его на свою сторону. Во многом это случилось благодаря совместному осмотру владений. Красота вихрящегося октября, его землисто-сладковатый аромат, лучи последнего солнца, золотящего листву в березовых рощах, густые дубовые тени, ввечеру тянущиеся к серому камню обветшалой усадьбы... Эскальд очаровал сердце романтика. Видеть своими глазами стоит многого. Справедливо говорят - большое раскрывается на расстоянии, но детали, способные изменить представление о большом, возможно исследовать лишь вблизи. Так произошло и с Бруно.

Вплоть до первых заморозков ремонтные работы кипели денно и нощно. Письма с отчётами доставляли раз в неделю. Единственный неприятный случай произошел в конце ноября, когда без вести пропали трое каменщиков, оставивших рабочие места за час до отбоя. Молодые люди были на хорошем счету, не имели взысканий, отличались послушанием. На третьи сутки старшему рабочему, мастеру Йохану, доложили об их обнаружении. Беглецов нашли замёрзшими в трёх верстах от усадьбы, на Соколиной Высоте - крутом холме посреди леса. Рядом с телами валялись пустые бутылки. Гибель до безобразия прозаическая: день рождения, строгий мастер, вино и получасовой сон перед обратной дорогой. Звериных следов поблизости не наблюдалось. По какой-то причине волки не тронули тела. Несчастных похоронили в соседней деревне, и все пошло своим чередом. Я не стал рассказывать Лауре о случившемся. Бруно предположил, что Соколиная Высота должна быть местом удивительным, раз уж троица не поленились тащиться в такую даль. Ему загорелось почтить память погибших, изобразив последнее, на что смотрели их глаза. Взбудораженное состояние выдавало его неподдельный интерес к заманивающей в могилы красоте. Натура художника разглядела в банальной истории жутковатый сюжет: ноябрьские сумерки под серым безжизненным небом...голые стволы...снег засыпает человечьи следы...безмолвный лес враждебно следит за троицей у костра...темно-синий...серый...черные тона… Думаю, так он себе это представлял.

С началом зимы пришла пора внутренней отделки. Заполнив дровницы, я поселил рабочих в доме под обещание топить камины, веселиться и не отказывать себе в радостях. За все было заплачено. Мне хотелось вдохнуть жизнь в стены Эскальда прежде нашего появления, и молодые шумные ребята как нельзя лучше подходили для этой цели. Ко всеобщему прискорбию не обошлось без происшествий. Плотники недосчиталась девятнадцатилетнего Мильке, повредившего шею при спуске в подвал. Перед смертью парень два дня провел в беспамятстве. В его бредовых стонах друзьям удалось разобрать предостережение "держаться подальше от страшных лестниц", после чего Мильке скончался, так и не приходя в сознание.

Разумеется, я не подозревал о грядущей беде и не придавал несчастным случаям значения. Строительные работы всегда были опасным занятием, смерти на них не новость; но вы, как человек, знакомый с развязкой, должны понимать, куда все шло с самого начала. Это место забирало жизни, Фуко, подпитывало ими свою красоту...

Из-за жуткой боли в голове отвечать Следопыту было тяжело. Язык еле ворочался, слова сделались оборванными. Предприняв над собой усилие, он постарался придать голосу уверенности.

- Я обратил внимание на другое. Вы изъясняетесь, как поэт или художник, а не как солдат. А ещё говорят, старые привычки не забываются.

- Вижу, моя личность не даёт вам покоя, - чиркнул камнем о камень Бруно. - Не разочаровывайте меня, переплётчик. Солдатская жизнь давно в прошлом. Книг за годы я прочел немало, особенно поэзии.

Следопыт собрал мысли в кучу.

- Как бы вы поступили, откажись Бруно переезжать?

- Старался бы до него достучаться. Рано или поздно мне бы это удалось.

- Давлением?

- Доводами. Бруно прислушивался к моему мнению.

- Выходит, вы бы настаивали?

- Его следовало подтолкнуть, не уязвив самолюбия. Город обучил его ремеслу, но для превращения ремесла в искусство Бруно требовалась тишина и вдумчивое погружение в работу.

- Вы упоминали его покладистый характер. Похоже на правду. Мальчик отказался бунтовать против отцовского видения его судьбы, такое бывает нечасто. Что до замёрзших рабочих...Сколько времени прошло со дня пропажи до момента обнаружения тел?

- Я не присутствовал там лично. Мастер Йохан говорил о трех днях.

- И никаких следов?

- Никаких.

- Я слышал, в Гоффмаркском графстве после войны расплодились волки.

