Третьего не дано ( пародия )⁠⁠

Дедушка любит разговаривать с пустыми бутылками. Когда я прихожу и нарочно несколько раз нажимаю на дверной звонок, чтобы обозначить своё присутствие, он обычно спрашивает из кухни:

— Кого ещё чёрт принёс?

И тут же сам отвечает писклявым голосом:

— Это Андрюшенька - внук твой тухлый.

Это один из признаков “прогрессирующей шизофрении”, о которой постоянно говорят родители. Последний раз меня приводили к дедушке дюжину лет назад, тогда ещё никто особо не замечал его чудачеств. Ну пьёт пенсионер и пьёт. Имеет право. С пенсией ведь так: на пенсию вышел — чудо, живым из больницы — удача, президентская надбавка — везенье, а всё остальное — судьба… Потом дед увлёкся самогоноварением, начал повсюду видеть чертей и как-то так закрутилось, что родители решили оградить мою детскую психику от лишних потрясений. В то время это радовало: меньше поездок в село к синему от самогонки деду — больше времени на учёбу и на компьютерные игры. Но полгода назад, закончив институт, я неожиданно вспомнил о своём дедушке, а так же о том, что хорошо бы прибрать к рукам его небольшой, но добротный домик. Всё-таки я любил своего дедушку, а он меня. А уж как он радовался, когда я приезжал к нему на всё лето и мы вместе ходили на колхозное поле воровать картошку.

Сейчас он ковыляет навстречу, тяжело опираясь на лыжную палку, седой и небритый. На нём засаленная телогрейка, а под ней клетчатая тёплая рубашка из хлопка, рукава закатаны, лицо — сплошь морщины, но рот привычно растянут в радостной беззубой ухмылке. Зубы меня встретят попозже. Они там — в гранёном стакане на подоконнике, купаются в воде и нежатся на солнце, ловя лучи из окна.

— Андрюшенька. Хе-хе, а я и не верю. Только он ко мне и ходит. Мой Андрюшенька, за завещанием, снова, поди прискакал.

Все расстроились, когда я сказал, что хочу навещать дедушку. Живёт он в крошечном районном посёлке, и ехать сюда мне от дома, почти два часа на старой задристаной электричке вместе с дачниками, туристами и охранниками возвращающимися домой после трудовой вахты, а потом ещё целый час пешком. Мама и отец выдали несколько несложных наставлений вроде “не рассказывай, что у нас четырёхкомнатная квартира, не надо чтобы он напрягал память и совсем не надо, чтобы он вспоминал про те деньги, которые мы у него занимали” и ещё “если будет спрашивать про нас, как мы живём, отвечай просто - Папа в тюрьме, а Мама за границей”  — от он таких новостей от радости не то что в пляс, под себя ходить будет. В любом случае мои родные просили ничего про них деду не рассказывать или рассказывать только плохое, а потом и вовсе забыли о наших разговорах, ну а поскольку у меня всё равно не было работы то я тратил всё свободное время на поездки к деду. Тем более, что он в скором времени должен был переписать на меня свою жилплощадь.

Дедушка наливает мне самогон из помятого жестяного чайника, когда я сажусь за стол. Густой пар вьется от самогонного аппарата и поднимается к потолку, наполняя кухоньку кислыми сивушными запахами. Прежде чем отпить, осторожно пробую на вкус, потому что вместо хорошего пойла дедушка может по ошибке налить первач, а то ещё и иную какую ссаку. Говорит, сложно различать баночки и бутылочки — все одинаковые.

— Смотри, какую картошку скоммуниздил. В ваших магазинах, такой хрен-найдёшь, — пододвигает мне большую тарелку. — Ещё есть маслята. Соседка вчера баночку принесла. Хочешь маринованных маслят?

Киваю, и он ковыляет к холодильнику. В окно видно соседские дома — все каменные, нарядные, крыши покрыты свежей металлочерепицей, а уж какие заборы из металлического штакетника…Скорей бы продать этот дом, а дедушку переселить в богадельню. Люблю я своего деда, но ему тут явно не место. Засиделся он здесь. Провонял весь дом своими “лекарствами”.

