Роща⁠⁠

Вечерело. Дед Максим сидел под старой раскидистой клюквой, нож привычно скользил по липе, вырезая ложку, стружка кучерявилась у валенок. Табак-самосад в зубах тлел, как уголёк в печи.

Стар был дед, а сад ещё старше. А за садом — липняк, а за липняком — чащоба, а в чащобе — грех.

Молодёжь Ложко-Задово, дело молодое своё соблюдало исправно: как солнце к закату — так и они, голодные, в рощу. Музыка заморская визжала из динамиков, самогон лился, слюни, пот, юбки задирались. Взвизги разгоряченных самогоном девок предещали начало свального греха. Всё как и в молодость Максима, как и сотни лет до него.

Но тут возник новый звук, тревожный, нехороший. Сперва вкрадчивый, потом наглый.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Музыка захлебнулась. Голоса затихли.

А звук — ближе. Чётче. Методичнее. Как выстрелы.

Сомнений не оставалось, к деду из рощи приближались хлесткие щелчки по ебальникам.

Дед Максим прикрыл глаза, вздохнул.

— Опять…

Смеркалось...