Бруно едва заметно прищурился.

- Вы верно слышали. Волков хватает. Однако, про следы мастер Йохан не упоминал. Странно, не находите? Голодный волк, не тронувший свежее мясо..

- Странно, странно. Но мастер Йохан мог и соврать.

- Он не врал, Фуко из Сетьен-Жюре. Волки не тронули тела и не поднимались на Соколиную Высоту. Я уверен в этом.

- Не сомневаюсь. А на похоронах вы присутствовали? Всё-таки, ваши владения.

- На похороны не успел, но могилы посетил и с местными пообщался. Говорят, хоронили в открытых гробах.

- Жаль, что не успели. Полагаю, с историей Мильке вы также знакомы со слов мастера Йохана?

- Он поставил меня в известность. Потом я узнал подробности у друзей погибшего. На первый взгляд - ничего интересного, обыкновенный несчастный случай.

- А на самом деле?

- Слушайте по порядку, Фуко, ибо одно вытекает из другого. Во второй половине февраля мы всем двором перебрались в Эскальд. Если помните, в этом году снег сошел в конце января, а уже через месяц погода скорее напоминала апрель. Нежданное тепло было воспринято мною, как благословение перемен, и мы безотлагательно двинулись в путь.

Размерами усадьба превосходила наш дом в Вышеграде. Многие помещения оставались под замком, часть первого этажа, подвал и хозяйственные пристройки отводились прислуге, тогда как второй этаж полностью принадлежал хозяевам. В одной из гостевых комнат, выходящей окнами на дубы, Бруно пожелал обустроить мастерскую. Для жизни он выбрал центральные покои возле главной лестницы. Лаура облюбовала спальню напротив спуска в гостиную, мне отошли дальние комнаты в западном крыле.

За спиной Следопыта брат Эльке зашевелился.

- Господин Артуа, - робко пробормотал старик, - на сегодня пора заканчивать. Скоро явятся Божьи Судьи.

Рандольф кивнул, отчего голове стало ещё больнее.

- Что, Фуко, покидаете меня? - донеслось до него нечто, похожее на скрежет. - Говорим-говорим, а все только время тратим, так по-вашему? Пока скучаете в обществе монахов, вспомните все, что я вам рассказал. Обратите внимание на детали. Завтра поймёте, для чего была эта присказка. Часа времени нам хватит.

Мальчишка предпринял попытку улыбнуться, но дрожащий от зелья воздух превратил улыбку в гримасу.

"Здесь лучше не улыбаться, - пронеслось в голове у Следопыта, - это место красоту преображает в уродство".

Старик уже готов был закрыть смотровое оконце, как вдруг он сообразил, что забыл задать последний вопрос.

- Брат, прошу, позвольте минуту, и мы сразу уйдем.

- Только скорее, вильё. Минута, и я закрываю окно.

- Благодарю вас, брат! Escual si sheron vilo Franc! (Последний вопрос, господин Франц (сальм.)) - обратился он в камеру. - Когда по-вашему наступит Конец Света?

- Эра Презренных завершается, Фуко. Четыре бледные звезды уже рядом. Не знаю, когда точно это случится. Завтра или через год? Но какая вам, в сущности, разница, если все это лишь плод моего воображения?

Договорить он не успел. Время вышло, и брат Эльке захлопнул окно.

Продолжение истории таинственного заключенного можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2)

День 1.

Внутри камеры время остановилось. Утро и день, и вечер, и ночь были единым целым. Они разучились менять друг друга, и коли зло пробуждалось во тьме, избранное против него оружие - ненадежный факельный свет, могло в любой момент оставить пришельца один на один с врагом. Затухнет огонь, и придется красться на ощупь, ориентируясь на скрип ржавых цепей, красться и понимать: оно видит тебя, а ты его - нет.

Жутко.

А что, если кандалы давно пустые? Звон их - насмешка, обман слуха...Подумай, сколько ты уже здесь? В застывшем времени не разберешь. Минуту? Час? Неделю? Бродишь, по кругу, как слепой котенок, а оно вырвалось на свободу, растерзало твоих братьев, и сейчас, утробно хихикая, несётся где-то в полях, на пути к ничего не подозревающей деревне. Никак нельзя давать факелам погаснуть, иначе - беда.

На то, чтобы отогнать от заключенного темноту, света в камере хватало. Юноша казался спящим, но способен ли человек уснуть в таком положении? Должно быть, когда утро и день, и вечер, и ночь становятся единым целым, а ты стоишь на онемевших коленях и не можешь пошевелиться, сон - единственный выход из положения. Какой у него обречённый вид, эти синяки под глазами…

Следопыта передёрнуло.