Я размышляю о будущем и смотрю в окно. Там в палисадниках покачивают ветвями сливы и яблони, там по дорожке вышагивает куда-то большой чёрный рогатый пёс.

Я трясу головой от неожиданности и автоматически спрашиваю деда:

— Деда, откуда в вашем селе взялся рогатый пёс?

Он ставит на стол маленькую банку с грибами и говорит:

— А это, Андрюшенька пёс Маргариты Максимовны, через два дома живёт, вон там, отсюда как раз видно спутниковую тарелку с ейного дома, видишь? Она прошлой зимой ездила в город, и там около ночного клуба подобрала, кутёнка совсем, чтобы не замёрз. Так и живёт теперь с ней. Только никаких рогов у него нету. Обычный бобик.

Я снова смотрю в окно и действительно…Совершенно обычная собака. Только чёрная. Это просто уши торчком.

Дедушка усмехается, потому что думает будто бы я его проверяю. Он всю жизнь проработал на оборонном предприятии, на заводе где производили снаряды, пережил много взрывов, и глупым его не назовёшь. Но мне во чтобы то не стало нужно заполучить наследство. Ради этого можно и потерпеть. Я знаю, что от длительного употребления алкоголя у него шизофрения — вся наша семья знает. Мне всего лишь нужно дождаться обострения и заставить его подписать необходимые бумаги. Тогда дом вместе с землёй отойдёт ко мне. Тогда будет всё хорошо, а дедушка отправится в богадельню.

Дедушка хитрый. Постоянно пытается меня спровоцировать. Вот и сейчас, перестав усмехаться, он говорит:

—  Помнишь, как у Маргариты Максимовны мужа убил, помнишь ведь?

Я испуганно вздрагиваю, но тут же беру себя в руки. Вот он мой шанс.

—  Когда это было, дед? В мой прошлый приезд. А чем я его убил? Топором? Ты же сам говорил, что он давным-давно уехал. Бросил жену и уехал в город, а там женился на молоденькой вертихвостке. Вспомни - дед!

Мы так можем спорить часами. Мне ещё ни разу не удалось переспорить.

—  Нет. Это ты его убил. Тело расчленил, а мясо на шашлыки пожарил! —  визгливо кричит он.

—  А может, она сама? Съела, а кости воронам? Вчера какое число было? А когда его видели в последний раз? Дед - разговаривай со мной, а не с фотографией на полочке!

—  Нет! Это ты его убил, чтобы меня позлить! А потом и Маргариту Максимовну.

Тем временем видно, как недалеко от дома появляется сама Маргарита Максимовна и свистом зовёт собаку. Всё с ней в порядке и дед потихоньку успокаивается. К моему сожалению, конечно. Снова мы сидим за столом, пьём самогон и вновь нет никаких признаков шизофрении.

Вздыхаю. Ошибся. "Признаков” сегодня не так уж много. Каждую неделю гощу у деда, а настоящих срывов необычайно мало. Ну, это если не считать жареной картошки, которую он пожарил вместе с газетами или соль оказавшейся в чае вместо сахара, но это можно списать и на обычную рассеянность. Вот если бы он снова прибил обувь гвоздями к полу, чтобы не убегала, как в детстве, тогда другой разговор. Он постоянно задаёт мне странные, невпопад, вопросы. Например, когда я в прошлый раз привёз ему несколько кочанов капусты он спросил меня, на хрена я ему их привёз? И есть ли там черви? Иногда он разговаривает сам с собой и рассказывает про других соседей. Про то, как я всех их убил и как тяжело ему жить одному в пустом посёлке.

Выпив самогона и закусив грибами я принимаюсь за уборку. Это специально. Теперь моя очередь бесить деда. Задаю ему различные вопросы и жду, когда он в очередной раз психанёт. Никогда неизвестно, когда в его голове окончательно звякнет. Кроме того, как не приеду, мне повсюду чудится тошнотный сладковатый запах, будто бы где-то рядом сдохла мышь. Или это поросёнок? От поросёнка всегда так пахнет. Неуловимо вонюче. Поэтому я старательно подметаю и мою полы. Заодно ищу дедовы ордена и медали. Он их от меня спрятал во время очередного приступа, поэтому я методично простукиваю и проверяю каждую дощечку в доме. Я всё равно их найду. Найду и продам. За один значок мастера спорта мне обещали целых двести долларов

Протирая пыль под кроватью в другой комнате я кричу ему:

—  А соседку, которая грибы принесла, как зовут?

