— Папочка, давай поиграем?
Я улыбаюсь, опуская взгляд, и вынимаю пару гвоздей, что сжимал меж зубов, свободной рукой, опуская их в карман джинсов, чтобы не потерять. Картина, которая досталась нам от Кэтрин, моей милой Кэтрин, кажется прекрасным дополнением этой выбеленной стены в гостиной.
— Эй, детка, — я склоняюсь ниже, кладу молоток на паркет рядом с собой и через мгновение подхватываю Эмили на руки, прижимая к своей груди. Она тут же обнимает меня за шею — забавный инстинкт у маленьких детей, чрезвычайно трогательный, и смотрит своими глубокими голубыми глазами в мои глаза.
— Давай сначала мы распакуем вещи. Хорошо? Ты поможешь папе?
Я улыбаюсь. Она улыбается и кивает в ответ.
— Моя умница.
— А мама скоро приедет?
— Нет, малыш, — я кладу ладонь на ее спину и прижимаю к себе на секунду, тихо выдыхая. — Мама ушла на небо, но она смотрит за нами сверху.
— С облаков?
Она прижимается ладонью к моей щеке. У меня что-то щемит внутри, вынуждая моргнуть и сглотнуть ком в горле.
— С облаков, — я опускаю ее обратно на пол, и она тут же разворачивается, и юбка ее маленького розового платья развевается, на мгновение превращаясь в яркий пион.
— Папочка, тогда я помогу разложить свои игрушки! — она убегает в комнату, и я провожаю ее взглядом в спину, на мгновение подумав о том, что Кэтрин гордилась бы нами обоими.
Нам пришлось съехать в дом поменьше, продать старый, потому что оплачивать счета с каждым месяцем становилось все труднее. Чертова страховка не покрыла даже половину лечения, и у меня не оставалось другого выбора, кроме как упаковать вещи и вызвать грузчиков. С другой стороны, нам обоим было полезно развеяться, да и школа находилась на порядок ближе, чем в прошлый раз, а Эмили и без того очень многое пропустила, даже несмотря на то, что мы старались учиться дома. И теперь мне пришлось разбирать десятки коробок, перебрать сотни побрякушек, и принять с тысячу тяжелых решений, избавиться или оставить ту или иную вещь, которая принадлежала когда-то счастливой семье. Моей счастливой семье.
— Боженька, если ты меня слышишь, пусть мамочка на один денечек спустится с облаков и расскажет мне сказку. Я очень-очень по ней скучаю, — Эмили переплетает пальцы вместе и зажмуривается так сильно, что я снова чувствую этот удушающий ком в горле.
Когда у тебя нет детей, тебе не кажется чем-то непростым или невыносимым в их воспитании: ты смотришь со стороны. Но как сказать шестилетнему ребенку, что мама больше никогда не вернется, потому что умерла? Как сказать, что ты сам стоял на ее могиле, бросал любимые цветы на крышку лакированного гроба, первым кинул горсть земли, осознавая, что это — последний, действительно последний раз, когда мы видимся?
— Аминь, — Эмили открывает глаза, и я вынужден ей улыбнуться.
— Ты умница, малыш. Я очень тебя люблю. Приятного аппетита.
— И тебе, папочка! — она тычет вилкой в порезанную на несколько кусочков сосиску, пока я наматываю на свою длинные спагетти.
Новая жизнь — это не всегда плохо, Мэтт. Иногда это возможность стать чем-то большим. Хорошим отцом, например.
— Папочка, а мама ушла навсегда? — я отвлекаюсь от чертежей, потирая переносицу, и смотрю на Эмили с улыбкой, раскрывая руки для объятий.
Она забирается ко мне на колени, обнимает меня за шею, и я снова чувствую этот соленый привкус на языке.
— Она на облаках, малыш, помнишь?
— Я так скучаю. Может быть нужно еще немножечко помолиться?
— Я не уверен, детка. Я не знаю.
Я закрываю глаза. Она тянет пальцами короткие волосы на моем загривке. Я пытаюсь вспомнить, как она делала это, когда была совсем малышкой.
Но я не могу.
— Папочка, давай поиграем, ну пожалуйста? — я убираю гвоздь, что сжимал меж губ, и опускаю молоток на пол. Я улыбаюсь, подхватывая Эмили на руки.
— Давай только распакуем вещи, хорошо? Ты поможешь папочке?
Она кивает и кладет ладонь на мою щеку, а я улыбаюсь, обнимая ее крепче.
Юбка ее маленького розового платья напоминает пион.