Смекни монахи, кто скрывается под личиной Жиля, быть ему на месте Бруно Калленберга. У тех двоих сзади дыхание ровное, но сердце бьётся беспокойно. Супротив него, по счастью, ничего не замышляют. Они не рады тому, что попали сюда, и хотят поскорее вернуться обратно.

Следопыт ещё раз осмотрел мальчика. Легко вьющиеся каштановые волосы спадали до плеч, грязные, засаленные, спутавшиеся; на щеках, на подбородке, над верхней губой позорилась юношеская жиденькая поросль. Мало за месяц отросло, другой бы весь бородой покрылся, а у этого - пушок. Лицо тонких черт, по-своему красивое, горбинка носа наверняка от матери, в Сальмонте такие часто встречаются. На теле, покрытом набедренной повязкой, следы пыток отсутствовали. По какой-то причине Божьи Судьи решили не прибегать к дознанию металлом. Бруно выглядел худощавым, но не истощенным, а значит, голодом его не морили. Хотели, чтобы пленник протянул подольше.

- Брат Тюзи́, - обратился вильё Артуа к стоявшему позади монаху, - мне бы хотелось узнать, что значит эта нагота? Зачем вы морите юного господина отвратительным холодом ваших подвалов? Клянусь, пекло снаружи этим камерам нипочем. Страшно подумать, каково здесь в холодное время. Отвечайте, брат, я жду.

Это "отвечайте", сказанное в приказном тоне, Следопыт выплюнул, смерив невысокого дородного человечка, приставленного к нему в качестве провожатого, полным негодования уничижительным взглядом. Получилось правдоподобно. Прежде, чем ответить, брат Тюзи несколько раз удивлённо моргнул. Сердце его забилось чаще.

- Божьи Судьи не отчитываются перед нами, господин Артуа, - склонил он голову в знак почтения. - Вопрос ваш надобного задать настоятелю сего тихого аббатства, милостивому отцу Тибо. Буде он посчитает нужным ответить, вы узнаете причину.

Каков наглец! Жиль Артуа сверкнул глазами.

- Хорошо, - процедил он, с трудом сдерживая ярость. - Я запомню ваши слова и поинтересуюсь у отца Тибо причиной бесчеловечных издевательств над родственником господина Тюреля, после чего доложу обо всем своему патрону. Благодарю за совет, мудрый брат Тюзи.

- Господь не наделил меня мудростью, но я буду молиться, чтобы он подсказал сальмонтскому вельможе мудрые выводы, - вновь склонил голову дородный человечек.

- Не сомневайтесь, о его выводах вы узнаете первым.

- На все воля Господа, господин Артуа.

Как он и предполагал, провести монахов оказалось не сложно. Пусть обороняются, пусть негодуют, в подземелье среди одержимых или в покоях настоятеля - не важно. Ныне дерзость - эликсир Следопыта. Не желая более смотреть на выцветшую рясу, вильё Артуа резко развернулся к смотровому оконцу. Нужный результат был достигнут, послание дошло до адресата и Бруно Калленберг обратился во внимание.

Алхимические символы, намалеванные известкой на каменных стенах и металлической двери, были Следопыту хорошо знакомы. Попадались и те, значения которых он не знал. Так, перевёрнутые треугольники, в нужной последовательности соединяющие орнаменты - утреннюю звезду, подземный ветер и три предвечных замка - Башню Шута, Дворец Сестры и Стену Востока, должны были запереть зло внутри камеры, лишив его воли к сопротивлению; Глаз Камегорна, вертикально начертанный за спиной заключенного, символизировал Рождение Истины, с помощью которого мудрецу становилось ведомо имя и происхождение зла; остальные знаки в виде множества точек и непонятных букв, по всему похоже являлись порождением Божьих Судей, и где-либо за пределами Вистенхофа известности не обрели.

- Vitou bressie mourshe Bruno! (Приветствую Вас, господин Бруно! (сальм.)) - произнес в трепещущий полумрак Следопыт, одновременно прислушиваясь к биению сердца заключенного, - Voual de fluere elsanie vilo Franc? (Или, правильнее сказать, господин Франц?)

Сердце в каменном мешке забилось чаще - его понимали. Следопыт не сомневался, что мальчишка, гордившийся именем матери, должен говорить на языке предков Тюрелей.