—  Снежана Денисовна, —  слышно из кухни.

—  А у неё дети есть?

—  Дочка Инночка. Прелестное создание. Вы с ней вместе на рыбалку ходили. А потом ты один и вернулся.

—  Утонула стало-быть?

—  Ага, совсем взрослая, наверное, стала. А была такая молодая, гнилая…

Доставая из чулана ведро для мытья полов, кричу:

—  А в какой день, на прошлой неделе автолавка была?

—  В среду, Андрюшенька. Ты тогда водителя то и прижал. В самый дождь. А он, так у сарая и стоит. Сходил бы, выдернул вилы то?

С укоризной качаю головой. Не ведётся дед на провокации. Делает вид, что все в порядке, а сам снова сидит на кухне и с бутылками разговаривает. А то и считать начнёт. Два, восемьдесят семь. Три, шестьдесят два. Четыре, двенадцать.

Страшно от этих цифр становится. Вот уеду, а он ку-ку, а документы не подписаны. В прошлый раз подсунул их вместе с письмом, так он их на раскурку пустил. И где только махорку берёт? Не понимаю.

В открытую форточку слышно какой-то шум, хихиканье, вскрик.

Дедушка спрашивает:

—  Что там, Андрюшка?

Подхожу к окну. Две девушки, обоим лет по семнадцать, висят на заборе и татуированными ручонками тянутся к кусту сливы.

Заметив меня, спрыгивают и с хохотом убегают.

—  Девки соседские, —  кричу. —  Сливу твою воровали.

—  А у них есть сиськи?

—  У кого?

—  У девок этих, есть сиськи?

Оборачиваюсь: дедушка заходит в комнату, чтобы любопытно выглянуть наружу, но девок уже и след простыл.

—  Есть, конечно, - говорю.

Он кивает повторяя:

—  Есть конечно. Конечно, есть - ещё же день. Сиськи у них пропадают после заката.

И, напевая что-то под нос, уходит обратно на кухню.

*****

Время течёт медленно и тоскливо, как вода в болоте после дождя. Пасмурные летние дни сменяют друг друга почти не заметно. Я привык. Привык трястись в переполненной до отказа электричке под вздохи придавленных пенсионерок и мат обоссавшихся алкашей. Привык шлёпать кроссовками по грязным улочкам к дедушкиному дому.

А ещё привык сбавлять шаг проходя мимо забора Маргариты Максимовны, чтобы незаметно заглянуть в огород. Там всё сплошь заросло шиповником и девичьим виноградом, только небольшой клочок ухоженной земли в самом центре вызывает мои подозрения. Странные там грядки. Три штуки. И каждая грядка украшена деревянным крестом. Качаю головой и невольно ловлю себя на мысли, что закопать в таком огороде тело — прекрасная идея. Можно было бы спросить у местных, куда пропал её муж имени которого я не помню, только вот я толком ни с кем здесь не знаком. Друзей, с которыми играл в детстве, больше нет — все разъехались, а к их родителям лезть неловко.

— Деда, а где твоя фуфайка? — спрашиваю выкладывая на стол привезённые хлеб и консервы. — Засаленная такая, вся в пятнах? Мне нравилось о неё в детстве вытирать сопли, когда ты меня на руках носил.

— Истёрся, Андрюшенька, износился, — подумав отвечает дедушка, — Фуфайки же не вечные. Ничего вечного нет.

Когда из передней слышится шум, я тороплюсь туда, чтобы незаметно выглянуть в окно. Соседские девки — те самые — висят на заборе, срывая спелые ягоды с самого лучшего дерева. Поднимаюсь на носочки, силясь разглядеть их сиськи, но с этого ракурса видно только лямки их пятнистых сарафанов. Набрав добычи прямо в подол, обе они соскакивают и убегают, пригибаясь как под обстрелом. И так каждый раз. Сейчас я не уверен, что даже тогда, впервые, на самом деле успел разглядеть их сиськи.