Я думаю, что Кэтрин гордилась бы нами.
— Дорогой боженька, а можно мамочка на один денечек вернется домой? — я смотрю на то, как Эмили сжимает веки, как держит руки, и снова чувствую этот соленый ком, что сжимается в груди. Где-то далеко и глубоко.
— Приятного аппетита, детка, — я моргаю. Спагетти в моей тарелке почему-то напоминают мне червей. Я думаю, я просто устал.
— Папочка, ты меня не поймаешь! — я цепляю пальцами ее фатиновую юбку, и она со смехом убегает, топоча, в другую комнату. У меня плывет перед глазами. На секунду мне кажется, я видел тень в углу спальни.
— Папочка, а ты всегда-всегда будешь со мной? Ты не уйдешь, как мама? — она смотрит в мои глаза, кладет ладони мне на щеки, и я выдыхаю.
— Конечно я буду с тобой всегда, Эмили. Ведь ты моя маленькая принцесса, да?
— Да, папа.
Я поднимаюсь на чердак, и вместо незаконченной картины на холсте красной масляной краской выведено мое имя.
— Папочка, я так люблю тебя.
— Я тоже, милая.
Я просыпаюсь. Эмили стоит у моей кровати, и я тяну к ней руки.
— Плохой сон?
— Мне приснилось, что ты ушел.
Я обнимаю ее, укладывая рядом с собой.
— Не бойся. Я всегда буду рядом. Всегда.
— Папочка, а мама скоро вернется? — она смотрит в мои глаза, я опускаюсь, чтобы положить молоток на пол.
— Боженька, пожалуйста, пусть мама вернется на один денечек.
— Ты никогда не уедешь, как мама?
— Я всегда буду рядом с тобой.
Она касается моих волос, как Кэтрин. Она улыбается, как Кэтрин. Я вижу червей в своих спагетти. Она смеется, глядя на меня, и в ее глазах я вижу пустоту и тьму.
— Папочка, я покажу тебе, — она трогает меня за плечо, и я вздрагиваю, открывая глаза.
— Что такое, милая? Снова плохой сон?
— Мама вернулась домой. Я долго молилась, папочка. Ты посмотришь? Она там, на кухне. Она тебя ждет.
Я облизываю губы. Я растерянно смотрю на Эмили, но опускаю ноги с кровати и иду за ней вниз. Как сказать шестилетнему ребенку, что мама больше никогда не вернется, потому что умерла? Как сказать, что ты сам стоял на ее могиле, бросал любимые цветы на крышку лакированного гроба, первым кинул горсть земли, осознавая, что это — последний, действительно последний раз, когда мы видимся?
— Папочка, это мама.
Фигура у окна оборачивается. Я выдыхаю.
— Папочка, а вы с мамой будете всегда вместе? — Эмили склоняет голову набок.
— Конечно, милая, — Кэтрин улыбается. Я вижу в ее глазах пустоту и тьму.
Мы с Кэтрин занимаемся любовью на чердаке, прямо там, где на столе разложены ее кисти и краски, так аккуратно, педантично, и она сжимает мое плечо, когда я оборачиваюсь, услышав шорох.
На холсте, оставленном на мольберте, я замечаю свое имя — Мэтт, и еще ниже подпись «пожалуйста». Мэтт, пожалуйста.
— Мэтт, пожалуйста, — она ловит пальцами мой подбородок, возвращая мое внимание, и сжимает бедрами мои бедра. Я целую ее, как в последний раз, упираясь ладонью в стол.
Спагетти в моей тарелке напоминают червей. Мы почему-то едим только спагетти.
Мы занимаемся любовью на чердаке. «Вернись,» — читаю я на мольберте, и меня накрывает волна удовольствия.
Я улыбаюсь, когда розовая юбка Эмили развевается в пространстве комнаты.
Кэтрин почему-то не спит. А я часто просыпаюсь среди ночи.
Спагетти в тарелке напоминают червей. Эмили подает мне нож.
— Папочка, мы всегда будем вместе?
— Милый, мне так тебя не хватает.
Я улыбаюсь. Я заношу лезвие и прижимаю его к горлу.
— Я так люблю тебя, дорогой.
Я провожу острием ножа под скулами. Кровь заливает мою рубашку.
— Мы всегда будем вместе.
Мы занимаемся любовью на столе.
Эмили смеется, и ее смех напоминает рокот.
Я истекаю кровью прямо здесь, и почему-то только сейчас вспоминаю, что у меня нет ни жены, ни детей.