- Я знаю, вы меня слышите. Не переживайте. Двое олухов позади не станут нам докучать. Они настолько же невежественны, насколько и набожны, их наречие грубо и вульгарно, как и сами эти свинопасы. Великий Язык им незнаком. По дороге сюда я имел возможность удостовериться в этом, назвав толстяка - чревоугодником, а его собрата - языческим дикарем. Трудно представить, но Великий Язык для них - набор непонятных звуков. Порой правда смешнее вымысла, господин Франц. Мое имя - Жиль Артуа. Я прибыл сюда по поручению моего патрона, вашего тестя и товарища Франка Тюреля. В роковых обстоятельствах вильё Тюрель протягивает вам руку помощи. Смею надеяться, вы по достоинству оцените его великодушие.

Произнося эти слова, Рандольф следил за лицом заключённого. Первая реакция — самая важная. Если подыграть, мальчишка непременно заговорит. Незнакомый монахам язык послужит залогом их безопасности. Жиль Артуа вежливо выслушает Бруно, задаст уточняющие вопросы и распознает отголоски правды, заглушаемые потоком затейливых фантазий безумца.

Руна алагаз - внимание - вырезанная на груди во время ночёвки близ Хютэ, усилила зрение Следопыта, позволяя различать в поведении собеседника мельчайшие детали, способные выдать ложь.

Пламя дрогнуло и заплясало, увлекая за собой переменчивые тени. Заключённый пошевелился, глаза его приоткрылись. Красные, воспалённые и полные отчуждения, они неподвижно взирали на вильё Артуа из под тяжёлых век. То был не мальчишеский взгляд. Сперва Следопыт разглядел в нем удивление, затем непонимание, но проблеска надежды, на которую он рассчитывал, так и не последовало. Дурной знак. Когда отсутствует надежда, языки развязываются неохотно.

Надежду требовалось возродить.

- Сожалею, господин Франц, - продолжил он в доверительном тоне. - Из-за меня вам приходится вновь смотреть на эти стены. Увы, другого места нам здесь не предоставят. Вышеградские варвары, выдумавшие называться Божьими Судьями, забыли, кем являются на самом деле. Полагаю, следует напомнить им об этом. Патрон в бешенстве, рвет и мечет, да вы и сами знаете, каким он бывает, когда гневается. Скоро вы будете на свободе, если, конечно, передо мной и вправду вы.

В этот момент глаза заключенного дрогнули. Одним коротким движением взгляд его метнулся вбок и тут же вернулся на прежнее место, но Следопыт успел отметить, что посмотрел Бруно в сторону, откуда являются посетители. На время успокоившееся дыхание мальчишки сделалось неровным, а значит, пришла пора переходить к наступлению.

- Вижу, вам хочется высказаться. - Жиль Артуа резал словами, как ножом. - Молчите и слушайте, ваше время говорить ещё не настало. Вильё Тюрель требует от вас одного - правды. В моём распоряжении всего три дня. Три часовых визита, и первый из них скоро закончится. Вы должны рассказать мне обо всем, что приключилось той злополучной ночью. Также вам необходимо передать послание вильё Тюрелю: что-то личное, о чем известно только ему. Так он сможет убедиться в правдивости ваших слов. Покинув аббатство, я незамедлительно отправлюсь в Вышеград, откуда вышлю патрону письмо с подробным изложением услышанного. Когда оно достигнет Сальмонта, можете считать себя спасенным. Я вновь приеду за вами, и мы вместе поедем домой. Хорошенько подумайте обо всем, что расскажете мне, ибо другого шанса не будет. Ну а пока я хочу услышать простой ответ: готовы ли вы помочь вильё Тюрелю? Вот теперь можете говорить, но помните - только по-сальмонтски. Медлить нельзя, этот боров вот-вот захлопнет окно.

Мальчишка попробовал пошевелиться, но цепи не дали. Распухшие губы пришли в движение, пытаясь выговаривать слова.

-Aldou volien, aldou la soliate, (Я согласен, я расскажу)- простонал он, глядя на грязные колени. - Только...- Следопыт увидел опустившиеся и поднявшиеся веки, кровавые прожилки на белках, светло-карие пульсирующие зрачки; пристальный взгляд Бруно вновь устремился на него; волоски на теле неприятно зашевелились, пламя затрепыхало, но не погасло. -...Завтра с вами придут другие...проверьте, что те тоже не понимают...- Корочки запекшейся крови полопались на губах; темнота в коридоре задышала с мальчиком в унисон; монахи испуганы, шепчут молитву. -...Иначе вам конец. Меня вы не спасете, так поберегите хотя бы себя.