Оборачиваюсь на скрипнувшие половицы. Дедушка стоит посреди передней, глядя на меня затуманенным взором.

— А фуфайка не пропала, — говорит. — Моль съела её.

И возражает:

— Да нет же, я её вместе с другими ненужными вещами, цыганам продал.

— Это другая была, ещё при СССР, а засаленную Андрюшка испортил. Ножом продырявил, в десяти местах, а потом ножницами.

— Да зачем же ему ножницы то?

— Как зачем? Сиськи искал, вестимо. Он всегда их ищет. Зрением к ночи, совсем плох.

Он умолкает слегка покачиваясь из стороны в сторону. Рот приоткрыт, вставные челюсти в одной руке, а другой он за лыжную палку держится.

— Воды принести надо, — говорит через минуту, когда глаза обретают осмысленность. — Андрюшенька, принеси воды? А я тебя самогоном напою.

Шагая с ведром к колодцу, я верчу головой. высматривая девчонок. Сонный посёлок выглядит едва живым: в палисаднике, под кустом лежит толстая старуха. Курит на скамейке дед с кустистыми бровями, дряхлая шавка выставила голову из конуры, а над ней вьются мухи. А так — благодать. Дома новые. Повсюду чисто, это если не считать дороги, которая начинается за посёлком. Всё выглядит цветущим и благоухающим — как наверное в любой подобной деревне. Повсюду, перед домами, как на подбор выставлены автомобили и трактора - хоть сейчас их на выставку. Душа радуется. И чего сюда молодые не едут? Только и попадаются, что старики. Да откуда же эти девки?

Сразу за колонкой начинается лес. Налегая на ручку, я слушаю, как ведро гулко бьется о стенки колодца. Взгляд путается в ветвях, блуждая меж сосен и берез, пока не цепляется за что-то неуместное — форменная милицейская куртка. Высокий бородатый милиционер лет пятидесяти прячется в чаще, глядя сквозь листву как затаившийся волк. Заметив мое внимание, вздрагивает, отступает и мгновенно теряется среди деревьев.

— Эй! — кричу. — Товарищ милиционер? Можно вас на минуточку? У меня тут сливу во…

Ответа нет.

Следующие недели почти все время я провожу в передней, поджидая ягодных воришек с простой и нервирующей целью — рассмотреть сиськи. Убедиться, что они есть.

— Деда, а когда у меня день рождения? — спрашиваю, протирая подоконники.

— 30 февраля, Андрюшенька, — отвечает он из кухни, хлопоча у самогонного аппарата. — Знал бы ты, как мамка намучилась, тебя рожая! Сказала потом, мол, больше ни в жись никого рожать не будет. Горло тебе пуповина обвила, кесарили её, а когда ты  подрос и хомячков с котятами принялся убивать почём зря, так она, и вовсе себе трубы перевязала.

Пахнет сивухой, слышится громко булькает брага. Вымывая грязь из щелей рамы, раз за разом поднимаю взгляд на сливовое дерево. Мерзавки будто прознали о моем намерении и, как назло, перестали являться. Раздраженно цокаю, опасливо косясь в сторону леса: не появится ли странный милиционер. Его тоже не было видно с того дня.

— Деда, а у вас тут живет милиционер, с черной бородой? По возрасту вроде не совсем прям старый, ну, средне так. Высокий.

— Да может и живет, Андрюшка, кто ж опознает по такому описанию?

— У вас тут всего домов тридцать, неужели много кто мент да ещё с бородой?

— Ну, у Денисовны с бородой мент был. Да тут куда ни плюнь — все менты позорные.

После короткой паузы он спрашивает:

— А ты помнишь, что ты, у Денисовны, дочку убил?

Молча стискиваю зубы, ожидая очередного повторения старой истории, но тут из кухни раздается грохот. Стрелой мчусь туда, захлебнувшись подкатившей к горлу тревогой.

