Из сборника "Исповедь осколков"⁠⁠

Тяжба с ветром.

В деревне Омут, что ютилась в коленях сырых, беспросветных болот, жизнь измерялась не годами, а количеством удачно пережитых зим. Здесь даже солнце светило с оглядкой, будто боялось зацепить верхушки сосен-скелетов и обжечься о тину. А по ночам с болот выползал туман — густой, белесый, и в нём тонули звуки, краски и надежды.

В самой крайней избе, на отшибе, жил Панкрат. Не старый ещё мужик, но уже обложенный жизнью. Звали его Глухим не от недостатка слуха, а от избытка упрямства. Он верил только в то, что можно взвесить на руках, поставить в закрома или выменять на соль. В Бога, в чертей, в домовых — во всю эту нечисть, что плодилась в болотных испарениях и в головах у соседей, он не верил. Его богом был тяжкий, ежедневный труд, а дьяволом — всё, что этому труду мешало.

И был у Панкрата главный враг — Ветер. Не тот ласковый шептун, что колышет рожь, а злой, насмешливый дух с болот. Он выл в печной трубе, выдувая жар из избы, срывал ворох соломы с крыши, стоило Панкрату её починить, и выхватывал из его рук только что зажжённую трубку, оставляя на губах горький привкус. Соседи, завидев хмурое лицо Панкрата, качали головами: «Опять Ветер с ним шутит. Откупись, Панкрат, брось ему в болото краюху хлеба да горсть маку. Уймётся».

Но Панкрат лишь отплевывался.
—Какая такая нежить смеет смеяться над моим трудом? Я с ним, сукиным сыном, по-мужски разберусь!

И решил он подать на Ветер в суд. Собрал нехитрые пожитки, положил в мешок засохшую краюху, взял в руки увесистую дубину — на всякий случай — и пошёл по зыбкой, проросшей кочками дороге, что вела в большой город.

Путь его лежал через гиблые места. На краю деревни сидел на обгорелом пне отставной солдат Ефим, безногий, с пустыми глазами. Увидев Панкрата с дубиной и узлом, он хрипло рассмеялся:
—Куда путь держишь, упрямец?

— В город, на Ветер в суд подавать! — отрезал Панкрат.

Солдат покачал головой, поблёкшие медали на его старом мундире звякнули.
—Брось, земляк. С Силами Небесными не судятся. Их или бойся, или молись на них. А ты идёшь на верную погибель. Неправая правда тебя в гроб вгонит.

Панкрат фыркнул и пошёл дальше. В чаще леса он наткнулся на голодного детину с пустыми, волчьими глазами. Тот, пошатываясь, преградил ему дорогу.
—Подай, добрый человек, на пропитание...

— Отстань, — отмахнулся Панкрат. — По важному делу иду. С Ветром судиться.

Нищий замер, а потом его лицо исказила гримаса, похожая то ли на смех, то ли на ужас.
—С Ветром? Да ты погляди на меня! Я вот с барином своим судился, за землю. А теперь по миру с сумой хожу. Его правда оказалась тяжелее! А твоя с ветряной правдой потягается?

Но Панкрат уже шёл вперёд, не оборачиваясь. У старого покосившегося креста сидела старуха-плакальщица, Акулина. Она оплакивала всех подряд — и мёртвых, и живых. Увидев Панкрата, она запричитала:
—Ой, Панкратушка, буйная головушка! Не ходи, вернись! Ветер тебя в поле без креста похоронит! Никто и косточек твоих не соберёт!

Но её вопли лишь укрепили Панкрата в его решении. Все они — слабые, сломленные. А он — нет. Его правда, труда и упорства, должна восторжествовать.

Наконец он добрался до города и предстал перед Князем-Судьёй. Тот был человеком тучным, с лицом, напоминавшим запёкшуюся кровяную колбасу, и маленькими, блестящими, как бусины, глазками. Он славился своей циничной мудростью и любовью к зрелищам, особенно к тем, где чужая глупость порождала абсурдное горе.

Выслушав Панкрата, Князь расхохотался так, что затряслись его щёки.
—С Ветром в суд? Ха! Да ты, мужик, забавный! Ладно, не часто такие дела ко мне поступают. Назначу-ка я суд Божий!

Он поднялся с резного кресла и изрёк:
—Выйдешь ты, Панкрат, в чисто поле, на самую его середину. Станешь там и крикнешь трижды во всю глотку: «Выходи, обидчик мой, на суд праведный!». Если явится твой ответчик — признаю правоту твою и воздам тебе по заслугам. А коли никто не явится... — Князь усмехнулся, — ...значит, потрава княжеской воли. За то повешу. Ясно?

Свита захихикала. Панкрат, бледный, но непоколебимый, кивнул.
—Ясно.

Его вывели за околицу, на огромное, пустынное поле. Небо налилось свинцом, и первая шальная струя холодного воздуха обожгла ему лицо. Панкрат сгрёб в комок всю свою ярость, всё упрямство и крикнул, разрывая глотку:
—Выходи, обидчик мой, на суд праведный!

Ветер, до этого игравший с пылинками, вдруг стих. Тишина стала звенящей, тяжёлой.

— ВЫХОДИ! — завопил Панкрат во второй раз, и его голос, сорвавшийся на фальцет, прокатился по полю.

В ответ небо почернело. Тучи сомкнулись в сплошную, гудящую массу. Поле погрузилось в предгрозовой мрак.

И тогда Панкрат, собрав последние силы, проревел в наступающую тьму:
—ВЫХОДИИИ!

И Небо разверзлось. Но не явился Ветер. Явилась сама Гроза. Не слепая стихия, а живое, яростное, всесокрушающее Существо. Молнии били в землю, как плети, дождь хлестал стальными струями, а гром был не звуком, а рёвом разъярённого зверя.

И в этом рёве Панкрат услышал Голос. Он был соткан из свиста урагана, из грома и из шипения дождя.
—Ты звал, червь? Ты суда захотел? Я — твой Ветер! Я — его Дождь! Я — его Гром! Мы и есть твой Суд! Судись же, давай, предъяви свои праведных свидетелей! Где они?

Панкрат попятился. Он озирался, но вокруг бушевала только слепая, равнодушная ярость. Он пытался что-то крикнуть, но его слова разрывались в клочья ураганом. Он поднял свою дубину — свой последний аргумент, — но молния ударила в неё, обратив в щепу и опалив ему руки.

И его не стало. Не просто убили. Стёрли. Смыли с лица земли. Ни клочка одежды, ни обугленной косточки. Только воронка в земле да запах озона.

А в княжеских палатах Князь-Судья, выслушав доклад стражников, долго и от души смеялся, попивая густое вино.
—Ну что, нашёл на свою голову судью, дурак? Истину, видно, в огне искал, так её там и нашёл. Всем наука!

И в деревне Омут с тех пор стали говорить, встречая непогоду:
—Гляди, Панкрат с Ветром опять судится.
И крепче запирали ставни. Потому что знали — с некоторыми силами лучше не спорить. Или молиться на них, или бояться. А упрямство — дорога в никуда, где нет даже креста, чтобы помянуть.

Автор: Коньков Александр Александрович.