От голоса тянуло болью и безразличием. Не было в нем желания спастись или бороться за жизнь, только хрипловатый хруст надтреснутого камня, неживого, но существующего. Чего же так перепугались провожатые? Уж не того ли, что камень вдруг заговорил? Уж не того ли, что речи камня тушат свет безо всякого сквозняка? Речи камня - песни мертвой мечты…

...Когда-то давно двенадцать камней на вершине холма образовали жертвенный круг; сумрак солнечных затмений был отцом тех камней, а тьма лунных затмений - слепой матерью. Глупые люди нашли то древнее место себе на погибель. Высоко над холмами потянулись дымы костров, гортанные напевы распугали птиц, но однажды утром чествуемое безумцами молочное небо излилось на землю густым туманом, и глупые люди исчезли в нем один за одним. А камни остались. Туман разрушил круг, разнес их по сторонам, лысые холмы поросли сосной, замолкли речи порождений затмения...

...Крик.

- Окно! Скорее, брат Дони́!

...Толстяк трясущимися руками разжигает факел, светит на дверь, куда спешит его помощник...

Прежде чем смотровое оконце захлопнулось, Рандольф успел заглянуть внутрь. В темноте клетушки Бруно Калленберг взирал на него безжизненными глазами человекоподобной куклы. Ему сделалось не по себе.

- Довольно, господин Артуа, пойдемте! - коснулся его плеча брат Тюзи, призывая поторопиться. - В подземелье небезопасно.

Следопыту ничего не оставалось как последовать за ним.

По пустому коридору с низким потолком они торопливо удалялись от камеры, где голос человека, бывшего собственным отцом и собственным сыном, связал меж собою два мира. Следопыт не знал, что за место пригрезилось ему. Силуэты настоящего затянулись пасмурной стариной, отвечая кругу камней гаснущим светом Вистенхофских подземелий...Привидевшееся не было случайностью, но для понимания природы эманаций требовался более продолжительный контакт с мальчишкой.

"Калленберг знал, за что платил, - подумал Рандольф мрачно. - Завтра нужно быть готовым. С Бруно неладное."

Миновав несколько перекрестков, они очутились в дугообразном коридоре. Всего по два факела у входа и выхода, меж ними - темнота. Обернувшись он увидел второго провожатого — бледного, с трясущимися руками, а ещё через несколько шагов услыхал шепот молитвы.

Внезапно брат Тюзи замер посреди прохода.

- Мне казалось, это тюрьма. Разве тюремщикам пристало бояться? - спросил Следопыт, останавливаясь подле монаха. - К чему это бегство?

Тот ответил не сразу. Долго крутил головой, прислушивался к тишине, после чего ускорил шаг вдвое против прежнего.

- Мы не тюремщики, господин Артуа. Всего лишь проводники, выполняющие поручение настоятеля…В этих подвалах живёт зло. Борьба с ним - дело Божьих Судей. Мы не имеем к ним отношения, и нам не зазорно бояться.

- Божьих Судей вы также боитесь?

- Грешники трепещут пред их суровым ликом, но верным служителям Господа нет причин бояться Его Судей. Мы не встречаемся с ними, ибо живём по Его законам. В смиренной покорности — спасение, вильё.

- Преклоняюсь перед вашей самоотверженностью во служении. Это не всякому дано.

В ответ монах покачал головой.

- Гордыня погубит вас, господин Артуа. Вы считаете нас глупцами, наделенными властью...Догматики, бежавшие от мира получили право карать этот мир - так вы считаете?

- Не совсем, брат. Я верую в Господа, но мне кажется, вами он недоволен. Похищать и пытать невиновных — это ли не грех?

- Гордыне вашей противна всякая мера. Вы осмеливаетесь решать, кто виновен, а кто - нет. Вы жаждете вершить судьбы, позабыв о Том, кому Единственному это подвластно...

- Я требую лишь справедливости, и я получу ее! - повысил голос Жиль Артуа.

- Выходит, вы первый, кто должен благодарить Божьих Судей за их работу. Доказанная одержимость снимет с заключённого все обвинения. Это то, за что вы радеете.

- Одержимость или безумие? Где грань, отделяющая одно от другого? Вы верите в справедливость Божьих Судей?

- Осторожнее со словами, - шепотом перебил его брат Дони, замыкающий подземную процессию. - У стен есть уши. За ваши речи нас обвинят в крамоле.

- Превосходно! - воскликнул Рандольф, цокнув языком. - Я уж было подумал, над вами довлеет обет молчания, но оказывается, вы разговариваете! Firte! (Славно!) По правде, суровый обет был бы удобен среди ушастых стен...