Фляга валяется в углу, старые доски пола залиты горячей пахучей массой, недопитые бутылки разбросаны по сторонам. Дедушка испуганно прижимает руки к лицу, и я осматриваю его, ища раны или ушибы.

— Да нормально я! — отмахивается. — Фляга свистнула, придётся другую ставить.

Сейчас все уберу.

— Я уберу, — говорю, облегченно переводя дыхание. — Иди приляг лучше, отдохни.

Из дедушкиной спальни слышно бубнеж старого телевизора. Какой-то мудрец вещает, что каждый день мы меняем свои лица и смотрим на жизнь по-новому. Нельзя не согласиться — сегодня, например, моё новое лицо с удивлением смотрит на кухонный бардак, и что отмыть дрожжи с картошкой от старых досок гораздо сложнее, чем может показаться с первого взгляда. Не говоря уже о помятой фляге. Я теряю счет времени, ползая на коленях с щеткой, поэтому сильно удивляюсь, когда дедушка спрашивает:

— Андрюшенька, а ты на электричку не опоздаешь?

Вскидываю глаза на настенные часы — и правда, опаздываю.

— Деда, я тут вроде чистоту навел, — говорю, поднимаясь. — Завтра посмотрю, может, пропустил что-то, а сейчас уже бежать надо, я…

Из окна передней слышатся шорохи и хихиканье. Со сбившимся дыханием бросаюсь туда и вижу тех самых девок, привычно забравшихся на забор. Не теряя ни секунды, распахиваю окно и выпрыгиваю в сад, а они тут же бросаются наутек, снова не показывая ничего, кроме своих задниц. Ругаясь как старый кочегар, перемахиваю через забор и лечу за ними подобно ветру. Недоумение захлестывает холодной волной: что за цирк? Вся эта глупость с сиськами точно не заслуживает того, чтобы так заморачиваться. Кажется, это я схожу с ума, а не дедушка.

Догнать девок получается только в конце улицы. Хватаю девочку за плечо и разворачиваю к себе, другая скрывается за заборами. Выдыхаю: сиськи есть. Вздернутый конопатый нос, широко распахнутые зеленые глазищи, испуганно приоткрытый рот и упругие сиськи. Но смятение не уходит, и я оглядываюсь на лес — солнце висит над самыми макушками деревьев, не торопясь скрываться. Закат. Надо дождаться, когда солнце зайдет. Увижу ли я их тогда? На всякий случай щупаю её без остановки.

— Чё к ней пристал? — раздается визгливый окрик, и я вздрагиваю, отпуская девочку.

На крыльце ближайшего дома высокая костистая старуха угрожающе упирает руки в бока.

— Еще раз увижу, что девок щупаешь — шею сверну! — говорит громко. — Хорошо меня понял?

И отвечает сама себе:

— Да понял, конечно, вон как побледнел.

Непонимающе разеваю рот, а девочка дергает меня за рукав, тыча пальцем в сторону дедушкиного дома:

— Посмотри на чердаке. Мы видели.

И убегает. Старуха скрывается в доме, сердито ворча, а я стою на месте и пытаюсь сообразить, что к чему. В голове будто рассыпалась мозаика на тысячу ярких кусочков, никак не собрать обратно. Надо спросить у дедушки, он точно все объяснит.

Но, вернувшись к дому, я прохожу мимо крыльца, чтобы добраться до места, где к стене приставлена деревянная лестница, ведущая к чердачной дверце. Для чего-то воровато оглянувшись, ловко взбираюсь наверх, как делал это миллион раз в детстве.

На чердаке сумрачно и душно. Старые картонные коробки давно прогнили и поросли плесенью, кучи тряпья и хлама сливаются с паутиной в однородную темную массу, хрустит под ногами битое стекло. Воздух сырой и затхлый, после каждого вдоха хочется долго отплевываться. Угасающие солнечные лучи просачиваются сквозь щели в крыше, обливая все зыбким красноватым светом. Осторожно ступаю вперед, рассматривая старые вещи, давно обратившиеся в мусор: ничего особенного. Ничего из того, чего не видел раньше. Покачав головой, я уже собираюсь спускаться, когда взгляд цепляется за что-то в дальнем углу. Недоверчиво прищурившись, подхожу ближе, и сердце сбивается в ритме: дедушкина фуфайка, та самая.