- Помолчите, господин Артуа! - Слова брата Тюзи прозвучали внушительно, как если бы их изрек не булькающий мужичок, но седовласый инок с острова Фуржэ (старейший монастырь Сальмонта находится на острове Фуржэ, прим. автора). - Сейчас не время и не место паясничать. Просто помолчите, а лучше, прочитайте вместе с нами молитву. "О доме и милости" - знаете такую? Видите, как дрожит огонь? А теперь обернитесь. Мы идём по Коридору Звездочета, он длинный, и вам будет хорошо видно.

Следопыт шагнул вправо, чтобы брат Дони не мешал обзору. Коридор и вправду был длинным, через каждые десять шагов на обеих стенах висели факелы. Впереди огонь освещал дорогу, за спиной по пятам их ползла темнота. Один за другим факелы затухали, оставляя после себя неизвестность. Теперь ему стало понятно, отчего брат Тюзи так торопится.

Дальний факел моргнул и погас.

- Господь! - вырвалось у Жиля Артуа. - Тьма идёт за нами следом из глубин триклятых катакомб! Что же это такое, брат Тюзи?

Разом погасли ещё два факела.

- Зло, вильё. То самое, над которым господа, вроде вас, привыкли смеяться за бокалом вина. А оно здесь, рядом. Оно описано в священных текстах, и сверх того знать о нем не пристало. Господь поможет нам, и да падут нечистые враги его от меча его, и да низвергнуты будут обратно во преисподнюю.

До конца коридора оставалось чуть, когда с уст брата Тюзи слетели первые слова молитвы о "Доме и милости".

- Господь Всеблагой, Владыка на белом троне, да озарит имя твое путь во тьме, дорогу к дому, живущему во свете твоём…

Они повернули налево, оказавшись в изломанном лабиринте, где каждые пять шагов сопровождались новым поворотом. Видимость была затруднена. Вскоре к звону брата Тюзи присоединился низкий гул брата Дони. Такие непохожие, голоса их дополняли друг друга, создавая переклич надежды и беды - основной лейтмотив молитвы.

- Да воссияют брызги океана твоего, подобно звёздам небесным, и разлетятся над миром, днём и ночью даруя путеводную нить изнывающим от зноя...

"Это нам знакомо" — ругнулся Следопыт, вспоминая паскудных мух.

Поворот. За ним ещё. И ещё. Эхо голосов отражается от пола, от стен и потолка. Камень передразнивает, уродует слова. Замолчать, чтобы не слышать речи камня? Нет, только не сейчас. Сейчас никак нельзя.

Третий голос с лёгким акцентом присоединился к первым двум.

- Да будет дарована крупица силы твоей стершему ноги в кровь, да будет ниспослана крупица терпения твоего ждущему возвращения любимого...

Известно, что молитва гонит страх, сомнения и боль. Тысячи тысяч повторяли ее прежде, и миллионы повторят после. Велика громада веры поколений. Наша вера - дар нашим детям, капля в море силы священных слов. Рандольф наизусть помнил слова Девяти Молений, но если что и лил в море, то была капля мертвой воды, ибо в словах его не слышалось веры. Когда брат Тюзи готов был закричать, а руки брата Дони затряслись, угрожая выронить факел, впереди показались ведущие наверх ступени. Выход.

Смолкли голоса, факелы горели ровно, где-то тихо капала вода. Тьма осталась позади, за одним из бесконечных поворотов. Пройти оставалось не более двадцати саженей. Переводя дыхание, брат Тюзи остановился, тыльной стороной ладони вытерев пот со лба.

- Признаться, господин Артуа, - звякнул он связкой тяжелых ключей, - вы только что удивили меня. Буде уста человека помнят слова молитвы, Господь живет в его сердце. Не зря сказывают, что сальмонтцы набожны, если даже такой гордец, как вы, обращает к Нему свои упования. Когда вы молились в последний раз?

- Только что, - пожал плечами Рандольф

Монах нахмурился.

- Вы поняли, что я имею в виду. Когда вы молились в последний раз до сего часа?

- Утром, когда вы опоздали явиться за мной. Молитва "О новом дне", я читаю ее всякий раз, как проснусь, - не моргнув глазом соврал Следопыт.

Поднявшись по ступеням, они встали у двери.

- Хорошо, если это так, вильё, - нравоучительно провозгласил брат Тюзи. Нужный ключ был в его руке, но открывать проход он почему-то мешкал, неуверенно поглядывая на сальмонтца. - Простите, если был с вами строг. Вы должны понять, ибо сами видели…- Монах запнулся. - По-прежнему намереваетесь прийти сюда завтра?

- И завтра, и послезавтра. - Вильё Артуа начинал терять терпение. - Раз уж зло не добралось до нас, проводите меня на конюшню. Я хочу повидать своего Нирсина, но не знаю дорогу. Слоняться по замку, мешая братии, было бы невежливо.

Брат Тюзи повернул ключ в замке, приоткрыв дверь. Устремившийся в подземелье сквозняк поколебал пламя факелов. Монахи напряглись, но продлилось их замешательство недолго.

Невысокий человечек склонил голову.

- Следуйте за мной, господин Артуа. Мы пройдем короткой дорогой, никого не потревожив. Общий завтрак в десять, таков распорядок. Захотите присоединиться, двери трапезной для вас открыты.

Следопыт кивнул. Становиться диковиной за монастырским столом ему не хотелось.

Его ждали леса и звериные тропы - подготовка к завтрашнему дню. А монахи пусть за глаза шепчутся, меньше будет поводов для подозрений. В последний раз оглянувшись на катакомбы, он поднялся по лестнице.

***

До полудня надобно зелейнику сыскать и нарвать три пучка отоло́ца, известнго под именем Остёр-травы, что на опушках произрастает не иначе, как у северной стороны стволов берёзовых, где древес оных в ряд числом не меньше пяти выстроилось. Добывать редкий отолоц стоит аккуратно, дабы не порезать руки да персты не поранить, ибо не должна кровь теплая с телом его соприкасаться. Так, прежде всего, надобно просыпать на него сверху заблаговременно истолченный в пыль сухой дубовый лист тремя медленными движениями посолонь, а уж после того рвать.

Валдуллу или вдовий погодок - шесть стебельков - использовать единственно ту пристало, каковая поспела в четырнадцати шагах окрест выпяченного корневища древа старше тридцати вёсен, чем старее, тем пригоднее трава. Молодую валдуллу, до летнего Солнцестояния зревшую, допустимо употреблять целиком, но у всякой, что после уродилась, брать исключительно верхнюю треть стебля. Зелейнику надобно об опасности памятовать и советы данные соблюдать, в противном случае вдовий погодок явит суть свою ядовитую, коей последствия слепота да паралич.

Лосиный корень - улулья́ве найти всего проще в дождливый день по краям торфяного болота у первого сушняка, но буде светит солнце и болото далеко, старинный способ гласит: на пригорке в три часа пополудни подле самой низкой ели встать спиной к тому месту, откуда кукушка кукует, и как подымется ветер, идти вперёд до первой кабаньей тропы, там по левую руку повернуть и ещё сто шагов идти с закрытыми глазами. Раньше назначенного открывать нельзя, беда случится. А коли преодолеет зелейник путь обозначенный по всем правилам и глаза откроет, там и улульяве сыщется недалече, но погибельна спешка при работе с ним, то ни в коем разе забывать не следует.

Перво-наперво для подготовки к удалению из земли, требуется корень линией круговой очертить, шириной в две ладони. После внутрь круга потребно ровный крест вписать, и в точках, где сей крест пересечет границу круга, расположить четыре пирамидки с равными сторонами, каждую из трёх веточек осины высотой в вершок. Рядом с пирамидкой, ближе всех к зелейнику находящейся, бросить три сухие ягоды калины, с первыми заморозками сорванные, и не сходить с места до той поры, покуда ветер не переменится, как то затихнет, коли дул, аль наоборот, подымется при безветрии. Тогда только можно лосиный корень срывать без страха.

Таковы три главных ингредиента Зелья и правила добычи оных. Помимо вышеназванного на усмотрение зелейника в отвар добавляются: иссушенные соцветия страж-травы - гуторуса, полынь дурманная - фильдальял, масло крапивы жгучей - ацетиума, почки вербы узколистный - эха́улдорэ, в пропорциях, соответствующих положению Светил в Старшем Доме на момент приготовления эликсира. Оные тонкости воздействий звёзд на чаровные травы разъяснены в "Timene Alaman" — "Травнике Аламана", посему зелейнику, буде жаждет он совершенства в своих изысканиях, не раз доведётся обращаться к указанной работе.