Присаживаюсь рядом, неуверенно протягивая руку. Ткань сплошь в засохшей грязи, но пальцы все равно узнают уютную мягкость. Трудно представить, сколько лет прошло с тех пор, когда я последний раз прикасался к этим рукавам и накладным карманам.

А потом под ватой ладонь нащупывает что-то твердое, и я вздрагиваю, только теперь различив грязно-желтую палку торчащую из рукава. Это кости. Скривившись, неуверенными движениями разгребаю сваленный на фуфайку мусор. Летят в стороны сгнившие книги, прохудившиеся резиновые сапоги, рассыпающаяся плёнка с обожженным краем. Пыль из остатков сгнившего сена взметается так плотно, что глаза слезятся, а в горле першит, но я не останавливаюсь, пока не становится ясно: фуфайка надета на полусгнивший скелет. Кисть левой руки висела на сухожилиях, ребра провалились внутрь. Ещё недавно тут было крысиное гнездо. И вот откуда такой знакомый свинячий запах. Обглоданный череп равнодушно пялится в угол пустыми глазницами, и в закатном свете вставные челюсти красные словно от крови. Это дедушка.

Закусив кулак, я выпрямляюсь так резко, что в сверкает в глазах. Жар в одну секунду сковывает все внутренности, не давая даже пошевелиться. Этого не может быть. Я же только что видел его в доме. Я же только что…

Тут снизу раздается родной скрипучий голос:

— Андрюшенька уже ушел?

— Ушел уже.

— Вроде не попрощался даже, на полуслове убежал. Али забыл про завещание?

— Всё им, молодым, сиськи-письки подавай. Подстережёт очередную девку, да ножницами и обкарнает.

— Да не…Он ночью не видит. Утром, с электрички подстережёт. Дачницу - неудачницу. Ночью, мужиков только и режет. У них сисек нет.

Слышится шарканье тапочек, тихий стук лыжной палки по полу. Короткий скрип — такой издает кухонный стул, когда на него садятся. Потом все затихает.

На чердаке становится почти темно, когда я набираюсь смелости, чтобы прокрасться к выходу. Кажется, сердце стучит так громко, что слышно всем жителям поселка. Сквозь растерянность, испуг и непонимание пробивается только одна мысль: бежать. Надо убежать отсюда как можно дальше, а потом уже соображать, что случилось. Звать на помощь, разбираться во всем.

Спустившись, замираю и осматриваюсь. Закат еще "краснит" небо над лесом, но прямо над головой уже сгущается звездной пудрой ночь, и сумрак сковывает деревню. В окне кухни теплится свет, тусклый и неровный. Совсем не такой, как от лампочки. Едва дыша, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.

На столе тает парафином одинокая свеча. Дедушка неподвижно сидит на стуле, склонившись над подрагивающим огоньком, и вместо головы у него только деревянная колода — ни глаз, ни рта, ни носа.

Бесшумно ступаю прочь, с трудом подавляя желание бежать со всех ног и вопить как резаный. В глазах кружится, но я различаю, что в каждом доме горит одинаковый свет — везде зажжены свечи. Проходя мимо забора Маргариты Максимовны, невольно приподнимаюсь на носочки и заглядываю в окно. Как и дедушка, она сидит за кухонным столом, и свечка выхватывает из темноты гладкий чурбан с сучком вместо носика на который сверху кто-то напялил женский парик.

Оборачиваюсь на еле уловимый шорох и немею: на крыльце дома напротив стоят девки, воровавшие сливу. Нет больше никаких веснушек и зеленых глазищ, только два берёзовых пятнистых бревна с сухими ветвями. Прямые и гордые берёзки неподвижно указывают на меня, будто стараясь привлечь чье-то внимание. Но ведь у них были сиськи!  Ведь, были же?

Издав слабый то ли вскрик, то ли всхлип, я все же бросаюсь бежать. Горящие блеклым светом окна мельтешат перед глазами, под ногами разбиваются брызгами грязные лужи, хриплое дыхание раздирает горло. Скоро дома сменяются деревьями, и до мозга запоздало доходит, что в панике я повернул к лесу. Значит, надо возвращаться, чтобы выйти к дороге, а там окна и свечи, и эти девки, и все эти люди в домах, и…

Различив в темноте какое-то движение среди сосновых стволов, я снова срываюсь на бег, но тут же замираю, остановленный коротким негромким приказом:

— Руки вверх! Стой! Стрелять буду!

Кто-то идет прямо на меня, выставив перед собой короткий и непонятный предмет. Тяжело дыша, напряженно щурюсь в попытке рассмотреть детали, и с трудом узнаю в приближающемся незнакомце бородатого мента из леса. В руках у него пистолет, от одного вида направленного в грудь дула я готов свалиться без сознания.

Подойдя ближе, милиционер удивленно спрашивает:

— Тебя не убили?

— В с-смысле?

— У тебя лицо, своё. Значит, тебя не убили?

— Кто?

Он долго рассматривает меня с ног до головы, а потом подозрительно хмурится:

— Он тебя заметил?

— Кто?

— Убийца. Псих ненормальный. После заката от него прятаться надо. Заметил, нет? Если заметил, он тебя сразу убьёт.

В голове тупо бьется мысль: не надо убивать. Не надо убивать. Не надо убивать. Не надо…

— Что молчишь, заметил?

— Не заметил.

Удовлетворенно кивнув, мужик опускает пистолет, и я перевожу дыхание.

— Как тебя звать? — спрашивает неожиданно. — Не Андрюшей?

— Нет. Витя, я. Витя. С электрички…

— Понятно. За цветметом пришёл. А я местный. Был. Раньше, у меня тут жена была и дочка. Снежана Денисовна жена и дочка Инночка.

— А почему вы дома не живете? — настороженно спросил я.

— Ну а как жить? Там же убийца - Андрюшенька.

— Да какой Андрюша…Там у всех головы деревянные. Я сначала думал что они люди, а они не люди. Сидят, а вместо голов деревянные колоды. И от деда моего, один скелет…— зачастил было я но тут он меня перебил.

— Это всё он, Андрюшенька. Он двенадцать лет просидел в психушке, а сейчас вернулся в родной посёлок и всех перебил. И людей там давно нет. Он срезает кожу с голов убитых, скальпирует, а потом носит их как маски. Ты видел не местных жителей, а Андрюшеньку. Вот в чём дело-то.

В звездном свете видно, как угрюмо опускаются похожие на мохнатых гусениц брови.

Растерянно оглядываюсь на деревню: сквозь листву видно оранжевые точки окошек, повисшие в темноте неподвижными светлячками.

— Померли они давно. Все в деревне давно померли.

После долго молчания пытаюсь слабо возразить:

— Все живы. Там же днем…

— Днем и Андрюша думает, что они живы. Днем он не так опасен, но ближе к ночи, он собирает все свои маски в одном месте и смазывает жиром, ему так удобнее их носить. Я давно за ним наблюдаю. Он вообще не спит. Ночью обшаривает окрестности в маске из человеческой кожи, а ближе к утру уходит в сторону ближайшей железнодорожной станции. Там он выбирает женщину с большой грудью, охотится на неё, убивает и возможно насилует, а затем возвращается сюда. Вторую половину дня, он ходит в маске срезанной с лица его деда или ещё кого. Он примеряет маски и отыгрывает роли. Сосед, соседка, а больше всего ему нравится приносить из леса куски деревьев и щупать их. Нравятся ему сиськи.

Бросив короткий взгляд на мое непонимающее лицо, милиционер вздыхает:

— Если с самого начала, то всё началось дюжину лет назад. Андрюшенька и моя дочь, Инна, пошли на речку купаться. Там он позарился на её грудь и попытался изнасиловать мою доченьку. Она сопротивлялась и он ударил её камнем, а потом попытался спрятать тело, но его быстро разоблачили. После судмедэкспертизы его отправили в сумасшедший дом и он там жил долгие годы, пока не сбежал сюда. Здесь он перебил всех соседей и теперь бегает по посёлку изображая из себя то своего дедушку, а то и Маргариту Максимовну, посёлок-то почти заброшен, никто сюда не приезжает, здесь давно одни старики. Ну так что, поможешь мне убить эту гадину или зассал?

— А если…позвать ещё милиционеров? — робко предлагаю я.

Он молчит. В серебристом лунном свечении видно, как маслянисто поблескивают его глаза. Движения рваные, резковатые, уголок рта подергивается. По спине пробегает волна мурашек, и я ловлю себя на мысли, что вряд ли стоит верить каждому слову. Да, тут явно происходит непонятно что, но безоговорочно принимать догадки сумасшедшего за истину — не лучший вариант. Для начала надо выбраться, убежать от всего этого подальше, а там уже думать. Глядя на покачивающийся ствол пистолета, говорю:

— Дядь, я домой хочу.

Он почесывает бороду и спрашивает:

— Точно, он тебя не заметил?

— Точно, дядь.

— Тогда пошли, если вон там пройти, по опушке, можно к дороге выйти, не заходя в деревню. А дальше лови попутки, хотя какие попутки? Никто тут не ездит в такое время. Пешком придется идти. Пойдешь пешком?

— Пойду, — киваю с готовностью.

Мы обходим деревню едва ли больше двадцати минут, но это время растягивается для меня на долгие часы. С одной стороны пыхтит невменяемый дядя милиционер, а с другой глядят оранжевыми глазками недалекие домики. Трудно подавить нарастающее ощущение, что вот-вот десятки дверей распахнутся, и древоголовые люди побегут на нас как голодные собаки.

Когда в потемках проступает силуэт покосившейся остановки, я едва не подпрыгиваю от радости. Дядя мент останавливается, бросает взгляд на поселок, и говорит:

— Ну все. Дальше справишься. Главное, вот что помни: больше сюда не ходи. Сегодня или я его убью или он меня. Третьего не дано.

Кивнув на прощание, ступаю прочь. Кроссовки шаркают по разбитому асфальту, а в голове разворачивается пустота, холодная и бесконечная. Я дохожу до остановки и сажусь на скамейку. Его силуэт почти исчез, там в дали. Шарю правой рукой по старым доскам и на ощупь нахожу сломанные садовые ножницы. Он прав. Это всё сделал Андрюша. Странно, что он не узнал меня, или это потому что в психинтернате я постоянно носил бумажные маски? А ведь это он…Он работал санитаром и насоветовал мне бежать. Это он сказал мне, что я закончил институт и лучший способ устроиться, это уговорить моего деда подписать дарственную на домик в деревне. Я же не знал, что всё обернётся именно так. Дед испугался и мне пришлось спрятать его тело на чердаке, а когда я впервые появился в маске из его кожи — меня испугались соседи. Доктора говорили, что у меня прогрессирующая шизофрения, а я отчего-то решил, будто бы она не у меня, а у моего деда. Милиционер вовсе не тот за кого себя выдаёт. Он сумасшедший отец Инночки. Не простил меня за ту историю…Ах, Инночка. Милая Инночка, я был верен только тебе. Я никого не насиловал. Я только щупал и искал сиськи хоть немного похожие на те, которые у тебя были. Я их убивал, чтобы они не кричали. Скоро, я забуду и об этом, и мне снова будет казаться, что я езжу навещать своего деда и каждый день мы пьём самогон. Скоро, я снова окажусь в своём выдуманном мире. Это единственное место, где, мне в детстве, было так хорошо и весело. Я никуда не уйду. Этот бородатый мент прав. Сегодня или я его или он меня. Третьего не дано.

Я покидаю остановку держа в руке острые ножницы, где-то впереди, он. Моя новая маска. Новый образ. Каково это быть твоим отцом Инночка? Я не тороплюсь: мне больше некуда опаздывать.

От автора: Данный рассказ был безжалостно скопипизжен и отрихтован ради творческого эксперимента познания и изучения особенностей русского плагиата. Никакой коммерческой ценности не несёт, а исключительно только развлекательную. Кто угадает что рассказ лежал в его основе - тот молодец.