Подобно тому, как прозревший Бог отправился в поисках Корня Мира к морю, так и всякий, что взялся отвары готовить, должен верно уметь обращаться к воде и следовать слову ее, ибо с прочими ингредиентами наравне дарует она отвару частицу силы своей. И если нет сомнений в том, что слияние трёх лесных ручьев в единый поток на рассвете дарует воду, каждому эликсиру пригодную, то во всех прочих случаях, ошибка в выборе может безвозвратно погубить эссенцию, нерадивым учеником приготовляемую. Дабы того не свершилось, требуется зелейнику искать заводь тихую, где ни рыба хвостом не бьёт, ни птица не охотится. Как то дело сложится, заглянуть аккуратно в темную воду, ни руками ни чем иным до неё не дотрагиваясь. Увидит отражение свое неподвижным - можно черпать, побежала по нему рябь - лучше убираться, и особенно, коли вечер наступил, да ивы окрест стоят. Когда набралась вода в сосуд подходящий, трижды к ней обратиться пристало:

"Источник Света Йалузиль, кровь севера, позволь испить света твоего"

"Источник Мудрости Кьйолзуаль, кровь запада, позволь испить мудрости твоей"

"Источник Силы Филуоль, кровь востока, позволь испить силы твоей"

Очередность упомянутую соблюдать в строгости, ничего не перепутать. Медленно и напевно пристало звучать речи зелейника, ибо уродство языка убивает и воду тем языком заговоренную.

Смешение полученных ингредиентов умение тонкое. Каков не будь рецепт, внимательностью творящего и единственно ею обретёт он воплощение. На широком плоском камне, где травы и воду в цельный эликсир превратить задумано, руны Высокого Наречия вытесать следующим образом:

В левом верхнем углу вязь Алагаз-Вуго-Куро; искомый смысл - Перерождение

Ниже того, под углом в тридцать градусов на расстоянии не более ладони вязь Соулу-Куро-Улгаз; усиление второй высоты; искомый смысл - Громовья Гора

В правом верхнем углу вязь Мирху-Тургаз-Тиаро; искомый смысл - Плакальщица

Внизу по центру поочередное сплетение вязей: Алагаз-Тургаз, Тиаро-Улгаз, Фуди-Тиаро; усиление первого компонента третьей высоты; треугольник соответствия Старшему Дому основанием на северо-восток.

Все названные фигуры соединить промеж собою линиями прямыми. В середине камня начертать узор Поиска Первоосновы, на коем узоре сложить дрова, предпочтительно берёзовые. Едва первые закатные тени коснутся камня, буде до сего момента не касались, надлежит зелейнику разжечь огонь и довести подготовленную воду до кипения, после чего поочередно добавлять в нее ингредиенты в следующей последовательности: вдовий погодок-(страж-трава)-(крапива жгучая)-остёр трава-(полынь дурманная)-лосиный корень-(верба узколистная).

Промежутки между внесением компонентов отсчитывать равные, продолжительностью от двух до трёх криков кукушки, в зависимости от количества оных компонентов в избранном составе зелья, чем больше, тем короче промежутки. Время не есть мерило объективное, ибо неоднородно оно. На стыке сфер, связь с коим наделяет отвар необыкновенными свойствами, течение времени отличается от известного зелейнику по миру сущему. Для того и надобно ему к кукушке прислушиваться, ибо голосом ее говорит неосязаемое, в голосе ее - летосчисление Хаульхейге, мира посмертия, обиталища духов.

И вот как стоит определять, что отвар готов: с момента внесения последнего компонента обождать двадцать семь кукушечьих криков и после того вглядеться в дым. Только он укажет правду, а потому, как бы сильно глаза не слезились, как бы не резало их, да не щипало мучительно, глядеть внимательно предстоит, ровно до той поры, покуда не откроется зелейнику в дыму нечёткий образ клубящегося шара, питающегося дымом, а вместе с ним и памятью человечьей. Нельзя позволить шару тому увеличиться. Едва только явится видение, сосуд потребно снять с огня, пламя затушить и сажей поверх всех вязей Печать Ольдура начертать. Ежели будет все сделано верно, вместе с дымом и шар рассеется, и душе зелейника боле ничто угрожать не станет.

О происхождении шара того лучше и вовсе не думать. Не все знания благо несут. Особую осторожность проявить надобно, коли происходит ритуал в свете кровавого заката в местности холмистой, ибо не всегда холмы есть то, чем кажутся. Пусть же избегает зелейник по возможности рдяные закаты и тихие холмы, ищет место и время безопасное. Печать Ольдура - подмога для всякого чаровника, с Хаульхейге связаться вздумавшего, но горько пожалеет несчастный, чья рука дрогнет во исполнении приведенного ритуала...

GORGOSA MENTORIUM – Небосвод Лебедя

О том, какие ужасы расскажет Рандольфу заключенный, можно будет узнать в следующей части уже в среду. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry